Незнамо что. Глава 23

   ГЛАВА XXIII

   Советская торговля настолько разнообразилась всевозможнейшими нюансами, что можно смело утверждать: она из них одних и состояла. Например, уравнивать продавщицу в городе с продавщицей в деревне было так же анекдотично, как утверждать, что детская коляска количеством колёс равнозначна трактору К-700. Современная молодёжь, конечно же, не поймёт, о чём идёт речь, так что придётся объясняться.

   Продавщица в городе порою вынуждена была соблюдать правила торговли и приличия, а вот её деревенская коллега ничем себя не стесняла.
   Городской продавщице могли, словно бы простой смертной, нагрубить покупатели, её совершенно беспардонно толкали локтями в общественном транспорте, у неё из-под носа бесцеремонно выхватывали такси, бутылку молока, батон колбасы, билет на самолёт, жениха, в конце концов, – ужас, а не жизнь!
   Продавщицу в деревне не просто все знали в лицо, её боготворили поболее, нежели британские подданные свою королеву: она могла осчастливить, продав импортные женские сапожки или пальто, и перед ней едва ли не падали на колени; она могла отпустить товар в долг, и потому, как кредитор, была по значимости намного выше председателя колхоза и даже первого секретаря райкома партии; она могла открыть магазин на час позже, навесить замок за два часа до закрытия или вообще не открыть магазин – и никому не вступало в голову жаловаться; она озвучивала своё желание (тот же билет на самолёт), и оно безотложно исполнялось; она забирала себе лучшего окрестного жениха, в школе перед её детьми мелким бесом рассыпались преподаватели – жизнь как густые сливки!   

   …Ладно, это всё пустяки, а вот что же вспомнить?
   Прежде всего, вспоминаются очереди в магазинах.
   Очереди – это самое настоящее проклятие его детства, и  поразительно, почему он не продолжает стоять в них в кошмарных снах! Народ давился в очередях буквально за всем – хлебом, молоком, сметаной, конфетами, водкой, мороженой камбалой, игрушками, книгами, всякого вида мануфактурой… Порою ему приходила в голову мысль, что весь здешний мир, наплевав на работу, толчётся в магазинах.
   Выстаиванием в очередях он обязан Салтычихе. Редкий день она не отправляла его в магазин. Как только он приносил молоко, она спохватывалась, что нет хлеба. Если сначала он ходил за хлебом, то после обязательно шёл за молоком или ещё за чем-нибудь.
   «Ну и что?» – спросит сегодняшний читатель.
   Здесь не всё так просто, как этому читателю думается… Почти полвека назад магазины были совершенно иные, да и народ был совсем другой.

   Год 1972.
   Подойти к магазину в центре посёлка надо постараться.
   Он перешагивает, перепрыгивает через бесчисленные коровьи лепёшки, стараясь не вляпаться или не задеть их сандалетами. Покрытые коркой и свеженькие, они нашлёпаны повсюду, отчего воздух напоен отвратительным зловонием. Коровы здесь же; они бродят, стоят, лежат в тени домов и заборов, сосредоточенно пережёвывая жвачку и шумно вздыхая; вокруг них тучами вьётся мошкара и гудят огромные навозные мухи.
   Очередь в магазин начинается незадолго от крыльца; повезло.
   Он встаёт за высоченным бородатым мужиком в новенькой штормовке, пустым рюкзаком за плечами и шляпой из газеты «Восточно-Сибирская правда» на кудлатой голове. Мужик дымит «беломориной» и с некоторым изумлением поглядывает по сторонам. Приезжий, это и без бинокля видно: дорогой «Беломорканал» за 24 копейки курили местные начальники и пижоны, а работяги (и он сам) смолили папиросы «Север» за 14 копеек или «Прибой» за 12.   
   Впереди него в очереди стоит старичок в пиджаке с узкой орденской колодкой, обутый не по погоде в начищенные яловые сапоги; в руке старичок держит авоську с шестью буханками чёрного хлеба. К нему подступает разбитная бабёнка в коротком платье и вязаной кофте нараспашку.
   – А чо это ты, Прокопьич, за хлебом по второму кругу пристроился? Ить если все начнут по двенадцать буханок хватать, то нам, горемычным, и крошки не достанется! Совесть надо иметь, в конце-то концов!
   Старичок мельком оглядывает её и сплёвывает в коровью лепёшку.
   – Ты, Мотька, сначала доживи до моих годов, а потом вякалку раскрывай! Ишь, растелешилась, укащица бесстыжая! Только и могёшь, что сиськами перед людЯми почём зря трясти!
   Бабёнка, усмехаясь, шире распахивает кофту и, поколыхивая грудью, спрашивает:
   – А чо это ты, Прокопьич, на сиськи мои вытаращился? Тебя на том свете, поди, черти уже заждалИся, уже все глаза проглядели, можно сказать, изрыдалися, а ты всё одно туда же, – бабу, хоть гляделками, а помусолить хочется! Я вот старушонке-то твоей расскажу, как ты при всём народе ко мне прилеплялся, так она твою хотелку в момент отчекрыжит!
   Очередь хохочет.
   Старичок багровеет, бормочет: «Дурища комолая, чтоб тебе на мине подорваться…»
   – И в самом деле, зачем тебе, Прокопьич, столь хлеба? – обращается к нему дородная женщина в цветастой косынке и тапочках на босу ногу.
   – А поросят-то я, Митрофановна, по-твоему, чем кормить должен? – наивно откровенничает старичок. – Ить если не один комбикорм с крапивой, а ещё и хлебушек им помаленьку скармливать, сало, сама знаешь, получается мяконькое, срозовА. Его что посолить, что закоптить – куда с добром! Да и дёшево выходит: всего-то шешнадцать копеечек за буханку.
   Мимопроходящая корова вздёргивает хвост... Народ привычно шарахается от жидких вонючих брызг, разлетающихся по немудрёному принципу «на кого бог пошлёт».
   Он продвигается вместе с очередью, глядя, как старичок, оглядывая загаженный сапог, яростно бранится: «Распроклятущая, нашла где опростаться! Этак скоро на голову валить начнут!..»
   – Сказали, что по две буханки в руки давать будут! – кричат с крыльца. – И чтобы второй раз в очередь не вставать! Все слышали?
   – Ну, так оно и есть, – бубнит старичок, обтирая сапог пучком травы, – опеть пекарня поломалась.
   – А я слышала, сёгоды хлебозавод начнут строить! – объявляет Митрофановна. – Большущий хлебозавод, целиком из кирпича. – И мечтательно прижмуривается: – Вот хлебушком-то завалимся!
   Разбитная бабёнка презрительно оттопыривает губы:
   – Да скока уже обещаются-то! Они сначала коммунизм свой хотят забодяжить, а потомака уже хлебозавод!
   – Ты, Мотя, не знаешь, так и не говори, –  возражает ей женщина в застиранном сарафанчике. – Рядом с поскотиной, ближе к стрельбищу, хлебозавод собираются строить. Я рядом живу, позавчерась углядела: тракторишко там чего-то гоношится, какие-то траншеи, чо ли, роет. Ну, и я, конешным делом, поинтересовалася, чо да почему. Тракторист мне прямо так и сказал, что это будет фундамент для хлебозавода.
   Очередь сейчас же разделяется на два лагеря. БОльшая часть надеется, что хлебозавод построят, меньшая часть, возглавляемая разбитной бабёнкой, выражает откровенное сомнение. Под возгласы «Ни хрена нам не отломится, кирпичный завод ещё в позапрошлом году обещали, забыли, чо ли?» и «В райкоме партии авторитетно так заявили, что построят, я своими ушами слышала!» он вслед за мужиком в штормовке втискивается в магазин; его встречает удушливая жара и одурманивающий запах свежеиспечённого хлеба. Здесь можно прислониться к стене, что он с удовольствием и делает, глядя, как измученная продавщица мечет на прилавок буханки, поминутно вскрикивая:
   – Русским языком вам толкую: даю по две, нечего по сто раз переспрашивать!
   – Ну чо ж, по две, так по две, и то давай сюда, – легко соглашается старичок, и на него набрасывается разбитная бабёнка, упрекая, что «кому-то – по шесть, а кому-то всего по две, да чо же это за кипиш-то, а?! Я, может, тоже шесть взять хочу!». Митрофановна осведомляется, зачем ей столько хлеба, и бабёнка весело объясняется:
   – Не подумайте, что поросятам! Свекровка обещалася на днях прикатить, а она до ужасти какая жручая!
   – Тётя Мотя, что вы врёте, – ухмыляется Митрофановна. – Знаем мы твою свекровку! Два кабана сутками с голодухи визжат. Ты имяЯ хотя бы крапиву с очистками заваривай, чо ли, а то ить так и оглохнуть недолго.
   Начинается долгая утомительная перебранка, но ему до неё нет дела. «Полчаса, если не больше, стоять придётся, – тоскливо думает он, – а уже в туалет хочется…» 
Но вот он уже возле продавщицы.
   Мужик в штормовке, улыбаясь, говорит раскатистым баритоном:
   – Мы в вашем чудесном посёлке проездом. Представляете, казус приключился: хлеб весь вышел. Совестно просить, но, может быть, вы продадите нам четыре буханки? Вы нас весьма обяжете.
   Продавщица молчит, ошеломлённо похлопывает ресницами.
   – А кто это – «мы»? – осторожно интересуются из очереди.
   – Корреспонденты из «Восточки». Наш катер у пристани стоит.
   Продавщица пугливо округляет глаза:
   – А сколько вас всего… корреспондентов?
   – Четыре человека.
   – Конечно, конечно, – угодливо суетится продавщица и торопливо выкладывает на прилавок несколько буханок.
   – Если они все такие же здоровущие, так чо имя четыре буханки? – слышится из очереди. – Собакам на драку? Дай десяток, не жмися!
   – Правильно, прессу надо уважить! – басит кто-то.
   Мужик снимает с плеча рюкзак, и продавщица собственноручно заполняет его буханками, приговаривая: «Ничо, ничо, хлеб в дороге лишний никогда не будет! Наш хлебушек – самый вкусный, вы даже не сомневайтеся, он и завтра такой же мяконький будет, лучше нашего хлебушка вы нигде не найдёте!» Мужик сердечно благодарит, идёт к выходу по стихийно организовавшемуся живому коридору; он следует в кильватере, словно лодка за ледоколом.
   Дома Салтычиха насупливает брови:
   – Всего две? Никуда тебя послать нельзя! Вот что, сходи-ка за молоком. Ты мне тут морду не криви, всё равно весь день лодырничаешь. Кислое молоко не покупай. Да смотри, разиня ты этакий, по дороге банку не разбей!..

   …Очередь за молоком длиннее дороги к коммунизму, упомянутому разбитной Мотей.
   Продавщица, не торопясь, – спешить ей некуда, – погружает во флягу мерный стакан на длинной ручке, неторопливо наполняет молоком трёхлитровую банку, водружает её на прилавок, выжидательно уставляется на покупательницу, рассеянно разглядывающую убогий сельповский ассортимент.
   – Конфеток бы мне каких-нибудь… – протяжно размышляет покупательница. – Таких, знаешь, чтоб посвежее… Вот эти карамельки покажи. Нет, не «Гусиные лапки», а которые полевее от тебя, «Дюшес» прозываются, у них фантики вроде бы покрасивше будут. (Покупательница раздумчиво разминает пальцами конфету.) Ну, вроде бы ничо так, на ощупку не особенно твердовастые… Ладно уж, свешай грамм двести.
   Продавщица насыпает конфеты в бумажный кулёк, взвешивает, оглашает:
   – Двести восемьдесят пять! Пойдёт?
   Покупательница кивает, оглядывает глазами пОлки.
   – Шоколадных каких-нибудь присоветуй, чо ли… Таких, знаешь ли, помягше, чтоб раскусить можно было.
   – Я как погляжу, тебя, Сергеевна, на шоколадные конфетки потянуло… А с чего это вдруг? – интересуется продавщица.
   – Ну так ить вчерась дочка с зятем мне внучкА с городУ привезли, – поясняет покупательница. – Понятное дело, хочется его вкусненьким побаловать.
   Продавщица советует «Ласточку», «Морские», «Ромашку», «Пилот» и малоразмерные шоколадки без названия. Покупательница поочерёдно мнёт каждую конфету пальцами и выбирает «Ромашку».
   – Ладно, свешай с полкИла. И ещё пяток шоколадок. Дай ему большую, так, верно ты говоришь, чего доброго, ещё обожрётся, а эти – махонькие, сАмо тО. Ну, и обнаковенную тоже возьму, вон ту, синенькую с жёлтеньким, – «Золотой ярлык».
   «Когда вырасту, с каждой получки буду покупать себе по шоколадке, – предаётся он восхитительным мечтаниям. – Плитку «Дорожного» или «Сказки Пушкина». Нет, лучше – каждый день. А ещё лучше – сразу по две. Но это ещё не скоро, лет через десять».
   Следующая покупательница долго и нудно справляется, когда именно привезли молоко – «Точно утрешнее, не вчерашнее?» – не скисло ли оно, и, решившись, подаёт продавщице трёхлитровую банку.
   Он задаётся вопросом, зачем все эти тётки покупают молоко, если коров в деревне чуть меньше, чем мошки, куда девается надоенное молоко, и решает, что оно выпивается, если, конечно, это возможно, перерабатывается (его бабушка пропускает молоко через сепаратор) или, уже прокисшее, выливается. Похоже, они своё молоко попросту выливают, а потом идут в магазин почесать языки, ведь, согласно Аристотелю, человек – это общественное животное. Получается, Аристотелю в детстве тоже осточертело толкаться в очередях, вот он и пришёл к такому самоочевидному выводу. Но если ему достаётся нести банку с молоком, то Аристотелю приходилось тащить амфору с тем же оливковым маслом, а она даже пустая весила… Интересно, а сколько весила пустая древнегреческая амфора? Если брать в среднем, то, пожалуй, никак не меньше трёх килограммов, да ещё прибавить вес масла. Значит, не меньше десяти-пятнадцати килограммов… Несчастный Аристотель! Однако, было так или не было, одному Зевсу известно, а вот почему очередь не движется?
   Всё та же покупательница придирчиво выбирает печенье и, найдя его «негожим», повёртывается к сушкам.
   – Ишь, бравенькие какие! – умиляется она. – Так и блестят… Скусные?
   – Не знаю, назад никто не приносил, – туманно ответствует продавщица. – Так чо, вешать сушки?
   – Дай-кось попробую…
   Покупательница разламывает сушку, обнюхивает её.
   – Страсть какая сухущая, а запашок ничо так, подходящий: чую – вроде бы как ванилью наносит… Ладно, набросай кулёчек.
   Очередь еле волочится… Это не как тянуть резину, гораздо хуже. Очередь – пёстрая многоголовая гусеница – переступает шажок и замирает, пошевеливая всеми своими сочленениями, гомоня головами, рыская щупальцами словно бы в поисках зазевавшейся добычи. Осознавать себя частью гусеницы неприятно, тем более стоящая впереди него женщина распространяет вокруг себя довольно-таки ощутительное амбре, составленное из пота, духов и силоса. Выйдя из очереди, он присаживается на холодную батарею отопления.
   – Уморился ты, как я погляжу, – обращается к нему ярко накрашенная моложавая женщина. – Что-то я частенько тебя тут вижу.
   – Да почитай что кажинный божий день в магазин ходит, – сейчас же замечает приметливая продавщица, и очередь-гусеница, встрепенувшись телами-сочленениями, устремляет в него ощупывающие глаза.
   Моложавая женщина интересуется, какая у него фамилия. Обязательный вопрос: без фамилии, как без паспорта, здесь беззаботно жительствовать нельзя. Впору ходить с табличкой на груди: «Пришлый», дабы местные видели и понимали: это – чужой, и не донимали вопросами. Он озвучивает свою фамилию и сразу же, к невыразимому своему облегчению, делается невидимым для очереди-гусеницы.
   …Наконец-то подошла его очередь! 
   Он молча протягивает банку продавщице, наблюдает, как она вначале ложкой выуживает из фляги утонувшую муху, и лишь затем начерпывает в банку молоко, и благоразумно решает, что он ничего не видел: без молока домой лучше не приходить, тем более в семье никто, кроме его самого, брезгливостью не страдает. «Ничего, сегодня без каши или молочного супа обойдусь». 

   Торговля в перестроечные времена – это сюжет для настолько обширнейшего, объёмнейшего психологического триллера, даже хоррора, что, пожалуй, и в десять тысяч страниц не втиснешься, потому далее – коротко, «картинками».

   Лето 1985 года приснопамятного «сухого закона».
   Водочный магазин набит народом так, что войти или выйти довольно-таки затруднительно. Деньги у мужиков водятся, и, следуя крестьянскому правилу «пусть будет», многие запасаются водкой на чёрный день, который, как все здесь уверяют друг друга, «по всему видать, не завтра, так скоро придёт обязательно». Возле крыльца толпятся вожделеющие опохмелиться. Углядев вышедшего из магазина знакомого, они просят «ну хотя бы разок глотнуть, а то совсем уже заколачивает». ГлотОк у них натренирован на половину стакана, и двух-трёх доброхотов достаточно для мгновенного воспарения в горние выси или для философского возлежания здесь же, под забором, на утоптанной земле...

   …Тот же водочный магазин. Народ возмущается: райпотребсоюз установил правило: бутылка водки отпускается с нагрузкой в виде двух протухших селёдок.
   – На хрена мне нужна твоя селёдка?! – кричит продавщице мужик в замасленной спецовке. – Ведь она вся ржавыми пятнами пошла, её жрать невозможно! На, нюхни – от неё пропастиной несёт!
   – Чо ты на меня разорался? – отбивается продавщица. – По-твоему, я, чо ли, всю эту хренотень напридумывала? Не хочешь, так и не бери!
   – Давай так: за селёдку заплачу, но ты её себе заберёшь, – миролюбиво предлагает мужик, но продавщица отказывается, уверяя, что ей «такая пакость и задаром не нужна». Мужик обещает разыскать председателя правления райпотребсоюза и засунуть ему селёдку «куда надо по самое некуда». Продавщица усмехается:
   – Давай-давай, не канителься… А я отсюдова погляжу, кто первый из вас кому и чо куда засунет! 
   Утомлённым долгим препирательством народ начинает волноваться.
   – Ить мне на работу надо! – скулит какой-то мужик. – Всего на десять минут отпросился, а уже цельных полчаса здесь торчу!
   – А меня корефаны с бухлом дожидаются! – негодует другой мужик, с недельной щетиной на распухшей физиономии. – Слышь, братан, – обращается он к мужику в спецовке, – в натуре тебе говорю: хорош пустой базар разводить! Селёдку купи и выброси, всего-то и делов.
   Слева и справа от крыльца водочного магазина возвышаются кучки селёдки. Мужик в замасленной спецовке швыряет в одну из них пару рыбин и, матерясь, уходит. Советчик с распухшей физиономией, поразмыслив. впихивает одну селёдку в авоську с бутылками, остальные вываливает у крыльца и устремляется в проулок, ведущий к речке.

   Лето 1989 года.
   Он и фотокорреспондент районной газеты Василий идут на моторной лодке в низовье реки Лена.
   – Завернём в деревню. Водку купить.
   Василий немногословен. Это у него от предков тунгусов.
   – На обратном пути в гости заедем. Звали. А магазин уже закроется.
   Скоро на левом берегу реки показываются избы. Василий причаливает.
   Магазин – это приземистая деревенская избушка, срубленная при российском самодержце Александре I, никак не позже, причём без вывески. Оглядев громадный навесной замок, он спрашивает, как люди догадываются, что это именно магазин, а не музей под открытым небом. Василий ответствует: «Все знают» – и сворачивает в проулок, на ходу объяснив, что продавщица живёт рядом, потому магазин всегда заперт. «Постучат в ставень – откроет. Отпустит товар – закроет». – «И как часто она открывает-закрывает свою лавочку?» Василий пожимает плечами: «Сам спроси», отстукивает на ставне: тук-тук – и через секунду снова: тук-тук. Вскоре показывается дородная женщина с ключом.
   – Давненько не заглядывал, – приветливо адресуется Василию. – Почо так-то? Знать, понадобилося чего?
   Василий просторно и несколько сконфуженно улыбается.
   – Так ить, Силантьевна, сама понимаешь…
   – Не дурочкой уродилася, сыщется.
   Василий сопит, переминается с ноги на ногу.
   – Тут такое дело… проблема у меня… Талонов на водку нету. Кончились.
   Силантьевна приостанавливается, словно от удивления.
   – На кой ляд мне твои талоны? На лобешник себе приклеить, чо ли? Я здеся сама распоряжаюся. Скока надо-то?
   – Пять, – выдыхает Василий. И торопливо поясняет: – Дом ставлю, плотники без водки топоры в руки не возьмут, потому и прошу.
   Силантьевна гремит замком, распахивает дверь. Идёт за прилавок, раздумчиво говоря: «Ишь оно чо… Домину, стало быть, ставишь». Поворачивается к Василию:
   – Пять бутылок – собакам на драку. Ономнясь ящик «Столичной» припрятала на случай. Щас по фактуре прикину… Сто девяносто рубликов. Деньжатами богат ли?
   Василий выдёргивает из кармана скомканную пачку банкнот, спешно считает. «Надо же, в самый раз», – улыбается счастливо.
   От нечего делать он осматривает полки, наполовину заставленные немудрёными товарами и вдруг рядом с бутылкой сухого болгарского вина «Тамянка» замечает синюю коробочку, украшенную золотистыми виньетками, просит продавщицу показать. Силантьевна тряпкой вытирает изрядно запылившуюся коробочку, устанавливает её на прилавок.
   – Какая-то хреновина импортная: не духи и не одеколон. Мужики даже с похмелюги её не берут. Воняет, сказывали, не пойми чем.
   Он не может прочитать название, видит надписи «PARIS», «FOR MEN» и не верит глазам. Французская мужская туалетная вода в таёжной глухомани!
   Откупорив флакон, он замедленно вдыхает аромат, затейливо наполненный одурманивающей амброзией тропических цветов, горечью сожжённого пороха, солёностью морского прибоя и удушающим зловонием пиратского рома.
   – Беру. Сколько с меня?
   Силантьевна растеривается:
   – Чо-то не упомню я ценник… Так ить эта хреновина уже до меня на полке пылилася, а я здеся четвёртый годок работаю. Щас гляну…
   Долго шуршит бумагами, бубнит: «По прейскуранту нету…, и наценки на неё не было.… Как так-то? Видать, сельповские клуши эту хреновину ещё при Хрущёве завезли, вот она тишком и затерялася… Ага, туточки где-то давнишние папки завалялися, гляну-ка я в них». Вскоре объявляет:
   – Нашла! По старой цене – пятнадцать рублей. По нонешней – не меньше тридцатки.
   – Так сколько с меня?
   – Ладно уж, пятнадцать, – после короткого раздумья отвечает Силантьевна. – Погоди тащить, – обращается к Василию, – мешковинкой ящик прикрой: ненароком кто увидит, сразу слушок поползёт.
   Когда деревня остаётся позади, он спрашивает Василия, откуда тот знает Силантьевну.
   – Вместе в колхозе работали, – отвечает Василий с прежним немногословием. – Она дояркой, я – агрономом. Силантьевна – славная баба, простая, не вредная. Когда бардак начался, она в продавщицы подалась, а я плотничать ушёл.

   Осень 2012 года.
   Мелкая коммерсантка на вопрос, как она производит наценку товара, вынимает из вороха бумаг первый попавшийся «документ» и молча подаёт ему.
   Вот он (орфография сохранена):

№ Наименование товара   Кол-во  Цена закуп Сумма Цена розничная Сумма
1 Джемпер Алекс 126   2      622 1244      990         1980
2 Юбка Грета           1      555 555      980 980
3 Платье жен.272-4ш   3      596 1786      1500 4500
4 Юбка римма           1      506 506      980 980
5 Юбка 283           1      492 492      800 800
6 Юбка наоми           2      503 1006      980 1960
7 Юбка 500           1      421 421      980 980
8 Юбка 503           1      527 527      980 980
9 Джемпер ж 545-1           1      346 346      650 650
10 Джемпер орнелла 14385-9   2      560 1120      990 1980
11 Трусы муж 039           3      162 486      280 840
12 Трусы муж 164           4      129 516      260 1040
13 Трусы муж 241           2      151 302      280 560
14 Муж. кальсоны           3      411 1233      840 2520

   Здесь даже комментировать нечего: обыкновеннейшая спекулятивная перепродажа под вывеской коммерческой деятельности.