Святой родник у большой дороги 2 часть

                2 часть
Одной из моих детских «болезней»была и осталась авиация. Впервые на самодельный самолёт я сел где-то лет в 6-7. Папа заготавливал широкие доски для пчелиных ульев, я поглядел вокруг, и пока его нет, сконструировал из двух таких шикарных досок почти настоящий самолёт – два гвоздя, молоток, подходящий клин вместо штурвала и самолёт готов. Разложил посреди двора, уселся на него поудобнее, двигаю «штурвал» туда- сюда и «лечу» себе. Вдруг хворостина вдоль спины пилота «вжик, вжик…»
– Зачем испортил доски, да ещё и без спросу взял?
Вот так, с неба- на землю! Но большая авиация была ещё впереди. Доставалось довольно часто и за другое. И чаще, за мою, как всем казалось, излишнюю любознательность. Довольно крупно мне попало от папы за один турпоход. В эти же злосчастные шесть или семь лет я пешком упёрся в Задонск. Но расстояние- то не маленькое – 14 километров всё-таки. В это время я уже коллекционировал этикетки от спичечных коробков, а на обочине асфальтовой трассы их хватает. Теперь кажется странным- ехали машины, в них сидели взрослые шофёры, понимаю, спешили, это их работа, и всё - таки- идет ребёнок: куда, зачем? Не взрослый, даже не подросток! По пути прошёл два села- Миролюбовку и Болховское и наверняка видели жители- куда- то идёт незнакомый малыш и никто не остановил, не поинтересовался, кто я, откуда и куда иду. И вот так, подбирая интересные коробки с этикетками, которых у меня не было, я и пришёл в этот самый Задонск. Я уже знал, что там жил мамин брат дядя Лёля. Мама раньше как- то меня брала с собой, когда ходила к нему в гости, поэтому я легко нашёл его дом. Но никто ж в нашем доме не знает, куда я пропал!
Мои задонские родственники, почему- то, спокойно оставили меня у себя на ночь, и решили сообщить родителям лишь наутро. Может посчитали, что телефон в Ливенской был только в конторе совхоза, а она наверняка вечером уже была закрыта. У них было много чего интересного. Новое всегда интереснее вдвойне. Во- первых в углу комнаты стояла красивая резная этажерка с толстенными книгами- «Детская энциклопедия». Как хотелось их хотя бы посмотреть. Но просить стыдно. Зато поигрался с братом Вовкой, он познакомил меня со своими друзьями, поиграли в футбол. Один из друзей Вовки был его двоюродный брат Колюха. Мне стало интересно то, что его так звали все и взрослые и ровесники, именно не Коля, а Колюха. Еще запомнилось, что он был у всех в большом почёте, все, даже взрослые, во всём с ним соглашались. У нас дома такое не увидишь. То есть ему было всё позволено! Мне это показалось удивительным. А он был, наверное, моим ровесником. Меня же он, вроде, как и не заметил, на что я и не обиделся - я же здесь новенький. Но, повзрослев, я узнал, что этот Колюха, будучи теперь, семейным, стал беспробудным пьяницей. Возможно, это плоды воспитания родителей в его детстве. Эта же беда не обошла стороной и Вовку, хотя он закончил институт, и работал в Задонске на приличных должностях. Теперь его нет, как и многих моих друзей детства и знакомых, кому не удалось разорвать любовь к этому пристрастию. Мне в этом, наверное, повезло - рядом был пример папы. Я никогда не видел его пьяным, чем тоже всегда гордился. Да ему и некогда было этим заниматься.
Итак, я прекрасно переночевал, и конечно не мог своим детским умишком представить, что творилось дома – потерялся ребенок! Уже потом мама рассказывала, какая была паника, а кто-то ей уже говорил, что видел меня, якобы, где-то под Ельцом, совсем в другой стороне. В общем, ночь дома не спали. А наутро за мной на велосипеде приехал двоюродный брат, Леонид. Посадил сзади себя и весело проговорил:
– Ну сейчас тебе будет…
Доехали нормально, а дома мне действительно было.
Если серьёзно, такого никому бы не пожелал. То, что было больно и обидно– не те слова. Мама, как могла, защищала, но папа был неумолим. 
Уже, будучи взрослыми, я и сёстры, как-то встретившись, вспоминали детство. И старшая, Лида, пошутила:
– Тебя только печкой не били.
Однажды, уже взрослому, мне мама высказала такую мысль: в детстве ребёнок боится, а повзрослев, начинает понимать. А значит, как она считала- боязнь- это, своего рода, метод воспитания. Но я и теперь этого понять не могу- если ребенок тебя, как воспитателя боится, ты никогда для него не станешь другом. Он всегда будет тебя сторонится, искать того, кого не надо бояться.Но если дома у ребёнка нет друга, он ищет их на улице. Чему она учит? Конечно не тому, чему могли б научить родители. Но, они… самоустранились. И будут пожинать плоды те, какие достались им после «улицы». Обидно, что начинаем мы это понимать, когда дети уже выросли. Наверное, и мой папа это понял, когда я стал взрослым, правда, мне он этого никогда не сказал.
Как- то, впоследствии, когда родители наши остались только в памяти, уже после изготовления мной самолёта Арго-2 и полёта на нём, младшая, Валя, объяснила отношение папы ко мне так:
– Если б тебя не били, ты б не был таким умным…
Конечно, тут я с ней никак не соглашусь, но, на папу я не обижаюсь – ну не умел он по-иному воспитывать, что делать! Не дано было. Но, боялся, что из меня выйдет что- то непутёвое. Может за его строгость и резкость осколочное ранение в голову виновато, может характер, а может и самому в детстве так же доставалось - тоже опыт. Но уже, когда они с мамой доживали свои последние годы жизни в Ельце, как рассказывала сестра Валя, он с утра выходил и чистил от снега  проезд у ворот дома. Валя спрашивала:«Зачем»?
– Та, Сашка должен приехать.
Хотя в этот раз я не обещался. Пожалуй, добавить нечего. Вечная память папе труженику и семьянину.
А теперь о школе, потому, что всё у меня, как у любого деревенского мальчишки, началось со школы: там копились новые яркие впечатления и я готов был удивляться без конца.
Первой школой для меня была родная, Ливенская, начальная, что стоит, словно мощный, неприступный замок в отдалении деревни. Она и сейчас удивляет своей статью. Старинной, крепкой постройки, красивое, из красного кирпича двухэтажное здание – остатки упразднённой только что, тогда, семилетки, и сокращённой до четырёх классов. Уже от стен этой школы первые «ахи» и удивления. В нашей, ничем не выделяющейся деревне, такой дворец! Каждый день приходить сюда на равных со всеми, было удивительное событие. Тебе доверили такое, где открывался новый мир! И этот мир познавался не только во время уроков, со слов учительницы и из учебников.
В здании были толстые кирпичные стены, бетонные звонкие полы, от них здорово отскакивали стальные шарики, выпрошенные нами у трактористов на «таборе» – колхозном стане. Огромные окна, не то, что в родном доме, выше нашего, мальчишечьего роста, такие же батареи водяного отопления, хотя оно не работало, зимой топились в классах печи. Гладкие, обтёртые нашими штанами, железные перила сбоку ступеней, ведущих на второй этаж, с которых мы смело съезжали вниз. Конечно, туда нам заходить категорически запрещалось. Но ведь у учительницы не семь глаз, она сказала и тут же о нас забыла. А в заброшенных классах второго этажа гулкая пустота, по углам, на полу и подоконниках паутина и пыль, брошенные парты, на стенах забытые учебные плакаты. И так тянуло заглянуть без учителя в эти классы – в них веяло какой- то печалью, сиротливостью, романтикой недавнего прошлого. Почти вчера, за этими партами сидели такие же, как мы, или чуть старше, мальчишки и девчонки, а теперь всё стало никому не нужным, стало«стариной».
В одном из таких заброшенных кабинетов, в «пятом классе», на первом этаже, хранились лыжи. Их нам зимой иногда выдавала наша учительница Лидия Васильевна на уроках физкультуры. Они были часто поломаны и много раз ремонтированные ребячьими руками, обитые жестью от консервных банок, но было интересно даже держать их в руках- у нас и таких не было.
Соблазняла на «преступление» и не запертая дверь в полуподвал, в тёмную котельную, куда и заглядывать сначала было страшновато, и куда строго-настрого было запрещено спускаться. А так хотелось! И пока на перемене Лидия Васильевна с Агнией Семёновной беседуют о чём- то своём, нам того и надо. Мы сами себе хозяева- можно и на второй этаж забежать, и в кочегарку заглянуть. А там чёрные закопченные стены, низкий потолок, облепленный паутиной, на полу горы забытой, неубранной золы… А гулкий второй этаж- это что- то вроде космоса: рядом, над тобой, а ты ещё там не был! А здесь- вид на поле и лес из окон очень высокого этажа– и представляешь, это я лечу и вижу землю с такой высоты.
Всю неделю мы жили в ожидании субботы. Сразу же, у лестницы, на площадке второго этажа стояли два шкафа забитые под завязку, книгами. Именно в субботу, после уроков, Лидия Васильевна расставляла нас по- очереди на лестнице, и словно волшебный ларец открывала эти серые обшарпанные, наполненные тайной, шкафы. А мы покорно ожидали. Почему-то жутко манили меня те истёртые, даже истрепанные, часто без обложек книжки, выдаваемые как драгоценность, из этих серых фанерных хранилищ. Я много и с азартом читал эти тонюсенькие брошюрки, и моё воображение рисовало сказочные истории, иной мир.
Но вот однажды, мне в руки попала такая же, без обложек, истёртая ребячьими руками, но со всеми страницами, удивительная книга- про лётчика! Нашего земляка Михаила Васильевича Водопьянова. Если раньше я набирал на неделю чтения до десятка тонюсеньки книжонок, то на этот раз мне хватило одной и надолго! «Полярный лётчик»стала моей настольной книгой. Даже когда я её прочитал и вернул в шкаф. Авиация влезла мне в душу и там растворилась «заразив» собою всё моё нутро! Взбудоражили рассказы бывалого лётчика с первых страниц, когда он только первый раз увидел самолёт- этажерку и упал с крыши. Хотелось самому на этой крыше постоять рядом с ним, прочувствовать то удивление- как это здорово! Из его полётов на полюс, особо понравилось, как они заводили самолёт верёвкой, надев на винт валенок! Я смотрел на свой валенок и удивлялся- кажется, он и авиация- ничего общего! А оказывается - нет! Важна смекалка, и выручит, и спасёт! Видимо мои детские фантазии, пронесённые через долгую жизнь, навеянные ко всему книжными историями, и заложили во мне тягу к сочинительству, проявлявшуюся уже тогда, но воплотившиеся в книги через много лет спустя.
Когда- то, будучи в липецкой военно- исторической библиотеке имени М. В. Водопьянова на стеллаже я увидел ту самую книгу «Полярный лётчик», но уже в чистой, красивой обложке, с шагающим, навстречу читателю, лётчиком. Так мне, до спазма в горле, захотелось подержать её в руках, я б даже расцеловал её –я встретился с детством! Теперь такая книга имеется в нашем Тербунском музее. Периодически её просматриваю, радуя душу.
Однако, моя самостоятельность и самодеятельность, чаще всего воспринималась взрослыми как непослушание и считалась проступком. А это, как известно, всегда наказуемо.
 В школе мне очень нравилось, конечно, и учиться, с каждым уроком узнавать что- то новое. Первый класс закончил с пятёрками, за что был награждён хорошей, познавательной книжкой о море с загадочным названием «Моревизор уходит в плавание», чем я очень гордился. Тогда награда книгой очень ценилась. Интересная книжка, но, почему-то в море меня так и не потянуло. Но теперь приходится слышать рассказы бывалых моряков- удивляюсь их бесстрашию, мужеству, и всегда их рассказы стараюсь переложить на бумагу. Когда- то в молодости, пришлось побывать в порту Одессы, где я подолгу ходил возле причаливших кораблей, удивляло всё- от толщины металла их корпусов, до размеров самого корабля- как такая махина лежит на воде и не тонет? Вот бы теперь удивился царь Пётр, когда не поверил простому мужику, подсказавшему, что и из железа, а не только из дерева можно делать корабли. Но за что мужик поплатился жизнью, будучи утопленным, привязанным к якорю, по приказу Батюшки- царя, когда тот изрёк: «Всплывёт якорь- будем делать из железа!»
Помню, если ко мне в руки попадала любая книжка, сначала я в ней подробно, с пристрастием просматривал иллюстрации. Большинство рисунков из учебников помню и по сей день. Жаль, что эти первые учебники не сохранились. Теперь ищу их для нашего музея, но в музейной коллекции есть пока только обложка от моей «Арифметики» для 1 класса и два учебника 3 и 4 класса «Родной Речи».С особым чувством просматриваю и перечитываю тексты и стихи из них. И опять возвращаюсь в детство.
 А самым любимым уроком был, конечно, урок рисования. Справедливости ради, надо сказать, в родстве по маминой линии у нас много одарённых к этому делу. Дядя Миша – мамин младший брат, он тогда жил в Ельце, копировал картины художников масляными красками на холсте. Их он раздаривал своим родственникам. Одна из таких картин, была и у нас дома. Замечательная копия с шикарными кавалером и дамой, которые восседают на лоснящихся конях и о чём- то беседуют. И хотя картина была небольшого размера, но разглядывать её можно было часами. Копия была сделана очень качественно, с грамотным рисунком. Дядя Миша мне представлялся почти Брюлловым. Я тогда ещё не отличал копию от оригинала – где мне их можно было увидеть?
С удовольствием вспоминаю, что мы тогда рисовали на уроках. Теперь, по прошествии лет, не могу вспомнить всё, но помню, что я рисовал из окна с натуры недальний весенний лес. А на другом уроке нужно было по памяти, нарисовать цветными карандашами молоток. Вот этот урок я хорошо запомнил. Мне показалось скучным нарисовать просто молоток, и я изобразил помещение кузницы, куда я с друзьями уже часто наведывался – с мехом, горном, стоящими в углу колёсами, кузнечным инструментом и на наковальне…лежащий молоток. И меня удивило, почему учительница за работу всегда ставила пятёрки, а в этот раз«пожадничала», поставила мне трояк – рисунок-то всем одноклассникам понравился. А оказалось – я не справился с заданием – нужно было рисовать не кузню, а просто молоток!
А самым близким моим авторитетом, конечно после папы и мамы, почти богом, был двоюродный брат Петька. Их семья жила на самом краю нашей улицы, но к ним я наведывался часто. Брат был на шесть лет старше меня, и я для него,«салапет», за его делами мог наблюдать только со стороны. Но если, хоть одним глазком я мог их видеть, это было для этого самого «салапета» высшим счастьем. Представить себе и сегодня трудно, как Петька, ученик, примерно 5-6 класса мог без чьей-либо подсказки со стороны, практически не имея инструмента, чертежей и надлежащего материала изготавливать такие сложные изделия. Например, модель корабля, корпус корабельной шлюпки, длиною, с полметра, модель работающей жатки комбайна. Для своего рисования из простых жёрдочек сконструировал столик, совмещенный с креслом, и я с завистью любовался, как он забирался на эту конструкцию и восседая там, рисовал красками! Это было что- то из мира фантастики!
Из простых, оструганных ножом, веточек куста, газеты, с помощью ниток и клея делал летающий воздушный змей. От чего моему удивлению, не было предела. Но его младшие братья, почему- то к его занятиям относились более спокойно и только для меня по сегодня, его дела остаются предметом недостижимой цели. У него в распоряжении были всего-навсего газеты, прочитанные отцом, за непрочитанные могло крупно влететь, обыкновенный столовый нож из косы, жесть от консервных банок, мука для клейстера, а за использование муки было тоже много шума, и «канавка»- ряд кустарника за огородом. Все. Но из этого он творил чудеса, волшебство! А как Петька рисовал – это целая эпопея! Простым карандашом прекрасно изображал людей, вставших на дыбы коней, катера, парусные корабли и крейсеры, рассекающие морские волны, танки, несущиеся по пыльному полю, выдумывал по представлению целые баталии. И все фигурки выходили у него в рисунках словно живые – и с перспективой, и с пропорциями, в движении. На мой и сегодняшний взгляд это был юный гений. Ещё у него были акварельные медовые краски! И беличья кисть! Как и за какие шиши, ему их купили, я и сейчас не могу понять: их семья жила очень бедно, почти на хлебе и молоке, а их, детей в семье, пережившей пожар, было пятеро, к тому же это были шестидесятые годы, когда в доме не хватало всего.
Отлично врезалась в память Петькина копия «Богатырей» В. Васнецова, сделанная той самой акварелью. Просто мечта! И его никто не заставлял это делать, только некому было поправить. Но печальна дальнейшая судьба этой копии. Дело в том, что размер её был в ширину обоев- он попросил кусок этих обоев для своей копии у мамы, ими был у нас оклеен потолок. Со временем, часть обоев, где висела керосиновая лампа, закоптилась, а заменить этот участок новых обоев у мамы не нашлось. И она попросила почему- то у Петьки «Богатырей», и приклеила их обратной стороной на то место- по рисунку совпадало. Я не мог маме сказать против, но так было жаль эту картинку! И всегда смотрел на этот приклеенный кусок обоев с сожалением, как на загубленный шедевр. До сих пор не знаю, почему мама поступила так безжалостно.
А Петька даже выходил на природу и делал этюды с натуры- то место, обрывистый берег пруда, и он сидит с альбомом на коленях, сейчас стоит в глазах. Но, теперь, вспоминая это, понимаю, что он и здесь копировал. Надо бы кому- то подсказать, как работать цветом, но кому? Рядом из грамотных живописцев- никого. А сам он что мог, то и делал. Вот так у нас часто теряются таланты. И очень жаль, что его прекрасные способности так и не развились во что- то серьёзное, именно из- за вовремя не оказавшейся нужной для него поддержки и подсказки. Но Петька, видимо, понимал, что не всё и у него правильно получается. Он выведал адрес газеты «Пионерская правда» и несколько раз посылал туда свои рисунки. Ему из редакции приходили ответы. Что отвечали- не помню. Но для нас, малышей, тогда важно было другое- какой заслуженный человек Петька! Ему из самой «Пионерской правды, на печатном бланке печатными буквами отвечают! Классе в четвёртом, и я пробовал посылать в газету, и мне отвечали, советуя правильно работать акварелью. И я с гордостью показывал ответы из газеты друзьям. А они «разъясняли» мне: «Чем тут хвалиться? Тебе же пишут, ты неправильно рисуешь!»
К слову сказать, как правильно распоряжаться на картинной плоскости цветом я действительно, стал более- менее разбираться только после окончания института. Но мне основы всё- таки заложили преподаватели живописи и рисунка в институте. Потом самостоятельно внимательно изучал картины многих западноевропейских, русских и советских постимпрессионистов. Пока не понял, что для прочных знаний о цвете в картине необходима большая работа, как в теории, так и в практике. А ещё больше работа над собой, воспитание себя, как живописца. Прежде всего- изживать в себе привычку «похожести», «как живое», то же копирование. Когда разобрался, что искусство и жизнь немного разные вещи. Но вдвойне это трудно делать в деревенских условиях, будучи полностью самостоятельным, оторванным от художнической среды. Но, понимающему основы предмета, тем и интереснее. Особенно, когда увидишь реальный результат. Петька, конечно, всего этого знать не мог, что очень жаль.
А поначалу, после возвращения из армии, но до учёбы в институте, я тоже пристрастился к копированию классиков живописи. На примере дядьки и брата. Хотелось попробовать, а смог бы я так? Скопировал У Брюллова «Всадницу», у Айвазовского «Девятый вал», и ещё других с пяток картин. Но мне это быстро надоело, когда стал заниматься в изостудии ДК трубного завода. Понял одно- надо делать что- то своё, а повторение всегда и будет повторением. Зачем ещё раз делать, когда оно уже есть. И когда я поступил в институт на худграф, подумалось: это место бы Петьке занять, а не мне.
Но мне повезло в этом отношении больше, чем Петьке. Может, помог пример трудолюбия папы, или поддержка мамы, а может мое негаснущее любопытство и настойчивость. Как и Петьке, мне хотелось что- то сделать своими руками, но изготовив простенькое, хотелось уже добиться большего, чего- то посложнее, увидеть результат продвижения, хотя, нравился и сам процесс. Запах масляных красок, как и акварельных кружит голову по ныне. Это осталось у меня на всю жизнь.
По окончании Ливенской начальной школы нас перевели в пятый класс уже в среднюю, Хмелинецкую школу. После четырёх классов своей школы чувствовал себя повзрослевшим, опытным школьником, но Хмелинецкая школа, по рассказам старших ребят, это на ступеньку выше. И брала робость- там всё другое. Значило уже то, что школа трёхэтажная и учёба идёт на всех трёх этажах, на много больше учеников, и местные мальчишки чужаков могут невзлюбить, а значит и обижать. Да и идти в школу из дома не десять минут, а больше часа и через лес. Конечно, и интересно, но и страшновато. Ещё ходили рассказы, про нападения волков, которые случались совсем недавно. Поэтому, казалось, один ни туда, ни обратно не пойдёшь. И в своей школе одна учительница, а там учителей под два десятка, а то и больше, к тому же и женщины, и мужчины.
Но зато много разных предметов, и один другого интереснее, богаче библиотека, есть отдельные кабинеты физики, химии, мастерские по труду, где станки, верстаки, на уроках ребята работают с настоящим инструментом. Дома – то папа не всегда разрешит попилить или поработать топором, хоть мои руки как следует, пока держать его не могли, но хотелось. За что однажды чуть пальцем не поплатился и не свёл маму с ума. Шрам на левой руке и по сегодня красуется. А что особо будило наше воображение- в Хмелинце работает старинный сахарный завод, а через его территорию иногда, если взрослые не остановят, можно проходить. А там, пока пройдёшь, наглядишься всякого, и как свеклу разгружают, и как её моют, и как грузят жом- где ещё такое увидишь? Особый страх вызывала жомовая яма- открытая бетонная ёмкость с покатыми боковинами, куда после обработки отправлялся свёкольный жом. Рассказывали, какой- то пьяный житель соседнего села решил перепрыгнуть эту яму, и недопрыгнув до края, провалившись в жом, утонул в ней. Проходили мимо ямы и перед глазами вставал этот случайА запах этого завода помню и теперь- запах перетёртой свеклы, патоки и кислого жома. Вся смесь- это запах Хмелинецкой школы!
Ещё можно по дороге из школы на весовой, или на сахарном складе, упросить шофёра взять с собой попутно и добраться домой не пешком, а на грузовике. Несколько лет папа здесь работал грузчиком и помогал нам упросить шофёра нас подвезти. Всё быстрее попадёшь домой. Да и разве это не интересно, сидеть с шофёром рядом и видеть, как тот ловко управляет машиной. Кроме всего, интересно смотреть, как всё устроено в кабине. А кое о чём нам с гордостью рассказывали старшие ребята, а мы, завидуя, слушали и думали- вот повезло! Случится ли у нас такое? А увидев всё это, будет чем и нам перед другими ребятами похвастаться.
Старшие ребята уже отличали Газоны от Захаров, то есть ЗИЛов. В ЗИЛе обычно в кабину от мотора прут газы, зато можно доехать вдвоём. А в Газон возьмут только одного. Машины старые, изношенные и случается «выскакивает» скорость, как я потом узнал, когда зубья шестерён в коробке передач заметно подношены, то четвёртая скорость могла самопроизвольно выключаться. А чтоб этого не случилось, шофёр в пути рычаг подпирал самодельной деревянной рогаткой. Но тогда об этом «секрете» знал только шофёр. Нам то, что?  Пусть втыкает хоть палку, хоть доску, лишь бы доехать. Ещё была одна шофёрская хитрость. Если ослабла пружина на педали газа, некоторые шофёры под неё подкладывают пружину от домашнего мягкого дивана. Смотрится аляповато, зато опять же, едет. Заводились машины часто с рукоятки, а ещё в пути машина может заглохнуть, тогда шофёр матерится и лезет под капот, но обычно быстро восстанавливает неисправность.
А главное достоинство при посещении Хмелинца, которое мы видели, как в школе, так и во всём селе, это электричество, чего в нашем Ливенском пока и не предвиделось. Поэтому, воображение рисовало сложную картину, что ещё больше разжигало мальчишеское любопытство. Нам всё это предстояло испытывать на себе и не в один год. И к счастью своему, только раз увидев и откушав это, я влюбился во всё с головой! И годы учёбы и школьных отношений покатились. Интересно было всё: подружился со многими ребятами, не чурался и девчонок, любил узнавать на уроках новое, писать изложения и сочинения, к тому же не хотелось писать простенько – что-нибудь как выверну! Учительница, правда, эти выверты часто перечеркивала. Литература нравилась, и книжки читал, но программу по чтению обычно преодолевал с трудом. Программные сочинения в голову не лезли. Хотелось читать то, что друзья советовали, приключенческие, о путешествиях, пиратах, и обязательно технические и о художниках- до безумства! Хотя, этих книг в школьной библиотеке были единицы.
Иногда мне давали что- то почитать мои друзья, братья Вовка и Колька. Вовка был старший и мой ровесник и конечно был мне ближе. Познакомился я с ним, когда играли в футбол на школьном стадионе. Мы с Вовкой попали в одну команду. Я стоял на воротах, а Вовка играл в нападении и во время игры у него произошёл конфликт с игроком противоположной команды- тот парнишка был старше на год и просто задира, к тому же, в этом случае он был неправ. Это произошло недалеко от моих ворот и я резко вступился за Вовку. На том конфликт закончился, и домой после окончания матча мы уже пошли с Вовкой почти друзьями.
Особенным местом в школе для меня была просторная мастерская, для уроков труда. Дело в том, что мой папа часто занимался дома жестяными, плотницкими и столярными работами. И хотя он самоучка, его и на работу принимали по этим специальностям. А весь его домашний столярный труд происходил при мне- я привык к запахам клея, стружки, краски и они для меня остались запахами детства. Я  ждал, когда, наконец, попаду на уроки труда в эти мастерские. Буду там точить, пилить, клеить. Когда- то я описал первую свою встречу с мастерской и учителем Хохловым Иваном Ивановичем в рассказе «Учитель». Как- то раньше, опять же, не задумывался, а ведь мы с ним оба Хохловы! И ничего, что у одного это кличка, у другого- фамилия. Всё равно, приятно? Повторять бы содержание того рассказа не хотелось, скажу, только, что эта встреча запала в душу на всю жизнь. Мечта иметь свою собственную мастерскую, станки, пилить, строгать дерево, делать из металла «живые» вещи, отговорить меня уже никто не мог. И рад был бы учить ребятишек всему, чему научился сам. А, потому, этого замечательного, одаренного необыкновенным талантом, большого учителя, настоящего человека, я буду помнить до последней своей минуты. Оттуда же, в дополнение к книжке М. В. Водопьянова, появилась и неизлечимая болезнь, называемая «авиацией». Мой самоделка-самолет, и все, что связано с ним- только из детства.
Еще одно достоинство Хмелинецкой школы- там был спортивный зал и прекрасный учитель физкультуры Иван Егорович Коробейников. О нём с первых дней старшие ребята много рассказывали, и всем хотелось попасть именно к нему. Второй учитель физкультуры была женщина. О ней говорили, что она очень строгая, могла накричать и наказать ученика, за ослушание. Позднее узнал, что она была не просто строгая. Когда ей соседи передали, что на улице лежит её пьяный муж, она отказалась его забрать домой. А это был ноябрь, и человек погиб. От этого случая осадок и боль в душе у меня остались навсегда. И её я просто исключил для себя- так поступать просто нельзя. Этот человек, её муж, был мой лучший учитель. Такой поступок женщины- уже не строгость, а смахивает на жестокость. Как я потом узнал, её уволили из школы, правда за другое- на её уроке  мой земляк из Ливенского упал с брусьев, сломал локтевой сустав и повредил  сухожилие. Поздно обратились к врачу, рука у него неправильно срослась, отчего на всю остальную жизнь парень остался инвалидом.
Иван Егорович был фронтовик, человек высочайшей культуры, увлечённый своим предметом. С ним было легко общаться. Он был прост, внимателен к ученикам и доступен, мог иногда и беззлобно пошутить. В нашем классе учился его сын, Серёжка. Это был хороший парень. Он как- то даже приводил меня к себе домой- они жили возле школы. Для меня это было, словно в храм сходил! Серёжка тоже неплохо рисовал, играл с нами в футбол, дружил с одноклассниками, не зазнавался, что конечно, мы, его одноклассники, ценили.
Осень, весна- занимаемся физкультурой в зале. Зимой ходили на лыжах, и мы, и он сам. На настоящих, спортивных, с креплениями не на валенки, как в Ливенской школе, а на ботинки. А для мальчишек это была первая мечта. Случилось, как- то участвовать в школьных соревнованиях в лыжном кроссе. И тогда мне удалось занять первое место. Первая в жизни победа! И, конечно, понравилось быть первым. Спортом я интересовался, как и многие мои ровесники. У нас в деревне не было тогда специально поставленных людей для занятия с детьми в свободное время. Но мы не переживали по этому поводу- сами сговорились и отбили у колхозных начальников! край ровного поля, поставили там футбольные ворота, вкопали столбы для игры в волейбол. Сетки, конечно, не было, ее заменяла натянутая веревка. На оставшемся месте выкопали яму для прыжков в длину. На этом «стадионе» мы и пропадали в летние дни до темноты, после пруда, конечно, и материнской свекольной плантации.
А ещё школу я любил по-своему, за смену домашней обстановки, за новизну. И от этого был без ума. Обожал запах краски в отремонтированных классах и коридорах, любил виды из окон третьего этажа школы. Любовался «Третьяковкой», сделанной учителем рисования Борисом Александровичем из журнальных цветных вкладок, портретами и лозунгами на стенах, мастерски написанными копиями картин учителем физики Иваном Михайловичем, картами географии и истории, кабинетами биологии, физики, химии и много чем ещё. А ещё вожделенным местом рядом со школой был хозяйственный магазин, где продавались пилки для лобзика –товар мечты- пилок надо было много- расходный материал! Выпиливать и выжигать хотелось, как есть и пить. Кроме как на школьной перемене, в этот магазин больше я попасть не мог, он рано закрывался.
Но кое-чего я и боялся в школе. Во-первых, математичку Анну Кузьминичну. Я у себя в классе был членом редколлегии стенгазеты, потому что умел, как казалось всем, рисовать лучше других. Анну Кузьминичну это бы устраивало, если б я разбирался в алгебре. А раз это было, мягко говоря, не так, она обо мне отзывалась следующим образом:
– Художник – от слова «худо», добра не жди!
После такой рекомендации не потянет тебя ни к математике, ни к хорошим отношениям с математичкой. А вот с геометрией и черчением дружба у меня получалась, хотя и их преподавала тоже Анна Кузьминична. Но, на это она мне скидки не делала.
 Боялся двоек, опасная штука, позорная. Боялся до смерти линеек, а в школе училось около пятисот человек. Представить, тебя назвали и выставили напоказ перед всей школой! Это конец всему! Ой, как не хотелось бы выглядеть прилюдно не в лучшем свете! Хотя такое однажды случилось. Я спускался с лестницы уже на первый этаж, и кто- то из ребят меня толкнул и я не удержавшись, ударился о входную школьную дверь и разбил один глазок. Дежурные доложили в учительскую, разбираться не стали и мой поступок описали под карикатурой в стенгазете. Как было и стыдно, и обидно, запомнилось на всегда! Второй случай, не менее неприятный, произошёл, когда, однажды, Владимир Иванович, учитель пения предложил под баян исполнить на каком-то, кажется осеннем концерте, со сцены песню «Журавлёнок». Песня мне нравилась, особенно удачно там у меня выходили низкие ноты, почти басом: «…и стаю журавлей, ведёт вожак в заморский край суровый!»Надо было хорошо выучить слова, а я понадеялся – да я их и так знаю. Но вышел на сцену, увидел перед собой сотни глаз, устремленные на меня и что- то во мне переклинило. Один куплет спел, а второй забыл. Смех в зале… получил по заслугам. Со стыдом ушел со сцены. Как же трудно было заставить себя потом выступать в составе агитбригады со сцены института, вести в школе 21 год музыку, выучить наизусть около сотни песен, готовить с детьми концерты, учить их выступать на своей и чужой сцене, практически не имея музыкального образования, да ещё в ряду других учителей-профессионалов…Словно в оправдание за тот неудавшийся концерт! И долго вспоминалась эта песня про журавлёнка – пел, получалось, про себя – тот не мог правильно распорядиться своими крыльями, вот и я тогда тоже не смог. Шёл домой из школы с обидой на себя и невезение. Но дорога длинная, по пути насмотришься вокруг и, глядишь, и мысли изменятся.
 А смотреть было на что, если не на машине, а пешком. Осенний лес- какая красотища! Смотришь вверх- ветки щекочут облака, того гляди, те  зацепятся за деревья и шмякнутся на землю. А снизу дуб расставил свои могучие лапы- корни, сосёт влагу из глубины! Всё- живое! Пахнет грибами, яблоками- дичками, а вон и орехи- угощайся. Лес словно друг, убаюкает тебя от бед и успокоит душу. Можешь ему выговориться, и он все поймёт и никому твой секрет не разболтает. Уходить от дороги далеко и не надо: дубы, орешник, осинки осыпают свою одежду, под ногами шорох, словно разговариваешь с ними на их, лесном языке. И ни каких тебе насмешек и упрёков- ты тут свой, самый близкий и понятный.
Некоторые ребята, у кого не получалось с учёбой, и кого дома слабо контролировали на весь учебный день оставались в лесу, а домой возвращались с остальными школьниками. Даже ходило такое понятие- «скрываться от школы в лесу». Кому- то это было ненаказуемым мероприятием. Дома не спросят, а в школе отговорка – заболел. Вот так,в один из осенних дней учёбы в пятом классе, меня соблазнил друг, Вовка Родионов остаться в лесу, мол, за орехами... Я, конечно, переживал, а вдруг дома узнают, что не в школе были? У Вовки не было отца, ему проще, а мне будет «по - самое не балуйся». День прошёл удачно, набрали карманы орехов и уже собрались домой, и вдруг выходим из лесу, а по дороге идет… наша Лидия Васильевна. Всё, конец! Ей не соврёшь!
-Вы почему не в школе! Скрываетесь от занятий? Идите домой, но завтра будут знать и родители и учителя.
Не помню, итоги этого «преступления», но больше меня на него никто не мог соблазнить. Лес, конечно, продолжал манить, но в нём можно погулять и после уроков, зато всё по- честному. Школа становилась уже первой обязанностью. И все остальные четыре года она ею и была. Но, к окончанию восьмого класса захотелось и самому от учёбы большего, да родители предложили продолжить учёбу в Липецке- там много родных, будет у кого «голову прислонить». И для меня, почти неожиданно, детство закончилось.