Дрейф ледокола Седов Часть 1

                Воспоминания Ивана Ивановича Долотова.
                Записаны Вадимом Константиновичем Пеуновым.
                Редакция Пеуновой-Шопиной Натальи Вадимовны.
               
                Дрейф ледокола «Седов».

- Сегодня у нас 18 мая 1992 года. Я нахожусь на Ладоге, в рыбацком посёлке «Моторное». Здесь Иван Иванович Долотов, в быту дядя Ваня, приобрёл дачу. Ему рыболовецкий колхоз, можно сказать, отдал этот дом, как премию за долгие годы работы дивиатором. К нему тут относятся очень доверчиво. По всей Ладоге его называют «Иван Иванович».
  Половина девятого утра. Отличная погода. Уже всё цветёт и пахнет. Я в доме Ивана Ивановича. Он всегда встаёт очень рано. Сидим с ним в гостиной на диване.
  Иван Иванович Долотов о Дмитрии Харламовиче Буйницком.
 - Он сибиряк из Читы. В сороковых годах мы с ним учились в одном институте, были близкими друзьями и жили в одной комнате, пока я не женился.
   Дмитрий такой рослый, видный, эрудированный, смуглый молодой человек итальянского типа ростом метр семьдесят два сантиметра. Нос с горбинкой, улыбка яркая. Речь культурная. Он очень быстро говорил. Буйницкий был очень энергичным, деятельным, коммуникабельным человеком. Здорово пел, играл на скрипке, легко знакомился со всеми и был очень целеустремлённым. В институте отличался на общественной работе. Заводила такой. Глова полная идей.
  Поэтому Дмитрию, как самому активному комсомольцу-отличнику «доверительно» сделали предложение вступить в ВКП(б) до окончания института. Ты же понимаешь, Вадишка, от такого «доверия» он отказаться не мог. Это сразу бы вызвало подозрение и лишило бы всякой перспективы на будущее. А он, кстати, был человеком весьма честолюбивым. Словом, Дмитрий подал заявление о приёме в партию. При этом он вынужден был скрыть свое социальное положение. Это были 1936-37 годы. Те самые знаменитые по жестокости и повальным репрессиям. Потому Дима в своих анкетах написал, что он сын читинского лавочника-строителя. На самом же деле, его дед и отец в период НЕПа владели артелью извоза. Железной дороги в сибирской глубинке в ту пору не было. Все стройки и посёлки были связаны между собой только гужевым транспортом. У деда Дмитрия - Виктора и отца Харлама Викторовича Буйницких - было не менее двадцати пяти ямщицких пароконных повозок. Летом - телеги. Зимой – сани. Естественно, что они, беря подряд на извоз, нанимали ямщиков. Но это всё стало известно органам за день до выхода Дмитрия Буйницкого в море.
  В ту пору мы все были правоверными комсомольцами. Первый выпуск «Арктического» состоял из тех, кто был переведён из других вузов сразу на третий курс. Нашу группу из восемнадцати студентов, направили в качестве гидрографов в крупномасштабную экспедицию.
  В это время готовились пойти в Арктику три судна.
  Задача первой части группы высокоширотной научной экспедиции – уточнить астрономическую форму земли. Они пойдут на ледоколе «Садко».
  Для второй части экспедиции - задача чисто географическая: определение глубин в определённых акваториях. Эти пойдут на ледокольном пароходе «Георгий Седов».
  А третья труппа экспедиции - топографическая. Они пойдут на ледокольном пароходе «Малыгин».

  Справка: «Малыгин» - линейный ледокол водоизмещением в 1790 тонн. Его длина 62.2 метра, ширина 14, 2 метра. Вначале назывался «Соловей Будимирович», переименован в 1921 году в честь капитана-командира Степана Гавриловича Малыгина (1702 -1764 г.г.) Построено это судно в 1912 году в Великобритании. «Малыгин» принимал активное участие в поисках итальянской экспедиции Ун. Нобиле. В 1940 году после дрейфа от острова «Бельковский» до 85.05 гр. северной широты и 138 гр. 22 мин. восточной долготы, был выведен из ледового плена ледоколом «Ермак» и снят с эксплуатации.

- Серьёзная работа…
- Да, объёмная. Мы выходили из Архангельска. Я попал на ледокол «Георгий Седов», Буйницкий - на «Малыгин». Так нас распределили по судам.
  Когда компетентные органы докопались до социальной сути Буйницкого, то это стало в первую очередь известно начальнику учебной части. Это был бывший боевой офицер, участник первой Мировой войны, очень порядочный человек. Он посочувствовал студенту и мгновенно, буквально в течение дня перевёл Дмитрия с «Малыгин» на «Садко», который раньше всех остальных ледоколов экспедиции выходил в море.
  Время такое грозное было, Вадишка. 1936-37 годы – пик классовой борьбы с «врагами народа». Помнишь их? Потому и самого начальника учебной части могли за такое благодеяние в отношении Дмитрия Буйницкого объявить врагом народа.
  Дмитрий, пусть даже временно, но оказался вне недосягаемости «компетентных органов», и это было правильно.
  «Седов», «Малыгин» и Садко» - ледокольные пароходы примерно одного класса: водоизмещением три-четыре тысячи тонны, примерно по сорок человек в команде. По возможностям работы во льдах – эти суда, конечно, не «Красин» и «Ермак». «Ермак» - в те времена, вообще, был лидером ледокольного флота. Самый мощный в Арктике. Правда, к этому времени уже были готовы к спуску со стапелей мощные ледоколы:
«Коганович», «Ленин» и «Сталин», новейшей конструкции и класса.
  «Малыгин», «Георгий Седов» и Садко» вышли в экспедицию в июне 1936 года. После завершения экспедиции на острове «Бельковский», когда нас сняли с острова, нам нужно было продолжить поиск места для прохода военных судов с запада на восток по северному морскому пути. Мы на «Седове» продолжили выполнение государственной задачи восточнее бухты Тикси вдоль мыса Святой Нос. Там были малые глубины, они не позволяли проходить тяжёлым военным транспортам. Потому мы пошли к проливу, который потом получил имя Санникова, и далее двинулись к проливу Бельницкого. Надо было исследовать архипелаг Новосибирских островов. Самые большие из них - Большой Котельников и Ляховский. Я говорил.
  На «Седове» мы добились хороших успехов – нашли приличный проход для глубоководных судов. Это - его впоследствии стали называть проливом Санникова. Он был снят на планшете, полностью обоснован топографически, сделаны все промеры глубин и описаны берега. То есть, мы сделали навигационную карту этого участка Северного морского пути. И это было хорошо. У товарищей на душе появилось такое тёплое чувство, что недаром потратили время и силы, мы принесли пользу нашей Родине.
  Попутно мы вели исследования отдельных островов, в том числе и острова Бельковский. Об этой затянувшейся экспедиции я тебе уже рассказал.
  Да, тогда льды пришли слишком рано. В них застряло много транспортных судов. Поэтому ледокольные суда «Седов», «Малыгин», «Садко» и другие были срочно привлечены для спасения транспортных судов. Это в акватории моря Лаптевых, межу мысом Челюскин на востоке и Новосибирским архипелагом. Крайняя полоса Ледовитого океана. Самый север. В Карском море в ледовый плен попала, фрахтованная нами у испанцев, северная испанская флотилия. Испанские суда среднего тоннажа. Больших судов на двадцать тысяч тонн в те времена у них ещё не работало. Это теперь у нас есть суда водоизмещением по сто двадцать тысяч тонн. А тогда считалось, что для Арктики удобнее суда всего по шесть - восемь тысяч, а ещё лучше на три тысячи тонн.
  Испанцы – народ южный, к условиям севера не привычный. Нервничали, попав в ледяные заторы. Требовали, чтобы их выручали в первую очередь. Они сразу забастовали. Даже инциденты какие-то были, слышал.
  Что ж, делать нечего. Их флотилию выводили на чистую воду «Седов» и другие ледоколы. А наши грузовые суда, в это время, были на втором плане. Ждали.
  В этом тридцать шестом году – началась война в Испании против фашистов. Мы в наших семьях много тогда приняли испанских детишек. Так что и на севере мы старались больше уделять внимания тем, кто у себя на родине борется с франкистами - фашистами.
  Три недели выводили испанцев. Конец октября. В Арктике – это уже настоящая зима.
  Я хочу тебе особо заметить, Вадишка, что ледовая обстановка, созревшая в октябре тридцать шестого года, связала практически весь ледокольный флот Арктики вот этими специальными заданиями – вывода испанцев на чистую воду. Обычно ледокольные суда использовались, чтобы провести за навигацию транспортные суда, на которых находились генеральные грузы для нашей Арктики и дальних районов зимовок. А в этот год они вмёрзли в тяжёлые льды по дороге к месту назначения. Но надо было как-то подвигать суда к портам. Поэтому «Садко» и «Малыгин» в самом конце навигации занимались совершенно не теми задачами, ради которых выходили в экспедицию, а обеспечивали зимовщиков всем необходимым, без чего им не выжить арктической зимой.
  Арктика – есть Арктика. Всего два месяца нормальной навигации, потом начинается подвижка льдов, резко меняется ситуация: закрывают все наиболее доступные проходы.
  Вот так, после завершения своей научной программы, «Георгия Седова» заставили проводить через льды транспортный пароход «Кузнецстрой», который шёл тогда с востока на запад. Тогда в проливе «Заря» около острова Бельковский уже скопились очень тяжёлые льды и потому «Кузнецстрой» застрял. Тогда Центр приказал вывести его на чистую воду на востоке, откуда он и пришёл. Такое мероприятие требовало не менее двадцати дней. В Арктике погода меняется и усложняется буквально по часам. Понимаешь? Но мы, всё же, вывели этот транспортник и, он пошёл к полуострову «Челюскин». «Седов» получил приказ вернуться на свою базу в Архангельск. Но мы, как и ожидалось, встретили очень тяжёлый лёд уже на подходе к архипелагу «Новосибирские острова».
  Конечно, разумнее было вместе с «Кузнецстрой» идти на восток по чистой воде к полуострову «Челюскин» - это крайняя точка на Востоке северного Ледовитого океана. Но у нас был приказ пробиваться к Архангельску. Почему? Потому, что в осенне-весеннее время ледокольные пароходы обслуживали порт.
  Надо сказать, что этот приказ Центра, то есть Москвы, совершенно не учитывал реальной обстановки на месте. В проливе «Вербицкого» «Георгий Седов» вышел к непроходимым льдам. И ко всему прочему - у нас закончился уголь. Нас из Центра утешали, мол, сейчас подойдут «Малыгин» и ледокол «Красин». Они идут с востока в бухту «Угольная» вам за топливом и потом вы втроём, объединив усилия, пробьётесь до Архангельска через пролив «Вербицкого».

  Справка: Ледокол «Красин» - судно английской постройки. Сошло со стапелей в 1912 г. Водоизмещением 10800 тонн. Его длина 95 метров, ширина 21, 6 метра. До 1927 года носил имя «Святозар». В 1934 – 10936 г.г. работал в районе Новосибирских островов.

 - «Седов» их ждёт, стоит во льдах. Проходит ещё две недели. Зима свирепствует в полную силу. Наконец, появляются «Красин» и «Малыгин». «Малыгин», оказывается, сам без угля. А «Красин» не дал никому угля потому, что получил новое задание и, конечно, срочное. В районе «Вербицкого» застрял большой караван транспортных судов. «Красин» - настоящий ледокол, потому кроме него спасать караван из тяжёлых льдов было больше некому.
  И он от нас ушёл. Бросил ни с чем в тяжёлых льдах два судна: «Седов» и «Малыгин». А вскоре подошёл и «Садко». И вот мы втроём получаем дурацкое задание. Не считаясь с обстоятельствами, Центр обязывает нас, совместными усилиями пробиваться на восток к мысу «Челюскин». Дескать, в этом направлении более тонкий лёд. А ведь могли направить нас вместе с «Кузнецстрой»», когда была ещё чистая вода. Но нас тогда вернули.
  Мы, ничего так и не сделав полезного, просто влипли в ещё более тяжёлые обстоятельства! А теперь ещё получаем приказ: повернуться, и вместо Архангельска, идти к мысу «Челюскин»!
  Погоди, Вадишка, папиросу возьму и чайник поставлю. День, гляди, какой солнечный. Давай пойдём на веранду, попьём чайку с вишнёвым вареньем. Ладога меня всегда успокаивает. Садись сюда.
  Чуть шаркая туфлями, дядя Ваня уверенной походкой вышел на веранду, вскользь окинул взглядом цветущий сад. Я обратил внимание, как на мягких лапах прошла мимо соседская рыжая кошка и, озорно мяукнув, вскочила на старую яблоню.
- Это Василиса - Васька в младенчестве, пока котят не принесла. Каждое утро Галину приветствует, мышку взамен на рыбку ей приносит. Охота у неё удачная была, несёт.
  Я ничего не ответил. Только услышал, как Галина с другого крыльца ей: «Васька, Васька. Кс-кс-кс».
  Мы удобно расположились на подушках в старых раскидистых креслах. Дядя Ваня, по обыкновению, сразу заложил ногу на ногу. Задумался и, подперев левым кулаком щёку, глядел на утреннюю Ладогу, любовался, слушал соловьёв и молчал.
- Так, что там дальше было, дядя Ваня?
- Что – так не терпится, что чаю мне уже не дашь попить? Дай хоть спички найду.
- На, вот.
  Я – чирк-чирк. Вспыхнул огонёк. Дядя Ваня прикурил папиросу и заискрил чертовщинками в глазах.
- Подхалим. Тогда и чаю сделай. Я от тебя хоть немного отдохну, язва. Уже два часа рот не закрываю. Останавливай свой магнитофон. Иди.
  Дядя Ваня откинулся на спинку поскрипывающего кресла. Сидел в домашних туфлях, дымел потихоньку, постукивал пальцами, как по пианино и задумчиво глядел на Ладожское озеро. Там вдалеке, на голубой глади угадывались рыболовные суда, близ берега скользил по воде ял и сиял белым парусом и, рассекая поверхность озера в обратном направлении, тарахтела облезлая моторная лодка.
  Дядя Ваня обернулся.
- Слышь, Вадишка?!
- Я наливаю воду в чайник.
- Да погоди. А принеси-ка мне мою белую фуражку и красную трубку с финским табаком. Фуражка – на вешалке, трубка с табаком у меня на столе.
  Жена дяди Вани услышала, вышла из комнаты, махнула мне рукой, мол, сама сделаю вам чай и принесу на веранду. Тогда я оставил чайник на попечение Галины, взял фуражку, где дядя Ваня сказал, и подошёл к столу сталинской эпохи.
  На немного засаленном зелёном сукне стояла латунная лампа с зелёным абажуром, под ней в специальной подставке потёртая и новая курительные трубки, рядом в пачке лежал табак. А на полке, среди атласов, копий бортовых журналов, многочисленных фотографий друзей сделанных в экспедициях на землях и островах Арктики, лежал огромный моржовый клык с памятной надписью. Я обратил внимание на фотопортрет Отто Юльевича Шмидта, глядел в его глаза.
- Ну, скоро ты там? Только за смертью посылать.
  Я очнулся, вернулся. Дядя Ваня на меня так хитро снизу вверх глядит.
- Что - надпись на клыке читал? 
- Читал. У Шмидта такой суровый взгляд. Контрастирует с улыбкой.
- Да, он был такой. Мудрый, крепкий. Глыба! Трубку давай. Папироса – это хорошо, но трубка – это дело душевное.
  Дядя Ваня привычным движением надел фуражку, выровнял, набил трубку, чиркнул спичкой, подкурил табак, вдохнул и прищурился. С моего ракурса, мне показалось, что у дяди Вани и у Шмидта похожие морщинки у глаз, и взгляд, будто через годы. Ваня повернул голову и сходство исчезло.
  В это время его вторая половинка принесла нам на подносе большой фарфоровый чайник, чашки с блюдцами, розетки и вишнёвое варенье прошлого года.
- Вань, ты бы поменьше курил. У тебя ж давление, язва. - Встретив взгляд супруга, она кивнула, - О дрейфе рассказываешь? - криво улыбнулась, опустила глаза и ушла.
  Я сидел молча, пил крепкий грузинский чай и ждал, когда у дяди Вани откроется второе дыхание. Вот и вторую чашку почти допил. Дядя Ваня докурил трубку, почистил её, постучал о подлокотник кресла и тихо отложил на стол.
- Продолжим? Не устал?
- Кто, я? Чай сильно остыл? - попробовал чайник рукой, - Пойдёт, наливай. Заварки побольше. Не-е жале-ей! Включай свою машинку. На чём я остановился?
- На том, как «Красин» ушёл, а вы втроём вмёрзли в тяжёлый лед и получили приказ идти к мысу «Челюскин».
- Да… А, чего это ты мне так подробно говоришь? Память у меня ещё крепкая, – щедро улыбнулся дядя Ваня. - Так вот. Мы получаем приказ повернуться и идти не в Архангельск, а к мысу «Челюскин». В той ледовой обстановке более бредового приказа нельзя было и выдумать. Но что поделать, приказ – есть приказ.
  По чистой воде «Седов» обычно проходил по двадцать миль в час. Теперь мы втроём в сутки проходили всего четыре мили и то, если не экономили топливо, а оно на исходе. Значит, надо где-то запастись.
  Мы - те, кто составлял карту острова «Бельковский», знали, что на нём есть несметное количество плавника, вынесенного из сибирских рек. Так вот в тех безвыходных условиях единственно правильное решение – запастись дровами с острова и только после этого идти на восток.
  Мы не дошли до «Бельковского» миль тридцать. Кончился уголь. Остался только аварийный запас – пять тонн. Его не имели права тратить. Он нужен для жизнеобеспечения команды: обогрев помещений, камбуза и приготовления пищи.
После обсуждения докладов от наших трёх ледоколов, Москва нам приказала лечь в дрейф. Приказ поступил из главного управления Севморпути. Его подписал Отто Юльевич Шмидт. Человек – легенда! Но само решение принимало ЦК ВКП(б).
  А знаешь, что означает лечь в дрейф? Это значит, Вадишка, что нужно потушить все котлы, заморозить судно и положиться на божью волю, отдав себя во власть течения. Куда понесёт – туда понесёт вместе со льдами.
- И что?
- Какой ты не терпеливый.
  Да, мы, как и должно, выполнили приказ ЦК ВКП(б), легли в дрейф. Расположили суда в треугольник в миле друг о друга. Миля это 1850 метров. В миле, это, конечно, приблизительно, как ты понимаешь.
  Мы по-разному становились. Тут проявился индивидуальный характер и знания Арктики нашими капитанами.
  Хочу отметить, что на «Седове» был на то время новый прибор – гидрокомпас американской системы «Сперли». Он был великолепен. К прибору был приставлен обслуживающий, особо обученный человек. Сперлист назывался. У нас сперлистом был капитан третьего ранга Александр Иванович Краснов из Кронштадта. Но в условиях зимовки этот гидрокомпас оказался бесполезен. Ему нужна была чистая вода. А в условиях арктической зимы…
  Капитану «Седова» - Швецову Ивану Филипповичу в тридцать седьмом году было уже семьдесят два года. Он старый помор. Очень хорошо знал теоретическую астрономию и другие прикладные науки. Ему помогало выживать практическое знание особенностей Арктики. Иван Филиппович знал по приметам, как выйти к чистой воде. Вот густые облака, но если где-то там, на небосклоне светлое пятно – значит там полынья. А, если небо белёсое – то там сплошной лёд.
  И вот «Седов» остановился в районе очень большой полыньи квадратной формы. Примерно по две мили на каждую сторону. Мы встали около высокого, как стена многолетнего старого льда и вцепились в него всеми видами швартовых, как в пирс.
  Капитан «Малыгина» избрал иной способ швартовки. Он разогнал судно и со всего маха врезался в старый лёд. Расколол его, как ледокол, прошёл метров сто и заклинился в расщелине в надежде, что старый лёд его прикроет.
  А Капитан «Садко» избрал третий способ сохранения судна во время зимовки. Все угольные трюмы и другие свободные помещения загрузил льдом для того, чтобы посадить ледокол по линии айсбийса - это балка поперёк судна, которая не поддаётся напору льда. Не - до ватерлинии, а чтобы ватерлиния была по линии айсбийса, так, чтобы напор льда проходил по самой усиленной части судна. – Руками показывал Дядя Ваня.
- А-а?… Понял. Судно в таком случае перестало быть полым, как выеденное яйцо, а обрело качество монолита.
- Именно так. Как показала зимовка, в самом не благоприятном положении оказался «Седов». Полынья, естественно, замёрзла. Вокруг образовался молодой лёд. Как только началась подвижка льда в том месте, где сопрягался старый и молодой лёд, там началось сжатие. Молодой лёд крошился, поддавался напору старого льда, да так, что «Седов» всё время давило и валяло. Вывернуло руль. За полтора года дрейфа мы шестнадцать раз, как только начиналось сжатие, в срочном аварийном порядке эвакуировались, выгружали самое необходимое на лёд. Перетаскивали шлюпки, запасы продовольствия…
  То есть всё, без чего не выживешь на льдине, если судно потонет.
  Когда сжатие заканчивалось – мы тащили эту гору вещей обратно на судно. И это в условиях, когда ни зги не видно, для освещения есть один дохлый фонарь от движка. А для него горючего уже почти нет. Мы экономили на всём.
  У всех трёх видов постановки на зимовку, как потом выяснилось, были свои недостатки. «Садко» перезимовал благополучнее всех. Его капитан – Храмцов - оказался мыслящим, грамотным человеком. Позже, когда он умер, в его честь назвали новое судно.
  Но дело в том, когда ледокол «Садко» возвратился в Архангельск и встал на ремонт, оказалось, что ледяной монолит, который образовался в трюмах за два года дрейфа, пришлось вырубать целый год. Несколько тысяч тонн льда извлекали из всех закоулков.
  Начальником всей экспедиции был Самойлович – директор арктического института, профессор, академик, крупнейший учёный. Всего научных сотрудников на трёх судах было двадцать человек. Но, как только наш дрейф благополучно завершился, Самойловича немедленно арестовали, как врага народа. Вскоре ещё шесть человек - учёных с мировыми именами, которые были в этой экспедиции. Тут же у трапа самолёта арестовали.
  Не смотри на меня так. Я говорю о факте.
- Как же так?!
- Да вот так, Вадишка. Можно много раз повторять: «Такие были времена», но знаешь, была бы моя воля, я бы сам встал к Иосифу Виссарионовичу спиной к спине, чтобы он довёл своё дело до конца, тем помог бы своим товарищам освободиться и спастись их семьям. Слышал, небось: «Десять лет без права переписки»? Знаешь, что это означает?
  Я кивнул.
- А что Буйницкий? Тоже арестовали?
- Я уже говорил: В самом начале экспедиции, когда суда выходили из Архангельска, его срочно перевёл с «Малыгина» на «Садко» начальник учебной части - бывший морской офицер Крузов Сергей Сергеевич. Тем избавил студента от неприятностей, связанных с его происхождением. Слава богу, что «Садко» в тот же день ушёл из порта и возвращать судно ради какого-то сына сибирского нэпмана не стали.
  На этом судне работал один из учёных института теоретической астрономии- профессор Жинголович, который вёл очень интересную исследовательскую работу. При помощи маятника бельгийского производства… Вейник-мейндуш он назывался и предназначался для определения фактической формы Земли. В основу этого прибора было вложена реальная сила тяжести, которая фактически изменялась в зависимости от удаления этого прибора от истинного центра Земли. То есть использовался закон: «Чем массы дальше друг от друга, тем меньше влияние их друг на друга». Это влияние определяет амплитуда запущенного маятника с учётом времени её движения. Чем ближе маятник к центру Земли, тем амплитуда его движения короче.
- Угу, понял.
- Буйницкий был ассистентом у профессора Жинголовича. Дмитрий был не просто отличником учёбы, но и ещё талантливым молодым учёным. Всё так быстро схватывал, что оказался незаменимым помощником профессора. Они вместе с Жинголовичем полтора года проводили исследования, выполняли спецработу, в результате которой были заинтересованы не только картографы, но и военные. В итоге результаты этой уникальной работы были засекречены. И тем более, тогда мне было удивительно, почему главный разработчик её - академик Жинголович, был объявлен врагом народа, а сын нэпмана уцелел. Теперь только я это понимаю.
- А что «Седов»?
- Его всё время давило. А мы находились в постоянной тревоге. То аврально выгружайся, пока судно не раздавило окончательно. То, вроде, сдавливание заканчивалось, и тогда тащи всё до последнего винтика обратно на борт.
  Обычно сжатие продолжалось примерно с полчаса, может чуть больше. Потому: с судна бегом, а обратно можно и шагом. Но почти в полной тьме. Арктическая ночь и один блёклый фонарь, в лучшем случае луна и звёзды. Награда – если выгружаешься в то время, когда над тобой северное сияние. И так за весь дрейф - проклятых шестнадцать раз. Сизифов труд, опустошающий душу, отбирающий силы и надежду на спасение.
- Да, ты говорил.
- Я – что повторяться начал?
- Немного.
- Это от того, Вадишка, что часть меня там, на всём пути дрейфа с кровью и потом осталась, а дрейф вмёрз в меня.
  Тогда приходило отчаяние, оно порождало безразличие: «Да уж скорее бы раздавило «Седов», что ли… Хоть какая-то определённость».
  С октября тридцать шестого по май тридцать восьмого мы жили на маятнике: от надежды к отчаянью. Авралы следовали в интервале раз в месяц.
  Чтобы не осатанеть от однообразия жизни в потёмках, мы вырезали всякие фигурки из мамонтовой кости, которую добыли на острове «Бельковский». В моде у нас были шахматы ручной работы. Хотя надо сказать, что в шахматы мы играли только в короткие минуты отдыха.
- А чем освещались?
- Наливали в плошки тюлений жир, туда вкладывали фитиль. Вот тебе и лампадка.  Хоть ещё одного Евгения Онегина пиши, только Арктического. Благо запас тюленьего жира был. Это правило поморов – иметь запас жира. Без него никуда.
  У нас были керосиновые лампы и небольшой запас керосина к ним. Но, почему-то, не было стёкол к этим лампам. А без них они ужасно коптили и давали мало света.
Всё с самого начала экспедиции как-то по-мелочи, по-мелочи и по крупному - одно к одному. Понимаешь? То того нет, то это – не пригодно или быстро ломается. Будто назло. Будто заранее просчитано. Случайность – это, когда один раз, ну, может, два. Правда, мы приспособились к керосинкам. Сделали из бутылок стёкла для них. Нитку в керосин, обвязал бутылку, поджог, а потом бутылку в воду. Она трескалась, где надо. Но всё равно при таком стекле лампа коптила. В общем, мы как-то всё-таки выходили из положения. Нос чистили - сажа, как в печной трубе.
  Всё было пропитано этой сажей! Не лучше были и плошки с тюленьим жиром. От копоти постоянно першило в горле. Но мы старались соблюдать правила гигиены.
  И времени даром не теряли – продолжали теоретические занятия, готовились к защите дипломов. С нами в дрейфе были наши преподаватели. Это дипломированные капитаны дальнего плавания с солидным стажем – крупнейшие учёные: астрономы, гидрологи, гидрографы, профессора самой высокой квалификации. Был с нами в дрейфе и директор нашего института - Самойлович – доктор биологических наук. И в этих условиях они нам читали лекции.
  Нас было восемнадцать студентов на всех трёх судах. Половина – дипломанты, остальные с четвёртого курса. Мы занимались, каждый курс по своей программе. Учёба задавала цель в жизни, смягчала условия существования. Поэтому мы занимались много, охотно, азартно. Причём ходили с судна на судно на эти лекции. Опасные были прогулки. В потёмках легко попасть в полынью, чуть только прикрытую тонким ледком. Полыньи образовывались постоянно от подвижки льдов.
  Во-вторых – белые медведи. Мы их видели постоянно. Они любопытные. Приходили к судну и глазели на диво невиданное. А мы в порядке развлечения, понукаемые охотничьей страстью, в них стреляли, кто из чего мог. Но, как правило, не убивали, а раненные медведи уходили. И, что самое опасное, возвращались отомстить. Встреча с таким в глухую полярную ночь была особенно опасна. Он тебя видит, как обидчика, а ты его – нет. Когда нас уже сняли с острова «Бельковский» и мы, в конце концов, попали на «Георгий Седов»…
  Дядя Ваня замолчал, секунду подумал, потянулся и снова взял свою трубку и табак.
- Как-то ещё на чистой воде мы увидели плывущую к берегу медведицу с двумя крошечными медвежатами. Какая тут пальба началась! Повальная стрельба обезумевших людей, жаждущих чужой крови и смерти.
  Стояли так вдоль борта и палили кто, во что горазд из наганов, охотничьих ружей, винтовок. Не выдержал я, ушёл.
  Налей-ка лучше чайку.
- Подостыл. Разогреть?
- Не надо, не зови Галину. Ноги у неё. Давай то, что есть.
  Налил я ему и себе. Больше чая в чайнике не осталось. Дядя Ваня повертел, повертел трубку в руках, выдохнул и неохотно вернул на стол, проследил глазами, как наполнилась его чашка.
- Ага. И вареньица ложечку туда.
  О чём я?
- О медведице с медвежатами.
- Нет. Я о бесчеловечности и неоправданной жестокости. Мы там, на «Бельковском» брали медведей только для того, чтобы выжить. Убивали быстро. Понимаешь? Но и тогда с крайней голодухи, ни на малышей, ни на кормящих самок даже смотрели. А они там сытые, с борта по ним беззащитным…
  Ну ладно.
- О дрейфе, дядя Ваня?
- Да. В других условиях, во время полуторагодовалого дрейфа, когда жили в постоянной тревоге, пришла ещё одна беда - цинга. Плюс у людей, доведённых до отчаяния, проявилась несовместимость характеров. А ещё исступляющая тьма, мороз сорок градусов и прочее…
  Так вот, эта бессмысленная стрельба была психологической разрядкой для людей затурканных арктической ночью. После выживания на Бельковском и после нескольких месяцев дрейфа, я это понимал. Уже прошёл эту школу. Я, мы, те, кто был на Бельковском так - ни тогда, ни сейчас во время дрейфа, психологически не разряжались.
  Но в жёстких стрессовых условиях, действительно, нужна была какая-то разрядка… И тогда с борта «Седова» начиналась дикая охота на доверчивых медведей, которые подходили впритык. Их чаще не убивали, и те, раненые уходили в ночь. Кровавых дорожек видел много. Благо, снег их быстро накрывал.
  Медвежье мясо нам было не нужно. Вначале им кормили ездовых собак. Их было по двенадцать штук на каждом судне. Как раз на одну упряжку. Но, когда началась цинга, всех собак скормили заболевшим, и жёсткая, пахнущая рыбой медвежатина оказалась не нужна. Но всё равно медведей убивали.
  Но тогда, когда на ещё чистой воде завалили первую медведицу с крохотными медвежатами, даже стресса – арктического синдрома ещё не накопилось! Просто захотелось им, видишь ли, пострелять в своё удовольствие!
  Дядя Ваня таки чиркнул спичкой, с неким ожесточением заломил зубами фильтр и задымил папиросу. Глядя вдаль на озеро, выпустил длинный густой клуб белого дыма. Не дрогнув ни одной мышцей лица, он с металлическим оттенком в голосе тихо продолжил.
- Я помню, как убитая кормящая медведица лежала на льду.
 Таки добралась до тверди, вывела малышей в «безопасное место» на льдину, помогла им взобраться…
  Добили её там.
  Благо «мои» - Бельковские - не стреляли. Медвежат, всего с рукавичку величиной, забрали к себе на суда. Одну малышку назвали Машкой и оставили на «Седове», а её брата отдали на «Малыгин».
  Сделав паузу и ещё одну глубокую затяжку, дядя Ваня почти спокойно продолжил.
- Позже команда «Малыгина» подарила своего мишку другому ледоколу. Какой-то лётчик, обслуживающий это ледокол пообещал переправить медвежонка в Москву, в зоопарк. Мол, он у нас тут на ледоколе погибнет. Судьба медведей на судах печальна.
  Но кто-то из тех, кто тогда убивал их мать, хоть чуть-чуть думал своей башкой на некоторое время вперёд?! Чужая жизнь и смерть – игрушка, забава!
  Дядя Ваня вбил окурок в пепельницу и отхлебнул холодный чай. Случайно чуть не столкнул блюдце со стола, поставил чашку и снова взял в руки спички и папиросу. Мял и крутил её в пальцах. Я не решился в эту минуту задать ему ещё, какой ни будь вопрос или отхлебнуть чай.
- Да, Машка оказалась на «Седове» за два-три месяца до того, как мы легли в дрейф. Я хоть и не стрелял в её мать, но как-то всё время чувствовал себя перед ней в долгу. На руки брать – стыдно. Погладить, посмотреть в глаза… не мог. Но при возможности следил, чтобы у неё всё было в порядке. Шалила – я улыбался и был рад, а в душе предательски щемило. Лёня, мой старший брат, взялся кроху опекать. Он же кок, хозрабочим был на «Бельковском». Машку кормил, ночью она с ним спала, пока не подросла.
  Машку-озорницу любили все. Она развлекала нас. С собаками дружила, всё время с ними играла и на палубе, и на берегу – на льду. У нас были ездовые собаки. Я говорил.
  Когда мы останавливались, затёртые льдом, то все, и люди, и зверьё выходили на лёд размяться.
  Арктика сама по себе, особенно полярной зимой, унылая до тошноты. Серая мгла и всё! Пейзажей никаких. На наших вымерзших судах жизнь была тоскливо-однообразная. Кроме изматывающих тревог, её ничего не скрашивало. Так что Машка с её озорным характером была источником положительных эмоций, экзотической забавой, снимала напряжение и стресс.
  Время шло. Машка подрастала. Белые медведи растут быстро, особенно медведицы. У неё особо сложились отношения с третьим штурманом «Седова», который занимался метеорологическими наблюдениями. Он, бывало, развесит на мостике свои приборы, выставит специальные геофизические инструменты, градусники, которые поблёскивали никелем. А всё блестящее вызывало у Машки повышенный интерес. Она часто ходила за штурманом по пятам, когда тот работал на палубе, и трогала градусники. Это её забавляло. Малышка играла с ними. Ну что означает для медведя «играться» с барометром? Ты же понимаешь? В общем, Машка развлекалась с собаками, играла с блестящим оборудованием и уже начинала враждовать со штурманом. Это был театр для всей команды.
  Конечно, медведица знакомилась с окружающим миром. Конечно, штурман всегда опасался за приборы, за которые отвечал. Им не было замены. Они измеряли температуру воздуха и поверхности, направление ветра, его силу, количество осадков. Была у штурмана серия наблюдений, результаты которых в обязательном порядке передавались каждый день на другие полярные станции и суда, работающие в Арктике. Машка, безусловно, мешала этому.
  Месяцам к пяти у неё проявились повадки дикого животного. Она постоянно расстраивала штурмана, выводила из себя. А остальные члены команды, видя его беспомощность в этой ситуации, смеялись и тем самым ещё больше «заводили». Штурман не однажды выпроваживал Машку с мостика палкой. Но белый медведь - зверь самолюбивый, с достоинством, и в случае накопившейся обиды – ещё и мстительный.
Таким образом, со временем у них копилась взаимная неприязнь, переростающая во вражду зверя с человеком, которым некуда друг от друга деваться.
  У нас на судне были фильмы – несколько штук. Все сорок картин были уже просмотрены по сотне раз. Так вот одна из картин была «41-й». Но это не та, которую в семидесятых поставил режиссёр Чухрай на Мосфильме – совсем другая картина. И вот однажды появляется афиша «41-й» - в сорок второй раз! Можно было уже взбеситься.
  А вот Машка представляла собой для экипажа живое развлечение и все дружно симпатизировали ей в борьбе со штурманом. Так постепенно штурман стал объектом насмешек. В замкнутом коллективе не редко появляется неудачник – этакая мишень для  издевательств.
  Мы вмёрзли в тридцати милях от острова «Бельковский» и нас сразу же потащило на север со всем ледяным полем. Льды в океане перемещаются. Где-то они раскалываются,  потом вновь смерзаются. Громадное поле толстого векового льда находит более мелкие места, наползает на подводные рифы и тормозит. А всё поле продолжает в это время двигаться. И не дай бог в эту катавасию угодить судну!
  Так само поле двигалось вместе с тремя ледоколами. Мы уже вляпались!
  Машка к этому времени стала довольно крупной медведицей. Вечером, бывало, выйдешь на прогулку, идёшь к нашим учителям на занятия на «Садко»… Я уже говорил, что кроме Машки вокруг судов и другие, взрослые медведи появлялись, причём частенько. Некоторые, возвращались, чтобы мстить. Они помнили, как люди стреляли в них и хотели убить.
  Ну вот, полярная ночь. Видишь, что какой-то медведь движется в темноте, гадаешь: «Машка или любопытный пришелец или мститель?» А она свободно ходила повсюду. Другой раз на неделю исчезнет, потом вернётся. Мы за неё, конечно, тревожились. Она же «домашнее животное», утратившее природные инстинкты, и не сможет уже выжить в естественных условиях. Вдруг заблудилась или что-то с ней случилось… Но через несколько дней она всегда возвращалась. На судне питалась тем же, что и все, стояла как матрос на довольствии. Но в «самоволке», очевидно, где-то подкармливалась. Во всяком случае, она возвращалась не голодной.
  В октябре, напомню, мы вынужденно легли в дрейф, а в мае следующего года были сделаны первые попытки снять с троицы дрейфующих судов всех женщин с детьми, больных и учёных. Женщины и дети – это семьи зимовщиков, которых мы были обязаны доставить на большую Землю.
  Мы с великим трудом делали для спасительного самолёта первый аэродром. Для него выбрали приемлемое во всех отношения поле в четырёх милях от судов. Самолёты, которые должны были обслуживать нашу экспедицию, были тяжёлые, четырёхмоторные. Тихоходы сто сорок километров в час.
  Словом, нашли мы подходящее место. Оно, конечно, было не ровное. Месяца два расчищали и выравнивали. Этим равно занимались команды всех трёх судов.
На «Садко» находились учёные, профессора, доктора… Они на подготовку аэродрома не ходили. А мы, кто помоложе, по пятнадцать часов занимались разбивкой и выравниванием поля аэродрома.
  Бывало, идёт команда, а в центре её, между людьми ковыляет Машка.
  Среди нас были такие шутники-придурки. Встречается на пути полынья, Машка проходит рядом с ней. А, кто-то из них столкнёт её пинком в воду. Для медведицы такая «ванна» не беда, но сам пинок, она считала оскорблением. Вылезет и начинает по запаху искать своего обидчика. И тут уже уноси ноги, как можешь. Она всегда опознавала своего обидчика, знала кто это именно. И неслась к нему с полной уверенностью, что виновный должен получить своё.
  Со временем она начала матереть, потеряла «вкус» к таким дурацким шуткам и стала отвечать на оскорбления адекватно - уж врежет, так врежет обидчику во всю силу. А любители этих «шуток» не унимались, не видели, чему её сами учат.
  Полярная зима и её тьма, тишина, однообразие суток – опустошают человека, делают его «толстокожим», жестоким и внутренне замкнутым. Этим людям нужно особая разрядка. Игра с Машей «на грани фола» и была одним из действенных способов разнообразить и скрашивать нашу жизнь. Грубое обращение с медведицей, которая уже могла дать сдачи – стало привычной частью нашей жизни. А её взаимоотношения со штурманом всё более обострялись. Они не понимали друг друга.
  Я говорил, что штурман раскладывал свои приборы не только на мостике, но и на поверхности льда. И уследить сразу за всем своим хозяйством, да ещё и за Машкой, не мог. Вражда особо обострилась после того, как Машка поиграла с приборами на мостике. Штурман в алом отчаянии врезал Машке палкой, согнал с мостика. Ну, у них и пошло – она назад на мостик – он её палкой. После взбучки, она, бывало, по трапу спустится и «тоскует» там, ждёт его.
  И вот однажды, когда он шёл к своим приборам, поднимался на мостик…
  А там  ведь как? Чтобы взойти на капитанский мостик, надо пройти с одной палубы на другую. На «Седове» три палубы: основная, потом квиндек, потом стардек – шлюпочная палуба. На каждом этаже есть отверстие для трапа – лесенка с этажа на этаж.
  Вот Машка однажды и устроила штурману засаду у трапа, притаилась на одной из палуб, легла при входе и, когда тот поднимался к себе на мостик… Только голова его показалась над палубой, она ему по ней, как врезала!
  Штурман кувыркнулся на нижнюю палубу и потерял сознание. После этого у них пошло, как говориться, не на жизнь, а на смерть. Они стали подстерегать друг друга. Штурман не пропускал случая, чтобы застукать Машку вблизи своих приборов и взяться за палку-побивалку. Она, кстати, побаивалась своего гонителя. Увидит в его руках палку - и наутёк. Но, при возможности, продолжала охотиться на его приборы.
  Для команды «Седова» вечная вражда медведицы со штурманом выглядело, как потешный детский театр, где все «настоящее»: палка, удары, рычание зверя и его бегство.
- А что аэродром, дядя Ваня?
- Да, аэродром. Мы с огромным трудом приготовили поле и переживали, что очередное сжатие льдов может испортить посадочную полосу. Аэродром, наконец,  был готов, и хорошая погода установилась. Ждём трепетно, когда к нам с Тикси и острова «Котельный» вот-вот прилетят самолёты. Что с «Тикси», что с «Котельного» - это один этап перелёта. Самый близкий стационарный аэродром в нашей ледяной посадочной полосе – это «Котельный». Там был промежуточный пункт. Самолёты вылетали с «Диксона», на «Котельном» пережидали непогоду, делали дозаправку, а лётчики отдыхали потому, что были уже в пути восемь часов, а до нас лететь ещё шесть. Во всяком случае, самолёты там обязательно садились перед тем, как направиться к нам. За один бросок от бухты «Тикси» до нас долететь не могли. Беда в том, что на пути от «Тикси» до нас погода была очень не устойчивая. Часто у них в «Тикси» погода летняя, а у нас уже испортилась, или наоборот. И потому, лётчики дорожили каждой возможностью добраться до наших судов.
  Всего работало по спасению три самолёта бомбардировщика «ТВ-3». Принять больше не позволял наш аэродром. Если была хорошая ледовая и погодная обстановка, то обычно прилетали два. Третий - оставляли в резерве на «Котельном». И ещё был самолёт-разведчик, который первым и прилетел на разведку трассы. Двухмоторный самолёт АН-14, тоже бомбардировщик, но гораздо легче, чем громадина «ДВ-3-Ф». Он имел хорошую дальность полёта. На нём летал Купчин, тоже асс своего дела, опытный полярник. Вообще полярные лётчики – люди особого склада ума и характера, народ опытный, рисковый. Но есть минимум условий, без которых они летать не могут: видимость, ветер, место посадки.
  То есть существовали постоянные острые проблемы с первым прибытием самолётов к месту нашего дрейфа.
  Трудно было выбрать момент, чтобы весь путь больше полторы тысячи километров до «Котельного» и потом ещё тысячу до нас, был благополучным по погодным условиям.
  Лётчики несколько раз пытались к нам пробиться, но неудачно. Случалось, самолёты уже в пути и находятся довольно близко, но на нашем поле вдруг льды приходили в движение и аэродром на глазах ломало. Лётчикам приходилось разворачиваться и возвращаться.
  Первым до нас добрался и благополучно приземлился известный морской лётчик Молоков Василий Сергеевич. За спасение Челюскинцев в 1934 году, он получил звание «Герой Советского Союза». В 1936 году совершил облёт Арктики. В тридцать седьмом году – полёт на Северный полюс. Он спасал экипажи со всех наших трёх дрейфующих ледоколов и ещё был Головин - очень удачливый лётчик, известный на Севере.
  И вот однажды, когда, в очередной раз, был аэродром готов, и удачная погода установилась по всей трассе, мы ожидали самолёт. Восемь месяцев готовились - всю полярную ночь. Для того, чтобы обозначить контуры аэродрома и посадочной полосы, мы разложили флаги расцвечивания. Они поднимаются на судах во время парадов. Из них обычно составляются буквы морского семафора, чтобы передать смысл приветствий команд судов. На каждом судне имелось несколько комплектов таких флагов.
  Мы загодя плашмя оконтурили ими поле аэродрома, а по углам, чтобы не сдул ветер, прижали глыбами льда.
  Самолёты в пути. Им лететь ещё шесть часов. Ждём. Напомню: аэродром в четырёх милях от судов. Соответственно, встречающие вышли заранее, чтобы не опоздать к посадке. Казалось бы пришли… Глядь, а нашего аэродрома нет! Вернее, его совсем не видно, исчезли все флажки, так тщательно разложенные и закреплённые всеми нами. Это Машка всю «часовую» ночь куролесила. Сгребла в кучу флаги, и развлекается ими. Они же красивые, цветные тряпочки. Фу-х!
  Она всюду чувствовала себя хозяйкой, привыкла командовать. Место аэродрома хорошо знала, бывала здесь не раз и, вот явилась раньше всех!
  Самолёты прилетели – а аэродрома, считай, нет!
  Мы бегом, кое-как второпях начали восстанавливать разметку и границы поля. А самолёты не могут сориентироваться, расходуют горючее, которого итак в обрез. Только-только, чтобы забрать пассажиров и тут же вернуться на базу.
  А, если произойдут какие-то изменения в погоде на обратном пути? Арктика не прощает неряшества и беспардонности.
  И так Машкина проказа едва не свела на нет все наши восьмимесячные усилия вырваться из ледового плена, а лётчикам едва не стоила жизни.
  Конечно, готовый аэродром надо было охранять. Но от кого? От белых медведей? Но они его не украдут. И как выставлять охрану? На сколько? Аэродром за четыре мили от судов. Это семь километров. Полярная ночь, минус сорок пять градусов. Самолёты по несколько недель ждали погоды. Бывало, что «окно» для лётчиков не открывалось  и месяц, и два. Выставлять дежурных на всё это время?
  Как стоял вопрос? Аэродром полярной ночью не оконтурен, то есть к приёму не готов, садиться нельзя. База настаивала, чтобы самолёты, не совершая посадку, немедленно вернулись на базу. Мы все были в отчаянии, на грани срыва. Восемь месяцев упорной работы – коту, то есть Машке, под хвост. Сейчас самолёты улетят, и жди у моря погоды ещё год!
  Мы все ещё помнили, как несколько месяцев тому случился принеприятнейший случай. Буквально за двадцать минут до посадки самолёта, началась подвижка льдов. Всё поле искорёжило. Тогда лётчики с огромным риском для себя посадили самолёт на второй половине полосы. Чудом уцелела. Наши полярные лётчики – виртуозы – волшебники. Иные не выживают. И тут пошла подвижка льдов. Как говориться: хрен редьки не слаще. Самолёты тут же улетели, так никого ни не взяв на борт. А если бы взяли, то с грузом, им не хватило бы места для разбега. Погибли бы все.
 Теперь, когда лётчики всё-таки сели, они справедливо возмутились, мол, «Что же вы, барбосы, ждали столько времени и не удосужились обозначить взлётно-посадочную полосу?»
  Командиров отряда тогда был Алексеев. Уж он-то частил по матушке коменданта  аэродрома. Слов не выбирал и не жалел. «Мудак» - самое «ласковое» из всех.
  Комендантом аэродрома – Самойлович, назначил Загибина – второго помощника с «Садко». Уж ему-то досталось по первое число, но он смиренно помалкивал. Ругали и капитана «Садко», известного помора Храпцова, мол, «Что же ты, вояка, не проследил?» А Алексеев – летчик, так рассвирепел, что чуть не отдубасил коменданта. Из-за нелепого случая самолёты могли не выполнить задание. А к нему готовились базы, лётчики, метеорологи, механики, ну и мы – дрейфующие. Вся огромная работа коллектива могла пойти насмарку. Вся страна за нас переживала. Сколько в операцию спасения было вложено денег, усилий, нервов…
  Естественно, что Машка сразу попала под всеобщую немилость. Это ведь не междоусобица со штурманом. Здесь решалась судьба более трёхсот пятидесяти человек, в том числе женщин с детьми.
  Как ни матерились лётчики, но в этот раз всё-таки взяли на борт часть больных. Тех, кто был по-моложе и посильней оставили.
  Я не попал в число «счастливчиков» и во время следующего удачного рейса. Объём работы по жизнеобеспечению дрейфующих судов не уменьшился. Он лёг на плечи людей оставшихся в дрейфе. Нагрузки на каждого из нас резко возросли. Арктика испытывала, будто мы были двужильные. Существовали в режиме постоянных подвижек ледяных полей и сжатия судов. Любой такой случай мог отправить их на дно. Вечные тревоги: «Тащи всё на лёд!» Потом: «Угроза миновала!» - и всё возвращаем на судно.
  Конечно, у нас по этой части уже был накоплен опыт. Основное, без чего не выжить на льду, было давно погружено и прочно закреплено на шлюпках. Их спускали на лёд механическим способом, но всё же, большую часть всяких запасов таскали по трапам вверх-вниз на себе, как обезьяны.
  Да и наш импровизированный аэродром постоянно приходил в негодность, горбатился, появлялись торосы. Надо было выравнивать. Адский сизифов труд!
  Только совершил свой трудовой подвиг во имя человечества, и тут же новое сжатие. Пол аэродрома, как ни бывало!
  Пришла Галина. Подошла к мужу, поправила ему воротник рубашки, улыбнулась, погладила по плечу, забрала полную пепельницу и поставила чистую.
- Не наговорились ещё, Вань? Завтрак прочаёвничали. Время к обеду. Оголодаете так совсем.
  Мы молчали. Конечно, я давно знал, что Галина пережила блокаду Ленинграда от первого до последнего дня, знал, что из всей её большой семьи только она и маленький племянник чудом выжили. С её уст сейчас слетело тихое слово «оголодаете», а меня как холодом по сердцу резануло. Вспомнил, как на фронте мы переживали за Ленинград, как всеми надчеловеческими средствами и усилиями бились каждый на своём фронте, жертвовали здоровьем и жизнью, отвлекая на себя силы фашистов, что бы облегчить путь тем, кто в это время пробивался по дороге «жизни» с продовольствием и медикаментами к Ленинграду. Тихий голос престарелой женщины произнесший «оголодаете», будто колоколом ударил по памяти. Я опустил глаза.
  Я бросил курить в сорок пять лет. Но будто позабыв о семнадцати бездымных годах, мои руки самопроизвольно потянулись к папиросам дяди Вани. Я взял, достал, покрутил, помял, понюхал.
- Вадишка, ты ж не куришь, - заметила Галина.
- Я и не курю, нюхаю.
  Галина:
- Куриный бульон с лапшой сделать?
  Я: - Можно и бульон.
  Дядя Ваня: - Кое-то веки племянник на Ладогу приехал, а мы его бульоном.
- Может, тогда уху? Сига разморожу. Поджарить, запечь?
- А давай-ка я сам? Вадишка лук, картошку почистит. Доставай нашу ладожскую форель.
- Ту, что утром сосед принёс - поделился?
- Конечно. Замороженная форель совсем не та.
- Тогда я её почищу.
- Я сам ещё могу. А ты пирог с капустой и яйцом сделай.
- Прям пир у нас сегодня будет. Дети звонили. Через три часа с внуками приедут. Пойду, тесто на опару поставлю.
  Получив такие вести, дядя Ваня счастливо засветился, полегчал.
- Ага, значит ухи нужно по-больше. Ох, и постараюсь! Сейчас ещё одну трубочку и пойдём с тобой на камбуз. День будет не тихий, это я тебе обещаю, Вадишка. Знаешь, как мои выросли? У… Вот увидишь. А внук-то в морское училище пошёл.
  Я остановил запись. Дяде Ване, действительно нужен был перерыв и отдых.

 Продолжение в части 2