Святой родник у большой дороги 1 часть

Святой родник у большой дороги.
Деревня наша в старину – одно из первых поселений в этих краях. Заселена поодаль от московского тракта – теперь автотрассы «Дон», подальше от Ельца ,поближе к Задонску, но выходцами, в большинстве однодворцами, из города Ливны, потому и Ливенская. В отличие от некоторых, своим трудом ставили на ноги деревню, превращая окружные степные залежи в пахотные поля. По рассказам стариков соседняя, теперь Миролюбовка, которую и поныне многие называют по - старинке Ловиловкой, не случайно пристроилась прямо к тракту. Не гнушались, по-видимому, переселенцы поживиться добром проезжающих путников. Да и ближнему селу от Задонска, которому теперь передали имя от самого городка- Тешевка. Задонск в старину именовался Тешев, а былое название того села- «Арканы», что само говорит кое о чём лихом, но что уже подзабылось. Наверное, верёвка- кормилица с петлёй наготове имелась во многих избах.
Но какой бы сложной и запутанной ни была история твоих предков, её надо помнить, чтоб ими гордиться, или не повторять их ошибок.
Коренные фамилии нашей деревни Белых, Томилины, Якунины встречаются и ныне в городе Ливны. По переписи на 1865 г. деревня состояла из около80 дворов. Более шестисот жителей проживало в ней на время отмены крепостного права. Вольнонаёмные работники были в небольшом количестве у барина Семашко, педагога, отца первого наркома здравоохранения Н. А. Семашко, который поселился позднее, на самом краю деревни, на «бугре». На берегу пруда стояла скромная усадьба этого барина, почему и называется эта отдельная улица – Барымово. Один древний бревенчатый домик, оставшийся от всей усадьбы, там стоит и поныне.
Интересна история о том, как пережил барин- учитель революционные события. Пока по деревне шастали взбунтовавшиеся революционеры, один из бывших его работников укрывал его у себя в сарае, а потом по-тихому, тёмной ночью отправил в Елец. А от усадьбы остался только этот скромный домик. Не посчитались местные «революционеры», даже с тем, что барин учил грамоте их детей. А позднее сын барина, безо всякой обиды на этих людей, настраивал медицину всего государства.
Обо всём этом я узнал уже потом, заметно подросшим, ближе к выходу из школы, а что- то и ещё позднее. Что особо стало удивлять, как, казалось, уважительно у нас относились друг к другу односельчане старшего поколения.  Вроде бы, ценилась культура общения, хотя все они были простые крестьяне. Некоторых стариков я помню ещё бородатыми. Называли они друг друга важно, по имени- отчеству, что становилось основанием так называть их подворье. Например: «…к Василивановым приехали гости», «…Дмитривановы уже распахали картошку», или: «…попросить лошадь у Федориванова». Наших сватов на Барымово по- иному никто не мог назвать, а только, как, Сергей Васильевич, аего жена Мария Ивановна. Но, как видим, к учителю своих детей не все отнеслись однозначно. Были и более печальные случаи. Один из таких- убийство двух мужиков, приехавших в первые послевоенные годы на подработку в колхоз. Это произошло после получения ими расчёта за заработанное, перед самым отъездом. Тогда на их родине был голод. Виновных так и не нашли, хотя о подозреваемых потом долго говорили.
 По фамилии в деревне найти нужную семью в те времена получилось бы с трудом, разброс небольшой- одна половина деревни- Томилины или Шолоховы, другая Белых или Якунины. А имя- отчество- статья особая. Даже сына раскулаченных называли не иначе- Иван Егоров, и бригадир в колхозе, один из тех, кто их кулачил- Николай Антонович. Правда, так называли не всех, например, Нюра Федора Дмитриева- по мужу, Нюра Анисакина- по свёкру, Нюра Алдошина- по деду, Нюра Петранькина- по отцу. В чём- то их статус, видимо, был пониже. А уж более поздние названия подворий, а проще- «по- двору», в наше, послевоенное время, упростились вовсе. Но все от мужских имён: Конакины, Пашакины, Мишакины, Колюшковы, Осякины, Алдошины. Даже, кого- тоименовали по роду службы предка в царской армии: Гарнадеровы, перестроено из Гренадёровы, или по- профессии хозяина- Пекаревы, Клаша почтальонка, по потомственному мастерству- Бердешниковы- делали бёрды- важную деталь ткацкого стана. А наш дом, так вообще, был приобретен у Пистолетовых… «Пистолетом» прозвали инвалида войны без ноги и, почему- то, не посчитали это кощунством. Что- то непонятное творилось с нашими земляками, нынче бы эти наименования подворий можно назвать«чёрный юмор».Такая культура общения говорила о том, что далеко не все жители деревни были одинаково культурны.
Наше подворье именовалось, похоже, по национальному признаку- Хохловы, потому, что папа был родом из- под Полтавы.Но «в глаза» хохлом папу никто не мог назвать. В нашей деревне его необыкновенный авторитет мастера, и умение «ладить» с людьми мало кто мог превзойти. Его редко называли только по имени, а чаще добавляли и имя моего деда Ерофея. И я, конечно же, годился этим. Он сам не напрашивался на общение - мешало отсутствие слуха, вследствие военного ранения в голову. Чаще к нему шли с какой- либо проблемой. От мелкой- заменить у ведра дно, или сделать раму, табуретку, и покрупнее - перекрыть под «железо» крышу, поставить верх.
Но в ранние мои годки всё это почему- то меня мало интересовало, хотя к папиной работе приглядывался. Но больше голова мальчишки была забита друзьями, школой, каникулами и разными забавами в свободное от школы время. А вот насчёт подворий, казалось, они были такими всегда. Но теперь понимаю, у них у каждого своя история. Только, теперь, пройди по деревне, и спроси у кого- либо из жителей одно из тех подворий, думаю, просто пожмут плечами. Местные разъезжались, а большинство сегодняшних жителей прибились со стороны тоже в поиске чего- то особенного. Они и своих- то, возможно, забыли.
Население деревни рассыпалось по миру в довоенные годы – время раскулачивания, во время мировых войн не все мужики вернулись с «хронта», и в шестидесятые, во время оттока молодежи в города. Когда после прихода из стада коровы паслись на ближнем лужку, под нашим присмотром, мы, мальчишки с любопытством и лёгкой грустью рассматривали здесь же, совсем недавно порушенные, ещё не заросшие бурьяном фундаменты домов. Их там набиралось на несколько улиц.
Но, окончив школу, к своему стыду, разбегались и мы. Родители подсказывали:«Чем быкам хвосты крутить, или на свёкле загорать, лучше в город, на завод».
Наш домик, где мы проживали, отчасти кирпичный, отчасти каменный старинной кладки, с редким орнаментом наличников, стоит теперь полузаброшенный у другого хозяина в самом начале улицы. Как пел сосед Володя Соболев, гармонист и первый наш подростковый наставник: «На Косом-то боку, второй дом от угла…», но наш – первый, это их был второй. Остальную часть деревни от нашей улицы отделяет овраг, с узким ручейком на дне – хорошее место для сенокоса и выгула хозяйского стада летом. А зимой эти бугры – одно из мест, откуда нас домой загоняли только «по - тёмнушке». Наша семья состояла из шести человек: голова – папа Виктор Ерофеевич, инвалид- фронтовик, потом рабочий, шея этой головы – мама Мария Леонтьевна, участница обороны Ленинграда и мы, четверо нахлебников – старшие Лида и Надя, ваш покорный слуга и младшая Валя. Благодаря заботе родителей, семья наша была не богата, но достаточно обеспеченная, в сравнении с некоторыми соседскими многодетными или теми, что остались по какой- то причине без отца. Мы были «сыты и обшиты».На печи, где я обычно спал, всегда было тепло, и с этой печью, как рассказывала мама, была связана одна непростая история. Это было, когда меня всего с неделю назад принесли из больницы, и я ещё ползунком только прописывался на тёплой лежанке под боком у мамы.
 В доме папа уже затеял ремонт: где- то разобрал худой пол, навалил доски с гвоздями возле печи, тут же валялись кирпичи, подготовленные для её ремонта, или плиты. И как рассказывает мама, она, покормив меня, и уставшая за день, провалилась в безмятежный сон, уверенная, что и я сплю рядом. Но в какой- то момент она в одно мгновение просыпается и ощущает, что я сбоку ускользаю вниз с печи и она машинально, не видя меня, резким движением выбрасывает руку и ловит меня за ножку! Сердце у мамы чуть не выскакивает из груди! Но в таком стрессе, она рассуждает- а с какой стороны моё лицо, пытается в ночной темени нащупать пяточку. Наконец, разобравшись, как, не поцарапав мне нос и вернуть меня на тёплую постельку, она осторожно поднимает и укладывает меня рядом. Что интересно, за эти минуты я не произнёс ни звука. Уснула ли мама опять в эту ночь- представляю себе с трудом. Так что мой самый первый полёт, точнее десантирование, состоялось без участия в нём самолёта. И было прервано маминым материнским инстинктом. А внизу располагался не мягкий аэродром- кирпичи и доски с гвоздями!
Подрастала семья, маме прибавлялось забот, росло и во дворе хозяйство. Чтоб отлучиться на время кормления животных, мама привязывала нас свивальником по углам на печи, как собачек, чтоб мы чего- либо не «начередили»! Пока кормила всех: корову, овец, поросёнка, птицу, кошку, собачку- душа была неспокойна. Из сараев торопилась бегом в хату посмотреть- целы ли мы. А полчаса свободы шалунам до трёх лет- жди, мама, неприятностей, так лучше посадить на привязь! Однажды, трёхлетним я «образил», то есть, искупал в бочке с ледяной водой только народившихся от Жучки щенят, и конечно их быстренько не стало. Вот так мы потихоньку и росли.
С сёстрами ладил я с трудом: их трое, а я один. Если от кого- мне не достанется оплеуха, то обязательно будет:«Иди отсюда!» Но к сёстрам меня тянуло, особенно ко второй, Наде. Она у нас была и осталась рисовальщица и выдумщица не менее меня. Удивляли всегда её способности вырезать снежинки с необычными узорами, новогодние украшения из бумаги, и как она рисовала и вырезала из бумаги и раскрашивала цветными карандашами куколок в виде молоденьких девчонок- только на зависть! Делала для них разнообразные наряды- платья, туфельки, шляпки. Ещё она собирала коллекцию конфетных фантиков. Их было у неё очень много, и такие разные. Особенно красивы были фантики от шоколадных конфет, и манил их необыкновенный запах. Понятно, нам тогда шоколадные конфеты можно было видеть только у других детей, в крайнем случае в новогоднем подарке, принесённым папой с работы. Оставалось подбирать фантики только на улице. Так, однажды, уже, будучи подростком, Надя, идя из школы, подобрала и для меня подарок, спичечную коробку с этикеткой рекламы об охране природы «берегите лес». Я и сейчас помню изображение на ней- группа туристов поднимается на взгорье с леском. Было приятно- сестра не прогоняет меня, а наоборот, дарит мне подарок!
Есть другая сторона вопроса. Теперь мы можем уверенно запретить ребёнку поднимать с «дороги мусор»! Объяснить, что так поступать, по меньшей мере, не красиво и антисанитарно. Но кто ж тогда об этом думал? Просто, родителям казалось, это есть безвредное развлечение для ребёнка. Вспомним расхожую поговорку: чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало. В те годы грязи и антисанитарии редко в каком деревенском многодетном доме было мало. Например, чистить зубы было, просто, не принято в деревне.А в школе санитарная комиссия из лучших учениц могла пожаловаться учителю: у такого- то учащегося на руках «цыпки», это значит, давно не мытые руки, и грязные уши! Ещё хуже, у многих могли быть в волосах или на воротнике насекомые- вши! Такими были шестидесятые годы.
А фантики в коллекции сестры были просто мечта! Как в стихах А. Барто: «…красивые, блестящие». Мне хотелось их подержать, полюбоваться, но этим только злил сестру. Ну и получалась, как говорила мама- «неразволошная». Тогда шёл, искать понимания или у мамы, или у друзей. Папе, пока не подрос, было не до меня. Чтоб обеспечить семью, ему было нужно работать изо дня в день. Но почему- то и маме не приходило в голову затевать с нами совместные игры, сдруживать  нас с детских лет. И, к сожалению, это отложилось, и на взрослую нашу жизнь. А тогда приходилось терпеть или гасить обиды в слезах. Утешениями были уход в свой мир фантазий, отчасти книжных, и рукоделий, за которые не могли поругать: лишь бы не мешался под руками- ногами.
 Зима- одно из лучших времён года в нашем детстве. Лыжи и санки были почти у всех. У меня лыжи сначала самодельные – папа вытесал из простых досок. Я, конечно, понимал, купить- то особо было не с чего. Но друзья смеялись! Обидно же, позднее упросил маму, купила настоящие, широкие, охотничьи. Теперь я сам мог над кем- то посмеяться- больше таких лыж не было ни у кого.
Однажды мне с друзьями надоело кататься с бугра, и мы решили поехать за деревню в дальний лог «Суры», километрах в двух от крайней улицы. Туда добрались удачно, но почему-то нам там не понравилось, и вскоре мы отправились назад. Но, началась метель. Сначала было хоть вблизи видно, затем ветер завьюжил так, что мы стали терять друг друга из виду. И тут у меня обрывается крепление на лыже. Ребята уходят, а я остаюсь один. Я впервые тогда узнал, что такое предательство. Было очень страшно, было мне в ту пору лет 8-9. Но деревня уже была близко, и я не сбился с пути – пришёл. Именно – пришёл – один валенок в лыже, другой весь тонул в сугробе – снега тогда были большие. Родители, конечно, ничего об этом не узнали и мне не влетело. Но запомнилось это надолго- до беды было недалеко.
До школы мы, особенно в зимнее вечернее время, воспитывались дома мамой. И от этих посиделок – куча впечатлений. Мама была прекрасная рассказчица историй из своей богатой на события жизни. Делала это в то время, когда шила на машинке «Зингер», купленной по- случаю у подруги, или пряла на прялке, вязала носки, варежки, которые требовались охапками, и даже днём, когда пекла блины или хлебы. По сей день эта картинка стоит в глазах, как стрекочет машинка, а мама ловко продвигает под лапку шитьё, или месит тесто, а потом на рогаче «подаёт» в прожаренный зев печи белые бугорки пирогов, одновременно что- то рассказывая. Эти рассказы касались больше её детства, где их, девять детишек проводили время со своими забавами. То они, лёжа на палатях, по очереди плюют в дырочку от сука, стараясь попасть в кучерявую макушку раскачивающегося на скамейке дяди Митроши Дорошина, а то идут с десятилетними подружками по улице и тачают под губную «музыку» соседа Тишки Волкова:
Колчака девки плясали,
Колчака проклятого.
Четыре пар лаптей стоптали,
Гармониста пятого.
А мы этим любуемся, внимательно слушаем, хохочем, и словно вживую видим эти истории с собой, а не с мамой. А в редкие свободные минуты с нами мама рисовала и учила читать. Хорошо помню, как рисовала прицепной комбайн «Сталинец», а это, даже теперь понимаю, не просто. Надо хорошо представлять конструкцию этого сцепа- трактор тянет комбайн! И для меня в этот момент мама становилась не хуже Петьки! Брат Петька умел всё, но и мама не слабак!
Летнее же время, я отбывал повинность в яслях, потому как мама в рабочий сезон становилась свекловичницей. И это было такое тягостное время. Ясли находились в соседней деревушке Барымовой, на дому у двух бездетных и незамужних тётенек-сестёр. Запомнилось их доброе отношение, но от желания сбежать домой это не спасало. Ещё помню белые, словно намелованные руки старшей слепой Нади и улыбающееся лицо Лисавьи (Елизаветы), деревянные, расписные хохломские чашки, ложки и, по их рассказам, как я собирался домой. Хмелинецкий сахзавод от Ливенской находится в трёх-четырёх километрах. В 7 и 8 часов утром, и в 3 и 4, в послеобеденное время, ревел заводской гудок. Так вот, гудок в три, как я считал, был мой и я уже молча собирался. Но смена заканчивалась в четыре. Меня спрашивали: «Куда ты?» Я отвечал: «Всё, гудок прогудел!» Так хотелось домой.
Понимала мою взбудораженность и неуёмную непоседливость, желание познать весь необъятный мир, наверное, только мама. В желании привить мне усидчивость, кажется, перед самой школой, она купила мне в комиссионном магазине сначала металлический конструктор, а затем набор для выпиливания– все по 1 рублю. Что в этом наборе было особенно интересно- лобзик был сделан из дерева. Кто из ребят что- то знал об этом инструменте- удивлялись- он же должен быть из металла! А, получалось, у меня он был особенный! Он ещё был не просто деревянный, а и сама рамка длиннее, мог пилить гораздо дальше. Я был горд – такого не было у моих друзей. Но гордость    - детская бессознательная наивность- опередить друзей хоть в чём!
С винтиками и гайками в конструкторе мне помогал разобраться двоюродный брат Петька, собрав из деталей конструктора башенный кран и автомобиль. Но детали кончились, а чтоб самому дальше что-то собрать, надо и кран и машину разбирать. Как мне было жаль это делать! Но, пришлось. А выпиливать я научился сам, хотя далось мне это непросто. Больно часто ломались пилки. И всё же это занятие стало для меня надолго одним из любимых. До последнего времени у нас в доме хранилась узорчатая рамка для фотографий, выпиленная из фанерки мною ещё тогда, в самом раннем детстве. Теперь подарил Тербунскому музею, как отголосок своего детства.
Вскоре от меня потребовались педагогические способности. Соседка, тетя Зина Грибова, тоже купила своему сынку Шурке, моему другу, лобзик и попросила меня научить Шурку выпиливать. То ли педагог оказался никудышным, то ли ученик: Шурка чуть покопался с подарком матери и вскоре забыл про него, так ничему и не научившись. Мне же это занятие очень пригодилось – лобзик удобный инструмент для тонких и аккуратных работ. Он помогал мне при изготовлении многих вещей, теми тонкими пилочками пилился даже листовой металл, когда я делал  шасси для радиоприёмника. Детали самолёта, впоследствии изготовленного мной, процентов на 30 обрабатывались именно лобзиком. Конечно, не тем, что мама подарила. Но начало-то было положено тогда.
Впоследствии я уже сам сконструировал электровыжигатель, и научился им работать. В то время выпиливание из фанеры и выжигание были популярны в детском рукоделии: издавались книги с рекомендациями и образцами для выжигания и выпиливания. Кое какие рекомендации давались даже в газете «Пионерская правда»,которую родители нам всегда выписывали, и в пионерских журналах, которые были в школе всегда. Другая литература нам была малодоступна. Была в школе такая книга с образцами, так из неё половина страниц было выдрано- одно слово- популярность! Только учась в институте,я научился сам рисовать орнаменты для лобзика и выжигателя. Тогда же я подарил маме в день её шестидесятилетия самоделку-шкатулку, с выжженными на стенках сюжетами из её детства. Она в ней хранила нитки, иголки и всякую другую нужную ей мелочь.
Будучи взрослым, женатым человеком для своей семьи я изготовил мебельную стенку, которой пользуемся и сейчас. И в отделке её шкафов во многом применены элементы выпиливания лобзиком и обработки выжигателем. Работая в Берёзовской школе учителем труда, я старался привить любовь к этому занятию у своих учеников, и, конечно, научить работать этими инструментами. Если на чистой, отшлифованной фанерке аккуратно выпилен или выжжен рисунок, затем покрытый лаком, и на красиво подобранном фоне смотрится он очень необычно. Главное, чтоб увидел и осознал эту красоту сам автор изделия, что обязательно воодушевляет на дальнейшую работу. В той школе у меня в кружке с удовольствием занимались и девочки, и мальчики. Иногда кружки затягивались допоздна, и домой приходилось идти уже по темноте Хорошо, уже волки не встречались. Но как это здорово идти и понимать, что ты нужен этим ребятишкам и девчонкам, и завтра снова, с огромным желанием и радостью встретишься с ними! Ты даёшь им то, что сам хотел получить в своём детстве. И мне эта дорога в девять километров была совсем не в тягость- пел по пути туда и обратно! Слушателями были только поля и лесополосы, и никакой критики.
Обычно, ученические изделия, после их окончательной отделки, я отдавал детям, но, если работы отсылались на районные или областные выставки, могли оттуда и не вернуться. Не могу понять, где они застревали. Конечно, и мне и детям это было обидно, и казалось, несправедливо. Но, теперь думаю, а было б чем теперь наполнить наш музей, если б не было подарков, тех же детских работ? Их в музее немало. Но, ведь это подарки, а не изъятия, тем более- у детей. Это остаётся вопросом пока без ответа.