На железной дороге

   Когда в связи с кризисом на международном рынке моя строительная фирма обанкротилась, я был вынужден сложить дела и временно устроится стрелочником на местную железнодорожную станцию; директором её был папаша моей кралечки, с которой я тогда имел отношения. Зная, что кроме, как бить баклуши, сидя в мягком кресле, временами сочиняя пространные истории из зарубежной жизни называя их новеллами, время от времени принимать заказы и распоряжаться о доставке их клиенту, я ни на что больше не годился, Сергей Алексеевич (батя крали) и определил мне такую нехитрую должность на «вверенном ему участке». Работа моя заключалась в следующем: я должен был встречать поезда, которые в наше захолустье пребывали не часто – осматривать их и, если всё в порядке – пропускать; а так же, переводить стрелки. Работа не сложная и вполне сносная. А главное, полно свободного времени, которое я тратил на свою литературную деятельность, когда Крыся моя не отвлекала меня. Крыся – это уменьшительно-ласкательное прозвище моей кралечки – дочери Сергея Алексеевича – моего несостоявшегося тестя, а ныне – начальника.
   Так, в один из осенних дней, вызывает меня наш мастер Аристарх Викторович «для беседы» – как он выразился и, не успеваю я переступить порог его подсобки, как он, стоя над столом, заваленном бумагами и папками, уже кричит:
   – Это что такое, Данилов? – и тычет в воздухе какой-то чёрной тряпицей, как будто смахивает летающую в воздухе пыль.
   – А что это? – спрашиваю я, пытаясь разглядеть тряпочку.
   – Вот я у тебя и спрашиваю что это? – не отступает мастер, растягивая пальцами обеих рук предмет, в котором я признаю женские трусики с вышитой на передке бабочкой.
   – Офигеть, Аристарх Виктрыч, – говорю я с присвистом. – Это вы что, у супруги своей, извиняюсь, стибрили?
   – Ты у меня дошутишься, Данилов, – буянит мастер, делая шаг в мою сторону с выражением лица ничего хорошего мне не предвещающим. – До каких пор ты намерен водить шлюх на отведённое тебе государством место? – эти слова неутомимый Аристарх Викторович выпалил на одном дыхании, словно выступал на собрании в цеху, клеймя тех, кто не шагает в ногу с коллективом.
   – О каких шлюхах вы говорите? – вопрошал я, делая невинную мордочку.
   – А это что? – тычет он чёрной тканью, крепко сжимая её в кулаке. – Между прочим, данный предмет был мною обнаружен на твоём рабочем месте.
   – Это ещё не доказательство, – говорю, и вижу, как лицо неутомимого поборника морали багровеет на глазах, а в голове уже рождается какая-то мысль в отношении моей персоны.
   – Всё, Данилов, готовься, погоним тебя с железной дороги по статье: за нарушение дисциплинарного режима и нравственности! – отчеканил Аристарх Викторович тоном председателя областного райкома комсомола, а затем, с чувством человека выполняющего свой гражданский долг снял трубку и принялся надавливать толстым пальцем на цифры хорошо известного ему номера.
   – Куда звоним, Аристарх Виктрыч? – спрашиваю я, наблюдая лицемерно-притворное выражение лица своего начальника, словно тот, чей номер он набирает – видит его.
   – Самому! – говорит мастер, тыча пальцем в потолок.
   – Леониду Ильичу? – шучу я.
   Мастер замирает, багровеет, потом краснеет, потом я говорю:
   – Не трудитесь. Во-первых: за это место я не особо-то и держусь – есть много других. Нет, не скрою, здесь в тиши лесной, мне конечно, покойнее сочинять. Во-вторых: эта, с позволения сказать, вещица, принадлежит Ольге Сергеевне Трояновой! И, ещё вчера утром  э т о  красовалось на её маленькой попке, и выглядело куда презентабельнее, нежели в ваших, простите за выражение, грязных руках.
   От услышанного, мастер багровеет ещё сильнее. Медленно поворачивается в мою сторону и говорит, но уже более смягчённо:
   – Что ты сказал? Ты в своём уме?
   – А что я сказал?
   – Ты хочешь сказать, что ты и… о-она… – Аристарх Викторович вздрогнул и замолчал.
   – Да, вы не ошиблись – мы имеем интимные сношения с Крысей.
   – Come?
   – Ciamo amanti!
   – Quanto tempo?
   – Setto anni.
   – Пшол вон, – произнёс мастер, возвращая на рычаг раскалившуюся в кулаке трубку, после чего отёр лоб чёрной тканью и медленно опустил руку в карман, что не укрылось от моих глаз, и, за чем я внимательно проследил – так, на всякий случай.
   – Данилов, – окликнул меня, когда я уже находился в дверях.
   – Слухаю, ваше сиятельство, – глумился я над представителем «старой школы».
   – Был бы я твоим отцом, я бы драл тебя как сидорову козу! – высказал своё мнение мастер.
   – Жаль, что вы не мой отец, – отвечаю и выхожу, чувствуя, как нарастает эрекция.
   Выйдя на свежий воздух, вдыхаю пары креозота, что тянутся со стороны путей, пролегающих по левую сторону от меня, а дальше нескончаемая полоса железнодорожной полосы, навевающая скуку и пустоту. Железная дорога, как и вокзалы, всегда вызывала у меня эти чувства. Чувство потери и одиночества; вот она заходит в поезд, и ты остаёшься один на перроне; через несколько минут поезд начнёт набирать ход, ты будешь провожать его взглядом, возможно, он будет двоиться – от режущих глаза слёз, – и ты никогда её больше не увидишь. Но сегодня я никого не провожаю, не встречаю и не жду. Я наслаждаюсь тёплым сентябрьским утром, одиночеством и тишиной. Сегодня 24 сентября, завтра у моей Крыси день рождения.
   – Герасим Вениаминович, бонджорно, – приветствую я нашего дворника, помахивающего метлой по, и без того чистому перрону.
   – А, Андрюша, здравствуйте, – говорит дворник, растягивая сухие губы в улыбке. – Из районо, говорите, идёте, – продолжает Герасим, подходя ближе, а затем вкладывает свою заскорузлую ладонь в мою.
   Наш Герасим, как и тургеневский, был тоже глухим. Ну, не то чтобы очень – так – слегка.
   – По какому вопросу обращались? – спрашивает он меня.
   – Да вот, квартирку вам решил выбить, – шучу. – Трёхкомнатную – меблированную.
   – Ну, зачем же, Андрюша! – приняв позу Данте Алигьери, подыгрывает моей фантазии дворник.
   – Не на улице же вам подыхать, как собаке, – говорю я, продолжая свой путь в сторону подсобки.
   – Я всегда говорил: вы, Андрей Семёнович…
   – Викторович.
   – … добрейшей души чуткий человек! – отзывается Герасим с чувством, помахивая метлой.
   – Ну, ну, полноте, сударь, – я раскланиваюсь и задаю следующий вопрос, уже подходя к деревянному домику в котором служу, чувствуя знакомый запах шанеля. – Как себя чувствует Авдотья Пантелеймоновна? – ещё успеваю бросить этот вопрос, хватаясь за ручку двери.
   – Кто?
   – Королева вашего сердца!
   – Андрюша, но вы ведь знаете, у меня нет мерса, – разводит руками дворник, сжимая метлу подмышкой.
   – Адью, мой друг, адью! – говорю на прощанье, вхожу в дверь и резко захлопываю её.
   Ба, кого я вижу!
   Сидит на диванчике напротив стола, что стоит у окна, прелестнейшее из созданий, в узеньких джинсиках, чёрной курточке, мягких сапожках, со струящимися по спинке чёрными как смоль волосами, которыми сейчас прикрыто её личико, а само это чудеснейшее из созданий, спрятав мордочку в ладошках – похныкивает, сотрясая острыми плечиками.
   – Крысечка, лапа моя ненаглядная, – говорю я, подходя к столу, где в ящике запрятана початая бутылочка джин-тоника. – Никак наш папочка лишил нас карманных денежек? – наполняю тоником стаканы, один подношу ей.
   – Иди на ***, Данилов, – говорит лапочка, медленно отрывая личико от ладошек, хлюпая тонким белым носиком. У кралечки цвет кожи смуглый, а носик отливает белизной – такова особая примета её носика.
   – На-ка, выпей, – говорю, протягивая ей стакан, который она отбрасывает, резко дёрнув рукой, вскакивает с дивана и отворачивается от меня, встав лицом к стене, при этом сложив ручки на груди и выставив восхитительную попку, от которой я пребываю в диком бешенстве.
   – Что случилось-то? – спрашиваю я, отхлёбываю из стакана и, встав сзади, нежно беру за плечики.
   – Отвянь, придурок, – дёрнув плечиками, сердится моя кралечка, отбегая в другой угол подсобки. А я возвращаюсь к столу, занимаю место в кресле, собираю бумаги, которые разбросала моя лапочка, что-то видимо пытаясь найти в них, прикуриваю сигарету, включаю ноутбук. Она же тем временем продолжает хныкать, повернувшись ко мне спиной.
   – Так что случилось-то? – спрашиваю я, продолжая разгребать хлам на столе, по которому весело так пробегает полоска света, струящаяся сквозь окно у меня за спиной.
   – Ноготь блин сломала, когда в бумаженциях твоих рылась, – признаётся Крыся, не поворачиваясь.
   – Понятно, – усмехаюсь и продолжаю: – А за каким ты в мои бумаги носик свой белый суёшь?
   – Иди на ***, – отвечает, используя привычное для неё в таких случаях выражение. – Вот как я завтра на людях покажусь… со сломанным ногтём…
   – Моя милая собирается в свет? – снова шучу я, глядя на неё исподлобья.
   – А ты забыл? у меня завтра днюха, – отвечает.
   – И сколько нам стукнуло? – дразню.
   – Иди на ***, урод.
   – На *** не идут, на *** ложаться, – цитирую я выражение, услышанное недавно от школьников, пришедших с классом к нам на экскурсию.
   – Вот и ложись, – отвечает.
   – Нет, вы только послушайте её, – говорю, хлопнув ребром ладони о край стола. – В Африке, дети пухнут от голода, страна задыхается в коррупции, угнетении крестьян власть имущими, двадцатилетние приходят с войны калеками… Общество деградирует на глазах. Уже никого не интересуют такие элементарные понятия как – честь и достоинство, любовь и ненависть, закон и порядок… Да вот, не далее, как вчера, звонит мне коллежский советник граф Чичиков и говорит: «Доброго здравьица, Андрей Викторович! Дело у меня к вам сугубо важное имеется» – «Никак Пал Иваныч, – говорю, – мёртвых душ хотите прикупить?» – «Нет, – отвечает, – это предприятие, знаете ли, провалилось. Теперь другую аферу замышляю!» – «Какую же?» – спрашиваю. – «Вчера был на обеде у Михал Семёныча. Купил у него партию мороженных куропаток и, зная, что вы по вокзальной части служите, хочу заказать у вас товарный поезд…» А!? Как тебе? Поезд он хочет заказать. Когда у нас народ не может вовремя выехать, а ему, видите ли, мороженных куропаток надо вывезти, да ещё и без акцизы.
   – Почему ты думаешь, что без акцизы? – задумчиво вопрошает Ольга Сергеевна.
   – А ты думаешь, Собакевич ему, помимо куропаток, ещё и акцизу выдаст?
   Крыся медленно поворачивает своё заплаканное личико и серьёзно так говорит:
   – Дай мне его мобильный. Я поговорю с отцом. За такую акцию можно неплохой барыш срубить.
   – Ну-ну, поговори, – отвечаю я и вспоминаю: – Кстати, лебедь моя белокрылая, скажи-ка мне, где сейчас твои трусики, чёрненькие такие, с бабочкой на передке?
   – Ты чё, охуел? – говорит и смотрит на меня такими глазками, словно подозревает что-то.
   – Не знаешь? А я знаю. Твои трусики сейчас лежат в грязном кармане спецовки Аристарха Викторовича Зябликова – железнодорожного мастера и моего непосредственного начальника.
   – Как они туда попали? – скривив ротик, спрашивает Крыся.
   – У кого-то манера разбрасывать своё бельё где попало, – отвечаю я, грозя пальчиком и, в этот момент помещение прорезает оглушительный визг, который издаёт стоящий на столе стационарный телефон. – Извини, служба, – говорю я, давлю в пепельнице окурок, снимаю трубку. – Pronto. Генеральный секретарь слушает вас! – это я говорю уже в трубку.
   – Данилов, мать твою за ногу, стрелку перевёл? – кричит только что помянутый г-н Зябликов А. В.
   – Кую стрелку? – спрашиваю.
   – Железнодорожную, чмо ты болотное, – кричит трубка. – Сейчас товарняк пойдёт.
   – А, эту. Так давно уж сделано, Аристарх Викторович, – отвечаю я, подмигивая своей кралечке, смотрящей на меня круглыми от недоумения глазками.
   – Смотри, Данилов, если что, я за себя не отвечаю! – предупреждает мастер и добавляет официальным тоном: – Сегодня доложу о тебе главному. Надоело валандаться с тобой, тунеядец. Пусть разбирается сам, с тобой.
   – А вот этого, Аристарх Викторович, вы не сделаете. Нет, не сделаете!
   – Эт-то ещё почему? – удивляется мастер.
   – Как вы объясните наличие интимной части женского туалета в кармане вашей спецовки? более того – принадлежащего Ольге Сергеевне Трояновой – младшей дочери Сергея Алексеевича – вашего, между прочим, начальника! А если об этом узнает Маруся Ксенофонтовна – супруга ваша? Короче, хорош трепаться, мне работать надо! – опускаю трубку на рычаг, поднимаю снова, набираю номер и быстро так говорю: – Валерий Кириллович, будьте добреньким, кликните Герасима, вон он возле путей метёт, – говоря это, поворачиваюсь в сторону окна. – Попросите: пусть он сбегает на ветку и переведёт стрелку – скоро товарный пойдёт.
   – Андрюха, ты что ли? – говорит монтёр.
   – Он самый, – отвечаю, поглаживая пальцем верхнюю губу, и смотрю на мою ошарашенную кралечку.
   – А сам чего не переведёшь?
   – Я занят. У меня народ.
   – Собрание?
   – Оно. Так ты кликни Герасима. Всё, итальянцы контракт подписывают. Вечером жду.
   – Ты что, стрелку не перевёл, урод? – страшным голосом восклицает Ольга Сергеевна, когда я возвращаю трубку на аппарат.
   – А кто меня постоянно отвлекает, – говорю, подхожу сначала к окну – Герасим уже чешет на пути, а после – к карте, где переставляю красный флажок.
   – Не, ты соображаешь, воще? А если бы поезд пошёл, придурок ты недоёбанный, – Оля на взводе, а это попахивает содомией.
   – А когда это на нашей железнодорожной ветке поезда приходили в срок? Ты это помнишь? Я – нет. Товарный когда у нас прибывает? – заглядываю в записи, что покоятся у меня в ящике стола. – В 09.36. Правильно? Правильно. А сейчас сколько?
   – 10:18, – отвечает Ольга, уставившись на экран мобильника.
   – А поезда как не было, так и нет! – заключаю.
   – Знаешь, почему они опаздывают? – спрашивает, и сама же отвечает: – Чтобы такие долдоны как ты, успевали работу свою выполнить. Охренеть, этот чмошник не перевёл стрелку, – вскидывает ручки, приподнимая плечики.
   – Giusto!
   – Vai farti fottere!
   – Scopare.
   – Stronzo!
   – О, да ты парларишь по итальяно! – восхищаюсь я.
   – Погоди, вечером я тебя ещё не так пропарларю! – грозиться.
   – Силиконом? – спрашиваю.
   – Maledetto bastardo! – выпаливает на одном дыхании и подходит к окну. Встаёт справа от стола.
   Поднимаюсь с кресла, подхожу к ней, встаю сзади, нежно обхватываю за талию, прижимаясь к её маленькой попке. Чувствую, как нарастает эрекция и вольные мысли в голове. Склоняюсь над её головкой и нежно так дую в ушко; как писала сексолог Ева Адам в своей книге «Книга о сексе» – девчонкам нравится, когда им дуют в ухо. И она не ошиблась: не знаю, как другим, а моей Крысе это нравится; взволнованно задышав, Крыся расслабляется, по телу пробегают мурашки, соски набухают, из горлышка вырывается стон… А поезда так и нет.
   – Андрюша, ты не забыл, завтра у меня днюша! – поёт моя ласточка нежным голоском. – Что бронтозаврик подарит своей мышке?
   – А что бы мышка хотела? – спрашиваю, целуя её тонкую шейку.
   – Купи мне норку, – просит. – Скоро зима, а я без норки.
   – Зачем тебе норка? У тебя прекрасная трёхкомнатная квартира! – говорю. – А-а-а, любовников водить. В норку.
   – Фу, урод, – злобиться мышка и, оттолкнув меня, выбегает на середину помещения, после чего медленно подходит к камину, в котором уютно так потрескивают свеженарубленные поленья – заслуга дворника Герасима. А я возвращаюсь к столу и принимаюсь за работу. А поезда так и нет.
   – Господи, как я могла столько времени потратить на такого вы****ка, как ты, Данилов!? – жалуется Крыся, грея руки над камином. – Если бы я тогда знала,  ч т о  на самом деле представляет из себя этот милый на вид, красивый мальчик… Фантазёр, выдумщик, балагур… дерьмо собачье! – последние две фразы выкрикивает, пытаясь подавить нарастающую истерику. Крыся, чертовски неуравновешенная особа. – А жизнь приходит и уходит. И пройдёт ещё немного времени – когда я стану никому не нужной старой… сука… я ненавижу тебя…
   – Видишь, как легко, буквально в секунды, мы расшифровываем иероглифы, написанные на лбу у других! – говорю я, не отрывая глаз от бумаг. – Мы сообща можем строить соборы, кого-то приговаривать к смерти, влиять на политику, заправлять в государственных заведениях. Безмерно глубок кладезь общего опыта. У нас десятки детей обоего пола, мы даём им образование, навещаем в школе, когда у них корь, и воспитываем, чтобы наследовали наши дома. И как бы обошёлся без нас этот день, эта пятница?..   
   – Придурок, сегодня четверг! – вставляет Крыся, колдуя возле камина.
   – Мы же сами её создаем! – продолжаю я свой монолог. – Кое-кто отправляясь в суд; кто за покупками; кто в детскую; кто маршировать. Миллионы рук стегают, мережат, таскают кирпичи и творила. Деятельность без конца и без края. А завтра всё снова покатится. Завтра мы создадим субботу.
   – Завтра пятница, – подсказывает Крыся, заметно успокаиваясь: видимо мои слова так действуют на неё.
   А я тем временем продолжаю:
   – Кто-то на поезде поедет в Курятино; другие – на пароходе в Индию. Иные больше никогда не появятся в этой комнате. Кто-то вдруг сегодня же ночью умрёт. Кто-то может зачать младенца. Это от нас зависят все стройки, политика, подвиги, поиски, дети, стихи и заводы. Жизнь приходит, жизнь уходит… Так ты говоришь? Но это  м ы  делаем жизнь!
   – Большей белиберды в жизни не слыхивала! – Крыся снова взвинчена; поднимает голову, в нетерпении смотрит на часы, будто куда-то спешит.
   – Зачем же смотреть на часы, тикающие на каминной полке? – говорю я, наблюдая за ней. – Время проходит, да. И мы стареем. Но когда мы сидим с тобой наедине, здесь, на железнодорожной станции в Курятино, в этой комнате, при свете камина, ты да я, – больше ничего мне не надо! В мире, где обшарено всё до последнего уголка, обобраны все высоты, оборваны все цветы, ничего уже не осталось. Посмотри, как вверх-вниз пляшет каминное пламя по этой золотистой нитке на шторе, – поворачиваюсь к окну и указываю рукой на грязную, засаленную занавеску. – Выхватит апельсин, и тотчас он вянет. Оно падает на носок твоего ботинка, обводит тебе лицо красной кромкой, и я думаю: это не твоё лицо, это пламя. Я думаю: вот книжные полки, а вот шторы, а вот, пожалуй, и кресло, – показываю на обшарпанный стул с кривой ножкой. – Но стоит тебе войти, меняется всё. Эти чашки и блюдца изменились, стоило тебе войти сегодня утром! – показываю на грязный стакан и полную окурков пепельницу. – Кто усомнится, думал я, отшвыривая газету, что наши жизни, не ахти какие завидные, одеваются великолепием и обретают смысл только под взглядом любви! – отбрасываю в сторону бумаги и подбегаю к ней.
   Обхватываю её руками и со словами: «Милая моя, ты лучше всех! Я люблю тебя» – получаю звооонкую такую оплеуху, от которой со звоном в ушах как тряпичная кукла падаю на пол и больно ушибаюсь головой о косяк.
   – Всё сказал? смерд, – склонившись надо мной поверженным, басит моя кралечка сжимая кулачки.
   – Всё, – морщусь, потирая ушибленное место.
   – А теперь слушай меня, тварина, – начинает моя строгая, но не договаривает – слышится грохот несущегося на станции поезда.
   Я поднимаюсь на ноги, подхожу к окну.
   – Братья Люмьер «Прибытие поезда» – говорю, вскинув руку. – А времени: 10:36. А прибыть должен был когда? Правильно!
   Что-то моя кралечка притихла, поворачиваю голову, вижу, стоит детка моя посреди комнаты и медленно так вынимает из штанишек тонкий ремешок, а вид такой злобный, полный ненависти и презрения, даже личико побелело. Не к добру это – думаю.
   – Крыся, ты чего? – спрашиваю как можно мягче.
   – Снимай штаны, Данилов! – говорит Крыся тоном строгой мамочки, вытягивая ремешок.
   – Крысёнок, секс в этом помещении теперь под запретом, – говорю. – Потерпи до норки.
   – Я сказала, спускай штаны! – кричит моя кралечка, грозя мне кулачком с ремнём. – Ну, живо!
   – Ты чего задумала? Эй, Москва-Динамо, опомнись, на дворе XXI век.
   – Не усугубляй, сука, я больше повторять не буду! – кричит сквозь зубы. – Портки снял, и на диван! Живо! Урод! – и, чтобы показать мне серьёзность своих намерений, краля делает широкий шаг в мою сторону, и со всего маху стегает меня ремешком по заднице; так, что искры из глаз. – Бля, ещё хочешь? Марш на диван! Будем тебя воспитывать, урод. Считаю до трёх! Один…
   При счёте два с половиной, я уже лежу на диване со спущенными до колен штанами, уткнувшись лицом в подушку, да сверкая своими круглыми половинками.
   – Андрей Данилов, за безответственное отношение к работе, ты приговариваешься к воспитательной порке. Вопросы есть? Нет! Поехали!
   И посыпались удары: с такой силой и методичностью, что позавидовал бы сам Захер-Мазох. На протяжении пяти минут, которые ему показались вечностью, комнату раздирал глухой свист, её тяжёлое дыхание, сопровождавшееся матершиной, какой свет не слыхивал, и его мольбе о пощаде. Уже на второй минуте его бедная задница была сплошь покрыта тонкими красными линиями, постепенно менявшими цвет – от ярко красных, до бурых. На пятой минуте нежные даниловские ягодицы посинели, и он их уже почти не чувствовал; в висках стучало так, словно по голове били кувалдой, глаза слезились; резко вздрагивая при каждом ударе, он с силой сжимал в кулаках покрывало, да стиснув зубы, время от времени выкрикивал нечленораздельные фразы, которые тонули в общем гвалте; на седьмой минуте у него «случилось» непроизвольное семяизвержение, отчего комнату прорезал его дикий стон, потом приподнял посиневшую задницу, получив напоследок ещё пять ударов, от которых едва не потерял сознание. На этом воспитание закончилось.
   – Ты усвоил урок, падла? – тяжело дыша, прокричала Ольга.
   – Да! – ответил Данилов сквозь душившую его боль.
   – Будешь ещё себя так вести? – спросила Ольга, уже не так строго.
   – Нет! – живо отозвался Данилов.
   – Уверен?
   – Да!
   – Верю! А теперь, живо на станцию, переводить стрелку!
   На этот раз Андрюхе Данилову не надо было повторять дважды: вскочив с дивана, морщась от боли, он кое-как натянул штаны и, пулей вылетел за дверь выполнять свои служебные обязанности.
   – Bene! Molto bene! – улыбнулась Ольга, заправляя ремешок.