Рассуждения Аркадия о непознаваемости сна

                Рассуждения Аркадия  о непознаваемости сна

   Тишина спальни была не отсутствием звука, но самостоятельной, густой субстанцией, вязкой и безвоздушной, как сироп. В этой искусственной пустоте монотонное тиканье часов на тумбочке обрело качество пытки — крошечный, неумолимый молоточек, дробящий череп изнутри. Лёжа в позе безвременно усопшего, Аркадий уставился в потолок, где отсветы фар плелись призрачным шествием, рождая и тут же хоронив бесформенные тени былых надежд.

     Возможно, озарение посетило его на сто пятом барашке, когда абсурдность предприятия — призыв стада к решению сугубо нейрофизиологической задачи — обнажила всю глубину экзистенциального провала. Всё существо его содрогнулось перед неотвратимой, почти физической грядой утра.
     Его веки, отяжелевшие от дневного блуда в социальных сетях, сомкнулись в тщетной попытке государственного переворота против собственного мозга. Но сомкнуться — не значит уснуть. За капитуляцией мышц таился партизанский отряд неусыпного сознания. Его интеллект, этот садист-перфекционист, принялся дробить единый акт засыпания на бесчисленные подзадачи.

   «Расслабь стопу, — приказывал он. — Но что есть расслабление, как не осознанное мышечное усилие, парадоксальным образом уничтожающее саму цель? И не является ли это навязчивое наблюдение за дыханием — вернейшим путём к его сбою, к той самой искусственной одышке, что рождается исключительно из страха её породить?»

   Два демона сцепились в его черепной коробке. Первый, истеричный: «Засыпай сию же секунду! Осталось всего пять часов сорок три минуты!».   
   Второй, циничный: «Прекрасная возможность вспомнить всё самое неловкое, что ты совершил за последние пятнадцать лет. Особенно тот случай в седьмом классе».

   Он перевернулся на правый бок, затем на левый. Поза эмбриона вызывала клаустрофобию, поза «звезды» — ощущение мишени. Каждая пружина матраца заявила о своих правах на суверенитет, впиваясь в тело. Тиканье часов нарастало, сливаясь с пульсацией в висках в единый симфонический оркестр апокалипсиса.

  И тогда его ум, возведя частную проблему в ранг вселенской, изрёк:
    «А что, собственно, есть сон? Не есть ли это малая смерть, к которой я так истово стремлюсь, дабы избежать смерти большой? И не является ли моё нынешнее бдение — подлинным, пусть и мучительным, бытием, тогда как сон — всего лишь его бледным, лишённым авторских прав симулякр? Стремлюсь ли я к отдыху или к небытию? И что экзистенциально страшнее: встретить утро разбитым или добровольно вычеркнуть из жизни несколько драгоценных часов?»

   Долго ли Аркадий пребывал в этом метафизическом штопоре, не ведомо никому. Время спрессовалось, превратившись в один сплошной, лишённый надежды момент настоящего.

   И лишь внезапный, мощный храп жены, подобный пушечному выстрелу в тишине собора, пробил брешь в его осаждённой цитадели. Этот звук, первобытный, лишённый рефлексии, был чистым актом бытия-во-сне. Она не анализировала, не боялась утратить контроль, не терзалась вопросами о природе реальности — она просто спала. И в этом неприкрытом, почти животном факте заключался покой, неведомый интеллектуалу.

   Аркадий застыл, прислушиваясь к этому дремучему саундтреку. Горькая ирония обожгла его: он лежал в сантиметре от обетованной земли, рядом с её полноправной гражданкой, и был отчуждён от неё пропастью, которую не мог перейти силой мысли.

   И тогда он — капитулировал. Сложил оружие. Отозвал войска с фронтов самоконтроля. Он просто слушал храп, ощущал свинцовую тяжесть конечностей и смотрел в потолок, уже не требуя от себя немедленного погружения в небытие.

   Именно в этот миг абсолютной капитуляции, когда мысль, истощённая самоистязанием, испустила дух, тяжёлые, тёплые волны забвения накатили на его сознание. Последней осознанной идеей было щемящее прозрение: сон приходит не к тому, кто его ищет, а к тому, кто сложил знамёна. Единственный способ обрести желанное забытье — принять своё бодрствование как данность, смириться с ним, как смиряются с плохой погодой .

   Он не уснул победой разума. Он уснул его безоговорочной капитуляцией. Драма была окончена. Не триумфом, но усталостью и истощением. И тихой женой рядом, которая, не мудрствуя лукаво, просто дышала — грубо и блаженно.