Казаки возвращаются на Родину - Глава третья

VII

Прискакав в Надеждинскую станицу, Родион первым делом прискакал к сестре Поле, объяснив в чем дело, он взял с собой ее мужа и собрал вместе с атаманом общество для изгнания из родной станицы продотряд. Казаки оседлали коней и вскоре были уже в Талгаре. Там их уже ждали верховые на лошадях, оторванные от полевой работы. Колокольный набат с Николаевской церкви, будоражил всю округу. Собравшиеся казаки решили не отдавать ни зерна, ни оружья никому. Вскоре у крайних станичных домов прогремел пушечный выстрел. Всадники с саблями и кнутами выскочили на полупьяную толпу, повернув к главной станичной дороге, при том грозно помахивая кнутами и рассекая воздух саблями. Продотряд пустился в рассыпную, бросив пулеметы и несколько пушек, в числе бегущих Родион увидел испуганное лицо старшего брата. Сощурив глаза, он устремился вперед и схватил на скаку воротник старшего брата:

— Ну губи! Не руби! — прикрывался руками Никола и болтал скрюченными ногами по пыльной земле, буквально вися на одном воротнике. Винтовка упала с его плеча. Винная бутылка выкатилась из-под рубахи.

Отпустив воротник, Никола упал и заерзал по земле на четвереньках, оглядывая окруживших его казаков.

— Как ты, браток, умудрился к красным сукам податься. Братов и отцов на деньги и водку променял — в воздухе засвистел кнут и с гулким хлестом ударил землю.

Падший на землю великан забурчал что-то невнятное, будто оправдывался. Чесал неугомонные руки, слепо ищущие винтовку или бутылку хлебного вина. Разглядевши лицо родного брата, Никола отпрянул, встал на колени, взял брата за шаровары и принялся безудержно рыдать. Среди непонятной хмельной чепухи пробивались слова: «Прости! Браток! Родя! Милый!». Родион слез с коня, поднял Николу на ноги и повел через станицу к дому. Казаки-станичники с молчаливым укором глядели на великана с кофейно-кудрявой головой. Зайдя в дом, три брата стояли в сенях, четвертый в полубреду прошел дальше и снова грохнулся на колени среди комнаты, бив головой деревянный пол, устремляя свой неистовый взгляд на красный угол. Коричневые, древние лики глядели толи со всепрощающей добротой или как казаки – с немым осужденьем.

Вернувшиеся с поля бабы-казачки разошлись по домам. Жены Родиона и Лексея пришли в общий дом с пустыми коробами, остывшие после работы и боя кони уже стояли в хлеву. Смеркалось. Темнела пашня и желтели квадраты домовых окон. В доме братьев был накрыт стол, в его главе сидели Родион и Тимка, по бокам жены: младшая Лексеевская — Анисья и старшая Родионова — Прасковья Максимиллиановна и Лексей. Напротив их всех сидел Никола с опущенными глазами, мозолившими белую скатерть. Разговор не завязывался, да казалось, что многие и не хотели этого делать. Но тут ввязался Родион:

— Как же ты, Никола, отца родного предал, уж я не буду говорить про себя, да и братьев. А?! — грозные черные глаза “онуфриевской породы” тормошили онемевшего.
— Не я. Не я!!! — вскрикнул старший брат и стал истово креститься. — Самыгин Демьянка упредил – «не пойдешь? скажу, что ты со своими родичами, одного из большевистских начальников в Пишпеке убил!». Да знал же, что я?.. что вон клеветник меня так одурманит. Вас спасти хотел, чтоб не тронули! — соль ударила в нос и Никола и зарыдал. На коленях он прополз к Лексею. — Прости!!! Не мучь! Не молчите!

К ночи дом, построенный и соединенный в две половины – родионовскую и лексеевскую спал крепким сном. Тимка спал в родионовской половине за ширмою, украшенной шитым старым гобеленчиком. Никола лежал на рундуке, укрытом периною и подушкой. Сквозь общий сон пробивались богошептания и всхлипывания.

VIII

На утро Никола пропал. Свалявшаяся перина сползла с рундука. В сенях нету больших сапог. А в стойле не хватило коня. Не спав всю ночь Никола оседлал коня и несся стремглав чрез всю степь и речушки к родному дому. Светало рано, над родной станицей засияло солнце. Спустившись к дому, Никола спрыгнул с коня, вошел во двор, по обычаю скрипнула калитка. За окном промелькнула тень, маленькая, неловкая. Из-за широких дверей робко выглянула Катерина Васильевна. Никола прошел к дверям и с сжавшимися глазами изъеденных солью протянул к себе матушку и крепко обнял.
— Катенька! Катя! Кого там черт с ранья принес? — в глубине дома раздался бас Онуфрия Ивановича.
Катерина Васильевна подняла голову к лицу старшего сына и принялась торопливо гладить каштановые кудри.
— Николенька. Ходи быстрее, отец разгневится.
Было поздно. Онуфрий Иванович топал по полу, большими ногами и скоро выскочил на крыльцо, опустив, а затем подняв голову под низкими дверьми. Глазам его открылся сын. Хмурое лицо отца краснело с каждой минутой, кулаки схватили Николу за грудки и бросили на землю. Конь молчаливо пыхтел и топтал землю под копытами.
— Пришел прощенья просить? – огрызнулся отец – А кто намедни от отца родного отрекался. Советскую власть он принимает, хлебом солью угостчает!
Катерина Васильевна, куснув платочек зубами, поспешила в дом. Онуфрий Иванович отшатнулся и хлопнул дверью, оставив крыльцо совершенно пустым. Подавленный Никола в смятении сидел на холодной земле и в ступоре оглядывал округу. «Жена! Женушка, Анфиса! Может она простит! Она поймет» — размышлял он.
Встав с земли и отряхнувшись, Никола взял коня за узду и прыгнул в седло, медленно выйдя из ворот и заботливо или небрежно подтолкнув их назад. Ворота закрылись. Никола скакал через всю Малую станицу и через полчаса оказался в городе. Ныне уже не такой шумный, как раньше. Тихие пустынные улочки овивали его вдоль и поперек. На самой середине Ташкентской аллеи у реки Весновки жила Анфиса Рудакова, в девичестве Ландышева.
Стоит сказать, Никола упорным трудом добивался Анфисиного сердца, она полюбила его, но преградою стал дед Анфисы, ой до чего упрямый старик – Осип Трифилыч. Застарелый верненский купец со своими убежденьями не отдавал в руки казака Николы свою единственную любимую его сердцу внучку. В одну из ночей Никола договорился с Анфисой, и они сбежали. Осип Трифилыч Ландышев не выдержал такой потери, родная внучка и сбежала от него и той же неделею старик помер. Никола и Анфиса потом обвенчались и совсем недавно родили дочку. Но тут Никола ушел к большевикам, под угрозами Демьянки Самыгина.
Отца Анфиса, как и матери, совсем не знала. Дед ей не собирался рассказывать. Случилось это в раннем детстве Анфисы, когда малютке не было и году. Толи болезни, толи иные какие обстоятельства сгубили Осипа Осиповича и Ксению Сазоновну. Никто о том кроме деда не знал.

*

Никола робко слез с коня и трясь о стену дома, подошел ко входу. Гложили его мысли: «Примет? Али нет?». Решился не стучать, приоткрыл дверцу, оставив коня во дворе и прошел в сени. А потом в комнату. У самой Анфисиной кровати, белоснежной и мягкой, висела люлька, закрепленная на потолочной балке. В ней покачиваясь тихо, посасывая крохотный пальчик спала девочка-малютка. Маленькая, маленькая, казалось возьми ее Никола в свою ладонь, она там и подавно поместится. На кровати, рядом, спала Анфиса. Ее рыжие поблескивающие на утреннем солнце пряди свисали с кровати. Никола бережно положил волосы на кровать и принялся гладить Анфису по плечам.
Анфиса проснулась. Приоткрыла ясные голубые глаза и прищурилась от солнца.
— Прости, родная… Прости.
Девушка села на кровать прикрывая тело теплым одеялом. Она потупила взгляд, посмотрела на люльку и увидел напротив себя кающиеся, безнадежные, уже ослепшие от луча солнца глаза. Оторвавшись от кровати, Анфиса крепко обняла за шею Николу: «Милый, пришел. Пришел. Прощаю» — целовала она его. Никола встал с колен и обнял жену в ответ. Почти месяц она не видела его. Соседки помогали Анфисе в дни голода. На городском базаре она торговала всякой всячиной, ненужной мелочью, с дочкой на руках. Пока ушедший муж пьянствовал и громил белогвардейские казачьи дома. Анфиса последние дни сидела дома, голодала, совсем похудела. Бледно-оранжевое ее личико совсем ссохлось, а кожа оклеила в натяжку мышцы и череп. 
Спокойное утро перерастало в день. Солнце шло к зениту и Никола остался дома со своей родной Анфисой и дочкой. Братья его разыскивали по всей станице и затем прибежали к его дому, где застали его. Малютка-дочка лежала в Николиных больших багровых руках и водя умными, черными, словно только остывшая смоль, глазами мягко улыбалась отцу с матерью. На шум пришедших дядьев, настороженно Малуша оглянулась и теперь принялась оглядывать запыленных Родиона, Тимофея и Лексея.

IX

Теперь против верненской советской власти восстали почти все уездные станицы. Родион и Лексей уехали по домам, а Тимка приехал вновь в родительский дом. Онуфрий Иванович, как всегда, встретил его у порога и провел в дом. На столе Катерина Васильевна разложила обед. Свиридка и Фенька играли на улице с соседними мальчишками. Станичники все вещали: «Город-то вот-вот возьмут надеждинцы с талгарскими и копальскими. И не будет красной орды!». Родион и Лексей той же неделею вместе со соседями – казаками-станичниками, двинулись к городу. Кони и лошади скакали, разметая под собой комья дорожной грязи.
Серое небо постепенно порождало мерзкий моросящий дождь. Капли одна за другой летели на казаков и лошадей. Формы из цвета серо-зеленых, превращались в бутылочно-коричневые. Лужи на дорогах собирались стремительно, смотря на них казалось, что дождь льет не только сверху, но и обновляется, летя из мутной воды снова вверх. На горизонте, затуманенном дождем, появлялись конницы и вот красные отряды подступают все ближе и скорее. Подъесаул Иовлев повел казаков в атаку. Родион и Лексей оказавшиеся в середине колонны, спешили ближе к темному туману, появившемуся из-за горизонта. Малиновый стяг с белым Андреевским крестом возглавлял казачьи сотни. Напротив – у красных, был красный, чуть подпаленный огнем, флаг.
Сотни и отряды соприкоснулись. Казачьи шашки со свитом выбивали из рук большевиков винтовки и самодельные вилы, похожие на древние славянские рогатины. В воздухе смешанном с жженым порохом, ужасом и жутким гулом, стояла напряженность всей битвы. Не прошло и двух часов, как теряя своих товарищей красные бежали вновь без оглядки к городским окраинам. В этой суматохе Родион, восторженно кричал вместе с остальными. В толпе трех сотен людей, Родион не увидел Лексея. Наткнувшись на раненое тело Лешкиного коня, он ужаснулся. Конь был исполосован саблями, толи своими казачьими, толи рогатинами красных. Лешки нигде не было.