Стёрший личную историю

Тот, кто попадал в больницу в карете скорой помощи, меня поймёт. Приятного в этом мало, но ощущение фатальной необходимости заставляет с этим как-то смириться и довериться судьбе.

Я очнулся в реанимации. Была глубокая ночь, за окном шумел летний дождь, в форточку веяло прохладой, и я чувствовал бы себя хорошо, если бы не отступающий наркоз и подступающая боль.  Я скосил глаза и разглядел в полумраке, что на соседней койке тоже кто-то лежит. Определил это не по смутным очертаниям тела, а по наличию капельницы рядом с кроватью.

Дверь открылась, и в палату вошёл медбрат, молодой парень из числа подрабатывающих студентов. Сначала он, профессионально позёвывая, обратился ко мне, мол, не беспокоит ли чего? Я ощущал уже некоторый дискомфорт, поэтому попросил что-нибудь обезболивающего. Медбрат с любезной улыбкой предложил мне укольчик димедрола. Я с негодованием отверг его предложение. Тогда он с сарказмом вопросил, а что бы я предпочёл вместо этого?

- Морфин или что-то более серьёзное в этом отношении, - говорю я.

Медбрат поднял меня на смех и заявил, что он и сам бы от такого не отказался, но пока может предложить лишь димедрол. В реанимации дозволено шутить только медперсоналу, поэтому я не стал ему отвечать, решив поберечь силы, и медбрат отошёл к соседней койке. Пока я мысленно и мрачно рассуждал сам с собой о нашем с ним бестолковом диалоге, краем уха всё-таки услышал его беседу с соседом по палате, точнее, её окончание. После типичных, дежурных вопросов, медбрат спросил больного:

- Может, хотите чего-нибудь?

Не знаю, что он хотел предложить, но ответ соседа потряс нас обоих. Слабым, дрожащим голосом тот произнёс:

- Что-нибудь поесть, - и добавил, как мне показалось, с мольбой, - хоть корочку хлеба, если можно.

Медбрат коротко хмыкнул, а я еле сдержал приступ истерического смеха. Скосив глаза, я опять постарался рассмотреть этого несгибаемого остряка, но разглядел только большой, бесформенный нос, торчащий над краем подушки.

Потом случай этот позабылся, утратил актуальность. Через сутки меня перевели в палату. Я уже об этом забавном эпизоде не вспоминал, хватало и своих забот. Восстанавливался быстро, уже начал вставать и даже как-то передвигаться самостоятельно.

На всё отделение было два общих холодильника, которые находились на нейтральной территории, т. е. прямо в гостевом холле. Холл был довольно обширен и хватало места и для сидений, где пациенты (и особенно пациентки) любили после опостылевшей палаты посидеть, посудачить.

Мой сосед по реанимации через день после меня тоже был переведён в какую-то палату и пока там и отлёживался. Когда же он смог встать и выйти, как говориться, в свет, то это событие не осталось незамеченным для остальных обитателей отделения, а наоборот, оставило очень даже заметный след.

Я в это время возился возле у открытого холодильника, стараясь куда-нибудь пристроить свои продукты. Неожиданно лёгкий гул общения больных между собой внезапно стих и повисла тревожная тишина. Я был занят и не мог видеть, что происходит у меня за спиной. Зато мог наблюдать за лицами других больных. И было на что посмотреть, скажу я вам. Рты у всех были приоткрыты, глаза выпучены, а лица выражали крайнее смятение и даже некоторый испуг.

И причина этого смятения находилась у меня за спиной. Я, наконец, запихнул продукты в холодильник, закрыл дверцу и обернулся. Глаза мои, вероятно, тоже округлились и челюсть отвисла. Конечно, в больнице, тем более, в хирургическом отделении, можно увидеть всякое, но это было что-то особенное.  Представьте, высокую костлявую фигуру с большой, шишковатой головой и лицом, покрытом ссадинами и синяками. Из одеяния, только окровавленная простыня, которую фигура запахнула на подобие римской тоги. Тога выглядела зловеще, вся в разводах сукровицы и пятнах засохшей крови. Свою скорбную мантию он поддерживал, сжав в кулаке под подбородком, подняв локоть перед собой, и на мгновение я представил его римским легионером после жестокого сражения. Худое, костистое лицо с горбатым носом и со старыми и новыми шрамами. Совсем недавним приобретением выглядел здоровенный фингал, играющий всеми цветами радуги.

«Легионеру» на вид было лет сорок, не больше. Он был довольно высок и окровавленная туника едва доставала колен его тощих ног с большими ступнями, на которые видимо не нашлось подходящего размера тапок. Он был бос, и больничная простыня была его единственным одеянием. В полном молчании фигура медленно прошла по проходу, туда-обратно, и скрылась в палате.

Женщины зашевелились, зашептались и одна из них, по-видимому, как самая осведомлённая, поведала историю этого явления. «Легионер» и в самом деле оказался заурядным бомжом, решивший поживиться на огородах, был застигнут на месте преступления и жестоко избит озверевшими дачниками. В процессе экзекуции его итак ветхая одежонка была изорвана в клочья, а кроме синяков и ссадин «легионер» заполучил разрыв селезёнки. Потому-то больничная простынь и стала его единственным одеянием.

Словом, выглядел он неважно. Трудно было предположить причины такой свирепости от мирных дачников, видимо «легионер» достал их изрядно и охотились они за ним давно.

 С этого времени из холодильников стали пропадать по ночам продукты. Подозрения сразу пали на «легионера», но на месте преступления он пойман не был и ограничились лишь тем, что на холодильники временно повесили замки.
В то время я был молода, быстро восстанавливался и вскоре покинул больницу, вспоминал о ней всё реже, как и о скорбной фигуре вечно голодного «легионера». Напомнил случай.

Как-то с приятелем мы, срезая дорогу, шли дворами. По курсу и чуть левее, на специально отгороженной площадке, сгрудилась пара-тройка ржавых мусорных баков. Возле них маячила фигура оборванца, выискивающая в них что-нибудь съестное и полезное. Привычная, впрочем, городская картинка.

- Стёрший личную историю, - сказал Димка, имея ввиду оборванца возле баков. Знакомое определение от Кастанеды прозвучало очень к месту, и я невольно усмехнулся.

Пока я с бездумным интересом разглядывал бомжа, тот бросил на нас косой взгляд и спешил уже удалиться. Проходя мимо он снова взглянул на нас и, я узнал его, бывшего соседа по реанимации, «римского легионера» битого жизнью и людьми.

«Стёрший личную историю, - повторил я про себя, провожая взглядом нелепую фигуру. – А ведь точнее и не скажешь».