Разница в масштабе

РАЗНИЦА В МАСШТАБЕ

Сказал бы кто Анютке до войны, что она будет здесь стоять, ни за что не поверила бы. Ещё бы и нагрубила дураку такому... Ну, или дуре - не важно. Раньше этой ерундой бабушка занималась. Просто стыд какой-то! Все социализм строят, с суеверием борются. А бабушка тут у всех на виду, на центральной аллее парка стоит себе с волнистым попугайчиком и коробкой со скатанными в тонкую трубочку записочками. Предсказания даёт, понимаешь! Да, в будущем всё ясно! Коммунизм в будущем! А бабулечка в прошлом осталась. Как цыганка старорежимная...
А вот всё взяло вдруг и перевернулось. Отца мобилизовали. Мама добровольно в санитарки записалась. И пришлось Анютке иначе взглянуть на попугайчика. Кузька, оказывается, не так прост. То-то ещё до войны у бабушки-пенсионерки всегда на лишние леденцы для любимой внучке находилось! Тут уж у Анютки любая агитация против суеверий и антинаучных заблуждений стала поперёк горла. Кормилец. И всё тут.
Пару месяцев тому назад бабушка слегла. А как не слечь, когда видишь соседей с детства, с простреленными головами! И на тебе внучка, и задумываешься, как свои мозги ещё на месте, а не гниют на дворовом асфальте! Ноги перестали слушаться. Соседка-доктор говорит: может, по нейрологии проблема, может, что другое. Обследовать надо. Серьёзно. А поди, обследуй! В городе немцы с сентября! Ну, что делать! Расспросила Анютка бабушку, как Кузькой управлять, да и отправилась на её место. Поначалу думала, стыда не оберёшься, знакомые будут пальцем показывать, осуждать. А нет. Люди сами всё понимают. Смотрят по доброму. Даже подходят, пожалуй, чаще чем к бабушке. По парку всё равно гуляют. На то он и парк. Вот только немцы... Нет, пока не обижают и не гонят. Иногда даже в припадке щедрости монетку кинут. Пару раз предсказания брали, для смеху. Читали на ломаном русском, толковали, гоготали. Даже не знала, что среди них столькие умеют по-русски. Готовились быть хозяевами! А ещё всякие болгары и прочие предатели-славяне. Эти, если говорят, то почти без ошибок. Но они-то и говорят редко. Звери, хуже немцев. Злятся, что немцы их ни в грош не ставят. Могут и по роже от фрицев получить, если слишком лютуют. Только, обижают или нет, а нечего им всем у нас в городе делать, врагам! Вот, написать бы кучу записочек со всякими гадостями и раздавать специально оккупантам! Только не героиня Анютка. И не до геройства сейчас. Схватят, а как же бабуля? Пропадёт совсем...
Что и сказать! Спокойней в парке. Не то что на улицах. В парке ни жилых домов, ни всяких учреждений, где ищут спрятанных красноармейцев и партизан. Правда, в хороший спокойный денёк тут, было дело, толпы ходили и радовались солнышку - перед оккупацией. Так накрыло бомбами!.. И что? Трупы убрали и всё. Парк он и есть парк. Когда немцы здесь не проходят, он такой же, каким был. Почти. Карусели не работают. И мороженое не продают. А ещё молодые люди не ходят стайками. Молодые почти все на фронте. И улыбок на лицах не видать. А парк то, поди лет сто стоит. И ещё простоит столько да полстолько. Через все войны и прочее. Будет он через век других деток веселить. Как будто не было ничего этого. Не было этой жутко тихой ночи под вой собак, когда наши ушли из города, а немцы ещё не вошли. Не было трупов на улицах. Не пропадали знакомые евреи... Самой то Анютке, голубоглазой и светловолосой, бояться, вроде, нечего. «Мечта Гитлера, а не ребёнок!» - грустно шутит бабушка. А попугайчик - ну и ладно!..  Да и добрым людям развлечение в трудные дни. Хотят хороших предсказаний. А некоторые просто монеткой поделятся, а записочку не берут. Много у нас людей хороших. Вот, кстати, один из них - наверное, самый симпатичный. Дядечка уже немолодой. За пятьдесят, наверное. Высокий, худощавый. Слегка сутулится. Совсем седые волосы над высоким лбом густы, но лицо не старое. Одет хорошо. Как это взрослые называют? А! Э-ле-гант-но! И с папиросой не расстаётся. Но не сгибает её уточкой и не мусолит во рту, как обычные дяденьки, а держит между пальцами, делая небольшие затяжки с явным удовольствием. Как всегда, приблизившись, улыбнулся. Положил в стаканчик монетку, наверное, не меньше гривенника, и как всегда даже не поинтересовался Кузькой и записочками. Дальше - неделями уже отработанный ритуал. «Дяденька! Предсказание на будущее забыли! Вдруг, что-то хорошее!» - кричит Анютка. Он с наигранной серьёзностью грозит пальцем: «В будущее заглядывать нехорошо! Жить будет не интересно!», затягивается папиросой и спокойно шагает дальше. Так почти каждый день.

***
А Иван Алексеевич Фёдоров спокойно шагал дальше, затягиваясь папиросой. Путь от здания университета до дома мог быть и короче. Но он всегда делал бесполезный, вроде бы, крюк через любимый парк. Дома всё равно сядет за книги и рукописи. Нужно почувствовать себя вольной птицей хоть на четверть часа. Даже теперь, когда непонятно зачем он и его коллеги каждый день ходят в опустевший и непривычно тихий университет. Забытые, не эвакуированные. Вроде, зачем внимание привлекать? А ведь привлекли. Зашёл патруль. Сходка? Велели всем стать лицом у стене. Офицер взглянул на книги на столе и в шкафах. Гегель, Кант, Лейбниц... А что ещё? Кафедра специализируется на немецкой классической философии. Почти все читают в оригинале. Офицер разрешил вернуться к беседе. На физиономии - смесь уважения и недоумения. Недочеловеки умеют читать... Самое интересное - после этого продолжили собираться. Просто, чтобы общаться и создать иллюзию мирной жизни.
Сейчас хочется в промежуток между коллегами и соседями немного побыть в одиночестве. Потому и через парк. Справедливости ради, соседи, по преимуществу, люди приятные и разнообразные. Состав жильцов пёстрый. А дом непростой. Туда не каждого поселят. Там, к примеру, живут два известнейших в городе адвоката. Впрочем, один из них, Шамкович, не появлялся с лета. Имел не то мудрость, не то счастье с началом войны не вернуться из отпуска в Сочи. Также несколько профессоров, к числу которых имеет честь принадлежать и сам Иван Алексеевич. Живёт и новая «элита». К примеру, бывший машинист электростанции, старый партиец и участник легендарной стачки, Фёдор Ионович. Его супруга, Мария Герасимовна - гений кухни. Никто из соседок так вкусно не готовит. До войны в доме помещали на постой артистов гастролирующих театров. Кого только из легенд не видели родные коридоры! Качалов, Ильинский, Кторов... Легенды они конечно легендами, только вечные странники, голодные после переездов. Вселятся, уставшие от поезда, а тут запахи готовки Марии Герасимовны... Величайшие актёры страны как детишки возле кухни толкутся и воздух нюхают подрагивающими ноздрями! Добрая хозяйка всегда вкусностями поделится. Они, бывает, тоже в накладе не остаются. Не деньгами, конечно - избави Бог! Младшую дочку, Полину берут на детские роли. Им так даже удобнее. Ведь своих, московских маленьких артистов, брать на гастроли не полагается. А тут всегда под рукой. Роли, само собой, небольшие. Какая-нибудь одна фраза, например: «Дедушка, а что такое «патефон»?». Но будет девчонке память на всю жизнь. Есть дома и странные личности. Непонятно, за какие заслуги в «непростое» жилище попали. Та же Рева. Революция Петровна, если полностью... Та ещё «революция» оказалась. Сдаёт немцам евреев и коммунистов, как родным... ...

***
Видно кто-то сдал и его самого. За что - он знал  прекрасно. Был связным подпольщиков. Пришли на рассвете. В дверь стучали резко, но в квартире вели себя сухо-вежливо. Пахли шнапсом и нервозностью. Как бы сказать?.. Победители, не уверенные в победе, пожалуй. Обыска не проводили. Видимо, за процессуальной ненадобностью. Да и не нашли бы ничего. Фёдоров всю информацию получал и передавал устно. Объяснили причину задержания. Это даже удивительно! Город привык к выстрелам без объяснений. Дали спокойно одеться. На улице за углом уже поджидал автомобиль. Не заталкивали, просто предложили сесть. Что он и сделал. В полном молчании довезли до здания, где расположилось Гестапо. Раньше здесь  в старинном двухэтажном особняке находился райотдел милиции. Ивану Алексеевичу приходилось бывать здесь только однажды - как свидетелю. Не думал тогда, до войны, что сюда приведут его ещё раз оккупанты...
В кабинет ввели повелительно, но не грубо. У окна спиной ко входу стоял подтянуто-элегантный офицер. Словно не слышал, как вошёл задержанный. Ухом не повёл. Профессор тоже старался сохранять спокойствие. Обвёл взглядом помещение. Удивился тому, что обстановка уже не напоминала советскую. И как успели оперативно всё поменять? Теперь здесь царит деловой минимализм Гестапо. На почётном месте - портрет Гитлера. Стол с печатной машинкой, стулья, прочая простая добротная мебель. Ничего примечательного. Хотя... На стене слева небольшой портрет Гегеля в скромной рамке. Хм... Почти такой же как на рабочем столе самого профессора. Там, дома... Куда он уже вряд ли вернётся.
- Вам случается чувствовать стыд, глядя в глаза Гегелю, офицер? - не здороваясь, спросил Иван Алексеевич на своём очень неплохом немецком.
Тот, не оборачиваясь, пожал плечами.
- Полагаю, у каждого есть повод испытывать стыд, глядя на портреты великих людей.
- Думаете, ему место в Гестапо?
- Гестапо - такое же проявление Духа, как и всё прочее. Государственная служба. Издержки земного воплощения абсолютного добра. Не более чем след шествия Бога в мире...
Офицер неспешно обернулся. Профессора поразило сочетание интеллигентной породистости и твёрдости в его чертах. Поймал себя на том, что, если бы не место знакомства, в чертах собеседника он не нашёл бы ничего неприятного.
- Да не стойте же, профессор! Стульев  на выбор достаточно. Охране я заранее велел не входить. Спокойно садитесь и закуривайте. Штурмбаннфюрер Франц фон Эйснер, к вашим услугам.
Фёдоров сам удивлялся тому, как ему удаётся сохранять самообладание. Сел непринуждённо. Так же закурил, с видимым удовольствием выпуская дым. Судя по всему, речь не идёт о недоразумении. Поэтому устраивать спектакли в стиле хулигана, играющего в несознанку в райотделе советской милиции - глупо и недостойно. А собеседник явно не глуп. И, судя по тому, как общается с ним, тоже не считает его дураком и рассчитывает на достойное поведение с его стороны. Дальнейшие слова офицера подтвердили это предположение.
- Герр профессор! Не будем морочить друг-другу головы. Вам ведь ясно, что мы не стали бы на основании одних лишь подозрений хватать столь почтенного господина?
- Со многими не менее почтенными господами вы были не столь любезными.
- Дело не в недостатке у нас хороших манер. Видите ли, их проявление в отношении евреев, даже весьма почтенных, у нас на службе не очень приветствуется.
- Разве речь идёт только о евреях?
- Да... Зачастую, да. Скажем так, у нас, а если точнее - у меня - есть некоторые причины для того, чтобы проявить к вам особое отношение.
- Если вы рассчитываете на сотрудничество, то напрасно. Можете начинать грубить и распускать руки.
Фон Эйснер беззвучно рассмеялся:
- Профессор! Мы же договорились не подозревать друг друга в глупости! Всё гораздо проще. Вы прекрасно понимаете, что вас не спасти. Двое задержанных предали вас. Даже, если они опустились до оговора, рассчитывая на снисхождение, у нас в таких случаях всё равно расстреляют для полноты картины. Тем более, что это маловероятно. Их допрашивали раздельно. И предположить, что два подпольщика, социально от вас далёких, оба случайно назовут ваше имя...
- Прекрасно понимаю. Можете не продолжать.
- Вот и отлично. А я не хуже понимаю, что пытать вас бесполезно. Это не нужно, во-первых, и вас не сломит, во вторых. И у вас слишком много внутреннего достоинства, чтобы попытаться бежать и прятаться в кустах.
- Можно подумать, вы знаете меня не первый год.
Офицер уважительно посмотрел на Ивана Алексеевича, подошёл ближе и вполголоса заговорил на довольно неплохом русском:
- Та. Знаю. Не первий год. Студентом я читаль фашу книгу. «Философие истории Гегеля и русское неогегельянство», профессор.
Иван Алексеевич грустно улыбнулся. Ответил по немецки. Чтобы исключить недопонимание.
- Значит, она принесла меньше пользы, чем я полагал...
- Человечеству, имеете в виду? Что вам сейчас до человечества? Будьте довольны тем, что она принесла пользу лично вам. И в этой ситуации - немалую для человека вашего склада...
- Попросите у меня автограф перед расстрелом? Или накормите отличными колбасками? Превосходно! Я как раз не успел позавтракать.
Иван Алексеевич от души засмеялся и закурил новую папиросу.
- У вас большее чувство юмора, чем я мог предполагать, читая вашу серьёзную книгу. - Фон Эйснер, похоже, ни капельки не рассердился. - Знали бы вы, как у нас рассчитывали после вашей революции, что вы окажетесь у нас. Вот тогда бы я точно попросил  автограф. Но, раз уж мы встретились, хоть и не при таких обстоятельствах, которые меня обрадовали бы...
- Только не лезьте целоваться!
Офицер смотрел уже почти с детской обидой.
- Довольно шутить! Я вас уважаю. Искренне. Поэтому, просто послушайте, и не перебивайте! По всем правилам мы должны бы вас просто расстрелять здесь в подвале, или во дворе тюрьмы. Или, что хуже - прилюдно повесить. У нас есть любители театральщины. И закопать где попало. Мне не хотелось бы, чтобы ваша жизнь так окончилась. Слушайте. Вас сейчас доставят домой. В вашей квартире будет ожидать наш офицер в штатском. Он всё сделает грамотно, быстро и безболезненно. Это будет выглядеть, как самоубийство. Соседи найдут вас. А коллеги похоронят по-людски. Вот всё что я могу и хочу для вас сделать, профессор.
- Исключено! - отрезал Иван Алексеевич.
- Это ещё почему?
- Во первых, это будет выглядеть как самоубийство предателя. Вы ведь не будете с моими товарищами настолько же любезны, верно?
- Уже не были. Ничуть.
- Так и думал. Во вторых, «по-людски» - в моём понимании включает отпевание. Самоубийцам заказано.
- О, чёрт! Опять чувствую себя студентом... - Эйснер нахмурился. - Впрочем, ерунда. Я просто изменю инструкции. Офицер инсценирует убийство при ограблении. Так даже лучше. В доме много квартир, а ваши люди до неприличия любопытны, особенно старухи. Кто-то мог видеть, как вы выходили, а кто-то - как возвращались один. Появление незнакомца тоже могли заметить. Полагаю, вам будет безразлично, если в квартире, кроме вашего тела обнаружат некоторый беспорядок и пропажу ценных вещей?
- Должен признать, это действительно лучше, чем колбаски... - Фёдоров не без благодарности улыбнулся.
- Одно не исключает другого! - Фон Эйснер был доволен, не встретив на сей раз отпора. - Я чуть не забыл, что собирался, помимо прочего, исполнить ваше последнее желание. В пределах разумного, конечно.
Профессор задумался.
- Тут в общем то недалеко... Я хотел бы вернуться домой не на машине. Пешком. Через старый парк.
Офицер пожал плечами.
- Я обязан буду приставить конвой... Ну, ничего. Велю им идти на почтительном расстоянии. А, что вы не станете портить попыткой бегства финальный акт, я уверен. Наслаждайтесь своим старым парком, герр профессор!
Фёдоров кивнул. Потом опять посмотрел на портрет Гегеля. Фон Эйснер заметил его взгляд.
- Вам не нравится видеть его здесь... Что поделать! Все мы считаем классиков своей собственностью. Когда вся эта история будет позади, независимо от результата, найдутся те, кто будет проклинать Гегеля за его влияние на вашего Маркса, как и те, что будут нападать на него за влияние на нас. Такова жизнь!
- Но в одном кабинете с Гитлером... Вы же бывший студент-философ... Вы же понимаете всю разницу в масштабе!..
Офицер снова понизил голос:
- Его любит толпа. А другой толпы у нас нет. И другой Германии у меня нет... Да, что толпа!.. - он заговорил громче, - Так называемые «образованные» слои общества непредсказуемы. Вчера Евангелие вдохновило их на инквизицию. А завтра, глядишь, «Майн Кампф» вдохновит на всемирный фонд для больных стариков!
- Которым будут пересаживать органы молодых евреев?
- Да что за человек?!.. Я вам вот что скажу. Зигфрид был бесстрашен потому что не знал, что такое страх. А вы знаете, но, тем не менее, бесстрашны. Вы сильнее его. Знаете, вы могли бы стать отличным немцем. Между прочим, с вашими научными заслугами и областью интересов это не так уж невозможно. Достаточно было бы только попросить. Моё ходатайство сыграло бы определённую роль...
- С меня довольно того, что арестом и дальнейшим вы помогаете мне стать из университетской мумии отличным русским.


***
Знакомый седовласый дядечка, как всегда спокойно, шёл, с удовольствием  покуривая. Шагах в двадцати позади него вразвалку шагали два немецких солдата с винтовками за спинами. «Уж не следят ли?» - всполошилась было Анютка. Но тут же успокоилась: тоже мне слежка, слишком заметно! Патруль как патруль...
Дядечка привычно улыбнулся, подошёл.
- Ну-ка, барышня, а дайте ка мне сегодня записочку! - и, порывшись в кармане, высыпал в коробочку целую горсть монеток.
- Ничего себе! - удивилась Анютка, - сами ведь говорите, что знать будущее нехорошо!
- А я сегодня и так знаю будущее! - рассмеялся мужчина, - Просто хочу проверить твоего попугайчика. А вдруг он жульничает?
- Кузька то? Да он честный как пионер! - девчонка заговорчески переглянулась с попугайчиком. Он деловито размял лапки. Потом стал с серьёзным видом выбирать записочку. «Хоть бы какую-нибудь из самых лучших!» - мысленно молилась Анютка. Наконец, Кузька сделал выбор. Ловко вытащил. Хозяйка передала бумажку старому знакомцу. Почувствовала, как его холодные пальцы слегка коснулись её пальчиков...
- Ну, что там?! - Анютка затопала от любопытства.
- Нет уж, барышня! Я сам почитаю. Пусть это останется тайной.
Он похлопал ее по худенькому плечику и зашагал дальше. Вскоре остановился и развернул записочку. Аккуратным школьным почерком было выведено: «СЕГОДНЯ ТЕБЯ ЖДЁТ МАЛЕНЬКИЙ ПРАЗДНИК!». Мужчина от души захохотал и спрятал записку в карман. Потом помахал Анютке, снова закурил и пошёл дальше.
Лениво зевающие немцы, не оглядываясь на девочку с попугайчиком, спокойно шли следом...