Незаменимый

(рассказ-повесть)

Аудиоверсия https://akniga.org/abdullaev-dzhahangir-nezamenimyy

Аннотация

Он пришёл в мою жизнь без предупреждения, с глазами, полными непокорности, и оставил там след, который невозможно стереть. С ним я чувствовал себя защищённым, как будто мир открывался с другой стороны — но и одновременно уязвимым, как никогда прежде.
Потом всё изменилось. Новые голоса, чужие нужды, случайные встречи — и он исчез. Я искал его годами, ходил по улицам, заглядывал в дворы, прислушивался к каждому шороху, к каждому дыханию ветра. И всё же понимал, что его уход был не случайностью, а выбором, который я не мог принять.
Это история о верности и гордости, о тех, кто уходит, чтобы сохранить себя, и о тех, кто остаётся, чтобы понять. О том, кого можно потерять навсегда и кого невозможно забыть. И о том, что то, что кажется другом, защитником или спутником, может оказаться совсем не тем, чем кажется.

Вот компактный вариант аннотации для обложки:
Он был рядом всегда — верный, гордый, молчаливый. Потом исчез, оставив пустоту и вопросы, на которые нет ответа. Это история о верности и выборе, о том, кого можно потерять навсегда и кого невозможно забыть. И о том, что не всё в жизни оказывается тем, чем кажется.



ПРОЛОГ


Эпиграф
«Дружба — это одна душа, живущая в двух телах.»
— Аристотель

Старуха жила на самой окраине самого дальнего района города, где степь сливалась с горизонтом, а ветер по ночам пел протяжные, словно бесконечные песни, напоминая о том, что было и чего уже нет.
Дом её был простой, глинобитный, с крышей, где шелестел саман, и окнами с резьбой, через которые был виден двор, заросший травой, и одинокое гранатовое дерево, словно охраняющее старую память. Ветер проникал в щели, шепча о том, что знают только старые стены. Внутри пахло землёй, травой, угольком из печи и временем, которое никто не может измерить.
Я заехал не случайно. Нужно было помочь по хозяйству — завезти мешки с овощами, поколоть дрова, а, быть может, просто отдать дань уважения возрасту, который у нас называют мудростью. Она встретила меня взглядом, который пробивал насквозь, словно знала, что я пришел не только за этим.
Чайник, поставленный на дастархан, пахнул травами и временем. Она усадила меня ближе к окну, и я заметил, как руки её старые, но сильные, держали края пиалы, словно держали не фарфор, а саму память.
— Человек узнаётся по тому, как он любит слабого, — сказала она тихо, ровно, — не словами, а делами, когда никто не смотрит.
Я тогда не осознавал глубины её слов — просто кивнул, как кивают, когда пытаются запомнить мудрость на будущее. Она продолжила, глядя туда, где вечерние тени переплетались с дымом от печи.
— Меня спрашивают иногда, почему я одна, — сказала она, слегка улыбаясь. — Говорят, таков мой характер. Но характер тут ни при чём. Я была не одна. Лет тридцать назад я взяла на воспитание семилетнего мальца. Рос он крепким, смышленым и настороженным. Не привык просить о помощи, трудолюбив, тих — как дерево, которое знает: если шуметь ветками, ветер сломает. Я привязалась к нему. У нас была тихая, взрослая дружба. Он не был ласковым — и не должен был быть. Он просто был. И этого хватало.
— А потом у меня появился второй после гибели моей дочери и зятя… Сердце дрогнуло, и я взяла его без раздумий. Маленькое существо нельзя оставлять на земле без руки. Я заботилась о нём днём и ночью, кормила, укачивала, гладила. И думала, что старший поймёт. Ему тогда уже шел шестнадцатый год. Почти мужчина. Я ошиблась.
Она долго смотрела в пустоту:
— Он стал тише. Осторожнее. Добротой отступил. Смотрел на нас из угла, внимательно, как человек, который пытается понять, куда ему теперь положено вставать.
— Самое страшное в его взгляде было то, что он не просил, — продолжала она, — а если подросток ничего не просит — значит, он уже принял решение.
Она провела пальцем по столу:
— Однажды он не вернулся домой. Вечером ушёл. Соседи сказали, что видели, как он шёл к границе — быстрым шагом, не оглядываясь. Потом молва пошла, что он затесался в компанию недобрую, даже преступную, в соседней стороне. Я не знаю, правда это или нет. Но знаю одно: если гордый уходит, то сжигает за собой мосты.
Она помолчала, потом, тихо, почти шёпотом, сказала:
— А второй? Что со вторым? Он остался. Куда ему было идти? Он рос тихим, осторожным, боялся лишним движением нарушить покой. Он говорил «мама» уважительно, вёл себя хорошо. Мы были рядом, но между нами стояла пустыня невысказанного. Он вырос, уехал на учебу в Лондон. Там и остался. Там и женился. Приезжает раз в два-три года — с подарками, цветами, с вежливыми объятиями. Я вижу: он не упрекает. Но и не принадлежит мне.
Она замолчала, глаза её стали почти детскими, честными, без защиты:
— Гордость… странная вещь. Младшие остаются из нужды — потому что им больше некуда. Старшие уходят из достоинства — потому что не терпят, когда их место в сердце меняется. И каждый из них по-своему прав. А в итоге одиноким остаётся самый уязвимый.


ГЛАВА 1. ПОЯВЛЕНИЕ


Ночь была не просто полнолунной — она была той редкой ночью, когда мир затаивает дыхание, словно перед чем-то важным, неизбежным, давно обещанным. Тишина стояла густая, вязкая, как туман, и в ней не слышно было ни шороха, ни далёкого бреха собак, ни даже стрекота сверчков. Казалось, город вымер, оставив меня одного под дрожащим лунным светом, который ложился на землю, как холодное серебро.
Я шёл через кладбище не из смелости и не из привычки бросать вызов ночи — просто так было ближе. Впрочем, каждый раз, когда я вдыхал запах сырой земли и старых камней, я ловил себя на странном чувстве: будто кто-то идёт рядом, не мешая, но присутствуя. Не злой, не добрый — просто наблюдающий.
В ту ночь я услышал это впервые. Не зов, не плач — скорее упрямый, цепляющийся за жизнь звук, как если бы маленькое, едва тёплое сердце упиралось миру и отказывалось сдавать позиции. Я остановился. Луна качнулась, отбрасывая длинные тени. Звук повторился — дрожащий, хрипловатый, но в нём слышалась не слабость, а характер.
Он доносился из-за старой каменной ограды, той, что заросла высокой травой и выглядела забытой всеми, даже временем. Я нагнулся, раздвинул влажные листья, смахнул пару липких паутин — и увидел его.
Нет, сначала я увидел только два глаза. Две крохотные точки света, которые смотрели на меня так трезво, так по-взрослому, словно принадлежали существу, прожившему не одну жизнь. Потом — силуэт: мокрый, пыльный, дрожащий, крошечный. Но при этом в его позе было что-то… несоразмерное его телу. Стоя передо мной, он не отползал, не пытался прятаться. Он смотрел прямо. Прямо в самую глубину. Гордость — нелепая, огромная для такого маленького тела — держала его как стальной каркас.
В тот миг я ощутил странное: будто меня кто-то выбирает. Не я нашёл его — он допустил, чтобы я его нашёл.
Я протянул руки. Он не дёрнулся. Лишь чуть заметно вздохнул — не от облегчения, нет, а скорее, как капитан, решивший позволить кораблю сменить курс. Я поднял его. Он был лёгким, почти невесомым, словно тень от свечи, но в моих руках ощущался тяжёлым, будто внутренняя плотность его судьбы была много больше его тела.
Я никогда не верил в знаки. Но в ту ночь, держа его, почувствовал что-то похожее на признание — тихое, недосказанное. Как будто кто-то в темноте кивнул: «Запоминай. Это важно».
Пока мы шли, он приютился у меня на руках совершенно спокойно, будто знал: сопротивляться — ниже его достоинства. И всё же в его взгляде было что-то тревожное, как у тех, кто видел слишком многое и теперь смотрит не на мир — а сквозь него.
Тогда я ещё не понимал, что этот взгляд будет преследовать меня потом. Будет возвращаться в полусне, в отражениях стекла, в полутуманных коридорах памяти. И каждый раз будет казаться, что он пытается сказать больше, нежели может маленькое существо, найденное среди мокрых листьев.
Я принёс его домой. Положил на старый плед. Он не произнес ни звука. Не звал. Не ел. Просто лежал, уставившись в пространство, как во что-то далёкое. Словно слушал тишину и ждал ответа, слышного только ему.
И только когда луна дошла до середины неба, он шевельнулся. Поднял голову. Посмотрел на меня — так внимательно, так осмысленно, что у меня по спине прошёл холодок. И тогда впервые его глаза сказали мне то, чего он никогда не скажет вслух:
«Я выбрал тебя. Теперь не подведи».
Так в моей жизни появился тот, кого позже я буду называть другом, сыном, спутником, стражем. И тем, чьё настоящее имя читатель поймёт не сразу… потому что он был не тем, кого можно назвать «питомцем».
Он был необычными существом, которое приходит только к тем, кто лышит.



ГЛАВА 2. ХАРАКТЕР



Максимилианом я нарек своего найденыша, даже не догадываясь о значении этого имени, которое означало, как я выяснил позже, «величайший». У меня это имя ассоциировалось с уверенностью, силой и лидерскими качествами, что соответствовало поведению этого черного существа. Обращался же я к нему просто — Макс. Для удобства. Но в душе моей он был, разумеется, Максимилианом.
Максимилиан рос стремительно, будто у жизни было мало времени, чтобы вложить в него всё, что она задумала. Он креп, набирал силу, но ещё быстрее обретал то, что обычно приходит лишь с годами: волю, внутренний стержень, странную взрослость, от которой иногда становилось не по себе. Казалось, характер в нём появился раньше, чем тело успело сформироваться.
Гордость стояла в нём, как маяк. Не громкая, не вызывающая — твёрдая, непоколебимая. Он не нуждался в демонстрации силы, но каждый, кто сталкивался с его взглядом, как будто понимал: перед ним существо, которое никому не позволит переступить черту. Молчаливость пришла ещё раньше зрелости. Он редко издавал звуки — или, может быть, просто не видел смысла произносить, когда можно выразить всё иначе: взглядом, движением, паузой. Иногда мне казалось, что он разговаривает со мной без слов — и я его понимаю так, как не понимаю людей.
В семье он никого не признавал, кроме меня. Это было не рабство и не обожание — скорее, выбор, сделанный раз и навсегда. Для него весь мир делился на две половины: я — и все остальные. Остальные могли нравиться или раздражать, вызывать любопытство или безразличие, но они никогда не становились для него своей территорией. Он наблюдал за ними со стороны — внимательно, оценивающе, как наблюдает опытный боец за незнакомыми.
А внимательность его была почти пугающей. Он чувствовал настроение лучше любого человека. Иногда даже раньше, чем я сам успевал его осознать. Стоило мне напрячься, пусть даже где-то внутри, — он тут же менялся: тянулся, настораживался, будто ожидал угрозы. Стоило мне приуныть — он появлялся рядом, тихо, почти невесомо, садился неподалёку и просто был. Присутствие его успокаивало сильнее любых слов. А когда я сердился — он ходил за мной молча, будто опасался, что эта злость может рвануть наружу и задеть меня самого.
Он был тенью — не той, что повторяет движения, а той, что знает, куда ты направишься, ещё до того, как ты повернёшь голову. Он был стражем — не ревущим и не бросающимся вперёд, а тем, кто держит границу в самом воздухе вокруг тебя. Иногда мне казалось, что он не просто рядом… а между мной и чем-то невидимым.
Но главное — Максимилиан не лгал. Он не умел носить маски. Если был обижен — отворачивался, демонстративно, с ледяной молчаливой прямотой. Если злился — его глаза становились тёмными, тяжёлыми, как предгрозовое небо. Если был счастлив — вокруг становилось как-то светлее, словно воздух сам начинал дышать иначе. Он был честнее многих людей, которых я знал. Честнее, прямее, искреннее.
И в этой честности была сила. Чистая, несложная, неподдельная. Иногда мне казалось, что он знает обо мне то, что я сам в себе не замечаю. Что он видит не только мои движения или слова — но и то, что прячется где-то глубоко, за слоями взрослости, опыта и усталости.
Максимилиан рос. Но вместе с ним росло и чувство, что он — не просто существо, появившееся в моей жизни случайно. Он был как знак. Как ответ на вопрос, который я ещё не задал. Как тишина, которая понимает больше, чем говорит.


ГЛАВА 3. ОБЫЧАИ И СТРАННОСТИ


У Максимилиана были свои законы, строгие, как тень от ножа, и такие же непоколебимые. Я рано понял: жить рядом с ним — значит принимать его правила, даже если он никогда их не озвучивал. Он не навязывал их — просто мир вокруг приспосабливался под его присутствие.
Первой его особенностью была территориальность. Он не любил, когда кто-то вторгался в пространство, которое он считал своим. Это не зависело от размера — это зависело от смысла. Например, подоконник у восточного окна. Никто в доме не знал, почему он имеет такое значение. Но стоило кому-то подойти ближе обычного — Максимилиан появлялся мгновенно, тихо, как будто материализуясь из воздуха. Он не говорил ни слова. Просто смотрел. И взгляд этот был таким прямым, таким внимательным, что человеку мгновенно хотелось отступить. Не из страха — из уважения. Из понимания, что нарушил нечто важное.
Он спал мало. Или, скорее, спал странно. Сон его был обрывочным, лёгким, будто он не доверял ни миру, ни самому отдыху. Иногда глубокой ночью я слышал, как он ходит по комнате, почти неслышно, но уверенно, будто проверяя, всё ли на месте. Будто обходил невидимые рубежи, проверял крепость стен, прочность темноты. И было в этом что-то древнее, отзвуки тех времён, когда ночи были опаснее дней.
А ещё у него была привычка исчезать. Внезапно, бесшумно, без объяснений. Мог уйти в другую комнату — и не появляться часами. Мог пропасть на день. А иногда — на два. Я пытался спрашивать, где он был, что делал, почему уходит. Но он лишь смотрел на меня так, будто говорил: «Если бы ты мог идти туда, куда хожу я — ты бы не спрашивал». В его исчезновениях не было тайны. Была… необходимость. Как будто он не мог долго находиться в замкнутом пространстве. Как будто душа его требовала свободы.
Ел он тоже необычно. Никогда не притрагивался к еде, если рядом находился кто-то, кому он не доверял. Никогда не начинал первым, если чувствовал чужой запах или чужое настроение. Казалось, он слышит не только слова, но и внутренние потоки эмоций, и если хоть один поток был грязным — он выдерживал паузу, почти демонстративно, словно давая понять: «Чужое беспокойство не должно входить в меня».
Из всех людей, что бывали у нас в доме, он по-настоящему терпел лишь двоих. И это терпение было сродни благосклонности хищника, который позволяет подойти ближе обычного, но держит наготове все инстинкты.
Но больше всего поражала его честность движения. Я давно заметил: Максимилиан никогда не делал лишнего шага. Никогда не суетился. Никогда не позволял себе неловкости. Он двигался так, как будто его тело заранее знало каждую траекторию — плавно, бесшумно, но с той внутренней концентрацией, которая бывает у существ, живущих не словами, а реакциями.
Иногда, наблюдая за ним, я ловил себя на странном ощущении: он будто создан не из плоти, а из собрания инстинктов. Из точности, внимательности, чести. И ещё из чего-то такого, что сложно описать человеческими категориями.
Иногда я думал: если бы человек мог быть таким, как он — мир был бы намного честнее.
Но человек так не умеет.
Только он.


ГЛАВА 4. МЕЖДУ НАМИ



Со временем между мной и Максимилиан появилась странная связь — такая, о которой обычно читают в старых сказаниях или слышат от тех, кто потерял кого-то слишком близкого. Она не была похожа на человеческое понимание. Это не были слова, даже не жесты. Скорее — тихие, точные прикосновения мыслей, настолько естественные, что я порой не замечал, кто из нас первый их начинал.
Иногда, когда я только собирался что-то сказать, он уже смотрел на меня так, словно услышал мысль ещё до того, как она стала словом. Это мог быть самый обычный вопрос: пойдём? устал? всё ли хорошо? Но он понимал это без звука — просто поворачивал голову, делал маленькое движение плечом или едва заметно прищуривал глаза. И в этом было больше смысла, чем в длинных разговорах.
Мысли иногда передавались между нами быстрее, чем я успевал сформулировать их. Это не была магия. Не было ничего сверхъестественного. Просто… понимание. Такое, которое вырастает не в голове, а где-то глубже — в тех слоях души, куда слово не добирается.
Иногда я ловил себя на ощущении, будто он задаёт мне вопросы. Молча, внутри меня. Ты уверен? Ты не врёшь себе? Ты не прячешься?
И каждый раз эти вопросы были болезненно точными, как будто он видел сквозь меня. Слишком честно. Честнее, чем хотел бы любой человек.
Максимилиан редко требовал внимания. Но когда случались редкие моменты, когда он подходил ближе обычного — тихий, чёрный, сосредоточенный — я понимал: так он говорит «я рядом». Не руками. Не словами. Не привычными жестами человеческой привязанности. А своей собственной, непонятной многим, но абсолютно ясной мне.
Бывало, я сидел в тишине, думая о чём-то тяжёлом, и вдруг чувствовал… присутствие. Как будто кто-то мягко касается моего сознания. Не тела — сознания. Лёгкое движение, похожее на дыхание рядом с ухом. Порой это было смешно. Я ловил себя на мысли: он же ничего не знает о моей жизни, о моих проигрышах, о моих страхах, но ощущение было другое: будто он знает всё. Или, по крайней мере, главное.
И самым странным было то, что он никогда не пользовался этой связью для себя. Только для меня. Только чтобы убедиться, что со мной всё в порядке. Что я не разрушаю себя. Что я не бросаюсь в свои переживания, как в яму.
Однажды я спросил его вслух — глупо, беспомощно, как спрашивают младенца:
— Ты же меня понимаешь?
Он обернулся — медленно, так, будто вкусил мой вопрос, будто уловил его не ушами, а чем-то более тонким — и посмотрел в глаза. Это был не взгляд человека. В нём не было ни сомнения, ни колебания. Только тихое, уверенное «да», произнесённое без звука, но слишком отчётливо, чтобы оставить место сомнению.
С тех пор я перестал считать это случайностью.
Мы понимали друг друга. Не так, как понимают друзья. И не так, как понимают учителя и ученики. И не так, как понимают отец и сын. Нет. Это было… иначе. Чище. Точнее. Живее.
Иногда мне казалось, что если бы я потерял способность говорить, он бы всё равно знал, что я хочу сказать. А иногда — что если бы он смог говорить, я бы испугался услышать его голос, слишком прямой, слишком честный, слишком похожий на моё собственное чувство внутренней правды.
Но он молчал. И своей тишиной говорил больше, чем многие громкие люди.
И я принимал эту связь, не пытаясь объяснить её.
Просто жил рядом с ним — существом, которое будто пришло в мой мир из иной логики, иной честности, иной природы. Но принадлежало мне так же неотвратимо, как тень принадлежит свету.



ГЛАВА 5. ДРУГ И БОЕЦ



Максимилиан был настоящим другом — не таким, что ходит рядом от скуки или одиночества, а таким, что выбирает быть рядом, потому что считает это правильным. Он не делал вид, не подстраивался, не искал одобрения. Его присутствие всегда было осознанным, а не случайным. Когда он подходил ко мне, я чувствовал не только тепло и доверие, но и какой-то невидимый щит — тихий, непроницаемый, как броня.
Он не боялся боли. Никогда. И не просто не боялся — он понимал её, принимал её и обращал в силу. Помню один случай, когда на нас набросился алабай — огромный, злой, сорвавшийся с цепи. В тот момент сердце ёкнуло так, будто выстрелили. Я не успел понять, что происходит. Все произошло мгновенно: Максимилиан метнулся вперед, как молния, и всё вокруг будто замерло. Раздался резкий, яростный звук — словно удар металла или резкий порыв ветра, и огромный алабай, ошарашенный, скатившись с разбега, отступил. Я едва успел перевести дыхание, а рядом со мной стоял он — тихо, спокойно, уверенно, как тот, кто знает цену каждому мгновению и не отступит ни перед чем.
После этого случая соседи начали шептаться, что все местные собаки обходят нас стороной. Я не знаю, правда ли это. Но знаю одно: рядом с ним я ощущал не только безопасность, а будто сам становился частью чего-то большего — силы, дисциплины и ясности, которая была в Максимилиане.
Он был открытым. Никогда не нападал первым, никогда не искал драки. Но если кто-то пытался причинить вред — действовал мгновенно, без колебаний, без лишних эмоций. Его храбрость была старой, настоящей, не бравадой, не показушной, а внутренним кодексом. Каждое его движение, взгляд, дыхание казались заранее рассчитанными, выверенными. Это был не просто бой, это была философия: защита сильного — обязанность, угроза слабого — вызов, а предательство — преступление.
Я помню, как однажды вечером мы сидели на пороге дома. Тишина была почти неестественной. Только шелест листвы и отдалённый звон колокольчика на соседском дворе. Максимилиан сел рядом, плечо к плечу, и я понял, что рядом с ним можно быть настоящим, без масок и защиты, и при этом оставаться защищённым. Он видел меня насквозь — каждое сомнение, каждую тревогу, каждую слабость — и всё это принимал, как часть меня, как часть того мира, который он выбирал оберегать.
И тогда я впервые понял: настоящая храбрость — это не умение сражаться или побеждать, а способность быть рядом с тем, кого любишь, несмотря на опасность. Максимилиан жил этим принципом, дышал им, ходил и спал с ним. И мне оставалось только идти за ним, доверяя.



ГЛАВА 6. ДВЕ ТЕНИ В ДОМЕ


Дом жил своим обычным шумным бытом — двери хлопали, телефоны звенели не вовремя, родственники перебивали друг друга, словно боялись, что слова исчезнут, если их не успеть произнести сразу. Всё шло своим чередом, пока в один прекрасный день на пороге не появились два маленьких существа — дрожащих, голодных, жалких, словно листья, сорванные ветром с высокого дерева. Их принесли с улицы дети — мокрых, ещё неуклюжих, не умеющих даже стоять уверенно на собственных ногах. Я тогда не знал, что это станет испытанием для всего дома, для всех привычных правил, для самого сердца.
Я увидел в их крошечных телах только слабость, требующую защиты, и позволил им остаться. Казалось, это правильное решение. Казалось, что так нужно поступить. Но в тот же момент, когда малыши переступили порог, воздух в комнате стал другим — как будто невидимая струя холодного ветра пронеслась между мной и тем, кто уже давно жил здесь, наблюдая.
Максимилиан появился почти мгновенно, бесшумно, как всегда. Он не любил шум. Он не любил неожиданности. И особенно не любил, когда в его пространство приходили те, кого он не звал. Он остановился посередине комнаты, неподвижный, и его взгляд — обычно тёмный, глубокий, как вечерняя степь — на мгновение сузился, стал острым, как лезвие ножа, которым аккуратно режут сухую траву. Ни звука, ни движения. Но тишина вокруг натянулась, словно тонкая струна, дрожащая от малейшего прикосновения.
Малыши, почувствовав напряжение, прижались к стене, дрожали, пищали жалобно, пытаясь найти хоть малую защиту. Но Максимилиан не двинулся. Он просто смотрел. И не на них — на меня. Это был взгляд не ревности, не злости, а глубокий, не задаваемый словами вопрос: «Зачем?»
Я подошёл к нему и лёгкой рукой коснулся его плеча. Он медленно отстранился — почти с уважением, но всё же отстранился. Это было хуже любого рыка или укуса. Никогда раньше он не позволял себе такой дистанции. Никогда. В ту ночь он не пришёл ко мне, как обычно, не лёг у ног, не взглянул, когда я тихо звал его шёпотом. Он слушал. Я чувствовал, что слушает. Но не подходил.
Он сидел в коридоре, спиной к комнате, словно охранял дверь не от пришедших малышей, а от самого себя. В его неподвижной фигуре, в тяжёлых, едва заметных движениях стоял весь его мир: гордость, преданность, тихая боль и недосказанность. Я понял: рядом с ним нельзя было быть прежним. Мы оба уже знали, что границы доверия изменились.
И пока два маленьких существа исследовали новый дом, шурша и пища, я смотрел на Максимилиана и впервые ощутил, что настоящий друг — это не просто сосед по дому. Это тот, кто ставит свои чувства на карту, кто способен наблюдать и судить молча, кто даёт понять, что всё, что дорого сердцу, требует осторожности. И что любая вторая тень в доме может стать испытанием — для дружбы, для верности, для самого понимания, что значит быть рядом.


ГЛАВА 7. ГОРДОСТЬ


Следующие дни стали странными. Малыши шумели, путались под ногами, требовали внимания так навязчиво, как умеют только те, кто ещё не знает границ и не умеет ждать. Дом наполнился суетой, словно после внезапной грозы: посуда гремела, голоса перекликались, шаги стучали по плитке. Но среди этой суеты была тишина — тишина Максимилиана.
Он не нападал, не прогонял, не доказывал своё превосходство. Он просто исчезал в своей незаметности. Настороженно тихий. Слишком тихий. Он ел отдельно, спал отдельно, ходил медленно, будто стараясь не пересечь невидимую границу, за которой начинались голоса малышей, их шум, их запахи, их неумелая энергия. Он словно измерял пространство, чтобы понять, где можно быть самим собой, а где — оставаться сторонним наблюдателем.
Иногда я видел его у окна. Он сидел часами, наблюдая улицу, будто впервые замечая, что мир огромен и полон движения. В этих долгих, задумчивых взглядах я начал различать то, чего раньше не замечал: он выбирает. Он взвешивает. Он решает. Он не спешит. И это было решение, принятое молча, без слов — его маленький акт внутренней свободы и гордости.
Однажды вечером, когда малыши вновь суетились рядом, я заметил его у дверей. Он стоял неподвижно, смотрел долго, внимательно, словно прощался. Не со мной — с тем, что было между нами раньше, с прежним миром, который уже изменился. Я почувствовал лёгкую дрожь в груди. Максимилиан подошёл ко мне медленно, коснулся лбом моей руки — едва, почти невесомо, как прикосновение прошлого, которого больше нет. И ушёл в темноту коридора.
В ту ночь он не пришёл ко мне ни разу. Я лежал, прислушиваясь к тишине, и впервые ощутил тяжесть выбора. Гордая молчаливая дистанция — это было не отсутствие любви. Это было проявление верности и достоинства. И я понял: иногда любить — значит позволять быть собой, даже если это значит уходить, даже если это значит оставить чужую тишину болью, а сердце — в пустоте.



ГЛАВА 8. УХОД


Он исчез на рассвете. Тихо. Почти красиво — если можно так говорить о боли. Дверь была закрыта, окна на щеколде. Но он нашёл путь. Нашёл так, как находят только те, кто не терпит клеток, даже если клетка — это твоя любовь. Я понял, что его нет, ещё до того, как встал. В комнате было слишком пусто. Слишком тихо. Слишком неподвижно. Я позвал его. Тишина осталась тишиной. И тогда я понял: он сделал свой выбор. Гордость в нём была больше страха. Верность — больше привычки. Но есть чувство, которое сильнее даже верности — чувство собственного достоинства. Максимилиан не мог жить там, где его место оказалось рядом, но не в центре. Не первым. Не единственным. Он был тем, кто выбирает одну душу и служит ей так, как служат старые воины — честно, молча, до конца. Но конец, как выяснилось, наступил раньше, чем я успел это понять. В те дни, когда он исчез, я жил будто наполовину. Мир стал плоским, цвета побледнели, даже солнце казалось каким-то тусклым, будто его сквозь пепел рассматриваешь. И каждую ночь я засыпал с одной лишь мыслью: где ты, Максимилиан? жив ли ты, дружище? слышишь ли ты меня хоть откуда-нибудь? И, наверное, тоска имеет свою собственную магию. Свою тропу. Свою дверь в мир, куда мы сами войти не можем, но где — хотя бы во сне — нас иногда пускают к тем, кого мы потеряли.
И вот однажды он пришёл. Пришел так же — тихо. Как всегда. Во сне я вдруг услышал его шаг: тяжёлый, уверенный, знакомый до боли. Обернулся — и он стоял в дверях, живой, огромный, чёрный, сияющий здоровьем, с теми белыми «сапожками», которые я всегда считал его отличительным знаком. Стоял и смотрел на меня — спокойно, уверенно, как будто никогда и не уходил. И во сне я радовался так, как в жизни редко удаётся человеку радоваться. Радовался всей душой, как ребёнок, нашедший пропавшего друга. Я бросился к нему, опустился перед ним на колени, обхватил его за шею и повторял, как молитву, задыхаясь от счастья:
— Как же я счастлив, Макс… Как же я счастлив, что ты вернулся! Что ты живой, невредимый… Не уходи больше никогда, слышишь? Не уходи, Макс… Я раздал тех двух сорванцов, раздал, раздал навсегда. Никто не будет стоять между нами. Никто. Останься, Макс. Останься.
Он слушал. И — не знаю, как объяснить — но было ясно, что он доволен. В его глазах была та мягкость, какая появляется только у тех, кто понимает всё без слов. Он медленно, почти по-царски, потерся лбом о моё лицо, как делал раньше, в самые спокойные наши годы. Молча. Тепло. По-дружески. И тогда мне казалось: всё, теперь он вернулся окончательно. Что впереди — только радость и новый мир, где мы снова вдвоём, как прежде.
Но счастье во сне — как ранний иней: стоит солнцу коснуться, и всё тает. Я проснулся резко, как будто меня оторвали от того сна рукой. И комната снова была пуста. И мир — снова чужой. Я лежал, открытыми глазами глядя в потолок, и ощущал, как внутри всё проваливается в ту же пустоту, что и в первый день. Просыпаться стало тяжело — словно каждое утро доказывало одно и то же: Максимилиана нет. И тогда я понимал, что тот сон был не утешением — а пыткой. Он показывал, как могло бы быть, но не будет.
После таких ночей целый день становился серее обычного. Я ходил по дому медленно, будто боялся потревожить тишину, в которой его больше нет рядом со мной. Я открывал дверь и невольно задерживал взгляд, как будто надеялся увидеть его силуэт. Я спускался во двор, заглядывал под подъездную лестницу, проверял подоконники соседних окон. Я грустил так, как грустит человек, который потерял часть собственной души. Искал. Спрашивал. Звал иногда — шёпотом, иногда громко. Но мир молчал. И только ночи приносили его обратно — ненадолго, как вестника из другого мира, чтобы снова забрать с собой на рассвете.


ГЛАВА 9. ПОИСК


Я искал Максимилиана. День за днём, неделю за неделей, месяц за месяцем. Я обходил улицы, заглядывал в подъезды, во дворы, проверял пустые склады и заброшенные сараи, заглядывал под машины и среди коробок на мусорках. Спрашивал соседей, продавцов, случайных прохожих. Ответы были разные, чаще — пустые: «Да не видели мы вашего Макса». Иногда добавляли: «Макс — такой большой, чёрный? Нет, не видели, не приходил».
Прошёл год. Я стал узнавать новые лица в районе, новые дома, новые маршруты. Каждый раз надеясь, что в каком-то взгляде мелькнёт знакомая тень, что где-то между ветками деревьев и оградами я увижу его силуэт. Но Максимилиана не было.
Одна женщина сказала мне тогда, когда я уже спросил в десятый раз: «Если ушёл — не вернётся. Они такие. Гордость — страшная штука». Я хотел возразить, хотел сказать ей: «Да он не такой, он…» — но сдержался. Да, он был гордым. Но не только. Он был больше. Он был тем, кто выбирает тебя сам. Тем, кто видит в тебе того, кого стоит защищать. Тем, кто уходит не из предательства — а чтобы сохранить то, что между вами было, не испортив его ни ревностью, ни болью.
В конце концов, Максимилиан стал мне мерещиться. А я продолжал искать его и в дождь, и в снег, под палящим солнцем и в ветреные вечера. Я всматривался в тени прохожих, в каждый силуэт на пустых улицах и во дворах. И каждый раз сердце сжималось, когда надежда оживала на секунду, чтобы тут же угаснуть.
Прошло еще несколько лет. Мои ноги знали каждый уголок, каждый закоулок моего района. Я перестал задавать вопросы, перестал смотреть людям в глаза — потому что ответы не приходили. И тогда я понял, что надежда тоже ушла. Она осталась где-то там, вместе с его черной тенью, с его взглядом, с тем тихим согласием, которое связывало нас.
Так я потерял своего лучшего друга. Так я впервые ощутил пустоту, которая не наполняется ничем — ни временем, ни словами, ни воспоминаниями. Максимилиана больше не было рядом. И больше его не будет. Никогда.


ГЛАВА 10. СУМБУР


Спустя столько лет я решил вновь навестить старуху, живущую на самом краю Зангиаты, от которой сбежал первый приемыш.
Я постучал в калитку. Она долго не открывала, будто вслушивалась.
Наконец калитка открылась. На пороге стояла она, как и прежде, маленькая, собранная, с тем же пронизывающим взглядом, будто заранее знавшая, с чем я приду.
— Пришел… — сказала она тихо, почти без удивления.
— Я хотел поговорить, — ответил я.
Она молча отступила, пропуская меня в дом.
Всё было так же, как тогда: узкий коридор, запах сухих трав, пиала с недопитым чаем на столе. Будто время застыло. Или будто оно шло только для меня.
— Рассказывай, — сказала она, усаживаясь напротив.
И я начал. Медленно, с остановками, словно боялся не выдержать, если скажу слишком быстро.
Рассказал о том, как появился у меня друг. Как жил со мной, рос рядом, охранял. Как спас однажды. Как был самым тихим, самым гордым существом в моём доме.
Старуха слушала, не перебивая, но иногда вставляла короткое: «Да…», «Понимаю…», «Бедный мальчик…» — и я видел, что она действительно слышит.
Я рассказал, как однажды дома появились двое маленьких. Как от этого всё изменилось. Как мой друг стал отдаляться, как будто каждый день отрезал по маленькому кусочку от того мира, который был между нами. Как однажды он подошёл ко мне, коснулся лбом моей руки — так тихо, будто это было прощание, — и ушёл.
— А ты искал? — спросила она.
— Несколько лет, — ответил я. — Пока не понял, что он не вернётся.
— Такое не прощают, — вздохнула она. — Гордость — страшная штука. Особенно у тех, кто слишком честно любит.
Я кивнул. Горло перехватило. Я продолжал. Говорил о ночах, когда мне казалось, что он вернулся, о шорохах за дверью, о тенях на подоконнике, о том, как каждый раз сердце подпрыгивало — и каждый раз проваливалось, как камень в пустоту. Она слушала и смотрела на меня с жалостью, которая резала сильнее ножа.
— Зря ты винишь себя, сынок, — сказала она наконец. — Иногда они уходят не потому, что мы плохо поступили. А потому что по-другому не могут. Это их правда. Их путь.
Я хотел что-то сказать, но… в этот момент дверь коридора тихо скрипнула. Старуха обернулась. Я тоже. И замер.
На порог вышел он. Тот самый силуэт. Те же движения. То же тихое, уверенное присутствие. Чёрный, гладкий, как ночная тень, с белыми запястьями, будто в сапожках.
— Макс! — вырвалось у меня. Я узнал друга и на этом моменте я проснулся.
…То был лишь сон. Очередной сон…
Приходил я постепенно в себя, сознавая явь.
Комната была совсем чужой, глухой, немой. Сердце билось так, будто я пробежал в темпе двадцать кругов по стадиону. Я приподнялся на кровати, задыхаясь, и пытался понять: где сон, где явь.
До меня наконец дошло: я забыл о старухе… совсем забыл. Раз приснилась она мне, значит, думает обо мне. Как же я долго не навещал ее... Как же она там?
Собрался я быстро. Никому ничего не сказал.
Годы прошли… можно сказать, целая эпоха, когда я был у нее в последний раз. «Да это же было в прошлом веке!» — вслух удивился я. А воспоминание о ней всё ещё жило во мне — как тлеющий уголёк, который гаснуть не собирался. Та самая старуха из моего юношества, та, к которой я направлялся за ответом. Я возвращался вновь — будто замыкая круг.
Стоял я долго перед её дверью, как в том сне. Дверь не открывалась, и в тишине я вдруг вновь почувствовал себя мальчиком, который в нерешительности теребит рукав. Но когда дверь наконец чуть дрогнула, приоткрылась, я увидел её глаза. Те же самые: внимательные, сухие, будто всегда видящие глубже, чем ты готов открыть.
— Это ты… — сказала она медленно, словно проверяя не слух, а мою судьбу.
— Я… я хотел поговорить, — сказал я. Она кивнула, отступила, пропуская внутрь.
Дом был прежним — как будто время вовсе не шло. Те же сухие травы над печкой, тот же коврик у входа, тот же мягкий полумрак, в котором всё казалось чуть-чуть не от мира сего.
— Располагайся, — сказала она. — И рассказывай.
И я начал. Мой голос сначала дрожал, будто я говорил о ком-то ещё. Я рассказал о том, как в мою жизнь пришёл друг. Маленький, упрямый, дикий, но невероятно верный. Как рос рядом со мной. Как понимал меня лучше, чем люди. Как был горд, тих и всегда настороже.…
И вдруг я поймал себе на мысли, что я это уже рассказывал в своем сне. Пока я молчал, обдумывая свой рассказ дальше, старуха посмотрела на меня вопросительно. Я понял, надо закончить.
— И я вот таким образом я потерял свое друга.
— Да… — кивнула старуха. — Понимаю… — Бедный мальчик…
Я рассказал о тех двух «маленьких», которые однажды появились в доме. О том, как сразу изменилось всё. Как мой друг стал отступать назад, будто стеснялся собственной боли. Как однажды подошёл ко мне, коснулся лбом моей руки — так мягко, так тихо — и ушёл.
— А ты искал? — спросила она.
— Три года, с того момента, как он ушел, — ответил я дрогнувшим голосом. — Но его нигде не было.
— Гордость, сынок, — вздохнула она. — Когда любят слишком честно, гордятся слишком громко.
Все это звучало, как дежавю. Ком подступил к горлу, я не мог что-либо сказать. Она смотрела на меня с жалостью, от которой хотелось отвернуться.
— Ты думаешь, он ушёл из-за тебя? — тихо спросила она. — Иногда уходят не потому, что мы виноваты. А потому, что иначе не могут.
— Так вот, сынок, — сказала старуха и подалась чуть вперёд, словно хотела, чтобы каждое слово легло точно в сердце. — Эта история стара, как мир. И всё же каждый раз — новая. Я её ещё от своей бабушки слышала. Она говорила, что Бог иногда приходит в наш дом не для того, чтобы взять, а чтобы показать. Но люди редко узнают Его. Потому что Он не любит громких шагов.
Она отпила чай из пиалы и продолжила:
Жил когда-то человек. Хороший человек, добрый, не злой, но… слишком занятый собственной печалью. Он жил как в тумане, постоянно глядя внутрь себя, в свои раны. И одна из этих ран болела сильнее других — одиночество. Каждый день он говорил в пустоту:
«Господи, почему Ты не видишь меня? Почему не приходишь? Почему я всегда один?»
Он говорил это не из каприза — из боли. И боль становилась его единственным собеседником. Он так привык к ней, что перестал слышать всё остальное.
И вот однажды Бог сказал Своим ангелам:
— Я пойду к нему. Не с громом, не с молниями, не с чудом — так, чтобы он н испугался. Пойду тихо. Так тихо, что он узнает Меня сердцем.
И Бог пришёл. Не сиянием, не голосом в небе, а в самом скромном виде.
Утром человек открыл дверь — и увидел на пороге маленькое существо. Такое маленькое, что его можно было бы уместить на ладони. Оно дрожало, было холодным, мокрым, голодным. Глаза — огромные, тёмные, умные — смотрели на него так, будто последние силы держали его в мире.
Если он отвернётся — всё кончится. Если наклонится — всё начнётся.
И человек наклонился.
Он поднял его, принёс в дом, согрел, накормил. День за днём существо становилось крепче: перестало дрожать, начало доверять, потом — привязалось. Оно не умело просить словами, но умело любить поступками — тихо, верно, со всей мощью маленького сердца.
А человек всё повторял:
«Господи, почему Ты всё не приходишь? Почему я всё ещё один?»
Он не замечал, что каждый его вечерний вздох встречает взгляд рядом.
Не замечал, что каждую ночь кто-то охраняет его сон. Не замечал, что каждый раз, когда ему становилось совсем темно, маленькое существо ложилось ближе — словно хотело забрать его боль на себя.
Но человек всё ждал Бога — большого, явного, сияющего.
И вот однажды ночью существо подошло к нему, коснулось его лба — будто прощаясь. А утром его и след простыл.
Человек плакал, бился в стену, кричал: «Почему Ты покинул меня, Господи?» Но Бог не ответил. Потому что ответ был перед ним всё это время. Он сам не узнал Его, когда Бог приходил не в сиянии, а в тихом, тёплом, преданном существе. И человек понял слишком поздно: Бог не покинул его. Это он не смог удержать того, кого Бог послал, чтобы исцелить его одиночество.
Старуха замолчала. Потом тихо добавила:
— И вот скажи… если тот, кто жил рядом с тобой, любил тебя, охранял тебя, а потом ушёл — это Бог покинул тебя? Или Он хотел, чтобы ты что-то понял?
Я хотел сказать что-то, но в этот момент дверь коридора тихо скрипнула. Мы оба повернули головы. На пороге стоял силуэт. Чёрный. Гладкий. С белыми запястьями — будто в сапожках. Он вошёл уверенно, мягко. Неслышно. Но я узнал своего Максимилиана мгновенно. Он посмотрел на меня тем самым взглядом — прямым, полным упрёка и любви сразу. У меня перехватило горло. Я вскочил:
— Откуда у вас мой Макс?!
Старуха удивлённо повернулась к нему и сказала что-то невнятное, но я не расслышал. Мир перевернулся. И в этот момент я проснулся.
Всё исчезло — и дом, и старуха, и Максимилиан. Только глухая, чужая комната. Сердце билось так, будто я пробежал километры.
Я сел, провёл рукой по лицу. Это был сон. Всего лишь сон. И вдруг с ясностью ледяной воды понял: я же забыл о ней. Совсем забыл. Сколько лет прошло? Жива ли она? Наверное, ждёт меня, думает обо мне. Может быть, поэтому и приснилась — чтобы я пришёл, чтобы сказал ей о том, что так и не смог сказать никому. Эта мысль пронзила меня, и я решился.
На следующий день я поехал на окраину города, в Зангиату. Дорога показалась мне долгой, пыльной, как будто вела не к дому, а в мою же память. Я ехал и думал о том, что скажу, как объясню, почему пришёл только теперь. Я расскажу ей, как потерял друга. Как искал его. Как пустота стала частью моей груди. Она расскажет свою мудрую притчу, как в юности, скажет, что Бог приходит к нам в разных обликах, что иногда Он проверяет нас через утрату. Что сердце моё большое, а значит — нужное. Что страдание не должно становиться цепью. Что я пришёл за ответом. И я получу его. Я даже улыбнулся, представляя, как она ставит передо мной пиалу чая…
Я долго ехал туда, будто дорога сама сопротивлялась моему решению. Город менялся по мере движения — сначала тесные кварталы, потом редкие деревья, потом всё реже встречались прохожие, и наконец вокруг стали появляться те самые окраины, где воздух всегда пахнет чем-то забытым. Я узнал поворот, узнал старый арык, который в детстве казался мне рекой, узнал даже выбоину на дороге — ту самую, из-за которой всегда подпрыгивала тележка. Всё было так же, как в памяти. И всё было не так.
Когда я подъезжал к тому месту, где должен был быть её дом, я сначала решил, что ошибся. Слишком много шума. Слишком много света. Слишком много новизны. Но нет — это была та самая улица. Только улица будто сняла старую кожу и натянула чужую.
Передо мной стояла высокая многоэтажка, свежая, бетонная, жёсткая, как чужой голос. Её стены подчёркивали своё присутствие так нагло, словно хотели стереть даже тень того, что когда-то было здесь.
Я остановился. Несколько минут просто стоял, не веря глазам. Под ногами — ровный асфальт, новый, чёрный, блестящий, как зеркало; будто он отражал небо, а не прошлое. Там, где прежде был её двор — маленький, заросший, с запахом сушёных яблок и старой шерсти — теперь носились дети на самокатах. Их смех звенел так звонко, что казался металлическим. Как будто они смеялись в месте, которое смеяться не должно.
Я шагнул ближе. Где-то в глубине двора пахло цементом — тяжёлым, свежим, уверенным в своей правоте. Трава исчезла бесследно. Крылечко, у которого я сидел мальчишкой, слушая её истории, растворилось, как кусок сна, который пытаешься удержать — и он всё равно уходит. Забор, кривой и старый, больше не существовал. Его место занял высокий металлический щит. Вся нежность этой улицы исчезла, скрывшись под ровным слоем строительных решений.
Я стоял, как человек, который пришёл на встречу спустя много лет — и не нашёл ни того места, ни того времени, ни того человека.
И вдруг меня пронзило: я ведь уже приходил сюда. Не раз. Стоял здесь, видел старуху, слышал её голос, чувствовал запах трав.
Но это было во сне.
В первый раз — когда я рассказал ей о своей боли, и она слушала, как мать. Во второй — когда она поведала мне притчу о приходе Бога и когда появился Максимилиан, а я выкрикнул его имя.
Дважды я приходил к ней во сне.
Но в яви…
…я пришёл слишком поздно.
Дом исчез.
Она исчезла.
История закончилась раньше, чем я решился её продолжить.
И тогда я понял нечто, от чего во мне оборвалось всё, кроме сердца:
Иногда мы приходим туда, куда нужно прийти вовремя, только во сне. А проснувшись — обнаруживаем, что явь уже не ждала нас.



ГЛАВА 11. ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО



Иногда мне кажется, что прошлое — это не то, что было, а то, что продолжается внутри нас, шевелится, дышит, зовёт, не отпускает. И стоит лишь пройти мимо ночного кладбища или услышать сверчков в сухой траве — память поднимается, как туман, и я снова оказываюсь в той самой полнолунной ночи, когда впервые нашёл его маленьким существом, чёрным, дрожащим, но уже тогда гордым.
Я часто думаю: может быть, ошибка была во мне? Может быть, впуская в дом тех двоих маленьких, я разрушил хрупкую вселенную, которую мы вдвоём строили годами? Может, он воспринял это как предательство? И, что страшнее всего, может быть — был прав?
Эти мысли долго не давали мне покоя. Днём я научился отвлекаться, но ночью… ночью приходил он.
Максимилиан.
Не тот, каким был в реальности — настороженный, внимательный, всегда готовый молча защитить меня от любых бед. Нет. Во сне он был другим. Он был невероятно живым. Свободным. Сильным. Гораздо больше того, что могло поместиться в рамках обычной жизни. Казалось, он вырос до самой сути себя — такой, какой и задумывал его мир, когда впервые вдохнул в него дыхание.
Во сне он стоял на светлой поляне, где трава шевелилась так тихо, будто слушала нас. Он был высоким, точным, уверенным. В его глазах отражались не луны, не ветви, а какая-то внутренняя правда, которую он, кажется, знал лучше меня. Он подходил, склонял голову и мягко касался лбом моей ладони. И я каждый раз говорил:
— Как же я счастлив, что ты вернулся… Не уходи больше никогда… Я тех двоих раздал, слышишь? Я всё исправил…
Он смотрел так, будто слышал каждое слово — но при этом понимал то, чего я не хотел признавать. Его глаза были спокойными, мудрыми, прощающими. Он тихо выдыхал — как человек, который сделал выбор и доволен им.
Иногда казалось, что он улыбается — не губами, не жестом, а всей своей сущностью. И эта улыбка наполняла меня спокойствием, которого мне так отчаянно не хватало наяву.
Но затем, неизменно, всё рушилось.
Я просыпался.
Комната становилась слишком большой. Слишком пустой. Слишком громкой в своей тишине. Мир словно расширялся до размеров боли, с которой невозможно справиться. И главным в этой пустоте было одно: его нет рядом. И, возможно, не будет никогда.
Я лежал на спине, смотрел в темноту, и в голове вновь звучали ночные ветры и его тихий вдох. И понимал: рядом с теми, кого любишь, быть слабым — это не стыд, а дар. Но терять того, кто ушёл по своей воле, — это уже не дар, а испытание, которого никто не проходит без ран.
Мне казалось, что я держу в руках горсть света, и она каждый раз просыпается сквозь пальцы. Но ведь он выбрал. Когда-то — меня. Позже — себя. И я не имел права удерживать его ни в первом случае, ни тем более во втором.
Я говорил в темноту:
— Прости меня, Макс, если я сделал что-то неправильно. Если не понял тебя тогда, когда ты молчал громче всяких слов…
И каждый раз внутри поднималась горечь, от которой хотелось закрыть глаза и исчезнуть. Но потом приходило тихое, обжигающее понимание:
Он был честным. До конца. Он не умел принадлежать наполовину. Он не умел жить в мире, который разделился для него на «было» и «стало». Он ушёл, сохранив достоинство. И я обязан уважать этот выбор, даже если он разбил мне сердце.
Иногда я всё ещё шепчу в темноту:
— Где бы ты ни был… будь спокоен, мой друг. Мой страж. Мой сын в белых сапожках…
И всякий раз, произнося эти слова, я словно слышу в ответ лёгкое движение. Не звук — ощущение. Прикосновение памяти. Тень от прежнего тепла. И я знаю: он не исчез. Он просто перешёл в ту часть моей души, где живут те, кого невозможно забыть.
Я помню его. И буду помнить всегда.