Мофрейвен, именуемый также Пыльным Вороном

Мофрейвен, именуемый также Пыльным Вороном

Из «Хроник Незримого», записанных братом Гильбертом в аббатстве Сен-Виктор.

О, читатель, да упасет тебя Господь от встречи с тварью, которую на вульгарной латыни кличут Mofraven. Исидор Севильский в своих «Этимологиях» благоразумно молчит о сем создании, ибо природа его столь же двойственна, сколь и богопротивна. Это есть химера, сотворенная, должно быть, в те дни, когда дьявол пытался подражать Творцу, но, не имея глины, лепил из пепла погребальных костров и крыльев ночных бабочек.
Голова его подобна вороньей, но клюв не тверд, а мягок, как хоботок, коим высасывают соки из гниющих фруктов. Тело же покрыто не перьями, а густым пухом, серым, как совесть вероотступника. Плиний Старший, описывая птиц Эфиопии, упоминал avis incendiarius — птицу-поджигателя, и, несомненно, он подразумевал именно Мофрейвена. Ибо главная опасность сей твари не в когтях, а в пыльце. Взлетая, мофрейвен стряхивает с крыльев золотистую, горячую пыль, мелкую, как проклятие. Попадая в очи человеческие, сия пыль не просто лишает зрения телесного, но отворяет зрение внутреннее, погружая несчастного в пучину fantasia — видений столь сладких и жутких, что душа желает покинуть тело, лишь бы остаться в них.
И случилось так в год великой засухи, в отрогах Прованса, где скалы остры, как зубы дракона, что стая этих тварей опустилась на деревню Сен-Мишель.
Морена, которую местные звали ведьмой, хотя сама она величала себя лишь «знающей травы», сидела на пороге своего дома. Глаза её, некогда зоркие, как у ястреба, теперь напоминали два вареных яйца, очищенных от скорлупы — белые, мутные, бесполезные. Она была слепа. Пыльца мофрейвена, горячая, пахнущая серой и перезрелым медом, обожгла её три дня назад.
Вокруг неё мир не был черен. О нет! Слепота мофрейвена — это буйство красок. Морена видела, как с небес льется киноварь, как деревья танцуют менуэт, выдирая корни из земли, и как ангелы с лицами демонов предлагают ей испить расплавленное золото. Она знала: это ложь. Пыльца лжет, заставляя мозг кипеть.
— Криль! — каркнула она, и голос её был похож на скрип телеги, везущей чумные трупы.
Из тени вынырнул мальчишка, тощий, вертлявый, с глазами, в которых плясала хитрость. Криль, её внук и шпион, единственный, кто успел спрятать лицо в мокрую тряпку, когда на деревню опустилась Пыльная Тьма.
— Я здесь, бабка, — шепнул он. — Они близко. Я слышу шорох их крыльев. Он как шелест сухой бумаги.
— Приведи Палача, — приказала Морена.
— Юстаса? — мальчишка сплюнул. — Он запрется в кузне и сгорит там, но не выйдет к тебе. Он боится тебя больше, чем птиц.
— Скажи ему, — Морена подняла слепое лицо к небу, где, как ей чудилось, плавали горящие корабли, — скажи ему, что я знаю секрет «Трактата о лунных духах» magistera Альберта. Скажи ему: «Клин клин вышибает, а жар лечится холодом, которого нет в природе». И напомни ему про ледяную сталь.
Юстас пришел. Он был огромен, и от него пахло окалиной и старым страхом. В бытность свою палачом в Тулузе, он выковывал инструменты для инквизиции — щипцы, иглы и, конечно, Зеркала Покаяния. Говорили, что в эти зеркала, отполированные до невозможной, «ледяной» гладкости, еретики смотрели перед смертью, и видели там не свое отражение, а лик самого Господа, отворачивающегося от них.
— Ведьма, — прохрипел Юстас, и рука его лежала на тяжелом молоте. — Зачем ты звала меня? Мои глаза еще видят, я заколотил ставни.
— Твои ставни сгниют от их пыльцы, — ответила Морена, не поворачивая головы. — Ты ведь помнишь Speculum Glacie? Ледяную сталь? Сплав, который остывает в крови девственниц... или, как ты лгал монахам, в святой воде? Не важно. Физиолог пишет: «Глаза, сожженные страстью твари, может исцелить лишь холод абсолютной чистоты». Луна сегодня полная. Мне нужно твое зеркало, Юстас. То самое.
Юстас задрожал. Парадокс судьбы: орудие пытки должно стать орудием исцеления. То, что предназначалось для того, чтобы ломать волю, теперь должно было сломать морок.
— Оно проклято, — буркнул бывший палач. — Кто посмотрит в него при луне, рискует увидеть свою смерть.
— Я и так вижу Ад, — усмехнулась Морена. — Хуже не будет. Мы пойдем на пустошь. Криль станет приманкой.
План был безумен, как всё, что рождается в бестиариях. Аристотель утверждал, что птицы сии падки на блеск, ибо полагают, что блестящее — это затвердевший свет, коим они питаются. Но мофрейвены Прованса были еще и жадны до звука.
На пустоши, под светом полной Луны, Криль танцевал. Он был обвешан связками монет — фальшивых, свинцовых, украденных Юстасом у мертвецов, — и при каждом движении они звенели. Дзинь-дзинь-дзинь. Звук этот, тонкий и назойливый, оглашал ночную тишину.
Морена стояла, опираясь на посох. Юстас, кряхтя, доставал из мешковины диск. Ледяная сталь. Металл был темным, но полировка была такова, что казалось, будто в диске дыра в мироздании. Он не отражал мир; он вбирал его в себя и замораживал.
— Летят, — пискнул Криль.
Воздух нагрелся. Стало душно, как в бане. Послышалось мягкое, бархатистое хлопанье, будто сотни перчаток аплодировали во тьме. Золотистое облако начало спускаться с гор. Пыльца мофрейвенов светилась во тьме, создавая нимбы вокруг камней.
— Сейчас! — крикнула ведьма, чувствуя, как новый слой жара касается её лица, грозя сжечь кожу.
Стая ринулась на звон монет. Это были они — ужасные гибриды моли и ворона, с глазами-фасетками, в которых дробилась луна. Они сыпали огнем. Криль упал на землю, накрывшись щитом из сырой кожи.
— Зеркало, Юстас! Лови Луну! — взвыла Морена.
Бывший палач поднял диск. Руки его, привыкшие ломать кости, ныне должны были поймать луч. И он поймал. Свет Луны, холодный, мертвый, упал на идеально гладкую, «ледяную» поверхность стали. В алхимических трактатах говорится, что свет, отраженный от такого металла, меняет свою природу: он становится Lumen Frigidum — Светом Стужи.
Юстас направил луч прямо в белые, слепые глаза ведьмы.
Это было подобно удару копьем. Морена закричала. Свет ударил в пыльцу, въевшуюся в её роговицу. Произошла реакция, которую описал бы, пожалуй, лишь Беда Достопочтенный: жар мофрейвена встретился с холодом стали. Раздалось шипение, как если бы раскаленный меч сунули в снег. Золотая пелена в глазах Морены закипела и начала осыпаться серым пеплом.
Галлюцинации исчезли. Огненные ангелы распались на искры. Танцующие деревья застыли.
Она прозрела. Но прозрела иначе.
В тот миг, пока луч держал её, а мофрейвены, ослепленные тем же отраженным светом, падали замертво вокруг Криля, Морена увидела мир таким, каким он был на самом деле. Без покровов. Она увидела, как в груди Юстаса бьется черное, сморщенное сердце, полное вины. Она увидела, как в Криле растет будущее предательство. Она увидела, что Луна — это не божественное око, а голый, изъеденный оспой череп.
— Убери! — выдохнула она, падая на колени.
Юстас опустил зеркало. Мофрейвены, лишенные своей силы, превращались в грязные комки серой слизи на земле. Пыльца остыла и стала просто пылью.
Ведьма моргала. Из её глаз текли слезы, черные от сажи, но зрачки снова стали четкими, хоть и приобрели странный, серебристый оттенок, подобный чешуе рыбы.
— Ты видишь? — спросил Юстас, пряча страшное зеркало обратно в мешковину. Он не хотел смотреть в глаза той, кого исцелил.
— Я вижу, — прошептала Морена, и голос её был полон тяжелой печали. — Я вижу слишком много, палач. «Трактат о лунных духах» предупреждал: тот, кто исцелен Ледяной Сталью, навсегда сохранит холод в своем взоре.
Они шли обратно в деревню. Под ногами хрустели тельца мофрейвенов, тех самых avis incendiarius, страсть которых к золоту и теплу погубила их самих. Ибо такова мораль сего бестиария: огонь страстей всегда проигрывает холоду вечности, а спасение часто приходит из рук тех, кто привык нести лишь смерть. И как писал Святой Августин: «Иной раз лекарство горше болезни, но лишь оно дарует истинное зрение, от которого нет спасения».

Здесь заканчивается запись о Мофрейвене.