Смерти нет роман-эссе

Посвящается моей бабушке

        Я много думаю о Смерти. Я слишком много думаю о Смерти. Она ворвалась в мою жизнь впервые в десять лет и вот уже двадцать лет не отпускает меня от себя.
Когда я вспоминаю о том дне, двадцать лет назад, я вижу свои любимые рябины из окна суздальской квартиры. Мелкие, ажурные, словно вырезные, зеленые листья. Зеленые. И красные огромные ягоды. Но видеть я этого не могла, ведь тогда была ночь, когда я впервые подумала с ужасом: «Я умру». Ягоды были на следующий день, и было яркое солнце, когда раздался дребезжащий, убийственный телефонный звонок, сообщивший, что дедушки больше нет, и было кресло, в ручки которого я вцепилась всеми своими силами, и был пол, на котором я очутилась вдруг и рыдала до изнеможения. Это была моя первая смерть.

С тех пор она всегда со мной, она жива в моих ночных страхах, моих криках по ночам, в моем ночном безумии.

Часто я предчувствую ее, как тогда, впервые. Но не в этот раз.

Сегодня ночью мне приснился сон. Бабушкина квартира. Она всегда любила полумрак, полусвет, зашторенные окна. Розовый таинственный абажур над ее кроватью. А на нем - сделанные ей самой искусственные цветы. Он висел над ее огромной царственной кроватью.
 
Мягкий, теплый свет. Мы пришли к ней, как всегда, за советом. Нас было трое: я, муж и дочь.

Она была слаба и лежала на своих бесчисленных, очень мягких перинах и подушках.
Мне приснилось, что мой муж Вова на самом деле Пушкин. Что у него сорок любовниц и сорок сынов (как у Хармса). Что у него темная накидка (крылья), трость с набалдашником. Он всегда улыбается мне смущенно и летит по широким лестничным пролетам на своей накидке к своим женщинам, на лету крича мне: «Я же люблю тебя».
И вот мы трое у ее постели. Рядом незнакомая улыбающаяся женщина. Я говорю бабушке: «Скажи, как жить? Я устала, может, уйти от него?». Она тихо улыбается: «Прости ему, Лиза, ты же видишь, как он хорош. Он больше не будет. Не думай, выбрось все из головы. Он любит тебя. И он Пушкин». Я киваю головой. Я вижу, что бабушка устала. Она что-то говорит еще о том, как жить, говорит с Вовой и моей дочерью Соней. А я думаю о том, что она уже умерла. Она умерла, и ее нет больше. Ее не может быть на этой огромной кровати. Я сама схоронила ее полгода назад, но она здесь.

С незнакомой женщиной мы выходим на кухню. Она не молода, но хорошо выглядит. Стройная, улыбающаяся.

Я что-то начинаю понимать. Бабушка просто воскресла. Она вернулась к нам с того света, потому что она нам нужна мне, Соне, папе, маме, моей сестре, своим друзьям, возлюбленным, она нужна всем.

А эта женщина – ее провожает. Она из божественной службы. Но как все это может быть?

И вот мы на маленькой кухне. Незнакомая женщина заглядывает мне в глаза:
-    Может быть, Вы хотите что-то спросить?

Да, хочу, я не понимаю и хочу понять, почему, если бабушки нет, она вдруг есть, почему лежит на своей кровати и разговаривает?

И я нерешительно спрашиваю:

- Но ведь бабушка умерла…

- Ну и что, - отвечает она, - она воскресла.

- Разве это может быть? Она умерла.

- Да, что ты, Лиза, - просто, улыбаясь, говорит она. – Смерти нет.

 
Не поймешь, легкая или нелегкая была у бабушки жизнь. Она была необычная. Необычна была эта жизнь даже до ее рождения на свет. Говорю так, но уже знаю: бабушка была всегда. У нее было много разных имен, но одно было вечным – Жизнь.

Собственно, бабушкина жизнь зародилась на фронте. Ее мама, семнадцатилетняя гимназистка, Шурочка, вдруг решила бороться за революцию. Хххх Была прабабушка из многодетной семьи служащих. После революции в Иваново-Вознесенске было очень голодно, и , чтобы не умереть, перебралось семейство в Саратовскую губернию. Шурочка задержалась из-за учебы, поехала позже вместе с младшим братом. В поезде у них украли все их немногочисленные пожитки и даже мешочек с фотографиями, о которых очень жалела прабабушка впоследствии. В поезде было тесно и душно, многие теряли сознание, но не падали, потому что стояли, тесно прижавшись друг к другу. Спали тоже стоя.

Вышли брат с сестрой из вагона. Она в фиолетовой гимназической форме, он в форме технического училища. Два почти ребенка с испуганными глазами. Но за их плечами уже была целая жизнь, как думали они. Они уже влюблялись, ходили на свидания, обманывали родителей, участвовали в революционных митингах и собраниях. И даже играли в школьном революционном театре.

До сих пор звучат у меня в голове строки из сей постановки по мотивам «Евгения Онегина». Прабабушка исполняла роль Татьяны Лариной, они вместе с няней были в холщовых простых русских платьях, сидели у стола, увенчанного самоваром с баранками, в ожидании «денди лондонского» (но это по Пушкину), и Шурочка вдруг пропевала- проплясывала:

Нянька, ставь самовар, золотые чашечки!
Ко мне миленький придет в вышитой рубашечке!
Соответственно появлялся простецкий парень в кепочке:
А я к миленькой своей
Из-за тридевять земель…
Нелепее ничего и придумать невозможно, но очень революционно. А настоящие книги Пушкина жгли сотнями на площадях города.

Что была революция для моей прабабушки? Нечто очень интересное, постоянно меняющееся и потому прекрасное. Девочки-гимназистки очутились вдруг за одной партой с мальчиками. Тут не до учебы и тем и другим.

По ночам очереди за хлебом, а утром отвечай латынь. И как-то крутились-выкручивались, учились с воспаленными от  бессонницы глазами, и, как обычно во все времена, без особой охоты, несмотря на все это, прабабушка получила, мне кажется, приличное среднее образование. Детство мое прошло  под строки Пушкина («Евгения Онегина» она знала всего наизусть), под ее замечательные пересказы прочитанных ею когда-то, давным-давно, еще до революции, книг, которых в тот момент не было в магазинах (а мне казалось, что вообще никогда не было, что это она сама все придумывает) и которые только после ее смерти  вернулись на книжные прилавки (значит, были-таки).

В Иванове был голод, хлеб получали по карточкам, а в Саратовской губернии сытно.
Многочисленные прабабушкины старшие сестры–рукодельницы обменивали связанные кофточки и сшитые платья на муку, сахар, подсолнечное масло. Больше всего запомнились мне из прабабушкиных рассказов семечки. Семья одного из ее ухажеров делала из них масло. Посему Шурочка лузгала семечки постоянно, а также угощалась и козинаками.

Такая сытая спокойная жизнь после бурной революционной, но голодной ивановской казалась какой-то ненастоящей, сказочной. Но длилась она для прабабушки недолго.
Нежданно-негаданно пришел в их село полк и был расквартирован по домам до переформирования. И не простой то был полк, а один из полков Первой конной армии Буденного.

Однажды утром Шурочка была преследуема конным воином, мечтавшим с ней познакомиться и получить от нее в подарок, как он выразился, «букетик фиалок с Вашего платьица». И действительно, к платью были приколоты искусственные цветочки. Девушка была напугана, а военный слишком настойчив. Когда он стал позволять себе чересчур многое, за Шурочку заступился его однополчанин постарше. И освободив ее, учтиво проводил до самого дома, познакомился с родственниками и попросил разрешения бывать у них, в чем, безусловно, ему, «изволителю», отказано не было. Звали его Павел, он был бывший царский офицер.

        За плечами  этого совсем еще молодого человека (ему было не больше тридцати) был уже довольно сложный жизненный путь. Закончив военное училище поручиком, он оказался на германском фронте. Получив в одном из боев ранение, в семнадцатом году он был отправлен  на лечение в один из московских госпиталей. Павел, будучи на фронте, уже сталкивался с большевиками, слушал их агитационные речи и начал задумываться о революции и своем месте в ней. В Москве, где революционная деятельность большевиков была гораздо мощнее, он, несмотря на то, что был выходцем из мещанской, но хорошо обеспеченной семьи (его родители владели двумя домами в Иваново-Вознесенске, в том числе зданием будущего кинотеатра “Мир”, стоящего на берегу реки Уводь, в котором, по иронии судьбы, будучи на пенсии в девяностых годах, работала билетером моя  бабушка), принял решение перейти на сторону большевиков.

Штурмовал Кремль, получил новое ранение и после излечения уже штабом Красной Армии был направлен на фронт Гражданской войны в Первую конную армию Буденного заместителем начальника штаба полка.

Он был невысокий, но статный и подтянутый, с хорошей военной выправкой. Длинные усы его были, конечно, короче буденновских, но так же закручены  кверху. То есть был он бравый кавалер лет тридцати. Но что он был такое для хорошенькой семнадцатилетней девушки Шурочки?
 
Черненькая, кудрявенькая (в детстве ее называли чертенком), живая, быстроглазая, с ладненькой миниатюрной фигуркой, она мечтала явно не о таком воздыхателе. Ей нравились такие же молодые, как она, семнадцатилетние молодые люди с румянцем смущения на щеках и с едва пробивающимся пушком над верхней губой.

Но Павел был хорошим тактиком (взять хотя бы сцену их знакомства). Чувствуя, насколько далека от него Шурочка (в которую он, кстати, влюбился с первого взгляда), Павел не старался форсировать события, почти за ней не ухаживал и не показывал своих чувств. Встречаясь с ней, он говорил только о революции и ее величии, уговаривал девушку идти с их полком на фронт. А разговоры эти очень воздействовали на романтическую и пламенную душу Шурочки. Она со временем перестала бояться усатого дяденьки и внимательно слушала его воодушевленные речи, посвященные ей одной.

Но приближался день, когда полк должен был покинуть село. Павел торопил:

 -  Ну, решайся, решайся.
 
И Шурочка решилась поехать на фронт вместе с подругой. Ее мама, мягкая женщина, плакала от безысходности. Павел давал родственникам девушки  бесконечные обещания оберегать, заботиться, вернуть в целости и сохранности.

Всех подкупал, конечно, его тон, вид, военная форма, а, главное, выяснилось в первый же день знакомства, что Павел – их земляк, так же родом из Иванова-Вознесенска.

Шурочкиного папы, конечно же, не было дома, когда девушка собралась ехать на фронт. Ее подругу не пустили родители, и в день отхода полка она безутешно выла, запертая в чулане. Почему же это не остановило Шурочку? Все очень просто: ей очень понравился тот самый  молодой военный, который мечтал похитить букетик с ее груди. А революция?.. Что ж, и это тоже.

Прабабушке выделили маленького конька по кличке Орлик и определили ее, стараниями Павла, на должность письмоводителя в штаб полка.

Женщин в полку было только две – Шурочка и медсестра Катя. Причем, Катя была замужем за доктором. Так что выбор у девушки был. Ухаживали за ней очень многие. Но Павел не дремал. Он был при ней, как сторож, не подпуская никого, впрочем, и сам не подходя. После того, как человек десять получили от него по физиономии за Шурочку, интерес к ней заметно упал. А Шурочка начала на него злиться.

         И вот однажды  случилось то, о чем она мечтала много ночей и грезила во сне. К ней подошел тот самый красавчик,  ее «симпатия».

Слава о его любовных подвигах ходила по всему полку, лихорадя оголодавших без женской ласки мужчин. Женщины его обожали, а он поступал с ними совершенно бесчестно, без сожаления бросая их и устремляясь к новым, которых впоследствии постигала та же участь. Но каждая женщина, конечно, думала, что сможет (уж она-то сможет!) удержать его, но обманывалась. Так же думала и Шурочка, мечтая о нем. Кроме того, об этом местном  дон Жуане ходили слухи, что он очень любит зазывать девушек в поездки на тройке лошадей, увозить их далеко-далеко в степь и прямо там под бешеный стук копыт овладевать ими.

Все это слышала Шурочка. И вот она удостоена приглашения. Было очень страшно. Хотела отказать, но черные глаза мужчины горели призывным светом, и Шурочка тонула в его взгляде. А почему бы и нет? Надоел этот несносный Павел со своей ненужной, излишней заботой.
 
- Надоело, - решила она. И согласилась ему назло.

И вот уже разгоряченная тройка мчала их по степи, когда сзади раздался оглушительный по своей страсти топот копыт коня Павла.

- Стойте! – орал он и стрелял в воздух. - Стойте! Пристрелю!

Когда молодой красавец остановил повозку, Павел отхлестал его плеткой, сердито вытащил Шурочку из повозки, перевалил  через седло своего коня и отвез в полк, ругая ее на чем свет стоит всю дорогу.

Со временем все мужчины в полку решили, что у Павла с Шурочкой роман, тем более что Павел говорил всем:

- Она моя!

Три молодых парня, письмоводители, объясняли девушке, что она старика нашла. Не могла что ли  получше? Шурочка молчала и терпела. А Павел, наконец, заговорил о своей любви, о браке, предлагал руку и сердце. Девушка отказала.

С того дня свое предложение Павел повторял регулярно, неизменно получая отказ. Шурочка привыкла к этому. И вдруг Павел замолчал. Выяснилось, что он теперь ночует у одной из станичных вдовушек. Шурочка заревновала его бешено, и в одну из ночей сама не заметила, как отдалась ему.

Прабабушка никогда не говорила мне, что на фронте было очень трудно. Может быть, она видела все происходящее каким-то особым избирательным взглядом.  Сама, оберегаемая на фронте Павлом, она и меня пыталась всю свою жизнь от чего-нибудь уберечь. Она никогда не рассказывала о боях. И у меня сложилось впечатление, что вся война заключалась просто в бешеном движении. Полк постоянно куда-то мчался, кого-то преследовал, от кого-то убегал. Может быть, такое ощущение возникло из-за того, что полк был конный.

Примчались, порубали шашками - вот и все мое представление о бое. Больше прабабушка всегда рассказывала о том, что было во время кратких, редких передышек между боями.

Прибывая  в какое-нибудь место для привала, красноармейцы в один голос кричали:

- Баню и театр!

Это была основная программа их отдыха: помыться и посмотреть спектакль, поставленный полковым театром. Безусловно, в спектаклях участвовали и Шурочка, и Павел. И были и костюмы, и декорации. Ставили больше комедии, особенно часто – Чехова.

         Баня и театр – программа максимум. Как часто не удавалось выполнить ее полностью, а иногда и вообще не удавалось. Опять звучал приказ: «В бой!» И уставшие, ошалевшие бойцы с остервенением бросались на коней. Ежедневная жизнь на пределе человеческих возможностей…

Из программы отдыха меня больше всего удивляет пункт «театр». Оказывается, он был нужен грубым, безграмотным, порой темным людям, не имевшим до революции ничего. Им нужен был театр, кулисы, приклеенные носы, горбы, загримированные лица. И Чехов. Самое большое разочарование было в полку, когда приходилось выступать на боевые рубежи, не досмотрев спектакль. А случалось, что на самом представлении могли заснуть от усталости. Но к концу просыпались и бешено хлопали. Это были благодарные зрители.

Что касается бани, здесь тоже все было не просто. Нужно раздобыть горячей воды и, конечно, мыла, которое было в  дефиците и выдавалось по маленькому кусочку. Представьте же Шурочкины слезы в бане, когда она, раздевшись, увидела вдруг перед собой огромную свинью, преспокойно доедающую единственный, вожделенный кусок мыла.

Во время привалов также можно было отмечать какие-нибудь праздники – дни рождения, свадьбы. Свадьбу Шурочки и Павла не могли отметить больше недели. Только садились за стол, раздавался приказ: «По коням!» и угощения оставались нетронутыми. Когда возвращались, валились с ног от усталости, потом продукты портились.

Часто на привале устраивали танцы, они были для Шурочки и Кати испытанием на прочность. Представьте себе, двести мужчин и две женщины. Тут уж затанцуешься. Бойцы вставали друг за другом, образуя очередь, и буквально на лету перехватывали партнерш. И бесконечное кружение…

Вот как воспринимаю я гражданскую войну, увиденную, прожитую и пережитую прабабушкой. В ней почти нет смерти, в ней только быстрота, натиск, страсть. Страсть во всем: в бешеных скачущих конях, во взмахнутых, взлетевших к небу шашках,  в этих безумных отчаянных привалах, в жажде любви и в жажде праздника.
Правда,  рассказывала  мне она и о вшах, и о грязи, о том, что женщине особенно трудно на фронте из-за физиологических отличий от мужчины. Рассказывала о постыдных происшествиях, связанных с этим, рассказывала и о трупах, которые появлялись из-под стаявшего снега весной и отравляли питьевую воду, попадая в колодцы. О своем ужасе при виде этой безобразной картины смерти на фоне пробуждающейся весенней природы. И как однажды тачанка провалилась под  лед  зимой на реке, и как ее, оледеневшую, спасли. И как однажды случилась, пожалуй, самая яркая, необычная история, произошедшая с прабабушкой на фронте. И история эта связана будет уже и с появлением на свет бабушки.

Шурочка и Катя ехали в обозе с провизией (мука, сало, хлеб, песок), также с ними был сундук с полковой кассой. В долгой дороге произошло непредвиденное - обоз отстал от основных сил полка.

Вдруг неожиданно налетела банда (впоследствии выяснилось, что это были махновцы), возницу убили, женщин вытащили из повозки, привязали к деревьям и собирались расстрелять. Но кто-то из бандитов обнаружил в этот момент в обозе провизию, все с гиканьем бросились разворовывать найденное. Потом, обрадовавшись, приступили к обильной трапезе, не забыв, впрочем, и о самогоне. На привязанных женщин махнули рукой: ничего, постоят до рассвета, не хотели праздник портить, «а уж на рассвете и расстреляем».

Шурочке было очень страшно, хотелось пить, но попросить боялась, не следовало напоминать бандитам о себе, могли бы и позабавиться с ними пожелать. Так и стояла, теряя сознание от неизбежности собственной смерти. Сетовала на Павла, что не уследил, потерял ее из виду, не спохватился. Она в последнее время была несколько раздражительна, побаливала голова, все время хотелось спать, еда вызывала отвращение, только сейчас в дороге, открывшись Кате, она поняла, что беременна. Стоя под деревом, привязанная, готовясь к скорой неизбежной смерти, она особенно остро почувствовала в себе зарождение ребенка, зарождение жизни.
Насытившись, одни пьяные махновцы  уснули, другие бродили, пошатываясь, меж растянувшихся прямо на земле товарищей своих, горланя песни. А ночь зажигала звезды. Прабабушка смотрела на мир и думала, что это ее последняя ночь.

- Держись, - шептала Катя,
- Не может быть, чтобы так все кончилось, что-то должно случиться.

- А что может случиться? – еще больше огорчалась Шурочка. - Чудо?

- Может быть, и чудо, – отвечала Катя.

Когда небо побледнело на востоке, Шурочка была настолько бледна, что на ней буквально не было лица, оно сливалось с этим гибельно светлеющим небом, пробуждение которого сулило ей скорую смерть. К которой она не была готова.
Впрочем, она не была готова к ней никогда, даже в девяносто два года,  когда болело все, когда мучительно сводило ноги, отказывал желудок, все равно не хотелось умирать.

Да, ей не суждено было погибнуть в семнадцать лет от руки махновца, ей суждено было прожить еще семьдесят пять лет, родить двух дочерей, воспитать трех внуков, двух правнучек и правнука и даже некоторое время понянчить праправнучку.
Потому, что чудо случилось. В полку заметили пропажу. Павел насел на всех командиров сразу. И вот на утренних полупьяных махновцев обрушился град ударов сквозь разогнавший сон бешеный топот копыт. Опять «примчались, порубали шашками»… Впереди гарцевал комполка Аккерман, кудрявый красавец, и потом бабушке всю жизнь хотелось приписать ему причину своего появления на свет. Но факты -  упрямая вещь: отцом бабушки был Павел. А ее матерью была война, была неминуемая, казалось, прабабушкина смерть. Но смерть родила, себе на погибель, жизнь.

Каким образом эта жизнь не прервалась  в самом начале, каким образом ей удалось выстоять и появиться на свет, несмотря на войну? Не знаю, но знаю только, что потом эта жизнь уже ничего не боялась, а каждый ее день был праздником.
«Умела жить», - так говорят о бабушке. «Любила жить», - еще одно выражение о ней. Что это значит? И почему вообще все знакомые говорят о ней, вспоминают ее до сих пор с неизменной улыбкой? В чем причина той огромной людской любви, которая окружает ее образ?

Мое детство прошло с бабушками. В их сказках и снах. Образ детства – образ огромной высокой кровати, покрытой, наверное, дюжиной пуховых перин, и с миллионом подушек. На мое детство наброшен куполообразный, светлый, полупрозрачный полог. Это и есть сны и сказки, иллюзии. Ими когда-то раскрасили мой детский мир мои бабушки. Может быть, я и сейчас живу в этом мире.
Рассказы моих бабушек о своем прошлом похожи на легенды и мифы. И из них вполне можно бы сложить мифологию нашего рода.

Думаю, что мифология у нас возможна из-за того, что Кузнецовы, наверное, были всегда склонны к иллюзиям. И их мир окружала особая, легендарно-иллюзорная аура.
Бабушка, например, свои догадки и предположения (хотя бы о связи прабабушки и Аккермана), как правило, со временем признавала за чистую правду, и сама безусловно верила в них.

Могла она так же и увиденные ею сны рассказывать настолько часто, что потом сама забывала о нереальности событий и опять-таки выдавала происшедшее во сне за жизненный факт. ( Такой же особенностью обладаю, кстати, и я). Иногда рассказы были настолько неправдоподобны, что казались придуманными, а потом вдруг они подтверждались жизнью.

Так что неизвестно чем (правдой или выдумкой), является ее знаменитый рассказ о встрече с М.С. Горбачевым лет десять назад. Для порядка поясню, что бабушка и Горбачев – люди, близкие по возрасту.

Итак, однажды гуляя по центру  Москвы (не помню, где, бабушка называла это место точно), наша героиня меж каких-то колонн увидела подъехавшую правительственную машину. Из нее вышел бывший генсек, видимо, поразмяться. И тут он увидел мою бабушку и,  пораженный, застыл.

«Он посмотрел на меня так многозначительно… – вспоминала бабушка, - но вдруг  из машины выскочила забеспокоившаяся Раиса и  чуть не за руку увела его с этого места.

А то неизвестно, чем бы кончилась эта встреча», – прибавляла рассказчица.

Думаю, что остановиться пораженным при виде бабушки мог бы не только Горбачев. Бабушка всегда привлекала к себе внимание прохожих. Будь то шокирующие наряды или какие-то неуловимые особенности поведения.

Взять хотя бы опять же знаменитый случай, произошедший лет двадцать назад, когда ей было к шестидесяти.

Она шла по улице, летом, в прозрачной, кружевной кофточке (заметим, что дезабилье у нее было своеобразное, оно как бы и было, и как бы его не было вовсе). Так вот, навстречу ей двигалась старческим шагом «моя ровесница» (так сказала бабушка). И вдруг наша героиня услышала в свой адрес возмущенный выкрик:

-  Молодежь-то, молодежь-то! Совсем обнаглела!

Бабушка рассказывала мне об этом очень довольная, смеясь, но несколько досадуя на «старуху своего возраста». Ведь сама бабушка так никогда и не стала старухой и никогда на свой возраст не выглядела.
 
«Я никогда не была красива, но всегда была чертовски мила», – цитировала она, описывая себя в молодости, и наверно, это правда.

Она не была совершенством, нельзя было назвать ее красавицей, потому что у нее не было лица, вместо него у нее была душа, очень добрая душа. Красивая фраза? Нет, это для меня была абсолютная правда. Бабушка всегда улыбалась. И в этой улыбке была молодость и уверенность в себе. Маленькие, кокетливые губки, которые она всегда, кстати, красила бантиком (с юности и до последних дней). Выпуклый, кругленький подбородок, упругие, молодые щечки с ямочками, немного вздернутый нос, искристые глаза и неизменная пышная челка. И когда бабушка приподнимала волосы со лба, чтобы продемонстрировать мне, как она говорила, «это уродство», и я видела, что она хотела бы ото всех скрыть: огромный с морщинками лоб, говоривший мне об уме и некотором упрямстве обладательницы оного, и тогда отзывались грустью и глубиной ее необыкновенные желтые, «чайного цвета» глаза.
Я уже говорила, что вместо лица люди видели добрую душу, только эта доброта не была круглой, гладкой и масляной, она была очень живой, кокетливой и обаятельной, игривой и веселой. Это была совсем особая доброта.

Росла бабушка худеньким, болезненным ребенком. Наверное, сказались послереволюционные голод и разруха, от которых ее будущей маме Шурочке, демобилизованной с фронта по «состоянию здоровья», пришлось настрадаться сполна. Хоть беременным и полагался по карточкам шоколад, но что с него, если не было хлеба? Обезумевшие, голодные люди накидывались на запертые склады и магазины и разворовывали их. Однажды Шурочкин брат, Аркадий, принес беременной сестренке два ведра пива «для поддержания» (неподалеку от их дома громили винный склад), благодаря чему Шурочка дня два-три была сыта, хоть и пьяна, питаясь шоколадом с пивом.

(Именно с этим случаем связывала впоследствии прабабушка особую любовь, которую испытывала бабушка к спиртному и сладкому).

Когда же девочка родилась, молодая мама часто плакала по ночам о своей Тамарке. Есть было нечего, в доме холодно. Единственное, что она могла сделать для своих дочерей (через два года родилась Людмила) – это одевать их. Ожидая Тамару, вместе с Павлом, демобилизованным по ранению, Шурочка приехала в Москву. Там им дали в ревсовете какой-то талон, по которому на складе конфискованных у буржуев вещей они получили огромную кровать красного дерева, буфет, трюмо, несколько длинных бальных вечерних платьев со шлейфами, два чемодана с кружевами и фильдеперсовыми чулками и шикарный полированный рояль фирмы «Беккер». Это, собственно, и было все их имущество. Шурочка подвешивала длинные платья под потолок на плечики и прогуливалась меж их шуршащих шелков, мечтая бог знает о чем. Иногда она одевала одно из них и приводила в восторг Павла, изображая, когда он приходил, с маленькой Тамарой на руках мадонну с младенцем. По улице же, разумеется, в таких платьях ходить было нельзя, и Шурочка постепенно начала перешивать их для себя и для дочерей. Тома и Люся ходили разодетые в пух и прах, все в рюшечках, бантиках, кружевах. А есть было нечего. И мама Шурочка по-прежнему плакала по ночам. Очень скоро обнаружилась и еще одна серьезная причина для слез:  бравый вояка, «безупречный» Павел оказался вдруг запойным. Он мог не пить год и больше, а потом неожиданно уходил в такой катастрофический запой на полгода, что пропивал в доме все. Шурочка была в шоке, когда  узнала об этом впервые. Попыталась надавить на него: пошла с ребенком на руках в ревсовет, поплакала, ей дали развод, но показать документ Павлу побоялась. Узнал он об этом  нескоро, однажды Шурочка все-таки бросила ему в лицо эту бумажку со словами: «А ты мне и не муж!» Павел взял документ и сразу же порвал. Пришли в ревсовет, сказали, что потеряли свидетельство о браке, им выдали новое. А ничего не изменилось: запои продолжались, и молодая, неопытная Шурочка пожала второго ребенка уже у мамы в Иванове. Туда приехал к ней и Павел. Здесь его пытались лечить, но все было напрасно.

Дочери росли совершенно разные: худенькая, темненькая, быстрая Тамара, у которой на лице не было ничего, кроме глаз, и пухленькая, светленькая, неповоротливая  Люся – голубоглазый, круглолицый кукленочек с белыми локонами. Младшая дочь была послушна и боязлива, старшая – горазда на разные выдумки и непоседлива, как бесенок. Рожденная под знаком Стрельца, она очень быстро принимала решения, находила выход из любых ситуаций, своей энергией и настойчивостью приводя в восторг Павла и пугая Шурочку.

- Огонь, а не девка будет, - гордился отец. Шурочка пожимала плечами.

У девочек были няни, как правило, деревенские тетушки без образования, приехавшие искать счастья в город, но каждая няня любила их до безумия. Им же больше всех запомнилась няня Соня, смотревшая на них в постоянном немом восторге. Она была такая старенькая, что часто засыпала на прогулке в саду и дома за шитьем. Просыпаясь, всегда плакала от досады на себя и от страха, что с «прынцессами» в это время могло случиться что-нибудь плохое.

- Виноватая я, виноватая я, – твердила она по много раз на дню. - Стара уж, да больно жалею прынцесс моих, расставаться с ними жаль.

А девочки подшучивали над няней, хотя тоже любили ее.

Семья путешествовала с квартиры на квартиру: Шурочка не могла ужиться ни с одной хозяйкой. Она была постоянно в каком-то нервозном состоянии, стыдилась болезни Павла, скрывала ее ото всех, когда было возможно. Работала по ночам. Дни запоев мужа были мучительны, зато, когда он переставал пить, начинался вечный праздник. Шурочка была осыпана цветами, подарками, ласками и постоянными комплиментами. Тогда в доме появлялись деньги, продукты, а Шурочка («царица сердца») становилась капризна и счастлива. Пропитые вещи возвращались в дом, Павел устраивался на работу, Шурочка шила новые модные платья и шляпки, и по вечерам они спешили чуть не каждый день в оперетту, в театр, на концерт. Шурочка и сама неплохо пела, выступала в хоре, даже солировала. А Павел виртуозно играл на гармошке.

В такие дни по вечерам часто родителей не бывало дома, и девочки оставались одни. Не раз, вернувшись домой, Шурочка и Павел не узнавали квартиру. Все перевернуто, везде шалаши, невозможно даже пройти. А однажды девочки играли в паучье царство и сделали из квартиры паутину – всю опутали нитками.

- Не ругайте прынцесс, – вступалась няня Соня, - поиграть што ли детям нельзя!

И девочки росли совершенно в дворянском духе – с нарядами, няньками, молодой мамой – модницей и пожилым отцом с пламенной душой. Если не считать послереволюционного голода, запоев Павла, не домашнего обучения и, впрочем, еще многого, многого чего…

Больше других запомнился им дом «на поселке», в котором они прожили, видимо, более длительное время. Пышная зелень вокруг, уют и порядок в комнате. Подруги и друзья. Первая любовь Тамары. Долгая дорога в школу.

Старшая дочь с юных  лет была достаточно независима. Училась она легко, без зубрежки и напряжения, блистая умом на совершенно противоположных, по сути, предметах. Учитель математики  советовал ей идти в технари, литератор, обожая ее до безумия за красноречие, фантазию, актерское мастерство и литературный вкус, настаивал на педагогическом институте. (И, наверно, был прав, из бабушки получился бы удивительный педагог.) Тамару же учеба занимала не очень, она была всегда в каких-то романтических мечтах. Была слишком живая, веселая, чтобы относиться к школе серьезно. Самостоятельно, без ведома родителей, переходила из школы в школу, увлекаемая то жаждой учиться вместе с подругой, то заинтересованная новым знакомством с молодыми  людьми из другой школы. Бывали случаи, когда ее мама, вдруг  решив осведомиться об успехах дочери, приходила в школу поговорить с учителем, и выяснялось, что Тамара уже год, как забрала документы и посещает совершенно другое учебное заведение. Впрочем, у педагогов и жалоб-то никаких на нее никогда не было. Только восторги и какие-то робкие, смущенные пожелания быть посерьезней, поцелеустремленней. Но цель у нее была всегда. И это была любовь.

Оформилась в ней эта цель достаточно четко после восьмого класса. Предшествовало же этому событию то, что у  Тамары, как я уже говорила, хилого, болезненного ребенка, обнаружили туберкулез, возникший, видимо, от недоедания. Она полгода лечилась в тубдиспансере, где, наверно, медперсонал, озабоченный болезнью девочки, решил ее, наконец, накормить до отвала и сделать из этой худышки пышечку. Пышечка из нее получилась не очень, но она, действительно, окрепла, у нее вдруг очень выросла грудь, чеканно определилась талия и округлились бедра. И вот из девочки-подростка она превратилась в привлекательную девушку. Она стала чувствовать на себе взгляды мужчин, особенно летом, на курорте, - эти бесстыдные взгляды моряков, белозубые улыбки:

- Девушка, можно с Вами познакомиться?

Здесь же, на юге, она впервые ходила на свидание, улизнув от мирно спавших тетушек (сестер матери, сопровождавших ее) через окно, и бесстыдно обманывала молодого матроса, что ей уже восемнадцать. Впрочем, как и от своих родственниц, сбежала она потом  и от своего поклонника – уехала, не прощаясь, домой, в Иваново, довольная и взволнованная первым в своей жизни романом.

Зато вот было разговоров потом об этом с лучшей подругой  Аней, такой же веселой, задорной девушкой. А разве все забавные истории совершаются не для того, чтобы потом о них вспоминать, смеясь и плача? И разве так уж важно, что иногда они остаются как бы логически незавершенными, как бы без конца? Разве это не придает им особую прелесть?

Рассказчицей бабушка была удивительной. Долгими безумными ночами с огромным интересом выслушивала я, будучи ребенком, ее совершенно взрослые, на первый взгляд, истории о любви. Но она могла их мне спокойно, с удовольствием рассказывать, потому что по-настоящему детским было ее отношение к тому, о чем она говорила. И эти «взрослые» истории становились нашими с ней детскими секретами.

Интересно еще и то, что многие бабушкины рассказы растягивались в целую жизнь. Знакомые из юности возвращались вдруг в последние годы ее жизни так, как если бы вы открыли какую-то, давно забытую, но страстно любимую ранее книгу и ее персонажи опять появились бы перед вами. И вам кажется, что вы только вчера распрощались с ними.

Итак, возвращения знакомых в бабушкину жизнь происходили постоянно, и только одному человеку практически не приходилось возвращаться, потому что он прожил с бабушкой рядом все годы. Это была ее лучшая подруга Аня.

В семьдесят пять лет они называли друг друга, как озорные девчонки, – Анька, Тамарка. Видеть вместе этих подружек было одно удовольствие. Вот они заговорщически сидят в комнате, что-то сдержанно обсуждая вполголоса, вот неожиданно взрываются молодым смехом. И все еще смеясь, продолжают переговариваться: Аня, загадочно поводя глазами и постоянно понижая голос, Тамара, немного свысока, беря на себя неизменно главную роль, иногда раздражаясь, но будучи никогда не в силах противиться своей природе и быть серьезной более пяти минут. Снова взрыв смеха. Бабушка порхает из кухни в комнату своей однокомнатной квартиры, сверху кидая какие-то замечания, часто повышая голос, тетя Аня вертится, ерзает на мягком диване. Им обеим в свои почти восемьдесят не сидится. И время от времени одна из них непременно отплясывает что-нибудь в качестве иллюстрации к каким-то своим словам или настроению, или вдруг запоет какую-нибудь фразу из песни, оперы, стихотворения. И в разговор постоянно вкрапляются крылатые выражения из Пушкина, Лермонтова, Грибоедова, Некрасова…

Меня всегда поражала бабушкина начитанность, разносторонность, всеобхватность мира ее души, особая, внутренняя культура, утонченный вкус. Все это было странно, ведь, казалось, ничем не могло быть обусловлено: не было среди ее ближайших родственников и вообще предков ни родовитых дворян, ни просто интеллигентов, а все так, не понятно что, – служащие – не служащие, мещане – не мещане. Бабушка и дедушка по линии матери из крестьянских семей, по линии отца – мелкое купечество. Сами же родители Тамары занимались вообще чем-то неопределенным. Павел, постоянно менявший то одну, то другую работу, поднимался вверх  и опускался вниз от старшего бухгалтера Облпотребсоюза до приемщика стеклотары, от главы кооператива до сторожа на аэродроме и  уличного продавца  книг в киоске «Союзпечати». Шурочка  сначала участвовала в зарождении советской торговли. ( Прабабушка говорила, что немой фильм «Папиросница из Моссельпрома» – о ней). Сама создавала артели и кооперативы, затем работала в швейной мастерской «Труженица» до полного изнеможения ( за что и получила звание стахановки одной из первых в Иванове) и, наконец, стала в городе известной швеей и модисткой - надомницей  – у нее шили шляпки и вечерние платья самые большие модницы, жены влиятельных людей (пластического хирурга профессора Жакова, начальника УВД Ивановской области генерала Портнова и других), заказывал костюмы театр…

И, вспоминая свою бабушку сейчас, я думаю: «Неужели все люди тех лет таковы: настолько интеллектуальны и утонченны, несмотря ни  на происхождение, ни на род занятий?» Наверно, не все, но я знала много таких людей. Впрочем, их так много, может быть, потому, что все эти люди – знакомые и друзья бабушки, самого необычного, яркого и талантливого человека в моей жизни.

Я пишу эти строки накануне 7 ноября, даты, которая давно перестала быть для большинства живущих ныне русских людей праздничной. Для меня же она не была таковой никогда, точно так же, как День конституции или 1 мая. Но вот парадокс: сейчас, зная  и многое понимая о революции семнадцатого года и о ее последствиях для России, о социализме и грезившемся нам коммунизме, я благодарна всему этому за удивительное, почти ушедшее поколение людей, в котором меня больше всего привлекает особый романтизм и чистота души, знание литературы и доброта. И мне нравится то, что моя прабабушка, шестнадцатилетняя девушка Шурочка, села на коня и поехала воевать за Советскую власть, пусть не понимая, в чем  она на самом деле состоит и что из этого получится. Мне нравится, что ее коня звали Орлик и что на войне основным ее занятием была игра в театре, мне нравится, что на фронте была зачата ее первая дочь, росшая под звуки горна и носившая обязательный красный галстук. Мне симпатичны друзья, знакомые и просто многие ровесники моей бабушки. Единственно, чего я  не знаю, – это появились ли эти  интересные, необычные люди благодаря Октябрьской революции или вопреки?

А, возвращаясь к бабушкиной начитанности, хотелось бы сказать, что она была совершенно особого рода, ее нельзя было бы назвать глубокой и основательной. Бабушка была слишком живым, энергичным и общительным человеком, чтобы проводить сутки за книгами. К ней часто приходили друзья, телефон ее практически не знал отдыха. Она читала одинокими старческими ночами, устав от воспоминаний и бессонницы. Как тогда преображалось ее лицо! Каким странно серьезным становилось оно. Но ведь этого не знал и не видел практически никто. Виделось же всем совершенно иное – порхающая (хоть и немолодая) женщина, обладающая прекрасным даром красноречия, несколько ироническим юмором и замечательной памятью на различные крылатые фразы из классики.

Общение с ней было настолько красиво и завораживающе, что никому даже в голову не могло прийти, что этот человек – не просто удивительный цветок жизни, талант и самородок, некое декоративное украшение, а личность, которая проделывает ежедневную работу для совершенствования своей души, много думает, анализирует, читает. Поэтому мне хотелось бы назвать бабушкину начитанность скрытой, а ее неожиданные выбросы в окружающий мир сравнить с легким прекрасным огнем, не испепеляющим и даже не греющим, но настолько красивым в своей необычности, что его вполне можно было бы отнести к произведениям искусства.

Особый артистизм, стремление к театральности, к игре в жизни – это, наверно, отличительная черта нашего рода вообще. Иногда нам становится даже не важно, как мы живем на самом деле, а как это выглядит со стороны. Интересно так же и то, что в этих двух «как» (живем и выглядим) совершенно, как правило, не учитывается материальный критерий: ни наличие денег, ни купленных на них вещей и т.д.- а важно что-то совершенно иное – бедно или богато – не важно, главное – необычно, главное – не так, как все.

Так что и жизнь семьи Кузнецовых – Шурочки, Павла, Тамары и Люды – «на поселке» была необычно традиционно.

Тихая деревенская улочка с деревянными домами, заборами, деревьями  и дровами. Эта медленная, устоявшаяся текучесть жизни местных жителей взрывалась новыми соседями, Кузнецовыми, изнутри. В единственной, но большой комнате не было многих привычных для глаза обитателей этой, в общем, крестьянской улицы предметов, зато посредине комнаты стоял стол, покрытый красивой бархатной скатертью, на нем – практически всегда – ваза с цветами, а в углу у стены рояль. Сей музыкальный инструмент пробуждал безумный интерес. Его воцарение в доме наблюдалось всеми высыпавшими на улицу соседями, людьми, пришедшими со всех 4-5-ти прилежавших улиц. Воодушевленная всеобщим вниманием, пятнадцатилетняя Тамара сразу же села за рояль и что-то заиграла. Люди, пораженные, стояли, застыв. С тех пор под окнами домика собиралась неизменная толпа, как только раздавались первые аккорды, и Кузнецовы с их широкой душой открывали окна даже в холодное время года, позволяя людям послушать себя. Шурочка пела, репетируя, готовясь к выступлениям хора, Тамара и Люся играли, Павел подыгрывал на гармони и тоже иногда пел.

Но особенно любима была всей улицей первая исполнительница, пятнадцатилетняя девушка приятной наружности, одетая всегда так необычно и красиво. Ее глаза горели задорным огоньком, а губы навечно сплелись в улыбку. Но за роялем она сидела прекрасной и недоступной феей, повелительницей мира звуков, и это особенно пленяло воображение соседских мальчишек.

Тамара занималась музыкой, танцами, пением, ходила стремительно, легко волнуя мужчин мелкими покачиваниями своей большой красивой груди. Девушка была спортивна и подтянута, может быть, поэтому на поселке приобрела вдруг такое огромное значение игра в волейбол. Играли на пустыре, находившемся неподалеку. Кто-то приносил с собой мяч, кто-то  натягивал сетку, и игра начиналась. Две наши подружки, Тамара и Аня, быстро бегали, мелькая маленькими ногами и перезваниваясь легкими раскатами смеха.

Вначале они играли с мальчишками помладше и ровесниками, но затем интерес к волейболу почувствовали и многие двадцатилетние юноши. Среди них особо выделялся красивый, высокий парень по имени Виктор.

Виктор нравился практически всем. Белые зубы, немного смуглая загорелая кожа. Открытый, но, тем не менее, загадочный взгляд карих глаз. Увеличивало к нему интерес пятнадцатилетних девчонок и то, что у него уже была невеста, симпатичная скромная девушка, его ровесница. Они собирались пожениться, и Виктор уже тогда у нее ночевал. Однако это ничуть не мешало ему продолжать играть в волейбол и с очень «взрослой»  улыбкой смотреть на Тамару долгим взглядом. Девушка отводила глаза, пытаясь сосредоточиться на игре, но в голове то и дело появлялась высокая, стройная, атлетическая фигура Виктора. Как он красиво играл! Как легко взлетал куда-то в небо вслед за мячом, с виноватой улыбкой вколачивая в площадку девушек один мяч за другим!

И она вновь искала его глазами, хотя заметить его было гораздо легче, чем не замечать.

С какой досадой Тамара смотрела ему вслед, когда Виктор вдруг, взглянув на часы, говорил, что ему пора, и стремительно уходил в сторону, противоположную от своего дома. Всем уже давно стало известно, куда он идет. Его провожали завистливые взгляды парней и девчонок, ведь все, конечно, мечтали в те годы о любви.

Часто его пытались остановить, упрашивали остаться, поиграть еще, но Виктор был непреклонен.

Но шли дни, Виктор начал вообще забывать смотреть на часы. Сначала он вдруг, ударив себя по лбу, убегал сломя голову, опаздывая явно намного. Затем он уже спокойно, не торопясь, слушал уговоры друзей остаться и вопросительно смотрел на Тамару, но девушка молчала.

Она видела, что Виктор ждет от нее предложения остаться, и понимала весь скрытый смысл этой просьбы. Он очень нравился ей, но у него невеста и ему уже двадцать лет, а Тамара еще только учится в школе.

И девушка не просила его остаться, Виктор уходил.

Ни для кого не было тайной, что возвращался он от невесты на заре. Виктор этого тоже ничуть не скрывал, а даже напротив. И когда на молочно-белом, туманном небе начинали появляться лучи солнца, юноша шел от дома невесты до своего через весь поселок и громко, высоко и красиво пел. Проходя мимо дома Тамары, Виктор неизменно, чуть постучав в окно, с особым чувством смешения мольбы и страсти, пропевал:

- Скажите, девушки, подружке вашей,
Что я ночей не сплю, о ней мечтая,
Что всех подружек она милей и краше,
Я сам  хотел признаться ей,
Но слов я не нашел…

Была весна, под звуки прекрасного голоса Виктора вдруг распахивалось Тамарино окно, впуская в дом прозрачные солнечные лучи и удивительный аромат. Девушка вскакивала с кровати и, ощущая прохладную свежесть весеннего утра, находила на подоконнике неизменный огромный букет сирени. А песня продолжала литься уже где-то вдали. Тамару охватывало смятение. Она одна бодрствовала в спящем доме, не понимая, почему не может сомкнуть глаз.

А вечером они опять встречались на пустыре, и опять начинался безмолвный разговор взглядов. Однажды Виктор вообще никуда не ушел и так и закончил игру вместе со всеми. А после пошел провожать Тамару. По дороге он умолял ее о свидании, та не соглашалась, тогда он сказал, что все равно придет к ней этой же ночью и постучит в окно. На этом и расстались. Девушка не хотела верить в слова Виктора, но сон тоже не шел к ней. И вот раздался тихий, заговорческий стук в окно…

- Зачем ты пришел? – спросила она его строго. - Я же не позволяла тебе.

- Я люблю тебя, - сказал Виктор и потянулся к ней руками. - Выйди ко мне, или я разбужу весь дом.

Не сразу, но, все же сдавшись на уговоры, Тамара выполнила его просьбу. Он, помогая ей вылезти из окна, поддерживал девушку за талию. Тамара спрыгнула … и оказалась в его объятиях.

Вдруг она почувствовала, что ей не хватает воздуха, что-то защемило в груди, ноги подкашивались, а в голове стало туманно. Виктор прижал ее к себе еще крепче и  поцеловал.

Потом они долго молчали и смотрели на звезды, слушали таинственную музыку ночи.

- Я пойду, - сказала, наконец, Тамара. - До свидания, - легко вспрыгнула и исчезла в своем окне.

- Завтра опять приду, - прошептал ей вслед Виктор.

Прошло несколько дней, вернее, ночей, ибо каждую ночь наши влюбленные встречались. Он брал ее за руку и тихо сидел, ощущая всем своим существом маленькую дрожащую птичку ее руки. Говорили они немного. Тамара боялась его спрашивать о невесте, а он ничего и не хотел бы ей объяснять.

Однажды утром в дом к Кузнецовым пришла мать невесты Виктора. Она долго отчитывала маму-Шуру за поведение ее дочери, мол, которая свадьбу желает расстроить. Шурочка удивленно хлопала глазами. Она пока еще удивлялась, и не предполагая, сколько раз ей придется выслушивать бранные слова в адрес Тамары от обиженных ею невест, жен и т.д. Она и не думала, что скоро настолько свыкнется с этим, что научится достойно всем им отвечать и защищать честь своей дочери. Вызвали Тамару, которая после продолжительного молчания сказала:

- Я за ним не бегаю, а он взрослый человек, сам решит, что для него лучше.

Мать невесты, поймав ее гордый взгляд, парировала:

- Ну что ж, по мясу и вилка, - и направилась к двери.
 
А Шурочка ответила ей так:

- Не знаю, мясо или вилка моя дочь, но что же Вы так низко цените, в таком случае, Виктора, а дочь свою замуж за него отдать хотите?
 
Женщина хлопнула дверью, Тамара упала на кровать и разрыдалась.

- Не встречайся с ним, - сказала Шурочка, - пусть сами там разберутся, кто мясо, а кто вилка.

Этой ночью на стук Виктора отозвался Тамарин отец. Он выглянул из окна, обругав Дон-Жуана на чем свет стоит, пригрозив ему все ноги пообломать, если еще раз придет, и закрыл окошко.

Совершив все же несколько безрезультатных попыток, Виктор от безвыходности вернулся-таки к своей невесте и снова начал ходить к ней ночью. Но, возвращаясь на заре, не забывал знакомое окно. И опять вместе с песней влетал в него букет цветов.

А потом … был переезд Кузнецовых, Тамарино поступление в институт, еще одна, уже более серьезная, любовь. И война …, разделившая жизнь на две половины и, скорее всего, совершенно изменившая Тамарину судьбу. И вот оно первое «бы» бабушки – если бы не было войны …

Что было бы тогда, неизвестно, а война распорядилась так: был сын, было два брака, рождение двух внучек, одинокая, несмотря на постоянное общение с друзьями  и родственниками, старость в отдельной однокомнатной квартире.

И были письма… Письма, длиной в целую жизнь.
 
Она решила написать Виктору как-то после разговора с его сестрой, узнав, что он овдовел, попросила его адрес, сказала «напишу», сама не зная зачем, и написала. Сначала в Биробиджан, затем в далекое Приамурье.

Она писала ему все больше в стихах о той самой весенней душистой сирени, о нежности лунных ночей и романтической для нее игре в волейбол. Она напоминала ему о том стройном, загорелом юноше с ровными белыми зубами и прекрасным тенором. О себе, застенчивой шестнадцатилетней девчонке, потянувшейся к нему всеми силами своей незрелой еще, полудетской любви.

А он был удивлен. Вспомнив, наконец, Тамару, Виктор ей, впрочем, ответил с плохо скрываемой неохотой. Написал о разросшейся за 52 года семье, о том, с какой из дочерей живет в данный момент, сколько у него внуков, где работал до самой пенсии, а дальше следовал бесконечный перечень его болезней и различных расстройств его здоровья. Все это было похоже на нечто среднее между автобиографией для поступления, например, на работу и исповедью больного на приеме у врача.

Бабушка была очень разочарована. Но, не отчаиваясь, послала ему еще одно письмо – воспоминание в стихах. И еще, и еще. И Виктор уже начал ждать этих писем, начал беспокоиться, если их не было долго.

Он отвечал ей сразу же, постепенно забывая писать о болезнях и семье, и тоже вступая в волшебный мир юности. Он, наконец, вспомнил всей душой стройную, загадочную девушку и уже начал спорить с бабушкой в письмах, не соглашаясь с некоторыми деталями ее воспоминаний. Не знаю, кто из них был более прав, но бабушка немного обижалась на него, что он вдруг начал ей описывать то, чего, по ее словам, между ними никогда не было и быть не могло, например, какое-то катание на лодке.

«С кем-то катался, а пишет, что со мной», - раздраженно говорила она, но ничего ему об этом не писала.

Может быть, бабушка писала Виктору письма с дальним прицелом на устройство своей личной жизни. Может быть, была у нее слабенькая надеждочка, что они с бывшим знакомым смогут соединиться и прожить вместе последние дни. Но Виктор не был уже самостоятельным ни экономически (у него не было своей квартиры, и он находился в довольно стесненных обстоятельствах, живя то у одной, то у другой дочери в роли приживальщика, пенсия тоже ему доставалась не всегда («Я все отдавал детям», - с гордостью писал он Тамаре в начале переписки. Потом эта гордость начала сменяться отчаянием: «Со мной никто не разговаривает, не хочет общаться. Я совсем один в своей семье»), ни физически (здоровье становилось все хуже, постоянно какой-нибудь орган отказывался работать нормально и приходилось лечиться).

В то время как бабушка все еще продолжала свободно порхать по жизни, живя в отдельной квартире и умело используя материальные средства, попадавшие к ней в руки, разъезжала по гостям (часто бывала в Москве у сестры, на курортах, в домах отдыха). Она вообще не могла сидеть на месте.

Постепенно поняв, что с Виктором «каши не сваришь», она практически перестала ему писать, забывая об этом круговороте своей бурной личной жизни.

А он посылал ей письма одно за другим, разорялся даже на телеграммы.

«Что случилось? Почему ты молчишь?» – кричали слова на бланках. Он становился все более страстным.

За время их  переписки однажды ему удалось вырваться из дома и приехать в Москву, где они и встретились с Тамарой. Эта встреча произвела на Виктора просто потрясающее впечатление. Он был очарован этой красивой, солидной женщиной, знающей себе цену.

Его письма с тех пор приобрели уже совершенно любовный, а иногда даже эротический характер,

Когда она в очередной раз долго не писала ему, он прислал ей разгневанное, очень страстное письмо о своей мечте:  прилететь как-нибудь утром в ее квартиру, чтобы она была еще в постели, откинуть с нее одеяло и, заголив ночную рубашку,… отшлепать ее по мягкому месту за все ее проделки. Прочитав это, бабушка была просто в бешенстве, не обращая внимания даже на приписку, следовавшую далее, что если бы Виктору все же представилось такая возможность, он не смог бы ее осуществить, потому что просто начал бы целовать все, что открылось его взору. Кроме того, Виктор начал ревновать бабушку. Случилось это после того, как бабушка прислала ему южную фотографию. (Она ездила на юг зимой и прислала ему свое изображение на фоне моря и чаек.) Но его, видимо, просто свел с ума прищур ее красивых, хитрых глаз. (Она смотрела не на фотографа, куда-то вбок и улыбалась улыбкой Джоконды).

«На кого ты смотрела? – опять кричали его письма. – Кто он, мой соперник?» Бабушка смеялась: «Да никого там не было». Рассказав же обо всем этом мне, она смеялась еще больше:

- И откуда  только он узнал….
- Что узнал? - не понимала я.
- Ну, как что?  Ведь там действительно стоял мой тамошний поклонник.
- Ну, ты даешь …

Такие подробности уже могли свести с ума даже меня.

Письма летели, страсти кипели, а увидеться возможности не было. Такие годы, такие расстояния … Он уже начал звать ее приехать к себе в Биробиджан, потом в Забайкалье. И она бы поехала. «Но зачем? Там его дочь с детьми, что мне-то там делать?» – рассуждала она.

«Если хочешь, приезжай ты, - писала бабушка Виктору. - Встретимся опять в Москве, доедем вместе до Иванова, остановишься у своей сестры». К себе она его не приглашала: «Зачем он мне? Старый да больной. Как ляжет на мои двенадцать перин, так и не встанет больше. Потом ухаживай за ним». «Откуда я знаю, - продолжала она, - может быть, ему квартира моя нужна, - сам отдал все детям, а теперь его пропиши здесь да ухаживай за ним. У меня и так есть за кем ухаживать, у меня мать – старушка, сын да две внучки. Есть кому квартиру оставлять. Знаю я этих мужчин – умные все очень».

А он присылал ей признания в любви, писал, что впервые полюбил ее застенчивой, строгой шестнадцатилетней девушкой, а теперь, через пятьдесят два года влюбился в совершенно другого человека – красивую, уверенную в себе женщину, загадочно улыбающуюся с фотографии какому-то неизвестному сопернику. Виктор вновь полюбил в семьдесят два года, и сам, видимо, был удивлен этим. Бабушка же ничуть не удивлялась, принимая эту любовь как должное.

Наконец, переборов все опасения и болезни Виктор, приехал в Иваново. Бабушка встречала его на вокзале. Спина прямая, маленькие изящные ножки в третьей позиции, напудренный по уже давно сделавшейся неизменной привычке кокетливо вздернутый нос, на губах – яркий бантик помады. Он выходил ей навстречу довольно долго. И так уж не очень послушные теперь ноги подкашивались и подрагивали. Но женщина вдруг улыбнулась ему улыбкой, полной очарования, помахала рукой, позвала:

- Виктор!

Собравшись изо всех сил, Виктор шагнул ей навстречу, почти не опираясь на привычную палку. Но в глазах стояли предательские слезы:

- Тамара, - выговорил он с трудом. - Здравствуй.

Бабушка ободряюще подала ему руку. «Боже мой, как же он сдал», - подумала она.
«Как она хороша», - меж тем восхищался Виктор.

Было лето, цвели цветы и зеленели деревья. Они гуляли вдвоем по аллеям парков. Уставший от ходьбы Виктор  часто просил Тамару присесть отдохнуть на лавочку. А присев, начинал, словно объяснясь в любви, петь. К ним подходили незнакомые люди, запевали старые, любимые песни, знакомились, слушали их историю и удивлялись этой необычной восхитительной паре. Тут же, попутно, Тамара успевала познакомиться с двумя-тремя мужчинами за вечер и даже некоторым, снизойдя, подарить свой номер телефона. Зачем ей это было нужно? Не знаю. Она с трудом могла ответить на этот мой  вопрос.

- На всякий случай … - говорила бабушка, имея в виду, вероятно, какие-то нужные деловые знакомства. Но поскольку таковых ей заводить так никогда и не удавалось, мне кажется, что это просто была огромная жажда нового – новых людей, мыслей, чувств, новой информации и, конечно, нового поклонения.

И потом, наверно, ей хотелось еще поиграть с Виктором, показать, что она может нравиться мужчинам и не чета ему (и помоложе, и поинтересней). А когда те же самые мужчины звонили ей, бабушка говорила о себе:

- Здесь такая не проживает. Вы не туда попали.

А когда я интересовалась, почему она так поступает, раз уж дала телефон, бабушка отвечала: « Да зачем они мне ?..»

Действительно, зачем?

Прошло несколько дней после приезда Виктора, забавных романтических вечеров из песен и нежности  листвы, аромата цветов, а бабушка заскучала и забеспокоилась. Виктор упорно напрашивался к ней в гости, а Тамара этого не хотела.

- Ну, хорошо, - сказала она, - я его приму, но только и вы приходите.

Она пригласила к себе всю свою семью, подругу Аню и, может быть, еще кого-то, не помню. Это было официальное представление Виктора родным и знакомым. Во время вечера она была им страшно недовольна. Отозвав меня на кухню, она смеялась над любыми его самыми невинными словами и замечаниями, издевалась над его манерой вести себя.

- Все, надоел, - говорила она – и пусть не думает, что он здесь сегодня останется. Выпровожу вместе с вами. Заберете его?

- Конечно, заберем.

Мы уводили старого поклонника практически под руки, имитируя поддержку, а он, как старая черепаха, вытягивая шею из тяжелого панциря, вертел непонимающе головой, умоляюще оглядываясь на Тамару.

- До свидания, - чарующе улыбалась на прощание она, но, закрыв за нами дверь, облегченно вздохнула:

- Ушли, и слава Богу.

Бессонными ночами бабушка строила планы, как закончить этот порядком надоевший ей роман, как не допускать Виктора к себе и вообще … Решение пришло необычайно, но традиционно для бабушки легко: подруга Аня предложила приобрести путевки в пригородный санаторий и поехать туда всем вместе. Тамара с жаром откликнулась на ее предложение.

И вот все вчетвером: Тамара, Виктор, Аня и друг Ани едут в  “ Игнатовское” – обыкновенный, захолустный санаторий советского времени, в котором отдыхают преимущественно их ровесники-пенсионеры, пользуясь какой-то огромной скидкой.
Разместив мужчин и без удовольствия ознакомившись с местной публикой, Тамара и Аня решили съездить в Иваново за внучками.

- Как же ты его там оставила? – спрашивала ее я уже дома. - Ведь неудобно, он же к тебе приехал.

- Да я же ненадолго, – отвечала бабушка, с трудом сдерживая смех. - А лихо я его сплавила?

Возвращаться из Иванова в «Игнатовское» бабушка не спешила, но это было необходимо, да и Аня скучала без своего друга. Захватив по внучке, возвратились в санаторий, обратив на  себе внимание окружающих еще по дороге к нему.
 
Их путь проходил по обочине шоссе. Может быть, вдруг нещадно начало палить солнце, может быть, в атмосфере еще что-то случилось аномальное, но Аня, сняв с себя довольно много разной одежды, сказала, что стало очень жарко. Внучки, Юля и Катя, шокированные ее видом, шли погруженные в мрачную задумчивость, мимо проехала машина со сломавшим шею шофером.

- Действительно, жарко, - радостно, залихватски выкрикнула тогда бабушка и тоже принялась срывать с себя одежду.

Впоследствии она объяснила свой поступок тем, что ей просто не захотелось ставить подругу в неловкое положение, она решила ее поддержать.

Помахивая снятой одеждой над головами, шли эти две бабушки – девочки к санаторию, приплясывая и распевая на всю округу песни.

- Скажите, девушки, подружке вашей…

В ушах свистел ветер, задорно покачивали ветвями сказочные ели у дороги, сладко цвела сочная трава, гудели и плясали провода, бибикали проезжающие мимо машины.
- Что я ночей не сплю, о ней мечтая.

Недалеко от санатория бабушки решили все же одеться и принять свой обычный вид, который, впрочем, тоже очень отличался от традиционного облика женщин их возраста особой элегантностью, некоторыми элементами модной одежды и даже авангардизма.
Наверно, поэтому, столкнувшись при входе в санаторий со своими ровесниками, Тамара и Аня весело и неукротимо рассмеялись. Этот смех продолжался с перерывами в течение целого дня.

- Бабушки … в платочках, – твердили они в исступлении между приступами хохота.
Какой же фурор производила эта парочка на дискотеках!

- Пойдемте с нами, пойдем, - звали бабушки внучек, но внучки качали головами, предпочитая лишь издали наблюдать танцы бабушек.

Виктор дискотек не любил, говорил, что много шуму и что теперь плохая музыка, и «из протеста» практически все время на танцплощадке сидел, опершись на клюку, с немым отчаянием глядя на вечно молодую Тамару. Иван, друг Ани, стараясь поддерживать дам, но, не забывая и своего компаньона, метался от группы танцующих к мрачно сидящему Виктору.

Аня и Тамара двигались легко и грациозно под последние «хиты» советской эстрады. Чуть согнутые руки с разведенными в стороны кистями напоминали хрупкие крылья бабочек. Маленькие красивые ножки двигались быстро, ритмично приплясывая. Глаза горели огнем, у Ани – задорным, залихватским, с чертинкой, с искорками смеха, а у Тамары – долгим томительным огнем страсти, зовущей, разливающейся медленно, то пропадающей, то появляющейся вновь улыбки. Вот этот-то огонь и сводил с ума Виктора.

- Какая женщина, - думал он, – а прошла мимо. Жизнь прожита, а такой не пришлось обладать. Как жаль!

А к нему меж тем подходили те самые добропорядочные бабушки в платочках, заговаривали, пытались заинтересовать словами. Он нравился им, строгий, сдержанный, упрямо пытающийся быть гордым. В нем заключались все качества, по их мнению, которые должны быть присущи настоящему мужчине, а главное, как он пел!
В санатории Виктор участвовал абсолютно во всех концертах, во всех выступлениях художественной самодеятельности. Имел поистине бешеный успех и, почивая на своих лаврах, мог даже позволить себе некоторые «шуточки». Например, однажды, пропев свой, действительно, «хит»: «Скажите, девушки, подружке вашей», он игриво исполнил «Песню заики». Обезумевшие поклонницы бурно кричали «браво» и требовали продолжения выступления. И, уже порядком уставший, Виктор решил пошутить и начал петь «Скажите, девушки», заикаясь. Юмора не понял практически никто, но в этом-то и было своеобразие юмора Виктора.

Бабушку же эти его «концерты» не восхищали совершенно. Она снисходительно смотрела на него из зрительного зала, на этого гордого поющего старика, и вспоминала со слезами умиления загорелого прекрасного юношу с букетом сирени, лезущего к ней в окно на утренней заре. Она с раздражением реагировала на его певческие «шуточки» и на постоянное немое обожание Виктора поклонницами, бабульками в платочках. Все это было не то, не то.

Виктор сделал ей предложение, Тамара ответила отказом, проводила его, наконец, в дальнюю дорогу, облегченно вздохнула и совершенно выбросила  неудачливого поклонника из головы.

Она не захотела понять его любви точно так же, как он пятьдесят лет назад не захотел, не смог сохранить ее любовь, уберечь ее от неприятных разговоров и пересудов, от своей же собственной лжи – молчания, от своей же собственной поверхностности чувств, от своей нерешительности. И ему сейчас, как и бабушке пятьдесят лет назад, пришлось побороться со своими чувствами, молча перенести обиду поражения.

Тогда в далекой юности, Тамара довольно долго не могла забыть его песни-сирени. Освобождение от груза неразрешившейся, несостоявшейся любви произошло же неожиданно и молниеносно.

Явилась к ней искренняя, чистая, страстная  в своей полудеткости  взаимная любовь,. которая, возможно, могла бы стать ее судьбой. Эта любовь была настолько идеальна и чиста, что бабушка хранила ее в сердце всю жизнь, словно сознательно не желая расставаться с ней. Она и в старости частенько плакала по своему молоденькому парню – мальчишке Женьке, который так глупо, так нелепо …
Они познакомились в энергоинституте, где училась одно время Тамара, поступившая туда после школы, закончив ее на «хорошо» и «отлично». Девушка со странным безразличием отнеслась к выбору дальнейшей профессии, видимо, из-за того, что ей были по плечу абсолютно все науки, изучаемые в школе, доступны же ровно настолько же, насколько и безразличны. Поэтому и выбор вуза был обусловлен только тем, что в «энерго» училось больше парней. Это было действительно так, да и учеба шла вполне сносно, но замучили чертежи, доканывали расчеты. Бабушка со второго курса решила перейти в пединститут, на филологический. Удивительно, что, пройдя основательное собеседование, Тамара была зачислена сразу на второй курс.

А Евгений учился в энергоинституте. Темненький, худенький, с бешено сверкавшими глазами, он очень нравился Тамаре. И вот однажды Евгений пригласил Тамару с Аней на танцы…

Тамара прибежала к подруге домой, захлебываясь от столь приятных ей слов и удовольствия, которое она от них получила. Ее глаза сияли, когда Анна, наконец, узнала, в чем дело. Тамара поминутно смеялась и не переставала восхищаться Женечкой.

- Сегодня мы пойдем с ним на танцы! - Смотри у меня, Анька, - добавляла она, - не отбивай!

- А зачем он мне, - игриво возражала подруга.

А вечером их ждали танцы…

Как они любили танцевать, так нравилось им кружение в вальсе, щемящее замирание сердца, полет души куда-то вверх, сквозь потолок танцевального зала, или вверх, в небо танцплощадки. Упиваясь звуками и ароматами ночи, ее безумием и красотой, они действительно уносились-таки далеко-далеко, в прекрасные девичьи мечты, в яркие образы, картины, уплывали в любимые глаза партнера. Танцевать с ними, Аней и Тамарой, было восхитительно, так просто было впасть в состояние, близкое к эйфории… А этот их совершенно разный, но почти одинаково волнующий смех, а тихий, ласковый шепот на ушко …

В бабушкином архиве осталось очень много подаренных ей или присланных с фронта фотографий молодых людей. Большинство подписей на снимках гласит: «Лучшей партнерше по танцам». Думаю, что это далеко не случайно. Она умела, действительно умела замечательно, талантливо танцевать, забывая в танце сама обо всем и заставляя забыть обо всем своего спутника.

В танцах для бабушки было, видимо, очень много романтики, очень много жизни, очень много восторга от жизни, который люди, как правило, испытывают спонтанно в редкие минуты, бабушка же умела вызывать этот восторг танцем искусственно и действительно упиваться им.

Ей было дорого и мило все, связанное с танцами, вот, например, как она в одном из своих стихотворений описывает место, где они происходили:

В тихой прелести майского сада,
В нежном шепоте юных берез,
Среди лиственного наряда,
Меж девичьих улыбок и кос,
Я, смеяся, куда-то бежала …

Какая музыка звучит в этих строчках, какой порыв и движение в них. Но все же, кроме того, что танцы были для бабушки занятием, которое приносило ей удовольствие, это было еще и занятие, которое позволяло ей реализоваться и утвердиться, быть лучшей, быть самой собой, а к этому она всегда подсознательно стремилась.

Много раз она избиралась королевой танцплощадки, с достойным партнером они всегда брали призы как лучшая пара.

Поэтому попасть на танцы (даже тогда, когда не было билетов) было для бабушки делом чести. Однажды они с Аней, прорываясь на танцы в текстильный институт, влезли в открытое окно на первом этаже. Каково же было их удивление, когда, спрыгнув с подоконника вниз, они оказались в огромных кухонных котлах, которые, видимо, сушились под окнами. Девушки в бальных платьях, на каблучках с трудом покинули свои ловушки, пробрались в танцзал, но их все-таки обнаружили и вывели с позором безжалостные дежурные, давно обратившие внимание на этих активных, слишком активных подружек, которые никак не могли смириться с тем, что на этот вечер у них нет билетов.

Но сегодня все было в порядке. Женя ждал их в условленном месте и был так хорош в своей белой открахмаленной рубашке, что ветер нежно гладил его чисто выбритое лицо, шевелил тщательно причесанные волосы. Весна будоражила души, Тамара и Аня бежали на встречу, почти летели, как обычно опаздывая. Они смеялись и болтали без умолку, наполненные прелестью свежего воздуха, томлением первых зеленых  листьев, лучами поздно заходящего солнца. Легкие, светлые платья, пышные, развевающиеся волосы, устремленные вперед глаза – это были необычайные крылатые девушки, спешащие не просто в какую-то определенную точку города Иванова, а в некую таинственную бесконечность, в целое многоточие счастья.

Он поздоровался сдержанно, заботливо взял Тамару под руку, повел вперед уверенно и ощутимо, так, что девушка почувствовала себя как-то особенно. Исполненная ощущением полной защищенности и робкого восхищения, она вдруг доверилась этому юноше и с замиранием сердца ждала той минуты, когда они, наконец, закружатся в танце, когда останутся одни и он поцелует ее.

С этого дня они больше практически не разлучались. Но как мало было этих поздних  романтических свиданий, этих поцелуев и объятий, потому что вскоре Женю забрали в армию, а потом вдруг грянула война. И не было больше ничего: ни встреч, ни даже писем, а только сообщение о смерти и долгая неизбывная тоска. Бабушка сохранила ее в сердце до последних своих дней, даже в старости плакала у телевизора, когда показывали военный парад. А я не понимала и просила объяснить причину. И тогда она, всхлипывая, говорила:

- По Женечке плачу. Он мог бы быть сейчас генералом…

Да, Женечка не стал генералом, не стал Тамариным мужем и отцом ее детей. Он остался как бы никем в ее жизни, только почему не простым эпизодом?
Интересно и то, что Тамара, видимо, далеко не сразу осознала огромную значимость этого человека для  себя, она поняла, прочувствовала ее с течением долгих лет, долгих лет страданий и разочарований.

Смерть Женечки была первой в цепи бесконечных смертей войны, она перевернула Тамарину душу, заставила задуматься, и девушка решила  пойти на курсы медсестер. Может быть, к счастью для бабушки, окончить их ей не удалось. Она упала в обморок на первой же операции, на которой ей пришлось присутствовать как практикантке. Удар ее тела об пол был настолько громок, переполох, вызванный им, настолько велик, что профессор запретил эту впечатлительную девушку и близко подпускать к медицине.

Но беспокойное Тамарино сердце требовало каких-то активных действий, поэтому, узнав о том, что в Москве есть гидрометеорологический институт, хоть и не понимая в точности, чему там учат, она вдруг решила поступить туда, и вместе со знакомой девушкой из Иванова поехала в Москву. Там их ждало известие, что институт переведен на военное положение и, в общем-то, приравнен  к высшему военному учебному заведению, что при поступлении всем присваивалось воинское звание и  что, учась в институте, необходимо носить гимнастерку, сапоги  – специальное обмундирование.

На экзаменах Тамаре удалось в очередной раз блеснуть своими знаниями. Но когда после зачисления приемная  комиссия взглянула на студентку, то была поражена ее стройной, красивой фигурой, слишком уж привлекательной для военного института внешностью и независимым видом, а самое главное – длинными прекрасными кудрявыми волосами (Тамара только что сделала первый раз в жизни химическую завивку).
И тогда старый полковник, председатель, спросил девушку:

- Ну, а если мы Вам скажем, что для учебы в институте Вы должны остричь свои роскошные волосы, Вы сделаете это?

- Ни за что на свете, - не моргнув глазом, выпалила Тамара, но, тем не менее, была оставлена в институте.

Так начался недолгий, но очень любимый бабушкой период ее жизни. Может быть, потому, что Тамара родилась здесь, она относилась к Москве с особым трепетом. Москва постоянно жила в ней, наполняя  ощущением легкости и особой энергетикой. Сколько раз мама  Шурочка рассказывала ей о том, как гуляла здесь с колясочкой, в которой то плакала, то спала маленькая Тома, о том, что во время прогулок она любила объехать несколько раз вокруг Храма Христа Спасителя, разрушенного впоследствии и восстановленного теперь, о том, как наполнялось восторгом сердце молодой матери при виде удивительных статуй, окружавших этот гениальный по своей красоте храм, статуй, которые, по словам прабабушки, были привезены в Москву из всех уголков земли, тщательно отобраны специально для того, чтобы иметь честь находиться рядом с храмом. Сколько раз потом Тамара досадовала на мать в юности из-за того, что она не смогла, не выдержала жизни в Москве, вдали от ивановской родни, с запойным мужем. И Москва с детства стала для нее предметом вожделения, она считала себя москвичкой, ибо родилась в этом городе, но вынуждена была ничем не отличаться от чеховских трех сестер с их вечным «В Москву, в Москву». Бабушка часто цитировала Чехова, иронизируя сама над собой, хотя в Москве никогда не была провинциалкой, наоборот, она бросалась в нее с головой, ощущала себя как рыба в воде и была настолько естественна на улицах столицы – красивая, улыбающаяся, беззаботная , при любом состоянии продовольствия в Иванове  без этих привычных и отвратительных глазу москвича огромных провинциальных авосек, набитых московской колбасой и апельсинами, а с легкой сумочкой, в шляпе, что многие прохожие засыпали ее вопросами, как пройти туда-то и туда-то - никому из них и в голову не приходило, что она здесь  такая же приезжая, как они. Впрочем, бабушка и сама никогда в жизни не созналась бы им в этом. Даже не зная ответа на их вопрос, что, впрочем, бывало крайне редко – бабушка замечательно ориентировалась в Москве – она все равно куда-то посылала несчастного приезжего, и тот послушно шел, уверенный в правильности ее ответа, обливаясь потом и захлебываясь пылью, глядя боязливо на Москву из-под полей старомодной шляпы и раскидистых сумок.
А бабушка любила Москву, любила старые тихие улочки центра, Малую Бронную, Чистые пруды, дома с мемориальными досками -  рассказывающими о том, что здесь тогда-то и тогда-то жили писатели-классики, - посольства, правительственные особняки, церкви, маленькие кафе под открытым небом, но больше всего, конечно, бульвары (особенно Тверской). Она прохаживалась по бульварам, как добрая, доступная всем королева, знакомилась, заговаривала с людьми, проводя таким образом целые часы.

А тогда, в сорок втором, Москва закрутила Тамару, вселив в ее душу особый дразнящий ветер длинных улиц и широких площадей, щемящее ощущение легкости и свободы. Девушка услышала в этом городе свою музыку, и они с Москвой зазвучали вместе гармонично и безумно красиво.

Тамара жила в казарме, но, когда бывала в увольнении, приходила в гости к своим родственникам, к дядюшке Аркадию и тете Лизе, живущим в столице.
И когда в очередной раз шумная, постоянно смеющаяся Тамара появлялась на пороге их квартиры, Лиза задавала свой неизменный вопрос:

- Ну, Тамарочка, с кем Вы на этот раз познакомились?

Бабушка только по дороге к Горбуновым успевала познакомиться со множеством мужчин, поэтому она практически сразу же начинала рассказывать удивительно забавные подробности очередного знакомства.

Лиза с огромным вниманием и интересом выслушивала эти рассказы, кормила девушку пирогами и говорила, вздыхая:

- Я восхищаюсь Вами, Тамарочка.

А Тамарочка восхищалась Лизой, этой удивительной, на ее взгляд, женщиной с замечательной историей.

Дело в том, что Лиза была одной из трех дочерей графини, причем старшей. После революции большой графский дом начали заселять, вдова-графиня с дочерьми перебиралась из одной комнаты в другую и, наконец, осталась всего в нескольких комнатах  и в очень стесненных материальных условиях. Работать, естественно, эти четыре женщины не умели и не хотели. Приходилось сдавать помещение квартирантам и жить на эти скудные средства. Наконец одну из дочерей, среднюю, удалось удачно выдать замуж за какого-то нового начальника, но две других так и оставались непристроенными. Время шло, старшей было давно за двадцать, красавицей ее назвать было нельзя, жили они достаточно уединенно, и Лиза потихоньку из изнеженной графской дочери превращалась в тихую старую девушку с красивым прошлым, которое, впрочем, приходилось тщательно скрывать от революционного правительства по всем понятным причинам. Избежать же ареста и расстрела, к счастью, удалось благодаря новому зятю, но все равно жили в постоянном страхе, пытаясь привлекать к себе как можно меньше внимания.

Один из квартирантов, Аркадий, талантливый молодой человек, стремительно делавший карьеру, безусловно, заинтересовал не очень избалованных мужским вниманием графинь. Его способности были замечены еще в детстве в Иванове. Не случайно его зачислили без экзаменов в профессионально- техническое училище после окончания гимназии, и там он учился на средства какого-то ивановского мецената. Получив среднее образование, он (уже новым правительством) был послан на учебу в Московский Государственный университет.

В эту-то студенческую пору и свела судьба неопытного Аркадия с дочками-графинями. Молодой человек трудился очень упорно – утром на заводе, вечером  грыз гранит науки в институте. Ходил постоянно голодный и вымотанный. Но даже его целеустремленность и серьезность были сломлены ласковым обращением хозяек квартиры, их вкусными пирогами. И главное, прекрасными глазками младшей графской дочери.

Но по сию пору остается загадкой то, что женился Аркадий почему-то не на своей возлюбленной, а на ее старшей сестре, Лизе. Вот эта-то подробность и восхищала Тамару. И в доверительном разговоре она спрашивала бывшую графиню, как же так вышло. На что та с величайшим достоинством и спокойствием, но, впрочем, не без удовольствия, отвечала:

- Так уж получилось, Тамарочка …

Лиза была намного старше Аркадия, полновата, носила всегда неизменно черное платье, умело скрывая недостатки своей внешности, тщательно следила за собой, замечательно умела готовить. Её манеры, повадки, поведение, весь её загадочный аристократический образ занимал Тамарино воображение. Она была очень изнежена, боялась кошек, любила шоколад, разговаривала на  «ВЫ», немного картавила, ни при каких обстоятельствах не повышала голоса, в совершенстве владела несколькими языками и знала одну из сложных наук – науку быть женщиной и женой. Они с Аркадием никогда не ссорились. Лиза не работала, сидела дома, готовила, занималась воспитанием дочери, своего позднего, единственного ребенка, которого она, из-за своей полноты, вынуждена была рожать под наркозом. Дома на ее черное платье был надет неизменный фартук. Она часто отдыхала, мечтала в кресле, тихонько засыпала, ожидая мужа, который уже стал заведующим отделом ВЦСПС и дома бывал крайне редко. Без Аркадия стареющая Лиза бывала часто расслаблена, ходила в домашних тапочках. Аркадий же работал по ночам, как и все высшее начальство в тридцатые годы, вынужденно подражая своему вождю – Сталину, его могли вызвать ночью куда-то по звонку. Когда он уходил вот так неизвестно куда, в ночь, Лиза непременно собирала ему, на всякий случай, чемодан со сменой белья, сухим пайком и документами – ведь мог больше и не вернуться. Они каждый раз навсегда прощались, и Аркадий уезжал. Когда он возвращался веселый или грустный, но неизменно довольный, что на этот раз обошлось, его всегда ждал ужин на столе. Спящая в креслах Лиза вскакивала, стремительно снимала фартук, поправляла прическу, сбрасывала тапочки, надевала туфли на каблуках и встречала мужа с улыбкой, радостно, но сдержанно, с особым достоинством:

- Ну  как, Аркаша? – спрашивала она. Он кивал ей в ответ.

- Иди к столу.

Аркадий садился, ел, успокаивался и ложился, наконец, спать, довольный своей женой чрезвычайно.

Так они и прожили вместе до старости, вполне насладившись номенклатурными благами, попользовались различными льготами и, наконец, изведав всю боль падения с высокого поста, потерю безграничных, казалось, возможностей, внезапное вдруг забвение и безразличие со стороны сослуживцев и некоторых друзей. Аркадия, никогда не отдыхавшего прежде, вынужденный уход на пенсию совершенно сломил. Лиза же с тем же олимпийским спокойствием и достоинством перенесла потерю всех льгот, которыми она пользовалась (аристократка!), только очень страдала, наблюдая мучения Аркадия – мужа.

Но все это было потом…

А тогда, в сорок втором, Аркадий был еще на коне, Лиза совершенно безмятежна, в своих креслах и со своими вкусными пирогами. А Тамара, обожавшая тетю, молода и энергична. Между тем шла война, ломая и круша людские судьбы, немцы подходили к Москве. Гидрометеорологический институт был эвакуирован в среднюю Азию.
Лиза плакала, прощаясь с племянницей.

- Возвращайтесь скорей, Тамарочка, мне Вас так будет не хватать, - просила она.

Тамара села в поезд и попала в жаркое, южное лето. Средняя Азия встретила девушку зноем, огромным количеством и великим разнообразием фруктов: нежными бархатными персиками, сладкими прозрачными дынями, налитыми медовым соком абрикосами, яблоками, хурмой, грушами. Изобилие фруктов, необычная, пышная южная растительность   - все это после голодной осажденной Москвы казалось раем. А эти черные лукавые глаза азиатских мужчин, которые подмигивают девушкам вроде бы для того только, чтобы продать им побольше персиков, но это не совсем так…

- Приходите ко мне в сад  сами, сегодня вечером выберете любые, если эти не нравятся. У меня там все есть. Для такой девушки ничего не жалко, даже цену сбавлю, бесплатно отдам.

 Не успела оглянуться, а в руке уже адресок.

- Жду Вас, приходите, а то обидите, - продолжает продавец. И вся сцена выглядит довольно благопристойно.

Но вечером девушка, придя по указанному адресу, оказывается у совершенно неприступного забора, сплошной стеной уходящего куда-то ввысь. Только тут Тамара вспоминает предупреждения полкового командира об опасности связи с азиатами. Сколько женских слез пролито за этими высокими заборами, сколько разбито нежных, стремившихся к любви сердец. Тамара оглядывается и видит заборы вокруг себя со всех сторон, от страха у нее мутнеет в глазах, вдруг открывается невидимая дверь и очень сильная рука втаскивает ее внутрь.

Не успев опомниться, девушка уже оказалась по ту сторону забора, дверь, вновь ставшая невидимой, незамедлительно заперта, и вот она уже в райском, действительно бескрайнем саду.

- Набирай себе персиков, - ласково и вкрадчиво говорит продавец, не очень, правда, похожий на прежнего, которого Тамара видела на базаре.
Тот казался совсем стариком, одет был как-то бедно, выглядел жалким, а теперь перед ней предстал во всей своей красе величественный падишах в шитом золотом халате и красивом головном уборе.

И вот этот сказочный персонаж ведет ее по райскому саду.

- Кушай, кушай, что нравится, привыкай, останешься у меня – все твоим будет.
А фрукты уже не лезут Тамаре в рот от страшной мысли: а есть ли у нее вообще возможность выбора?

- Будешь моей – любить буду, все твоим будет, - повторял падишах, словно лаская и завораживая своим голосом.

Тамара испуганно ищет глазами путь к отступлению, но кругом только прекрасные фруктовые деревья, цветы, рука падишаха тянется к ней.

- Нет, - кричит она и бежит, сама не зная куда.

Падишах не спешит за ней:

- Никуда не денешься. От меня не убежишь, - и смеется игривым, но пугающим смехом.

И Тамара мечется по бескрайнему саду, но везде только деревья и забор и нет никакого выхода. Вдруг она натыкается на какую-то постройку, видимо, на дом. Видит везде богатое убранство, позолоченное оружие, украшения, изысканные великолепные ковры. Во всех комнатах сидят на полу женщины и занимаются работой. Они одеты в черное, на голове каждой – чадра. Вдруг из-под одной чадры на Тамару нацеливается обжигающий ненавидящий взгляд черных сверкающих злобой глаз. Женщина говорит что-то с огромной злобой и молниеносно обнажает взявшийся не весть откуда кинжал. И Тамара, понимая, что в ней видят счастливую соперницу, со слезами на глазах торопится жестами объяснить, что хочет уйти и не может найти выход.
Черная женщина медленно убирает кинжал, по все с той же ненавистью и презрением показывает куда-то в сторону, и Тамара, последовав ее совету, оказывается вдруг у скрытой для глаз, потайной калитки, которая становится для нее спасением.
Выбежав из нее, бедняжка с бешено колотящимся сердцем понимает, что она оказалась совершенно на другой улице, в другом, неизвестном ей месте, не там, где она вошла в сад.

Тамара снова принимается бежать, и долгое время еще мечется среди бесконечных белых заборов, среди зовущих улыбок азиатов, с усилием вырываясь из мужских рук, которые хватают ее, высовываясь неизвестно откуда.

В тот день девушке все-таки повезло, ей удалось добраться до казармы, несмотря на свой крайне опрометчивый поступок.

Но, видимо, просто русские девушки того времени не были готовы к подобному южному вероломству мужчин, иначе как же объяснить тот факт, что за время службы Тамары в Средней Азии две ее однокурсницы исчезли бесследно, наверно, за теми же высокими заборами. Что с ними стало потом – Бог весть.

- Мы о них больше ничего не слышали, - говорила бабушка, и в ее голосе жалость смешивалась с загадочностью, интригой.

Дело в том, что мир Азии, мир востока безумно завораживал бабушку. Ей нравилась буйная, яркая растительность, жаркое солнце, большое впечатление тоже производили на нее азиатские южные мужчины – смуглые, черноволосые, темноглазые. Они импонировали ей своей неиссякаемой энергией, шквалом чувств и красноречием, уменьем очаровать женщину.

И сколько раз жизни бабушке ни приходилось сталкиваться с южно-восточными джигитами, она неизменно испытывала при виде них восторг, восхищение и страх, рождение которого произошло, наверно, в райском саду в Средней Азии.

Говорят, что пламенными делает восточных мужчин сама природа. Может быть, и так. И тогда в войну все дышало зноем, страстью. Девушки, изнуренные духотой, готовились к занятиям в казарме обнаженные, завернутые лишь во влажные простыни, придерживаемые руками. И однажды их начальник, обходя общежитие, увидел сидящих за книгами и конспектами девушек в простынях, потребовал в довольно резкой форме от них встать и отдать честь старшему по званию. Лучше бы он этого не делал, ибо, когда его приказание было выполнено, все простыни оказались на полу, а девушки стояли перед ним совершенно голые, бодро отдавая честь. Смущение начальника многократно умножилось благодаря присутствию на обходе его супруги. Пунцовый, он произнес, наконец:

- Вольно. Продолжать занятия, - и буркнув вполголоса извинения, пулей вылетел из комнаты.

Обнаженные девушки стояли и смеялись до изнеможения.

А спали, из-за жары, во дворе казармы, положив на землю матрасы, которые вечером выносили из склада, находившегося на втором этаже казармы, а утром опять убирали на прежнее место. Поскольку институт был на военном положении, в студенческом лагере действовал комендантский час, и за появление в городе после одиннадцати легко можно было схлопотать несколько суток ареста. Все это совершенно не пугало Тамару, активную противницу какого бы то ни было порядка и дисциплины, поэтому, настояв на том, чтобы мама прислала ей в Среднюю Азию, разумеется, запрещенные в казарме наряды, она порой вечером переодевалась в штатское, перелезала через забор и шла на танцы или в ресторан.

На обратном пути вновь переодевалась и… Но об ее возвращении стоит рассказать особо, ибо оно было сопряжено с гораздо большими трудностями, нежели ее бегство на танцы. Дело в том, что ей необходимо было достать себе матрас, чтобы остаться незамеченной, а это значит  пройти мимо нескольких часовых, сидевших у входа в казарму и внутри на этажах. Обычно Тамара говорила им, что идет в туалет, доходила до склада, но как выйти назад с матрасом в руках? Это было невозможно. Поэтому девушка выбрасывала матрас из окна, спокойно выходила во двор, и, найдя матрас, ложилась, наконец, спать вместе со всеми. Но однажды произошло нечто непредвиденное. Дежурный по этажу что-то заподозрил и пошел вслед за Тамарой на склад, поэтому девушке пришлось скинуть матрас не из привычного окна. Внизу сейчас же поднялся ужасный шум, кто-то истошно крикнул: «Тревога! Тревога!» Дежурный забыл о Тамаре, а та опрометью бросилась вниз во двор. А там уже была настоящая сумятица. Многие только что разбуженные диким криком люди бегали взад и вперед с ошалевшими, безумными глазами. В центре всего этого переполоха был упомянутый выше тот самый туповатый начальник, на этот раз дико орущий под накрывшим его Тамариным матрасом. Оказалось, что он с женой спал именно под тем самым окном, которое использовала в своих целях девушка.

Наконец, вновь побагровевший и понявший всю нелепость ситуации начальник решил навести порядок и наказать виновных.

- Кто выбросил матрас? – грозно вопрошал он.

В ответ тишина. Тогда он приказал:

- Стройся с матрасами!

Тамара быстро схватила первый попавшийся матрас и встала в строй ... Так и не найдя виновника, начальник, ставший настоящим посмешищем после своего обхода студентов с матрасами, вынужден смириться, а довольная своей опасной шуткой Тамара смеялась над ним больше всех.


Но, безусловно, не всегда удавалось озорнице выйти сухой из воды. Множество раз приходилось ей сидеть за проделки на гауптвахте, получать наряды, но все это совершенно не останавливало девушку. Поэтому в институте закрепилась за Тамарой соответствующая слава яркой, неординарной нарушительницы спокойствия, девушки чрезвычайно свободолюбивой, веселой, общительной, но совершенно неприступной, несмотря ни на что. А вслед за Тамарой перелезали через забор беспокойные курсанты  и упорно бродили по городу в поисках танцплощадки или ресторана, которые она на этот раз посетила, находили ее, неизменно смеющуюся, танцующую или пьющую вкусное легкое вино, постоянно окруженную поклонниками, приглашающими на танец, возможно, вместе перелезали через забор, возвращаясь назад и …  все. И больше даже мечтать не могли ни о чем. Но все же со временем обнаружили, что Тамара относится к знакомым студентам не совсем одинаково и есть среди них один такой, который практически постоянно сидит с ней за одним столиком в ресторане, танцует, иногда даже пытаясь обнять, и довольно часто помогает преодолеть препятствия на пути в казарму. Это был студент-старшекурсник по имени Александр.
У них с ним было много общего. Оба писали стихи, оба обожали Есенина, оба  любили повеселиться и потанцевать, оба были достаточно легкомысленны, игривы, искрометны, оба обладали огромным количеством друзей и хороших знакомых, оба привлекали к себе всеобщее внимание неизъяснимым обаянием и простотой и, наконец, оба родились в декабре, оба были Стрельцами. Их тянуло друг к другу неодолимо, но задумываться над этим им обоим совершенно не хотелось, что, впрочем, вполне логично вытекало из их столь сходных характеров и отношения к жизни вообще. Им было просто безумно хорошо и  легко вместе, они просто были счастливы.

И единственным обстоятельством, которое разъединяло этих двух, словно созданных друг для друга людей было то, что Тамара была девушкой, а Александр – мужчиной, причем уже достаточно избалованным вниманием со стороны женщин и достаточно опытным. И поэтому, следуя, может быть, в чем-то звериному инстинкту и привычному для мужчин желанию стать завоевателем, Александр принялся со всей своей пылкостью и страстью покорять неприступную крепость. И к ногам Тамары были брошены все существующие в природе цветы, все звезды толпились у ее ног и нашептывали ей, как она прекрасна, все звуки на земле сливались для нее в постоянно, сладостно звучащий гимн любви и грез. А генератором и преобразователем всех обычных явлений в необычные для девушки был Александр, сделавший Тамарину жизнь похожей на знойную пустыню, на безумный, но прекрасный в своей непредсказуемости ураган, на постоянную, удивительную сказку. Он посвящал ей арии, писал ей стихи, умолял глазами, еще красноречивей словами, совершая одно безумство за другим. Он становился то искренним, пылким влюбленным, то мрачно тоскующим изгоем, то очень понятным, то совершенно отстраненным и закрытым для своей возлюбленной. Словом, он, как виртуоз, играл с огромным наслаждением на всех струнах юной Тамариной души. И девушка уже стала казаться себе  богиней, царицей, которая вольна как миловать, так и казнить, той единственной, от которой зависит жизнь Александра или смерть, которая, конечно же, наступит в том случае, если Тамара откажется принадлежать ему безраздельно.

Все это не могло оставить девушку равнодушной, кроме того Александр был так похож на Есенина!  Те же непокорные кудрявые локоны, грустные голубые глаза с затаенной мольбой, красивые капризные губы, тонкие, нежные, аристократические пальцы, которые он так часто нервически теребил в присутствии Тамары. Он был так прекрасен, возвышен, талантлив и настойчив и, в то же время, так галантен и интеллигентен, так красиво ухаживал.

Тамара отдалась ему впервые после того, как он на коленях, совершенно не стесняясь присутствия всех студентов института и даже преподавателей, дошел по ступенькам до третьего этажа, до самой Тамариной комнаты, и в порыве очаровательного безумия, воодушевленно поддерживаемый, впрочем, всеми зрителями, кружил ее на руках, декламируя с огромным чувством стихи о любви. Да, в ту же ночь, которая последовала вслед за этим днем, девушка отдалась ему, между тем как весь институт был как бы восхищенным свидетелем на этой неофициальной, но сказочно красивой свадьбы и единым человеком, охваченным какой-то пьянящей радостью за этих двух необыкновенных, феерических мужчину и женщину, которые, наконец, обрели друг друга, несмотря на эту ужасную, злую войну и тем самым победили любовью смерть.

Изведав вполне все восторги любви и поняв, что Тамара подарила не только себя, но и пожертвовала для него своей  девственностью, тщательно оберегаемой до двадцати трех лет (при стольких-то вздыхателях), Александр возблагодарил судьбу и был уже совершенно близок к полному, глубокому счастью, но вдруг ужаснулся и испугался, оглянувшись, наконец, вокруг и увидев, как много мужчин, которые хотели бы оказаться на его месте, как часто они провожают его возлюбленную страстными взглядами и как легкомысленно Тамара при этом себя ведет, кокетничая напропалую и явно радуясь постоянному вниманию к себе. Сцены ревности следовали одна за другой, но были бессмысленны, ибо Тамара, отдаваясь Александру, ничуть не сомневалась, что это только первый шаг на их долгом совместном пути по жизни, что скоро их ждет настоящая свадьба, дети и долгие годы вместе. Но  разговора о браке ее возлюбленный не заводил, а когда девушка, скрепив сердце, все же сама задавала так интересовавший ее вопрос   «Когда же свадьба?»,  услышала в ответ, что Александр уже женат.

Потрясение, испытанное Тамарой, было огромно. Но  мужчина сразу же начал говорить о том, что все это можно исправить: дескать, с женой они прожили вместе всего два месяца, женились по молодости, по глупости, а затем ее послали на Урал, а он вот здесь, в Средней Азии. Детей у них нет, чувств никаких они друг к другу не испытывают.  Александр, не задумываясь, сразу же оформил бы развод и женился бы на Тамаре, да только вот для оформления развода необходимо присутствие его жены, а это сейчас по причине войны совершенно невозможно. Оскорбленная тем, что возлюбленный ничего не говорил ей об этих обстоятельствах раньше, Тамара сказала ему, что считает себя вправе вести себя так, как ей вздумается, и не чувствовать по отношению к Александру никаких обязательств. И взбешенный мужчина, который уже обрел, наконец, женщину, как ему казалось, своей мечты, страшно испугался потерять ее теперь. Он стал ревнивым и подозрительным, Тамара же с легкостью сводила его с ума своим раскованным поведением и играла его чувствами отчаянно, никого, впрочем, не подпуская к себе днем и отдаваясь по ночам своему любимому со всей страстью и отчаянием. Но Александр видел только ее легкомысленное кокетство, взоры вожделенных мужчин и сходил с ума от ревности.

Однажды ночью после отчаянной сцены, во время последовавшего за ней занятия любовью, произошло то, что имело роковые последствия для Тамары. Во время любовного экстаза Александр, вдруг сказал ей:

- Вот теперь ты всегда будешь только моей.

И что-то произошло. Она поняла это на следующий же день, хоть это и покажется невероятным, когда упала в обморок прямо на построении. Она поняла, что беременна. И даже в глубокой старости она всегда вспоминала тот день, час и даже минуту, когда в ней начала зарождаться жизнь ее сына.

И действительно, вскоре все подтвердилось. Но хуже всего было то, что после второго обморока Тамары ее тайну узнало и начальство. Александра вызвали к полковнику. Разговор состоялся тяжелый. Скупой на слова полковник мрачно спросил:

- Было у тебя с Тамарой? - Александр признался сразу же, с традиционной для него искренностью,

- А тебе известно, сопляк, что она в положении? - продолжил начальник, очевидно, очень переживающий за девушку.


- Нет, - опять же чистосердечно ответил Александр.

- Так вот, - строго сказал полковник, - мерзости в институте не допущу. Виноват – женись.

И Александр с величайшей готовностью исполнить приказание сразу же после того, как станет возможным развод с его нынешней женой.

- Я отвечу за все, - мужественно глядя в глаза командира, повторял он.

- Вот и хорошо, - успокоился полковник, - Тамару я, конечно, уволю по состоянию здоровья. Институт тоже скоро вернется в Москву – немец отступает, до победы недалеко. В столицу приедешь – будете вместе жить, если хотите.
 Александр с достоинством кивнул.

- Но если только ты, сволочь, - рассвирепел вновь полковник, - девчонку обманул и бросил, имей в виду: не видать тебе военной карьеры, слово даю.

Но Александр заверил начальника, что все будет в порядке. На том и кончился разговор.

В Москву Тамара и Александр вернулись практически вместе, им  выделили комнату в военном общежитии и стали жить наши влюбленные как муж с женой вместе. Тут-то Тамаре и пришлось столкнуться с некоторыми особенностями  представления Александра о женщинах. Дело было в том, что тот видел в лицах противоположного пола совершенно неземных, сказочных существ. Он относился к женщинам, как к богиням, как к райским, прекрасным птицам, созданным природой для украшения жизни мужчин. Поэтому женщине, как существу высшего порядка, он и считал должным поклоняться, посвящать стихи, дарить цветы, уделять массу времени, ведя возвышенные разговоры о жизни, смерти и любви, о поэзии и литературе. Но зато он совершенно не понимал, что женщина бывает голодна, что она так же, как и мужчина, должна справлять физиологические потребности.

- Как же ты жила с ним? –  спрашивала я бабушку, пребывая в крайнем удивлении, узнав обо всем этом.

- Не знаю, - отзывалась та, - но приходилась соответствовать.

И по тому, как бабушка рассказывала об этом, я понимала, что «соответствовать» представлениям Александра ей  было совершенно не в тягость. Видимо, она и сама давно хотела быть именно такой: возвышенной, воздушной и прекрасной, вневременной и живущей вечность женщиной-богиней.

Между тем Александр оканчивал институт, до рождения ребенка оставалась все меньше. Будущий отец постоянно пребывал в восторженном состоянии, мечтая с упоением о будущем. Он верил в то, что родится мальчик, давно решили, что назовут его Сережей в честь С. Есенина.

Удивительно, но он и стал любимым поэтом нашей семьи с той поры. Вспоминаю с трепетом в душе папин спектакль, посвященный Есенину. Поэт был у него разноцветный: в деревенской юности голубой, революционный – естественно красный, в цикле «Москва кабацкая» - желтый, в последних стихах и поэмах перед самоубийством – черный. В каждый период жизни и творчества Есенина изображали разные актеры. Этот спектакль стал сбывшейся папиной мечтой и гордостью, даже сценарий они написали с другом вместе.
 
И я полюбила Есенина с детства. Помню, что первый раз на меня произвело сильное впечатление его стихотворение почему-то не в папином исполнении, а в исполнении женщины, с которой мы вместе лежали в госпитале, она прочитала мне «Письмо женщине» и другие стихи, в которые я немедленно влюбилась, стала искать книгу. Долгое время потом на моей ладони красовалась написанная шариковой ручкой строка «Любимая, меня вы не любили», имевшая для меня, разумеется, сакральный смысл. И еще с той поры намертво врезались в память слова: «Наша жизнь – простыня и кровать, наша жизнь – поцелуй, и в омут»… Тогда мне было одиннадцать. А в шестнадцать я уже знала наизусть и поэму «Черный человек», и столько стихов, что только их перечень на вступительном сочинении в МГУ занял целый лист формата А-4. О моей работе потом долго ходили легенды…
 
Может быть, стоки столь сильной нашей с папы любви к поэту были заложены тогда, в 44-м. Ведь влюбленные, его будущие папа и мама, часто ходили на могилу Есенина, Александр читал стихи для Томочки и с особым чувством для еще не родившегося сына.

Конец этой идиллии пришел неожиданно: после окончания института Александра отправили в командировку, Тамара не могла оставаться в Москве одна и, повторив судьбу своей матери, уехала рожать ребенка в Иваново.

В родном городе ее ждала Шурочка, Павел, Люся, студентка энергоинститута, и множество писем. Письма приходили на Тамарин старый адрес со всех фронтов, из всех родов войск. Они были разные – спокойные, рассудочные, пламенные, любовные, с маленькими фотографиями и без них. Письма ждали ее целый год. Началась эта переписка еще до отъезда девушки в Москву. В ту пору ее жизни, когда она почти каждый день ходила на танцы, где и знакомилась с новоиспеченными мальчиками- военными. Кроме того, ее отец, Павел, работавший в то время на аэродроме, приводил понравившихся ему летчиков прямо на дом, сделав предварительную рекламу:
- У меня дочурка есть, что не можно глаз отвесть.

Кстати, во время таких визитов маму Шуру часто принимали за Тамарину старшую сестру и пытались, было за ней ухаживать, пока не выяснялось, что она не сестра, а мать, да и к тому же замужем.

Тамаре нравилось переписываться, она восхищалась смелостью и мужественностью военных, неоднократно посвящала им стихи. С особенным чувством рассказывала она мне историю о судьбе одного такого письма со стихами, которое опоздало к своему адресату, и вместо него ответили девушке его однополчане. Они благодарили Тамару за удивительные стихи и сообщали, что их друг, так и не успев прочитать полученное из Иванова и такое долгожданное письмо, погиб в бою. Но его товарищи прочитали все же Тамарины стихи, стоя над могилой бойца. Мужчины читали и плакали, и в далеком и тыловом городе Иванове плакала вместе с ними Тамара, проклиная безжалостную, злую войну.

Душа девушки вмещала в себя многое: каждая смерть кого-то из ивановских знакомых входила в ее сердце, каждая разбитая судьба пусть даже малоизвестной ей девушки- вдовы заставляла страдать. С другой стороны, каждая газетная статья  о подвигах ивановцев переполняла ее гордостью. Однажды она написала стихотворение о маленьком, рыжем, смешном мальчишке, который в школе был первым хулиганом и вдруг неожиданно подарил ей цветы. Прошло несколько лет, писала она дальше, и портрет мальчишки она увидела в газете: ее одноклассник совершил подвиг и был награжден медалью. Стихотворение о герое напечатали, и все тот же, разве что немного повзрослевший рыжий мальчишка, отпущенный на  родину в отпуск по ранению, снова принес ей в благодарность цветы.

Но не все истории, случившиеся с Тамарой в войну, были так красивы. Слишком сильно воздействовало на мужчин обаяние девушки. И вот в ответ на сообщение о том, что она неожиданно вышла замуж и ждет ребенка, полетели с фронтов разгневанные письма. Оказывается, несколько человек уже строило на ее счет серьезные планы о семье и будущем счастье. Особенно остро ощутил тяжесть утраты мечты военный летчик Виктор, находившийся временно в Иванове. Он пришел к Тамаре мрачный, готовый к скандалу, но, увидев ее, занятую вязанием детского носочка, с огромным животом, который уютно покоился на ее бедрах и жил как бы отдельной самостоятельной жизнью, Виктор смягчился и начал совсем другой разговор:

- Тамара, я люблю тебя, несмотря ни на что. Выходи за меня замуж. Ребенок будет считаться моим, буду любить его и тебя вечно.

Девушка удивленно подняла глаза и рассмеялась:

- У меня же уже есть муж…

- Какой он тебе муж? Обманул да и бросил, - настаивал Виктор, применяя явно запрещенный прием.

- Уходи, - сердилась Тамара.

- Не уйду, скажи, что согласна, - продолжал убеждать Виктор.

- Даже если он бросил меня, я все равно люблю его, - в сердцах бросила Тамара.

- Жить не буду, - Виктор ушел в никуда с тяжелым чувством на душе.

Вскоре он вернулся на фронт и, отчаянно сражаясь в одном бою, получил очень тяжелые ранения. Вот только умереть сразу ему не удалось, долго еще стонал он в полном отчаянье на больничной койке в госпитале, просил помочь умереть, чтобы не испытывать сильной физической и огромной, раздирающей на куски сердечной боли. Очень было жаль Тамаре Виктора, ругала ее за смерть летчика и мама  Шурочка, даже в глубокой старости часто она бросала дочери в лицо:

- А помнишь Виктора? Какой парень был! А ты вечно подлецов выбирала!

         Может быть, она была права: бабушка выбирала подлецов, но всегда таких ярких, красноречивых, в чем-то талантливых…

Когда Тамара родила ребенка, Александр был где-то далеко, но писал восторженные письма, наполненные благодарностью, умилением. Александр сразу полюбил, даже не видя, своего сына и просил Тамару поцеловать его за отца.

«Я приеду, Томочка, как же мы будем счастливы втроем: ты, я и Сержик! Как хочется мне обнять своего сынишку!» –  первое его письмо даже сохранило следы слез. И Тамара потом почти  полностью размыла чернила, рыдая над ним днем и ночью. Как она мечтала, что все, о чем писал Александр, сбудется! Как безоглядно верила каждому его слову:

- Вот только кончится война, - твердила она себе, - и мы будем счастливы. Надо подождать.

И война кончилась. Сереже было полтора года, он начинал говорить, упрямо картавил и бурно реагировал на явления окружающей жизни. Даже первые его слова были связаны с произведением искусства, с картиной, которая висела у Кузнецовых на стене: юноша и девушка идут, взявшись за руки, по волнам, светлые волосы девушки развеваются, у нее голубые глаза, голубое платье, она прекрасна в этих лазурно – жемчужных волнах вместе с любимым. Картина называлась «Навстречу жизни», впоследствии Сережа называл ее всегда «Навстречу гузни». А в первый раз он долго стоял рядом с ней, всматриваясь в краски и, наконец, выдохнул:

- Спьешь гоюбая, - это и были его первые слова.

Сережа был очень похож на отца: кудрявый, с ямочками на щеках и капризными губками, голубоглазый. Он был так хорош собой, что в детстве его часто принимали за девочку. Только характер у него был не отцовский: он рос серьезным, рассудительным, хоть и очень любознательным и чувствительным мальчиком. Маму Сережа очень любил, она была такая красивая, такая молодая! Она была похожа на добрую фею. Только почему-то слишком часто плакала, глядя на него, а Сережа маминых слез боялся и поэтому предпочитал наблюдать за ней издали. Вот она шьет себе очередной наряд, вот она хлопочет на кухне, изобретая из скудного запаса продуктов что-нибудь вкусненькое для него, вот она весело смеется с пришедшей в гости подругой, вот уходит куда-то… И тогда Сережа садится в угол и плачет:

- Маму хочу. Где мама?

 - Мама пошла в кино, - отвечает бабушка.

Мальчик не понимает:

- Маму хочу-у-у!

Не раз молодую маму возвращали домой из кинозала и с танцплощадки:

- Маму Сережи Кузнецова просим подойти к выходу, сынок плачет.

Тамара послушно возвращалась к Сереже. Она кормила его грудью в течение трех первых лет, да и когда ему исполнилось четыре – небывалый случай, загадка природы – он все еще посасывал порой мамино молочко.

Сережа рос в семье любимчиком. Младшая сестра Тамары, Люся, к тому времени уже вышла замуж за однокурсника, и уехали молодожены по распределению в Подлипки, под Москву. Поэтому все внимание Шурочки и Павла поглощал внук. Дед рассказывал ему сказки о загадочной голубой среде, а бабушка старалась изо всех сил досыта  его накормить и как можно лучше одеть.

Часто Сережа спрашивал взрослых:

- А где же мой папа?
 
Мама в ответ начинала плакать, бабушка отворачивалась, а дедушка говорил:

- Я твой папа.

- Ты деда, - упрямо возражал мальчик, - где мой папа?

А Александр был уже послан на службу в Иран, это тоже отдалило так долго ожидаемую встречу Тамары с мужем. Правда, из Ирана он был выслан раньше ожидаемого срока, как узнали позже – за связь с иранкой. Женщины постоянно сопровождали его на жизненном пути. В любом городе и даже в любой стране не мог удержаться наш повеса от романов с ними. Видимо, слишком кипела в нем молодая кровь, слишком много мужской силы и слишком быстро поддавались его обаянию женщины, так что он покорял их смело, всегда уверенный в победе, - он умел нравиться.

Из Ирана Александр прибыл в Москву, и даже на столичное начальство он произвел очень благоприятное впечатление. Понравился его внешний вид, военная выправка, манеры, и мужчину направили служить в аэропорт Шереметьево, даже не дождавшись прибытия его документов из Ирана. А когда вскоре документы пришли… срочно выпроводили Александра из столицы в Петрозаводск – от греха подальше. Тут-то он загрустил и вспомнил о Тамаре и сынишке.

- Приезжайте немедленно, - просил, требовал он в своих письмах. - Я соскучился, я больше тут без вас не могу.

Опять зазвучали для Тамары через километры его стихи, опять заплакали в письмах чернила…

- Приезжай, милая Томочка.

Но приехать было не так-то просто, не просто было в послевоенное время получить разрешение на отъезд. Не просто было найти денег на столь дальнюю дорогу, не просто, наконец, было даже убедить своих домашних в необходимости этой поездки.

- Не пущу! – билась в истерике Шурочка. - Сереженьку не отдам, поезжай одна. Случится там плохое, чувствую. Не пущу!

Павел тоже был против:

- Не надо ехать, дочка, подожди, пусть сам приедет.

- Его же не отпустят, - возражала Тамара, - мне надо ехать самой, а без Сережи я не могу. Отец должен видеть сына.

- Не пущу, - твердила Шурочка.

В этих спорах и даже скандалах проходили месяцы. Наконец Павел решил:

- Ну, хорошо, Тамара, поезжайте, но я поеду с вами.

На что Шурочка с грехом пополам согласилась, хотя, как потом выяснилось позже, это  тоже была палка о двух концах.

Но вот застучали колеса, и, как в кино, стали проплывать за окном деревеньки и города. Сережа часами сидел у окна, сосредоточенно наблюдая мелькающие пейзажи. Это было похоже на игру-калейдоскоп, и Сереже мучительно хотелось, чтобы вдруг все, что он видит, сложилось в понятную и красивую картинку, чтобы стало ясно, куда и зачем они едут, почему так хмур дедушка, почему все время сидит у зеркала мама, подкрашивая губы или подводя глаза, и прикладывает к себе одно платье за другим, почему она так возбужденно смеется, отчего она так волнуется. Наконец мальчику сказали, что едут к папе. Какой он? И почему его так долго не было?
Сережа хотел спросить и поднимал глаза на мать, но та, не желая разговаривать, снова смотря в зеркало, говорила:

- Я сейчас, - и исчезала за дверью купе.

Несколько раз они все втроем вместе с дедом ходили в вагон-ресторан. И к маме подходили какие-то военные. Тамара смеялась, весело говорила с ними, наконец, пересела за их столик. Потом вдруг что-то случилось, и Сережа услышал страшный шум, но мальчик не успел понять, в чем дело, ведь дед увел его в купе. Сережа снова стал смотреть в окно. С мамой всегда много непонятного происходит, Сережа очень боялся за маму и ревновал ее ко всем.

Между тем двое подвыпивших военных тащили Тамару в тамбур.

- Ты выйдешь за меня! – кричал один.

- Нет, за меня, - твердил другой.

За ними спешила целая толпа зрителей, а над этой толпой в воздухе висело и сводило всех с ума романтическое слово «дуэль».

 И вот в тесном тамбуре Тамара стоит между двумя мужчинами, один из них придерживает рукой ручку двери, чтобы не допускать свидетелей. Ситуация, казалось, напряжена до предела, но вот один военный выхватывает из ножен саблю и кричит:

- Зарублю! – а другой в ответ достает пистолет.

И уже взвивается сабля, на курке пистолета палец, как вдруг кто-то из толпы остановленных препятствием зрителей срывает стоп-кран. Поезд останавливается.

-Что случилось? – выскакивают из поезда два дуэлянта, на минуту забыв о своих разногласиях. - Почему поезд  встал?

А за ними выбегают и остальные, начинают увещевать и уговаривать:

- Девушка может выбрать и сама.  К чему убивать друг друга?

И протрезвевшие соперники прислушиваются к голосам разума.

- Кто из нас вам милее? – спрашивает один.

- Говорите быстрее, - просит другой.

В этот момент, наконец, подходит оповещенная о случившемся милиция и арестовывает дуэлянтов, отобрав предварительно оружие, и те послушно уходят. Тамара, да и остальные зрители, наконец, переводят дух.

- В следующий раз будьте поосторожней, девушка, - шепчут ей доброжелатели. - Не сводите мужчин с ума.

«Да как бы не сойти с ума самой!» – думала Тамара.

Поезд, наконец, приближался к Петрозаводску.

Александр встречал их на вокзале с огромным букетом цветов. Он смотрел на Тамару, Сережу и улыбался ослепительной, сияющей улыбкой.

- Здравствуй, Томочка, - он страстно прижал ее к себе.

- Здравствуй, Сержик, - чмокнул сынишку.

- Здравствуйте, Павел Васильевич, - пожал руку деду.

От аромата цветов у Тамары закружилась голова, а, может быть, и не только от этого……  Быстро–быстро замелькали люди, поезда, милиционеры, дома, магазины – все это было так необходимо и неизбежно и так неважно. Не важно, что Сережа вдруг запросил есть и писать, что Павел начал вожделенно поглядывать на рестораны, не важно, что они куда-то долго добирались и, наконец, добрались, не важно, что там у Александра была всего одна небольшая комната – ведь рядом после нескольких лет разлуки твой любимый, все, кажется, так неважно. А Александр суетился и бегал, что-то, без умолку говорил, пытался удовлетворить их малейшие желания. Тамаре было только несколько странно, что он старался не смотреть ей в глаза, но ведь и она так сильно хотела быть с ним прямо здесь, сейчас, что выдержать его взгляд, полный, как ей казалось, страсти было бы сложно. Видимо, Александр так же хотел остаться с ней наедине, потому что он быстро выпроводил Сережу гулять на улицу с дедом, и уткнулся Тамаре в плечо.

- Я так хотел тебя, Томочка, - твердил он, весь в слезах от счастья, исступленно целуя ее.

- Наконец, ты вновь моя.

Так прошло несколько часов, и, казалось, их взаимное желание не иссякнет никогда, как вдруг в коридоре послышались уверенные шаги. Кто-то по-хозяйски начал греметь посудой, шуршать веником.

- Кто это? – удивленно спросила Тамара.

- Да, это ерунда, - как-то уж очень запальчиво ответил Александр, но начал одеваться.

 Глядя на него, принялась одеваться и Тамара. А в это время в комнату вошла нерусская беременная женщина. Только тут Тамара огляделась и увидела, что вокруг довольно много вещей принадлежит явно женщине – какая-то одежда, туфли, духи…

- Что это значит? – спросила она у Александра.

Беременная женщина остановилась, как вкопанная,

- Выйди отсюда, - грубо сказал ей Александр, а та в ответ, выполняя приказание, разразилась крикливой бранью на каком-то своем языке.

- Что это значит? -  еле-еле сдерживая прыгающий от подступающих рыданий голос, повторила Тамара.

- Ничего, ровным счетом ничего, - бормотал с улыбкой, отводя взгляд, Александр, изо всех сил стараясь замять возникшее «недоразумение». В это время в коридоре что-то глухо ударилось об пол, раздался душераздирающий крик, а затем еще крики и проклятья. Тамара и Александр выбежали в коридор. И увидели катающуюся от боли по полу женщину.

- Это, наверное, роды, - предположила Тамара, - беги, вызывай «Скорую помощь».

- Хорошо, - кивнул Александр и ушел деловитой походкой.

- Потерпите, сейчас приедет врач, и все будет в порядке, - говорила оставшаяся рядом с роженицей Тамара.

Но нерусская женщина не слушала, в исступлении повторяла:

- Ненавижу тебя, зачем приехала? Убирайся, - и пыталась схватить Тамару за край платья, дотянуться до ее волос.

- Не волнуйтесь так, все будет хорошо, - твердила Тамара, уворачиваясь от натруженных, костлявых рук.

- Не уедешь - и тебя убью, и сына твоего, -  дико сверкая монголоидными глазами, страшно шипела извивающаяся от боли, словно змея, женщина.

Сколько это продолжалось времени? Тамаре казалось, что целую вечность. Когда роженицу увезла, наконец, «Скорая помощь», Тамара долго не могла успокоиться. Она решительно потребовала от любимого объяснений.

- Ты же знаешь, я и дня не могу быть один, - стараясь казаться  невозмутимым, говорил Александр. - А затем она забеременела, а у нее восемь братьев калмыков. Они пришли и сказали: «Если не женишься на сестре, мы тебя убьем». Ты же знаешь этих  азиатов. У них  такие обычаи дикие. Что же мне оставалось...

- Так она еще и жена твоя? – ошарашенно воскликнула Тамара.

- Моя жена ты, любимая, - Александр подошел к ней, глядя в глаза, взял за руку. Взгляд его источал искренность и нежность.

- Вот уже пять лет моя жена – это ты.  А сын мой единственный – Сержик, я люблю вас.

- Это чудовищно. Это невозможно, - проговорила Тамара и вылетела из дома, плача и отчаянно крича:

- Папа! Папа!

Павел с Сережей были неподалеку.

- Что случилось, дочка? - тепло спросил отец, и Тамара еще сильней разрыдалась, упав ему на грудь.

- Мы уезжаем, папа, иди за билетами. Быстрее. Немедленно.

- Сережа, погуляй тут во дворе, - обратилась она к сыну. - Я сейчас приведу себя в порядок, и мы сходим куда-нибудь.

- Мы пойдем гулять все вместе, втроем, - закричал с порога возникший вдруг Александр. -  Жди, сынок, мы с мамой сейчас придем.

Когда Тамара вошла в дом, ее поразило, что везде были цветы: в вазах, на мебели, под ногами на полу.

- Когда ты это успел? – околдованная чарующим ароматом прошептала Тамара.

- Не спрашивай ни о чем, любимая, - Александр подошел к ней. -Давай лучше станцуем то, что каждый из нас чувствует сейчас. Посмотри, как преобразилась от цветов эта унылая комната. Так и то, что ты рядом, преображает мою бессмысленную, уродливую жизнь. Послушай свое сердце. Давай потанцуем под музыку наших душ.
И они закружились под слышимую только ими одними музыку вальса, закрыв глаза и прижавшись друг к другу.

- Забудем все, - твердил Александр. - Эти мгновения прекрасны. Вот оно, истинное счастье. Разве ты несчастлива, любимая?

- Я счастлива, - шептала Тамара.

- Я обожаю тебя, - целовал ее Александр.

Сережа сидел в старой трофейной брошенной машине и крутил руль. Дед побежал за билетами, мама ушла в дом и не возвращалась, с ней пропал и незнакомый дядя, который называл его сыном и ласково улыбался. Сережа крутил руль и, закрыв глаза, представлял себе, как он едет на машине к своей любимой, Синей Среде, о которой так много говаривал ему дед. А когда они со Средой, наконец, встретятся, то будут долго-долго играть и рассказывать друг другу загадочные, интересные истории. А потом к нему приедут и мама, и дед, и этот незнакомый ласковый дядя, приедут, и все возьмутся за руки… Сережа открывал глаза и видел темную стену казармы, ржавый металл в автомобиле, каких-то суетящихся чужих людей в форме, появляющихся иногда на дорожках, и снова закрывал глаза.

А потом, когда мама и дядя, наконец, вернулись, они все втроем пошли на поле играть в футбол.

- Я научу тебя, сынок, играть, как следует, ты еще будешь у меня знаменитым вратарем, - говорил отец.

Мяч завораживающе крутился по земле, совершая свой путь к мальчику, и Сережа со всей силой, очень сосредоточенно и старательно пытался отбить его маленькой ножкой.

- Да ты уже настоящий мужчина, - говорил Сереже Александр после удачного удара сына. И Сережа гордо сжимал нежные, упрямые губки. Мама стояла рядом и улыбалась так, что весь мир мальчика превращался в сияющую сказку, только в уголках маминых глаз все же застыли, как приклеенные, две прозрачные маленькие капли.
         
         Кроме нескольких дней, проведенных в Петрозаводске, Сережа не видел больше своего отца.

Мальчик и не запомнил его совсем, но, думаю, встреча Александра с сыном произошла не зря и была очень значима для каждого. В нашей же семье история об игре в футбол передавалась из поколения в поколение, лелеялась и пестовалась рассказчиками.

На вопросы: Видел ли Сережа своего отца? Общался ли с ним? Был ли тот вообще? – ответ был неизменен:

- Да, что ты? Они даже играли в футбол.

А ведь больше и не было ничего! Они только играли в футбол. Не слишком ли мало на целую жизнь? Но история об этой игре жива и приобрела для нас, Кузнецовых, сакральный смысл. Кроме того, существовала легенда о буквально безумной отцовской любви, которую испытывал к сыну Александр. А подтверждение ее – письма Александра с восклицательными знаками и нежным именем «Сержик» и еще раз та самая игра в футбол.

Солнце клонилось к закату, когда вернулся, наконец, с билетами Павел.

- Купил, Тамарочка, - радостно сказал он дочери, - все, как ты просила.

- Что купил? – переспросил Александр.

- Билеты, - гордо ответила Тамара, - мы уезжаем.

- Дай-ка мне взглянуть, - Александр выхватил у женщины бумажки и мгновенно разорвал их.

- Вот и все, и никуда вы не поедете.

Тамара смотрела на него ошарашенная. Воспоминание о злобной беременной жене Александра еще маячило где-то вдали, но потом, после того, как ее увезла «Скорая помощь», произошло уже столько всего приятного, было уже столько сладких мгновений счастья, что верить во что-то иное не хотелось. Перед Тамарой стоял любимый мужчина, властно разорвавший их билеты на поезд, разорвавший, наверно, потому, что не может, не хочет жить без нее. И всплакнув немного для порядку, Тамара быстро успокоилась – в ее душе опять забрезжил луч надежды.

- Давайте-ка, Павел Васильевич, отпразднуем, наконец, ваш приезд, - сказал тогда Александр, старательно накрывая на стол. - Выпьем за встречу, поговорим. Нам ведь есть о чем поговорить?

-    Как скажешь, зятек, - осторожно отозвался Павел, но тут его глаза заметили вожделенную бутылку, и он перестал понимать что-либо еще.

А Александр начал сыпать тостами. Пиршество продолжалось несколько дней, перемежаясь для Тамары и ее любимого с пылкими объятьями, для Павла же длились непрерывно. А для Сережи праздника не было, он ощущал внезапно наступившее одиночество: любимые мама и деда оказались словно отрезанными от него, а такая надежная, верная бабушка была далеко. И когда я спрашиваю сейчас своего папу,  что ему запомнилось из поездки в Петрозаводск, он отвечает скупо:

- Как я сидел в какой-то сломанной, ржавой машине.

И больше ничего.

Иногда приходится очень удивляться, насколько взрослые, умные люди могут быть легкомысленны и наивны, намеренно затуманив трезвый взгляд на мир безумной жаждой, пусть даже мимолетного, счастья.

Наверное, состояние Тамары и Александра в эти дни было сродни сумасшествию, но насколько прекрасным было оно!

Между тем у Александра родился ребенок от калмычки, и восемь братьев привезли ее с сыном домой. Постояли мрачно на пороге, повернулись и ушли. Все долго смотрели на их суровые спины.

- Саша, я родила тебе сына, - сказала отвергнутая женщина и протянула Александру новорожденного.

- Хорошо, спасибо, проходи, - скупо ответил новоиспеченный отец.

- Ну, девочки, вы тут разбирайтесь, я, пожалуй, пойду, - и его каблуки уже застучали по ступенькам. - Мне работать надо.

И две женщины с сыновьями остались в обществе друг друга и пьяного Павла.
Вернулся Александр поздно ночью, безошибочно нашел в темноте спящую Тамару и … разбудил ее поцелуем.

- Нам надо уезжать, - отбиваясь от его горячих рук, сразу стала шептать она мужчине то, о чем думала целый день. - Нам надо уехать. У меня дурное предчувствие. Помоги нам, пожалуйста, достать деньги на билеты и разрешение на отъезд.

Но Александр не хотел ее слушать, он целовал, целовал, целовал. А когда наступило утро, неслышно исчез и появился опять очень поздно. Так проходили дни. Тамара старалась больше бывать с Сережей на улице, пока он играл, она сидела и тихо плакала. Ей не на кого было надеяться. Павел ежедневно находил в карманах регулярно оставляемые Александром деньги и пропивал их, калмычка с ненавистью шипела ей в лицо, а любимый не хотел слушать ее просьб о помощи. А предчувствие Тамару не обмануло.

У калмычки очень быстро пропало молоко, ее ребенок отчаянно орал, и мать ушла на базар за козьим молоком. Пока соперница отсутствовала, Тамара взяла на руки новорожденного и покормила его грудью, ребенок умиротворенно уснул. Вскоре проснулся и вновь запросил есть. И снова женщина прижала его к груди.
Дико ревнуя, плакал в уголке Сережа, умильно смотрел на дочь пьяненький Павел, а Тамара, ничего не замечая, вглядывалась в ребенка соперницы и тихо улыбалась. И не было ненависти в ее душе, только звучала грустная мелодия любви.
Пришедшая с базара калмычка, увидев сына на руках Тамары, взбесилась, резко вырвала ребенка и начала кормить его козьим молоком, но Тамара стала объяснять, что это может плохо кончиться для малыша: такая пища слишком тяжела для его желудка, и предлагала продолжать использовать ее грудное молоко. Но соперница и слушать ничего не хотела. Новорожденный плакал и не желал брать соску. А калмычка шипела:

- Иди, своего покорми, я налила ему там, в бутылочке, оставь нас в покое.

И Сережа машинально взял в руки предложенное ему питье. Он видел только маму и думал только о ней. Мама смотрела на другого ребенка, мама забыла о сыне. Сережа чувствовал странный, неприятный вкус напитка, но продолжал пить, наконец, отвратительный запах пропитал его всего, мальчику стало дурно, бутылочка выпала из его ручонок, Сережа побелел как полотно и упал.

- Сержик, - закричала Тамара, - что с тобой?

Она подбежала к сыну.

- Всех убью, всех вас ненавижу, - шипела калмычка.

Тамара обернулась, посмотрела в полные злобой глаза соперницы, все поняла и очень испугалась. Сережа отравлен.

Калмычка стояла, держа на руках своего сына, которого Тамара несколько минут назад кормила грудью. Осмыслить все это сейчас женщина не смогла, она схватила на руки Сережу, выбежала с ним на улицу к колонке, постаралась вызвать у него рвоту, и сын немного пришел в себя. Возвращаться в квартиру она не стала, но куда идти?
Стройная, красивая, на высоких каблуках шла Тамара по военному городку, неся еле живого мальчика. Слезы катились по ее щекам, бились о землю стеклянные каблуки трофейных туфель, привезенных ей дядей  из Германии, бились, но не разбивались. И эти несколько шагов, пройденных ею, может быть, были самыми трудными в ее жизни …
А со всех сторон к ней бежали люди. Мужественные, прошедшие войну мужчины, окружили Тамару и смотрели на нее с немым отчаянием и жалостью. Они не могли понять, почему продолжаются битвы и подлости, когда война уже кончена. Они не могли понять, как женщина может пытаться убить невинного ребенка, и не хотели понимать мужчину, который довел до этого женщину своей низостью. И главное, как может быть так подл офицер, для которого воинская честь должна быть превыше всего. И вновь они смотрели на хрупкую и трогательную Тамару с ребенком на руках, словно ощущая на себе вину за ее несчастье и решая исправить все, что так неправильно, не по чести сложилось.

- Что я могу сделать для Вас? – спросил юную женщину самый старший по званию.

- Помогите нам уехать в Иваново, - скупо ответила Тамара, - больше мне ничего не надо.

- Хорошо, - ответил старший.

Приблизился другой:

- Если Вы согласитесь, я готов жениться на Вас и усыновить ребенка.
Тамара,  не глядя на говорящего, вертела головой.  Подошел еще один офицер:

- Я тоже, в свою очередь хочу сделать Вам предложение …

Женщина крутила головой.

- Спасибо, но мне ничего не надо. Помогите нам, пожалуйста, уехать.
И они помогли Тамаре. И она бежала от любимого, как от чумы, с больным ребенком на руках и вдруг переставшим пить отцом. И казалось, что сердце уже не в силах любить и прощать.

- Домой, к маме, к подругам – в Иваново. Все кончено, - твердила она себе, - все.

На этот раз все. Но дома ее ждали телеграммы Александра, он просил прощения, клялся в любви. Тамара разорвала их в ярости.

- Как там Сержик? – интересовался вновь «отец» в письмах.

Сообщал также о том, что сын калмычки умер от несварения желудка, Александр выгнал ее и теперь свободен.

- Приезжай, милая Томочка.

Тамара рвала его письма, потом собирала по кусочкам и обливала их слезами. Изменить ничего было уже нельзя. Но любовь, словно жаба, продолжала душить сердце.

Они переписывались много лет, перемежая признания в любви с упреками. Александр несколько раз приезжал в Иваново к родным, но не пытался увидеть Тамару. Его встречали в ресторанах знакомые с разными женщинами, веселого и беспечного. Потом вновь он писал Тамаре о любви, а она в ответ разражалась язвительными и полными бессмысленного бешенства словами.

- Передай привет милому Сержику, - писал Александр, - поцелуй его за меня.

- Но ты мог сделать это сам в свой приезд, - парировала Тамара.

Как глупо, как пусто прожил, прожег свою жизнь мой биологический дед. Называю его так, потому что дедушкой своим я его никогда не считала и считать не могу, как не мог мой папа считать его своим отцом.

Но дедушка у меня был! Самый добрый, самый умный, самый интеллигентный! Бабушка говорила, что он был сумасшедшим, я с удовольствием слушала ее рассказы об этом, но никогда не верила. Потому что я его любила. И память о нем живет во мне уже тридцать лет.

Но вот я перебирала бабушкин архив и нашла одно из последних писем Александра к ней. И мне стало, все-таки жаль этого, видимо, очень даровитого, но никчемного человека.

«Мне не хочется писать тебе резкостей, потому что многие или почти все твои упреки справедливы. И мне тяжело от этого. Да, я подлец, я бросил сына, я бросил многих. Но что же я могу сделать со своим непостоянством и безалаберностью. Единственно только – покаяться. Но от этого никому легче не будет. А к искуплению пути тоже отрезаны, т. к. если я вернусь к Сержу, я подло поступлю с другими или с другой. Так что от звания подлеца мне не спастись. И естественно быть подлецом лучше и удобнее там, где легче. Кроме того, уровень развития, мне тяжелее будет говорить с сильным умом, чем с тем, что есть, потому что оправданий у меня нет, а есть только грубость. Вот и все. Я не закрываю глаза. Я несчастлив и очень. Все получилось и получалось не так, как хотелось, а исправлять я не в силах. Я не живу, а существую. Ребенок если сможет привязать меня, то только не к себе, а к матери.

Мне даже было бы все равно, если бы ты не уважала меня как человека, я не имею права претендовать на это. Благодарен тебе за приглашение. Подвернется случай – заеду, хотя и очень стыдно. Попрошу только хоть иногда сообщать мне одну строчку о Сержике. А чтоб ему не было больно, скажи обо мне как угодно, хочешь -  подлец, хочешь – грязь. А если я воскресну, то это можно оправдать. Целую Сержика, не стоит сердиться».

Сердилась ли она? Наверное, да. И не просто сердилась, а билась в бессмысленных рыданиях, уткнувшись в подушку, проклиная его, клялась, что никогда не простит, ведь все ее надежды рухнули, и жизнь была сломана навсегда. И ей казалось, что эта рана в сердце незаживаемая, и теперь до конца будет жить в ней боль и презрение. Но все-таки простила его, хотя, наверное, он об этом и не знал, а, может быть, догадывался. Не случайно же именно Тамаре он писал эти покаянные письма, и не случайно в них эти пассажи об «уровне развития». Она понимала его, быть может, даже лучше, чем он сам понимал себя, но от этого не становилось легче.

Я читаю послания Александра, и мне тоже становится больно. Но читаю я их уже сейчас, когда бабушки нет. Она же сама никогда не показывала мне их. Говорила об Александре, блаженно улыбаясь и пропитывая тайной все немногочисленные слова. Бабушка рассказывала о нем так, что я понимала только одно: они безумно любили друг друга, но по каким-то объективным причинам не могли быть вместе. В крайнем случае, бабушка с мягким светом в глазах и полуулыбкой называла его подлецом. Могла ли я думать, что за всем этим стоит настоящая трагедия его собственной жизни и трагедии всех связанных с ним женщин и всех родившихся детей? Одним из которых был мой отец.

Мои мама и папа родились в сорок четвертом году. По странной случайности оба они практически не видели своих отцов, оба прожили всю жизнь в неполных, как сейчас говорят, семьях, зная только материнское воспитание и материнскую любовь. Я часто спрашивала бабушек, почему так похоже сложились их судьбы. И они отвечали просто: это война.

Война прошагала через жизни миллионов женщин, оставляя за собой выжженные полосы, руины судеб и осколки вдребезги разбитых сердец, Война, даже не убив физически, пыталась убить морально, пыталась за женскую жизнь взять огромную плату – одиночество.

Возвращались с фронтов ошалевшие от счастья солдаты. Их невесты и жены создавали и укрепляли семейное счастье и благополучие. А в это время по углам выли одинокие, так и не дождавшиеся своих мужчин вдовы, мрачно грустили бесчисленные матери-одиночки, временные фронтовые жены, которым после войны пришлось уступить место женам постоянным. Так и вырастало целое поколение безотцовщины.
А их матери часто оставались до конца одни в суровой простоте своей жизни, в бесконечных трудах и с огромной жаждой счастья хотя бы для своего ребенка, а уже не для себя.

Но Тамара не была бы Тамарой, если бы прожила жизнь так. Для тоски и печали у нее было слишком много одиноких ночей, чтоб и днем она страдала и мучилась. Безутешно проплакав ночь, она начинала утро с веселой песенки, с планов, с выбора нарядов, с разговора с цветами. Она, танцуя, порхала по дому, внося в жизнь всех окружающих радость и свежий ветер. Бежала, вечно опаздывая, на работу, очаровательно улыбалась начальникам, заставляя их забыть все замечания и упреки в свой адрес.

За сравнительно небольшой период времени она сменила множество мест работы: была секретарем в суде, корреспондентом на радио, помогая матери, шила шляпы. Все ей удавалось.

Сережа часто вспоминал потом, что когда мама работала на радио, она порой прибегала домой возбужденная, врывалась в комнату, кричала «Тише», бросалась к репродуктору, внимательно слушала передачу и гордо говорила:

- Это я выступала.

Чем бы ни занималась Тамара, она вкладывала в это дело всю свою душу, но быстро теряла интерес к одной работе и переходила на другую. Что стояло за этими метаниями? Вероятно, это был какой-то вечный поиск нового и вечное чувство неудовлетворенности.

 Тоже происходило и в ее личной жизни. После разрыва с Александром, мужчины замелькали в Тамариной жизни, словно картинки в калейдоскопе. Каждый ее роман был ярок, насыщен красками, но быстротечен, Она жила, не задумываясь, отчаянно бросаясь во все мыслимые и немыслимые авантюры. Любила страстно, без оглядки, со всем отчаянием, которого столько скопилось в сердце. Она не жалела себя, потому что в счастье уже не верила. Пропадала ночами и вечерами, заставляя плакать сынишку и писать на стенах: «Мама гулеба». Но Тамара не хотела думать ни о чем. В полном душевном чаду ей приходили в голову безумные проекты. Она умудрялась встречаться со всеми знаменитостями, приезжавшими в Иваново, словно решив променять все на яркость и пестроту жизни, которые так часто граничат с пустотою.
С подругой Аней они даже однажды, желая познакомиться с музыкантами нашумевшего выступлениями гастролировавшего в Иванове оркестра, тайком прошли в вагон, в котором молодые люди должны были уезжать, легли на верхние полки, притворившись спящими. В купе вошли музыканты, но до тех пор, пока не тронулся поезд, девушкам удалось быть незамеченными. Спустя какое-то время они вдруг «проснулись» и спросили удивленных до крайности пассажиров, куда идет этот состав, и выразили настоящее беспокойство по поводу того, что поезд следует не к необходимому им месту назначения.

- Что же теперь делать? – картинно вскрикивали они, хватаясь за голову. Но музыканты только улыбались.

- Просим вас проехаться с нами до Москвы, потом мы проводим вас обратно, билеты купим, а пока – присоединяйтесь к нашему столу.

И девушки, «на удивление» быстро успокоившись, с удовольствием приняли участие в трапезе и всеобщем веселье.

Думаю, что подобные случаи не были единичными в жизни бабушки. Но, несмотря на их яркость, видимо, не слишком были дороги ей, она вообще не любила говорить об этом периоде ее жизни, видимо, стеснясь его. Но особенно часто рассказывала она о своем первом официальном муже Василии.

Василий был, как и Александр, военным, статным красавцем, прекрасно пел. Бабушка всегда говорила, что все ее мужчины были певцами:

- А я уж так и вижу, если певец, значит, будет мой.

Почему именно поющих мужчин тянуло к ней?

Но до свадьбы Василий был не единственным, кто пел для нее. Каждый вечер посещал Тамару и друг Василия, такой же красивый статный военный Алексей и тоже с прекрасным голосом. И каждый вечер сидела девушка за роялем, внимая удивительному пению двух мужчин, посвященному только ей одной. А она, красивая и величавая, слушала их с благосклонной улыбкой, а когда надоедало, смотрела на принесенные ими прекрасные цветы и думала устало, когда же хотя бы один из них сделает ей предложение или признается в любви. Но шли месяцы, а этого все не происходило. Видимо, верные законам чести, Василий и Алексей не хотели мешать друг другу и опошлять дружбу соперничеством., но не могли жить без этих ежедневных визитов к Тамаре, не желая в то же время и предоставить девушке самой выбрать избранника. Да и Тамара была в недоумении, ей нравились оба молодых человека. Они, как близнецы-братья, были порядочны, красивы, оба прекрасно относились к ней. И выбрать из двух одного она не могла никак: так жаль было потерять второго.
Но шли дни, и ничего не происходило и не менялось, и Тамара, которой надоело купаться в обожании двух очень приятных ей, но робких мужчин на расстоянии, решила сделать ход конем.

И в один из вечеров она сказала пришедшему первым Василию, что выходит замуж.

- Я не могу больше вас ждать, - томно прибавила она.

Такие же слова сказала она наедине и пришедшему позже Алексею. Весь вечер Алексей и Василий смотрели друг на друга ненавидящими глазами, первый, подозревая, что его счастливый соперник - Василий, второй, думая то же самое об Алексее, ведь жестокая Тамара ни одному из них не назвала имени своего жениха.

Песен не было в этот вечер, очень быстро удалились оба влюбленных, а Тамара принялась ждать. Она, конечно, рисковала потерять обоих, но почему-то была уверена в успехе. Она решила, что даст согласие тому, кто первым сделает ей предложение.

Василий прибежал к ней на следующий день гораздо раньше обычного, он был очень взволнован, подарил цветы и опустился на колено.

- Прошу Вас, Тамарочка, быть моей женой, если только … Может быть, Вы решили выйти замуж не окончательно? – Тамара рассмеялась.

- Ну, конечно, не окончательно. Я согласна, Василий.

Они стояли друг напротив друга, взявшись за руки. Оба были очень счастливы. Василий потому, что победил соперника, а Тамара потому, что ее уловка удалась. Они смотрели друг на друга и улыбались.

- Как же глупы эти мужчины! - радостно думала Тамара.

- Я самый счастливый из людей, - стучало в голове у Василия.

В таком-то вот положении, держащимися за руки, и застал их вошедший так же, с цветами, Алексей.

- Тамара, я прошу Вас быть моей женой, - выпалил он с порога и осекся.

- Поздно, - ответила девушка, - мы уже решили пожениться с Василием.

И, как ошарашенный, вылетел Алексей из квартиры. Конечно, Тамаре было жаль его, но что поделать – Василий пришел первым…

Как выяснилось позже, в ее муже была бездна положительных черт. Он был щедр, неизменно весел, общителен, галантен. Он нравился практически всем женщинам, которые поэтому безумно завидовали Тамаре. Он же, кроме нее, никого не замечал, хотя любил, как и бабушка, шумное общество и веселую, яркую жизнь.

И отмеренное им судьбою время Василий и Тамара прокутили, промотали все без остатка, каждый день превращая в праздник. Пока были деньги, они проводили все вечера в ресторанах, а когда деньги кончались, принимали дома гостей.

Рядом с ними всегда царило веселье. Они были молоды, хороши собой, дружелюбны, общительны. Но мне всегда чего-то не хватает, когда я пытаюсь думать о них как о семье. Они сами, да и отношения между ними, кажутся мне какими-то ненастоящими. Я пытаюсь понять причину этого и так понимаю то, что стояло за рассказами бабушки о своем первом муже: он был непроходимо глуп, он не интересовался ее сыном, он не мог, да и не способен был на создание нормальной семьи. Поэтому и отношения их с Тамарой вылились в какой-то постоянный пьяный угар, в котором «лишь бы не думать», а казаться себе и всем вокруг самыми счастливыми. И довольно быстро Тамаре приелся этот радостный, нетрезвый идиотизм Василия.

- Как бы избавиться от него? – думала она днем на работе. - С ним можно только пить и веселиться, жить с ним нельзя. Тошно.

По сравнению с интеллектуальным, поэтичным, тонко чувствовавшим Александром Василий очень много проигрывал, и бабушка кутила с мужем, наверное, с отчаяния. Мне кажется, просто она не любила Василия. Подтверждает мое мнение и история о том, как они с ним расстались.

Василий по службе был командирован в Магадан и, естественно, считал, что его жена последует за ним, как и полагается жене офицера. Но Тамара и не думала ехать с ним, хотя, конечно, и пообещала сделать это в будущем, ссылаясь на то, что маленький Сережа не выдержит дороги и перемены климата. В разлуке прошло два года.

Василий не уставал в письмах звать Тамару к себе, а Тамара … Тамара не уставала просить его дать ей развод, но Василий разводиться с ней не хотел. Эта нелепая ситуация, когда Тамара, будучи замужней женщиной, жила давно одна и, конечно, давно уже встречаясь с другими мужчинами, думала более о будущем с ними, нежели с официальным супругом, разрешилась снова, как всегда, неожиданно.

Мама Шурочка написала письмо командиру Василия в Магадане с просьбой помочь ее дочери освободиться от этого упрямца. И сердобольный начальник выписал и прислал им фиктивное свидетельство о смерти подчиненного, которое, конечно же, сразу делало Тамару совершенно свободной. Так и закончилась бабушкино первое официальное замужество.

Может быть, она никогда не искала тихой гавани, а может быть, искала, да не находила, а может, просто не умела ждать, но только после первого неудавшегося брака Тамара долго была одна, что в бабушкином случае, конечно же, значит не совсем это. Продолжалась бурная жизнь. Один мужчина сменялся другим, она меняла места работы, места жительства, она словно бы очень быстро и интенсивно проживала множество жизней, различных судеб.

Попыталась она и переехать в Москву, вожделенную в течение стольких долгих лет. Забирала маленького сына и ехала в Подлипки к сестре. Именно там и жили в то время будущие конструкторы космических ракет, одним из которых стал муж Люси Евгений. Жили все в одной комнате в доме барачного типа, спали на досках, установленных на стоящие, пустые, бутылки, которые постоянно разъезжались и на день убирались, так как в комнате было очень мало свободного места для проживающего там народа. Жили весело, романтично.

Люся тоже писала стихи, но преимущественно о любви к мужу, о материнстве, о природе. Во время длительных командировок Евгения на Байконур сестры болтали ночи напролет о женских секретах, вспоминали юность, когда не могли поделить меж собой платья, и лучшее доставалось той, которая уйдет из дома первой. Вторая же оставалась рыдать. Вспоминали, как Люся во всем подражала Тамаре, как старшая сестра, возвращаясь по ночам с танцев, принималась за еду и ставила сковородку прямо к себе на постель, а младшая, разбуженная шумом и разъяренная, эту сковородку сбрасывала с неимоверным грохотом, как они после этого дрались. Они читали друг другу свои стихи.

Сын Люси, Саша, и Сережа стали лучшими друзьями. Более обеспеченная Люся покупала мальчикам одинаковые пальтишки и ботиночки. Жизнь младшей сестры была тихой, устроенной, жизнь же старшей продолжала быть запутанной и неистовой. У Тамары в голове зрело великое множество идей. Однажды, например, она решила поехать работать летом воспитателем в пионерский подмосковный лагерь. Думаю, что бабушке на роду было написано быть именно педагогом. Дети обожали ее всегда всем сердцем, и она дарила им всю себя без остатка.

В лагере она организовала самодеятельный театр. И вот уже прекрасные пятнадцатилетние девушки, наряженные русалками, все в водорослях и цветах, выходили на берег из воды, напевая при этом:

- Где гнутся над омутом лозы…

Отдыхавшая неподалеку группа киношников (пионерский лагерь «Мосфильма» находился рядом) залюбовалась этим действом и поспешила поинтересоваться, какой режиссер работает здесь над новым фильмом. Узнав же, что это просто «самодеятельность», долго чесали свои давно оголившиеся затылки профессионалы кино.

А во время репетиций и выступлений Тамарины актрисы, влюбленные в воспитательницу по самые по уши, не могли не заметить юного горниста, пионера Витю, неизменно сидящего на дереве и наблюдающего за ходом действия. Видели, конечно, смеялись, шушукались, пытались безуспешно прогонять. Но Виктор был рыж и настойчив. Он спокойно сидел на недоступной для девчонок высоте и смотрел …

- На кого? На кого же он глядит? Ради кого приходит сюда каждый раз? – недоумевали девчонки.

Виктор молчал. Молчал и смотрел, и ничто не могло оторвать его от этого самого главного дела в жизни. И безразличны были ему, все юные прелести актрис-русалок. Четырнадцатилетний мальчик-горнист был влюблен в Тамару. Она узнает об этом гораздо позже, через сорок пять лет, когда ее однажды окликнут на улице, когда шестидесятилетний Виктор узнает ее. А она долго не  сможет вспомнить этого упрямца-горниста на дереве, но зародится в душе ее почтение к этой долгой памяти, опять длиною в целую жизнь. И вновь тогда достанет перед ним Тамара старые фотографии девушек-русалок и услышит проникновенный темпераментный рассказ о первой любви, которую Виктор так и не забыл. Не забыл до такой степени, что станет ей каждый день звонить, часто приходить в гости, желая вновь только одного - увидеть Тамару, которой уже было за семьдесят, ловить искрящуюся улыбку глаз, плыть на волнах ее мягкого обаяния. Эти отношения тянулись много лет, он убегал к Тамаре в дом, словно в юность, от жены, меркантильных детей, внутренней неустроенности и непонимания. Они редко вспоминали прошлое, больше их занимало будущее. Виктор стал художником и журналистом, писал книгу. Он приходил с рукописью к Тамаре и читал ей ночи напролет. Честно говоря, бабушке не было интересно. Она тихонько засыпала в своем мягком кресле, но ничего не замечавший Виктор вдруг будил ее вопросом:

- Ну, как?

 – Хорошо, - искренне отзывалась она.

Этот мальчик (так называла его она) был слишком дорог ей, слишком умен, чтобы она могла подумать, что он может писать плохо. Порой он бросался на колени перед ней:

- Я люблю тебя, Тамара! Будь моей женой. Со своей я давно как бы в разводе. Ты нужна мне.

Бабушка обещала подумать и думала. Думала, пока он писал следующую книгу, ссорился с женой, делил квартиру. А Виктор все звонил ей по ночам и спрашивал ответа. Однажды он пропал, пропал надолго.

- Уж не умер ли? – волновалась бабушка, но позвонить ему сама не смела. Она встретила его случайно через полгода. Он еле шел, подворачивая ноги, подрагивая и опираясь на палочку. Увидев Тамару, Виктор опустил глаза и припустил прочь. Он не хотел, чтобы она увидела его таким! Немощным, разбитым частично параличом, отмеченным инсультом.

- Витька-то моложе меня, а как сдал, - удивлялась бабушка не без злорадства, - Допрыгался. А теперь даже не признается.

Он вернулся к ней только через полгода, когда болезнь немного отошла от него, вернулся вновь с полночными звонками, частыми приходами, цветами и коньяком, с томиками Мандельштама и Пастернака:

- Ты мало читаешь, Тамара.
 
         Бабушка смеялась:

- Опять приходил Витя – титя, в любви признавался.

- А что, ты?

- А что я? Больно уж он молод.

Он просил ее руки и в свой последний день перед смертью, стоял на коленях на глазах у подруги. И вновь смеялась Тамара:

- Да, я подумаю.

 И не подумала – не успела.

Бабушка, бабушка, отчего так хочется жить, жить, да так, чтобы каждый день хоть раз замирало сердце, жить с любовью и азартом? Бабушка, отчего я снова и снова вновь вижу тебя во сне? И отчего вновь мне становится так радостно и волнительно на душе?

Я перелистываю страницы твоей жизни и все пытаюсь разгадать секрет твоего обаяния. Натыкаюсь на «отрицательные» черты, острыми пиками вонзаются мне в сердце твои недостатки. Я хочу быть объективной. Но зачем? Ведь жизнь твоя сыграна, как искрометная водевильная пьеса. Где уж тут искать истину?
Часто вспоминается твоя последняя поездка на юг, из которой и была привезена та самая, знаменитая фотография на фоне моря и чаек. Она и была послана в Биробиджан старому поклоннику-«волейболисту» Виктору,  после получения которой тот сгорал от ревности. И всякий раз мне становится страшно, когда я вспоминаю тот чудовищный обман, который совершила бабушка.

Приехав в южный санаторий, она сразу же пришла к администратору и строгим голосом попросила для себя тихую одноместную комнату с видом на море:

- Я вдова, - сказала она, опуская глаза, - мне очень плохо, никого не хочется видеть. Прошу Вас что-нибудь уединенное.

Вот так она могла лгать. … Переворачивается все в душе от стыда.

- Интересно, - спросила я ее тогда, - а что подумала администратор, видя тебя после этого гуляющей по набережной с мужчинами?

Но бабушке было все равно. Понимала ли она, что совершила святотатство? И была ли она вдовой? Да, была, была много раз по вине судьбы ли, войны, по вине своей прихоти. Первый раз вдовой даже без мужа – Жени, затем вдовой сделал ее Александр, будучи живым, затем она сама «сделала» себя вдовой после Василия, вдовой же в прямом смысле этого слова она была всего один раз.

Удивительно, но по-настоящему выйти замуж Тамаре удалось только в тридцать восемь лет. По-настоящему потому, что у нее, наконец, появился дом, любящий супруг, прекрасный отчим для Сережи. Удивительно и то, что случилось все это буквально за один день.

Они встретились на базаре. Вообще базар имел огромное значение в жизни Тамары. Она любила этот неровный гомон голосов продавцов, любила изобилие фруктов и овощей, любила изобилие мяса и даже суповых костей – он придавал ей особое вдохновение. Она часами могла выбирать мосолыгу, переговорив в это время о чем угодно со всеми продавцами мяса. Она любила торговаться, любила, чтоб показали товар лицом, любила и себя показать. А когда стала бабушкой, показывала внучек и, договариваясь о цене с мужчиной, неизменно вставляла в середину фразы:

- А внучка-то у меня, какая красавица – пальчики оближешь!

Южные продавцы начинали сверкать глазами, цокать языком и снижать цену. Я стояла красная, как рак, готова была под землю провалиться, было ощущение, что бабушка торгует мной, но, купив мосолыгу, мы спокойно отходили к следующему прилавку.

- Зачем ты это делаешь? – выговаривала я потом в бешенстве.

-    А что такого? – улыбалась бабушка, - Надо показывать товар лицом. Зато смотри, как дешево удалось купить.

Каждый выход на базар для бабушки был великим и приятнейшим событием. Странно, но и умерла она на базаре …

Они встретились на базаре. Вместе покупали мясо, начали разговор, видимо, именно с обсуждения достоинств оного. Потом познакомились, пошли вместе домой, выяснилось, что у них масса общих знакомых, выяснилось, что и семьи друг друга известны. Ведь отец Андрияна был знаменитейший в городе врач и однажды ночью он спас Сережу, когда у мальчика было сильное кровотечение. И живут, оказываются, они рядом.

- А не хотите ли посмотреть на мое скромное жилище? – Тамара взглянула на него повнимательней.

Перед ней стоял самый интеллигентный человек из всех, которых ей доводилось встречать в жизни. Скромно, но со вкусом одет, очень вежлив и обходителен, явно умен, но не кичится этим. Преподаватель, ученый. Глубокие, проницательные голубые глаза, светящиеся искорками света и доброты, огромный высокий лоб.

- Какая интересная форма головы, - подумала Тамара.

Голова очень большая и вытянутая, как яйцо, -  впоследствии Андриян рассказывал ей, что это память о родовой травме. Дело в том, что мама должна была произвести на свет близнецов, роды были очень сложные, первый мальчик умер, а второго, чтобы спасти мать, тащили клещами. Он остался жив, но вот такая необычная голова. Позднее выяснилось, что не только форма головы была следствием травмы, но это случилось значительно позже.

Пауза затягивалась, Андриян ждал ответа.

- Да Вы не стесняйтесь, я буду очень сдержан. Просто зайдете, посмотрите. Я живу один, развелся с женой, папа оставил квартиру.

Тамара прекрасно помнила этот особняк в центре города, эту богатую квартиру с мебелью из мореного дуба, в которую прибежала однажды ночью. И понимала, что она безумно хочет туда попасть и жить там до конца дней своих. Но для виду поломавшись еще немного, наконец, согласилась.

Квартира ослепила Тамару своим великолепием. Вот она, старая мебель из мореного дуба. Букеты резных цветов на ножках обеденного стола, занимавшего полкомнаты, букеты на дверцах буфета, на спинке дивана, на всех двенадцати (!) стульях. Львиные морды украшали стол письменный, крышка его была покрыта зеленым сукном, на котором возвышался огромный прозрачный зеленый камень кристаллообразной формы, старинные часы и массивная пепельница – белая ракушка, пара серебряных подсвечников и тоже серебряный письменный прибор. Все строго, четко, аккуратно, ничего лишнего.

Тамара, чувствуя себя императрицей, воссела на один из стульев и вдруг увидела себя в огромном резном зеркале над диваном, словно в зазеркалье. Из зеркала глянули испуганные девчоночьи глаза, их вид поразил женщину.

- Что-то я робею, - подумала она и вновь глянула в зеркало, перед глазами вдруг все завертелось, кадры неведомой ей пленки стали бешено меняться, ей вдруг показалось, что она увидела всю свою жизнь, то, что было до и что будет после. … Последний кадр -  базар. Тамара встряхнула головой, снова огляделась, поняла твердо: все это было. Сейчас войдет с кухни Андриян и что-то скажет про мясо. Так и есть.

- Ну что, Тамарочка, давайте приготовим обед из нашего чудесного, выбранного самой богиней мяса.

- Богиней? – «не поняла» Тамара.

- Вами, - коротко пояснил Андриян так, как будто это так просто было понять. - Вы моя богиня.

- Тогда Вы мой бог, - отшутилась женщина. - А теперь пойдемте готовить нашу божественную пищу. Кстати, а амброзия у нас имеется?

- О, простите, Тамарочка, побегу, куплю.

- А я тут похозяйничаю. Не возражаете?

- Что Вы, что Вы … Я Вас просто об этом умоляю!

И бабушка принялась за обед. Приготовление пищи было для нее делом творческим, а не утомительной ответственной обязанностью. Она могла готовить, играя с детьми, разговаривая по телефону. ЕЕ блюда – это постоянный эксперимент. Когда готовила, долго не раздумывала: бросить - не  бросить тот или иной ингредиент – бросала, сто или двести граммов – бог знает. А если у бабушки пытались попросить рецепты, то дело заканчивалось крахом.

- Этого положите немного, а этого побольше.

- А сколько же именно?

- Бог знает. На глазок.

- А как же Вы готовите?

- О, всегда по-разному. И всегда все по-разному получается.

Кроме знаменитых бабушкиных пирогов, готовить которые научила ее, как вы помните, московская тетя Лиза, известна и почитаема всеми была запеченная в духовке бабушкина утка, прежде всего с яблоками, но были и вариации (фаршированная гречей, грибами, рисом, овощами). Почитаема настолько, что однажды оставленную между дверями утку украли вместе с утятницей.

Ах, где вы, бабушкины утки, налитые жиром, покрытые золотистой корочкой, поджаренные, тоже золотистые, ставшие прозрачными яблочки на огромном старинном фарфоровом блюде. Вынос утки гостям был особым действом, сопровождаемым благоговейным молчанием присутствующих и радостными возгласами бабушки. И вот утка воцаряется на столе. Далее следует опять священный обряд – разрезание. Но вот – команда подана – и все уже сидим с губами, щеками, носами, и, конечно, руками в жире, сияем, лоснимся и ищем глазами салфетки. Минут через пятнадцать умытые и слегка отдохнувшие пьем вино и вдруг – второе явление: на сцене «Наполеон». Это еще одно коронное бабушкино блюдо. Торт из множества тонких, слоистых, поджаренных коржей, пропитанных специальным кремом. Не знаю, как другие блюда, но вот такой же «Наполеон» по бабушкиному рецепту испечь так никто и смог. И в сердцах откладывали люди эту бумажку с записью после первой же попытки – то, что находилось у них на столе, «Наполеоном» не было.

Бабушка  готовила с наслаждением. Доброй феей хлопотала она на маленькой кухоньке, напевая и улыбаясь своим мыслям. Такой же и увидал ее вернувшийся из магазина Андриян и, сев в немом восторге на табуретку между дверей, пролепетал:

- Тамарочка, Вы волшебница!

- Ну вот, скоро все будет готово, - с удовольствием пропела Тамара.

- А пока давайте выпьем вина, - взял инициативу в свои руки опомнившийся Андриян.

Выпили вина, принялись за трапезу. Они сидели вдвоем за огромным дубовым столом, принадлежавшим когда-то, наверно, зажиточным купцам, и вели непринужденную, очень приятную беседу, шутили, улыбались, читали друг другу свои стихи. Да, да, Андриян тоже писал, после его смерти я нашла у бабушки хорошо сохранившуюся, но уже пожелтевшую общую тетрадь в клеточку, полностью исписанную аккуратным, красивым почерком черными чернилами. Стихи в основном были о любви, но не только, кое-где мелькали сатиры с эпиграфами из Маяковского, и я поняла, что у дедушки была четко выраженная общественная позиция.

 Тогда он работал преподавателем во Всесоюзном заочном энергетическом техникуме. Смотрю на фотографию его педколлектива и удивляюсь. Сколько серьезных, интеллектуальных, интеллигентных людей! Все, как на подбор, «из бывших». Да тот техникум, наверно, был похлеще теперешней академии! Но даже на этой приятной фотографии дедушка выделяется, он на ней все равно самый- самый. Да, такого человека я больше не встречала в жизни.

Бабушка, я посылаю тебе привет в твое небытие и благодарю тебя за то, что в этот солнечный, зеленый день ты пошла на базар, за то, что тебе понравилась мебель из мореного дуба, за то, что ты сразу поняла, что этот человек нужен тебе и нам всем: твоему четырнадцатилетнему сыну и двум твоим еще не родившимся внучкам.
Кто из них кого соблазнял больше и кто желал быть больше соблазненным - я не знаю.

Знаю то, что Тамара в эту ночь осталась у Андрияна и что на следующий день они решили пожениться. Андриян был очарован, влюблен, его глаза горели огнем. Он был рыцарем, был кавалером. Бабушке же надлежало играть роль покоренной принцессы.

- Осваиваешься ли ты у меня, Тамара? – спросил он ее через четыре дня. Он почему-то считал, что бабушка испытывает большую неловкость в новой обстановке.

- Да, понемножку, - ответила Тамара, опустив глаза.

- Давай, я покажу тебе все твое хозяйство, - величественно, но очень ласково предложил Андриян.

- Может быть, не стоит, - продолжала играть свою роль бабушка.

- Нет, смотри, - радушию мужчины не было предела.

И он распахнул перед Тамарой три кованных железом огромных сундука, в которых чего только не было. Столовое фамильное серебро, древние вазы, дюжина батистовых рубашек высокого качества, старинные сервизы из фарфора на двенадцать персон, постельное белье.

- Это все твое, - даровал он широким жестом.

Тамара охала и восхищалась, Андриян радостно улыбался. Откуда ему было знать, что содержимое всех трех сундуков было обследовано его принцессой в первый же день.
После торжественного дарения имущества была приглашена в гости и мать невесты, почти шестидесятилетняя Шурочка, которая выглядела тогда на сорок. Маленькая, тоненькая, юркая, завитая по моде на шесть месяцев впорхнула она в новый дом дочери и сразу начала хлопотать. Зашедший на огонек друг Андрияна, увидев ее и скромно стоящую в уголке Тамару, спросил:

- С дочкой взял? - имея в виду, что Андриян женился на Шурочке. И все долго смеялись.

- Это моя мама, - представила Тамара явно польщенную Шурочку.

Друзья его невестой были очарованы, многие с первой же встречи на всю жизнь влюблены, но вот родной брат жениха резко не одобрил его выбор.

- Кого это ты привел в наш дом! – орал он в телефонную трубку.

- Мою богиню, - блаженно улыбался Адриан.

- А знаешь ли ты, что твоя богиня переспала с половиной города? – не унимался Вадим. – Проститутка, - бросил в сердцах.

- А я о такой проститутке всю жизнь мечтал, - с гордостью отрезал Адриан и бросил трубку.

Разгневанный Вадим с науськавшей его стареющей женой пришли в дом к брату на следующий же день с повозкой. Погрузили на нее шесть из двенадцати стульев и большую часть добра из сундуков, чтобы не досталось наследство этой проходимке.
Тамара и Адриан стояли в дверях и смеялись им в лицо. Они были счастливы.

- Хотя, конечно, жалко имущества, - скажет бабушка потом.

Обещавший перерасти в вечный конфликт между братьями после вывоза ценностей совершенно себя исчерпал, а потом оказалось, что его и нет вовсе. И Вадим с супругой стали постоянными гостями дедушкиного дома, лучшими друзьями семьи и самым замечательным украшением стола. Ведь Вадим был хорош собой, обаятелен и остроумен, очень галантен, как и брат, и обходителен. Такой прекрасный  кавалер!
 Мне посчастливилось увидеть его на многих бабушкиных балах - веселого, танцующего. Я была безумно влюблена в этого доброго дяденьку, обожала, когда он меня (!) четырехлетнюю приглашал танцевать, галантно встав на одно колено. Ревновала его до обиды и злости к одной очень красивой молодой одинокой женщине, явно ему небезразличной. Как я бросалась них, щипала их за ноги и отталкивала друг от друга, потом плакала в уголке от безрезультативности моих попыток. Вадим только смеялся:

- Я еще потанцую с тобой, моя принцесса.

- Вадим, да она просто влюблена в тебя, - заливалась бабушка.

Я убегала в ярости. Мое настроение не смогла поднять даже ходячая и говорящая Анжелика, кукла, которая оказалась за дверью в новогоднюю ночь, когда я вышла по просьбе бабушки после звонка открыть дверь.

- Смотри, кто к нам пришел, - шептала мне заговорщически бабушка, - из самого Парижа приехала Анжелика.

Но я не желала и смотреть на нее. Куклу забрали с мороза в комнату и ключом завели.

- Смотри, смотри, идет, - кричали все.

Я замерла от удивления, но куклу в руки в этот день так и не взяла, сидела под столом между ног гостей и бросалась снизу на Вадима, тайно под столом обжимавшего прекрасную соседку. Но никто не обращал на меня внимания, все веселились, все были счастливы.

Никогда не забуду, как бабушка с дедушкой пели. Он садился в кресло, Тамара садилась к нему на одну ногу, а меня он сажал на другую.

Там, в дали за рекой, загорались огни,
В небе ясном заря загоралась,
Сотня юных бойцов из буденовских войск,
На разведку в поля поскакала…

Никогда не забуду, как было весело, когда мы только втроем заводили пластинки (их у бабушки было великое множество) и танцевали. «Четыре неразлучных таракана и сверчок»… Это была очень грустная, но такая веселая песенка об одиноком старичке, который никак не мог избавиться от надоедливых квартирантов. Он пытался отравить их ядовитым порошком печь, в конце концов, уехал на Северный полюс, открыл чемодан, а там:

Веселая компания по-прежнему сидит.
И, распевая песенки, ушами шевелит.

Мы танцевали весело, дружно взявшись за руки, а под ногами бегала, тоже радуясь и счастливо лая, неизменная собачка – болонка Тимка.               

Милый мой дом, проспект Ленина 38 напротив главпочтамта, где я провела первые 20 лет своей жизни! Как же я плакала, проживая с тобой последний год! Ты до сих пор часто снишься мне в странных снах, как будто мы с родителями без разрешения проникаем в нашу бывшую квартиру и начинает там секретно жить, каждый день опасаясь, что стены рухнут или пол провалится, но тут же с нами наш скарб, тут наша единственно возможная жизнь, главное - попасть незаметно внутрь.
Я просила художника нарисовать мне мой дом на память таким, каким он был: красным, кирпичным, с огромными окнами, вросшими в асфальт, но через которые все равно, казалось, можно было увидеть весь мир! С обширным зеленым двором, с фантастическими в своем величии деревьями, молчаливыми свидетелями моих первых поцелуев! С музыкальной школой на втором этаже, мучившей всех нас гаммами и бесконечной какофонией звуков! С печатными машинками бухгалтерии за стеной! (Бабушка говорила, что ОНИ отсудили у них кухню). Когда я появилась на свет, кухни уже, действительно, не было, как не было и горячей воды, и ванны. (Готовили на плите прямо в узком коридоре, который шел от входной двери к туалету, мылись у родственников или в бане.) А были стены с трещинами, плесень и грибы на окнах, крысы.

Ловля крыс запечатлелась в памяти, как некое сакральное действо, когда бабушка с душераздирающим визгом «Ой, боюсь, папочка, ой, боюсь», в то же время с искорками смеха в глазах в священном безумии прыгала на любые (желательно повыше) предметы, а дедушка с истинной мужской твердостью защитника шел на врага с топором в руке. Крыса мечется по квартире, наконец, выманивается во двор. И казнена. Топор обагрен кровью врага. Андриян с чувством исполненного долга удаляется, а мне до сих пор внушает страх и отвращение это ужасное зубастое животное.

Когда я подросла, а дедушка умер, я узнала многое из того, что прежде было для меня как бы за кадром.

Вдруг выяснилось, что он был серьезно психически болен. И каждое лето у него начинался срыв.

В конце весны Андриян приобретал у одного мошенника собаку, брал ружье и шел «охотиться». Охотился он преимущественно на галок и ворон в центральном городском парке, а иногда и на площади Пушкина около дома, надев тирольскую шляпу с пером, в высоких охотничьих сапогах он возвращался домой с ягдташем, полным этими черными птицами, истекающими кровью, и с радостной собакой, дедушка был ужасно горд собой.

Ошарашенная в первый раз от увиденного, Тамара впоследствии стала тоже изображать гордость, встречая его. Но никому ничего не говоря, сразу же брала отпуск на работе после очередной охоты в году и везла свихнувшегося мужа на дачу. Как любили они снимать дачу! Особенно часто лето проводили в поселке Лесное, недалеко от реки. Там бабушка заводила нехитрое хозяйство, сдружалась с хозяевами, и целое лето мы ходили за грибами, за ягодами, купались. А дедушка, отправленный из города подальше от чужих глаз, спокойно «охотился». А когда они приезжали домой, тот же продавец собак, по легенде, у дедушки собаку крал с тем, чтобы снова продать ему следующей весной, когда у того начнется очередной приступ.
Если же ненадолго зазевались и пропустили момент отъезда на дачу, дедушка начинал чудить. Не будучи по натуре ревнивцем, он встречал Тамару с работы, сидя у дома в кустах с ружьем в руках, как он объяснял потом напуганной жене, чтобы защитить ее от хулиганов, которые могут появиться.

- Ну что ты, папочка, успокойся.

Итак, дед мой был сумасброден, радушен и щедр. Во время своих приступов он истово влюблялся в какую-нибудь приятную женщину и начинал за ней галантно ухаживать, без пошлостей, но с горящими глазами, со стихами и букетами цветов, с простаиванием под окном под дождем, с пылкими объяснениями. Все это было так прекрасно! Женщины, охваченные его страстью, тоже влюблялись в него, они ходили взявшись за руку, вдвоем по тропинкам леса, целовались. И Андриян возвращался домой к Тамаре с сияющими глазами:

-   Тамарочка, в лесу случайно встретил Женю. Какая все-таки она удивительная женщина.

- Да, - поддерживала бабушка, - она очень хороша.

- А как она тонка, как интеллектуальна, - продолжал восхищаться дед.

- Да, да, папочка, - вторила ему Тамара, - ты, безусловно, прав. Уж не влюблен ли ты в нее? – спрашивала она с напускным удивлением.

- Ну, что ты, Томочка, - сразу пугался Адриан, - я люблю только тебя.
Бабушка, конечно, верила, но в карманах дедушкиной одежды она находила записки с назначением свиданий и стихи, посвященные некой синеглазой королеве.

Но вот кончалось упоительное лето, Адриан приходил в себя, становился серьезней, строже, облачался в черный пиджак со значком химико-технологического института и начинал преподавать. Студенты очень любили его, он, как мог, старался им помочь, особенно тем, кому нелегко давалась учеба и у кого была тяжелая трудовая жизнь, он помогал работягам, которые стремились выучиться, не имея ни должных способностей, ни средств. Они приходили к нему домой голодные, с немного диковатыми повадками. А он был с ними очень приветлив и обходителен, всегда сажал сначала за стол, кормил обильным обедом, а потом они принимались вместе за курсовые и зачетные работы, в которых эти ребята очень мало смыслили, и часто случалось так, что Адриан сам писал их за своих учеников.

- Надо ему помочь, - объяснял он жене. – Жизнь у него тяжелая. Хочет выучиться человек. Семья простая, необразованная, а он хочет в люди выбиться. Ты уж будь поласковей с ним, Тамарочка.

И Тамара старалась.

Так однажды в их доме и появился Иван. Он был стеснителен, немногословен, явно тушевался в присутствии Тамары. В первую же их встречу глаза его вспыхнули каким-то странным нездешним огнем, как будто он инопланетянин и узнал в женщине соплеменницу со своей далекой планеты, но этот пламень сразу же был им погашен, глаза опущены. На губах печать молчания, словно нельзя было ему признаться ей в их тайном родстве, словно это было ему запрещено и заказано.

Иван был невысок ростом, худ, но жилист. Простое непородистое лицо, большой нос, густые черные брови, большие нескладные губы. Все это выглядело грубо на его маленьком обветренном лице с пожелтевшей от грязной работы, часто невымытой, плохо выбритой кожей. Но была какая-то первородность в его нескладном простом лице, какая-то сила и странная привлекательность. Ясным, чистым цветом светили его огромные, влажные глаза. И была в них особая, мало кому понятная, притягательность страдающего, непременно  пьющего человека. Иван уже и тогда часто пил, но к Андрияну не приходил пьяным никогда и в гостях от вина отказывался часто.

Женился он довольно рано, девчонка попалась ему простая, но бедовая, часто заставал он ее пьяной, вылавливал по подворотням и закоулкам, пытался отучить от пагубной привычки. Но любила она его страстно и неистово, отдавая ему всю пылкость своей забубенной души. И он не знал, что делать с ней, пару раз поколачивал ее собутыльников, сотни раз брал с нее обещание больше не пить, но не помогло, и он, отчаявшись, брался за бутылку сам. Они стали пить вместе, чтоб ни о чем не думалось. Проходили дни, и он начал понимать, что дальше так нельзя – начинает спиваться, хотел уйти от нее, а та оказалась беременной, поженились, и вот … было у него на момент встречи с Тамарой уже два сына и одна разбитая судьба. Дома вечно дым коромыслом. Дети, хлопочущая теща, вечно пьяная жена, ее собутыльники. Двери не закрывались, и так вся жизнь, словно в угаре
Познакомился с Андрияном Игнатьевичем, все пошло по-другому. Тот убедил Ивана учиться, обещал помочь, и парень поверил, да где вот только ума набраться на учебу-то?

А Адриан Игнатьевич:

- Ничего, все получится, - и пригласил домой, а там…

Там и встретился с женщиной, которая стала для него всем. И приходил он к Андрияну Игнатьевичу уже не столько из-за учебы, приходил, чтоб увидеть ее, слышать ее шутки и такой пьянящий смех, уходил из квартиры поздно, словно одурманенный, а дома садился, не глядя на жену, за книги, смотрел в них, а перед глазами стояла она, он бросал занятия и снова пил.

- Что же ты, Иван, снова ничего не сделал, - мягко сетовал его преподаватель.

- Да вот, Адриан Игнатьевич, не смог, - мямлил Иван сокрушенно.
Иван искал глазами и каждой клеточкой своего тела Тамару, а если не было ее дома, смотрел на ее вещи, находящиеся в комнате, стараясь прочитать по ним  ее жизнь и мысли, стараясь хоть на секунду представить, что может быть в душе у этой прекрасной женщины, смеющейся с повешенной на стене фотографии. А Адриан вновь и вновь объяснял ему теоретическую механику.

-    Что, понял ли, Иван? – участливо заглядывал ему в глаза педагог.

- Да кое-что, Адриан Игнатьевич.

А когда ему задавали вопрос по теме, молчал.

- Как же так, Иван? – огорчался дед.

- Не знаю. Простите. Я пойду, - Иван уходил.

И ничего уже не нужно было в жизни ему, только б видеть ее, только б …
Тамара не удивлялась такому поведению студента, она просто не замечала его, он был для нее мальчиком, несчастным мальчиком на пятнадцать лет моложе ее
Она же жила своей напряженной жизнью. Работала на кожгалантерейной фабрике, вовлекая весь небольшой коллектив в различные приятные дела. Вот придумала новый рисунок для косынок, нет, она не художник-модельер, а вот всем понравилось, придумала продавать продукцию на улицах города и встала у лотка с товаром сама - и пошла прибыль фабрике. Вот надумала из обрезков капрона шить  модные в то время капора для детей – и снова все в восторге, и все получилось, вот новая идея – делать искусственные цветы из отходов, и вот организован  цех надомниц, и Тамара уже сама вооружилась бульками и резаками и творила невиданной красоты цветы – и повалили заказы. Но не только работа интересовала бабушку. Лихорадило фабрику от ее вечеров, экскурсий, задуманных Тамарой в один миг. Она была заводилой художественной самодеятельности, и все люди шли к ней, и все ждали от нее чего-то, все смотрели, открывши рот, а она вновь и вновь придумывала и изобретала.
А дома – тоже сплошное веселье. Вечно гости, люди, танцы. Только вот иногда муж сходит с ума. Об этом ни слова никому.

- Здравствуйте. Рада видеть Вас, – однажды они встретились с Иваном на улице. Она куда-то летела, улыбаясь всему миру.

- Здравствуйте, Тамара Павловна …- Иван не знал, что сказать.

- Здравствуй, Иван.

- Как здоровье Андрияна Игнатьевича?

- Все хорошо, спасибо.

- А я тут живу неподалеку.

- Как интересно. А я и не знала. Ну, пока.

Она поспешила вперед дальше. А Иван побежал за ней. Через несколько кварталов она обернулась.

- Ты все здесь? – удивилась она.

- Тамара Павловна, - отважился он, наконец, - Я давно хотел спросить Вас. Не жили ли Вы на площади Пушкина? – ответ ему давно был известен. - И я жил там. Я помню Вас. Помните, Вы с подругами шли к ключу? Вы смеялись …А у меня нога тогда была сломана. Я на костылях. А Вы…Вы кого-то хотели искупать… Помните?

Это было невозможно. Тамара посмотрела на Ивана внимательно.

- Знаете, я был тогда в Вас влюблен. Мне было четырнадцать. Я бежал за Вами на костылях. Я хотел сказать Вам.… Но не смог догнать. Вы были такой…Вы лучше всех.

   Это было невозможно. Вспомнить эпизод, который Иван помнил всю жизнь, а для Тамары был ничем не примечателен. Но Тамара вспомнила. Вспомнила эти голубые глаза, мальчишку, который бегал за ней на костылях, и она не понимала зачем. И она, как и тогда, двенадцать лет назад, увидела в этих глазах слезы.

- Ты что, Иван?

- Я люблю Вас, Тамара Павловна, - сказал он со слезами, - люблю, как никого никогда не любил. Помните, да Вы не помните… Я стоял у Вашего дома, я ждал Вас. Я видел Вас,… Вы всегда смеялись… Вы …

- Ты что, Иван?

- Я схожу с ума, когда вижу Вас, я хочу целовать Ваши руки, я хочу…Вы не прогоните меня?

   Что-то вдруг перевернулось у Тамары в душе.

- Конечно, нет, Иван.

   Как рассказать о том, что случилось потом? О том, как вдруг бешено начали проноситься для бабушки и Ивана дни, о том, как их мир вдруг опрокинуло счастье, о том, как оно лилось солнечным светом и звенящей водой, о том, каким оно было сладким, это краденое счастье.

   Как рассказать об этом мне, мне, безумно любившей дедушку и навсегда сохранившей в сердце нежную память о нем, прекрасном во всех отношениях человеке? Ведь для всей нашей семьи Иван стал настоящим врагом, проклятием, да и Иваном-то он для нас никогда не был, даже я с самого раннего детства называла его всегда, как взрослые, Ванькой. Как же мне понять то, что с бабушкой случилось вдруг?

   Наверное, Тамарино сердце рядом с Андрияном, наконец, успокоилось, согрелось. Растоптанное, казалось, навек Александром, возродилось, обида и боль, точившие его столько лет, ушли. Сердце успокоилось, но не вспыхнуло огнем, а вот сейчас огненная лава клокотала в груди. Тамара и Иван полюбили друг друга страстно и нежно, терзая, доводя до отчаяния и возрождая опять. Они бежали друг от друга, но любовь настигала их вновь, и бороться с этим было бессмысленно. Куда бы Тамара ни шла, Иван оказывался рядом. Он был настойчив и упрям, ревнив и безрассуден. Любовь толкала их друг к другу, а видеться возможностей было мало.

   И вот они бежали на юг. Сначала уехала она, потом он. И в этой поездке было много от 19 века: бежать с любовником на воды, в Баден-Баден, например… Какой безоглядный авантюризм!
 
   По приезду Иван застал Тамару в ресторане в окружении восхищенно цокающих языком грузин, пришел в настоящую ярость и буквально выволок ее из заведения. Тамара же впадала в бешенство от того, что слишком многие женщины из санатория положили на Ивана глаз. Чего больше: страданий или наслаждения доставила им эта поездка? Не знаю. Но думаю, что они вряд ли смогли жить вместе долго: слишком уж сильное пламя клокотало в них ,  безумная ревность сжигала сердца.

   Он звонил и говорил:

   - Я твой. Навсегда. Бежал. Не могу без тебя.

И они снова убегали ото всех друг к другу. Куда? Друг в друга. Ведь другого для них не было на этой земле места.

   Никогда не забуду, как  спустя долгое время, году на 25-м их романа, Иван позвонил бабушке 31 декабря и расплакался… от того, что ему «целый год» без нее жить, имея в виду «целый день». И действительно, день приравнивался для него к году, если ее не было рядом.
 
   Я видела его редко у бабушки – даже потом, когда умер дед. Она до последних дней прятала его от нас, заставляя при случайных встречах скрываться на балконе или сразу же выпроваживая его. Она явно стыдилась своего любимого. Но он незримо присутствовал в ее квартире почти всегда. Вот оставленный после него отвратительный запах самых дешевых сигарет без фильтра, вот грибы, которые принес Ванька, мебель, которую он передвинул, мусор, который ему надлежит выкинуть, балкон, на котором он вчера разбирался, квартира, в которой он скоро сделает ремонт, книга, которую он читал, разговор, который он оставил в гостиной. Словно этим едким табачным дымом, была пропитана Ванькой бабушкина жизнь.

   Всем было давно известно об их отношениях, их просто невозможно было скрывать. Знал о них, конечно, и дедушка.

   - Как же он все это терпел? – спрашивала я бабушку.

   - Папочка был удивительный человек, - отвечала та.

   Она всегда так называла Андрияна, папочкой. Слишком много видела от него добра и заботы, а сама оставалась при этом озорной шаловливой девчонкой.
   - Папочка не возражал, - продолжала объяснять бабушка, - он ведь заболел вскоре, его прооперировали, он уж импотентом был, вот и посоветовал мне Ивана.
   Однажды муж и любовник ходили вместе в баню. Интересно то, что оба очень бурно отреагировали на это событие.

   Пришедший после помывки Иван сказал Тамаре:

   - Как мне тебя жалко.

   А Андриян:

   - Как я тебя понимаю, Тамарочка.

   И, ободренные мужем, конечно, наши любовники вели себя крайне нагло. Когда Андриян лежал в больнице, Иван оставался у Тамары на ночь. Возмущенная родня женщины прибежала орать и топтать ногами, особенно усердствовала Шурочка, но находящийся в очень тяжелом состоянии дедушка в который раз потряс меня великодушием, написав из больницы матери жены записку: «Оставьте Томочку в покое, не нервируйте ее, она и так натерпелась, пусть делает все, что сочтет нужным». Вот оно, благородство истинное! Да, конечно, мой дед достоин преклонения! Не случайно бабушка всегда бережно хранила память о нем: в день рождения покойного Андрияна она каждый год собирала гостей и поминала его, при любом удобном случае они ездили с Иваном к нему на могилу, ухаживали за ней. А сколько мы все о нем вспоминали! Конечно, с бабушкиной подачи.

   Вот так бывает странен мир человеческих отношений: безутешные вдова и любовник на могиле мужа. Они оба тосковали по нему, по его веселому искрометному взгляду, по его приятным манерам, по его столь уникальным словам и понимающим глазам.

   А в тот день, когда он умер и тело привезли домой, Тамара просидела ночь у гроба вместе с Иваном, она просто не могла находиться в квартире одна, и Иван разделил с ней ее горе, хотя понять этого никто не смог. Шурочка до конца дней осыпала дочь упреками:

   - Даже проститься не могла с мужем по-человечески. Последнюю ночь и то с Ванькой провела.

   С этим человеком связано и многое другое, рассказывать о чем до сих пор стыдно: именно с ним Тамара стала очень сильно выпивать. Особенно после смерти Андрияна. А начиналось все невинно: с совместных поездок в санатории, походов в лес за грибами, с трудовых десантов на могилу мужа, с нескончаемых поминок по нему.

   - Папочка, папочка, папочка, - рыдала бабушка. – Какой же ты хороший у меня был! Таких и на свете-то больше нет!..

   И напивалась до умопомрачения. Особенно жутко вспоминать, как однажды она пошла в таком состоянии к нам, потому что Иван ушел, а бабушка просто не могла быть тогда одна. Много раз падала по дороге, но все же добралась. Она была одета во что-то черное, и хотя на улице стояла сухая погода, оказалась вся в грязи. Я, обеспокоенная ее длительным отсутствием, выбежала встречать ее на улицу и вдруг увидела бабушку, словно чужого человека, валяющейся на улице Крутицкой на земле возле цветов, которые продавали частники. «Скорая помощь». Инсульт.
   
    После выздоровления она пила только вино и не так часто.   
   
   Сложные, постыдные для Тамары отношения с Иваном продолжались до конца ее дней, но, конечно, личная жизнь нашей героини не ограничивалась ими.

   После смерти своего последнего замечательного мужа бабушка не оставляла надежды на следующий брак. Ей было всего 55, она была еще очень моложава и привлекательна. Мужчины слетались к ней, как мухи на мед. Но Тамара выбирала тщательно: есть ли квартира, дача, не слишком ли опекают дети.

   Каждый год бабушка ездила отдыхать в санаторий и неизменно привозила оттуда кучу любовных историй. Почему-то вспоминается мне довольно часто ее рассказ о японце, который увлекся ею на одной из вершин Кавказа во время горной экскурсии. Он был так возбужден женщиной, водопадами и ущельями, что готов был овладеть ею прямо у стремнины, наблюдая за веселой суматохой рыбешек, на это предложение бабушка ответила шуткой: «Я ведь не форель, мне нужна постель». Она сбежала от японца, звонко смеясь. Почему? Видимо, показался все же слишком экзотичен.
   Борис Сергеевич в отличие от него был обычным человеком: пожилым вдовцом на пенсии с прекрасным домом на берегу Волги и необременительными отношениями с детьми. Прежде всего привлекали в нем Тамару чудесный яблоневый сад и то, что новый знакомый был не из Иванова, а из Ярославля, ведь заводить роман в родном городе для нее было очень проблематично из-за ревнивого Ивана. Их первая встреча произошла традиционно в санатории, отношения развивались очень основательно и, казалось бы, многообещающе, хотя к «жениху» предпочитала ездить невеста, а не наоборот. Борис Сергеевич рвался, конечно, познакомиться с Тамариной мамой, сыном, но все как-то откладывалось. Бабушка позволила ему приехать только один раз, когда была уверена, что Ваньки нет в городе, но так боялась, что под благовидным предлогом выпроводила на следующий день. Но вот Борис Сергеевич примчался сам опять с конкретным предложением руки и сердца. Тамара приняла его благосклонно, вдруг среди ночи раздался оглушительный звонок в дверь… Бабушка отпирать не хотела, но пришлось, потому что пьяный Ванька начал уже выламывать дверь.

   - Ты кто такой? – набросился Отелло на едва успевшего одеться Бориса Сергеевича.

   - Я жених. А ты-то кто? – не испугался мужчина.

   - А я смерть твоя, - орал распоясавшийся Ванька, - живо выметайся отсюда. Это моя женщина.

   Только прибывшая милиция смогла охладить его пыл, и скрутили руки ему и посадили в КПЗ на 15 суток за хулиганство. В отделении Ванька на вопросы отвечать поначалу отказывался, говоря, что задета честь женщины. А когда милиционеры снисходительно пожурили: «как ты, мол, ведешь так себя, рабочий все ж таки человек и не больной ведь», он расплакался:

    -Не поймете ведь вы все равно, ребята, люблю я ее.

      - Так ты женат, и не дети вы уже.

   - Знаю, все знаю, - рыдал Иван. – Только сидит вот в сердце, как заноза. Колдунья, чистая колдунья, приворожила меня. В каждом человеке ее вижу. Жить так не могу.

    Тут и милиционеры озадаченно головы почесали и пожалели мужика.

   А Борис Сергеевич, злой и строгий, покидал наутро Тамарину квартиру:

   - Надо предупреждать о таком, - выговаривал он.

   - Так о чем предупреждать, - пыталась отговориться Тамара. – Это ж просто хулиган какой-то, я толком его и не знаю.

   - Зато я теперь знаю предостаточно, - хлопнул дверью Борис Сергеевич.

   - Такого жениха из-за Ваньки потеряла, - причитала Шурочка. – Да когда ж он тебе жить-то даст нормально?

   Тамара долго молчала.

   - Да и черт с ним, с этим Борис Сергеевичем, - сказала, наконец, в сердцах. Но жалела.
 
    С грустью иногда вспоминала и о другом своем несбывшемся женихе, Иване Петровиче. Тот, к сожалению, жил по соседству, но был вполне приличным, порядочным человеком. Он уже давно по-тихоньку ненавязчиво ухаживал, но на «поступок» так и не решался. Тогда однажды бабушка предприняла неожиданное наступление на него, желая, видимо, каких-то действий. Тамарина собака Тимка поймала мышку и положила ее, уже дохлую, на кровать. Бабушка разыграла, возможно, репетируя, перед моей сестрой Катей целый спектакль, показывая свой несказанный ужас перед убиенным животным. Она сказала, что не может находиться в подобной обстановке, и, экстренно одев внучку, поспешила к Ивану Петровичу. Тот был нисколько не удивлен позднему визиту наших героинь. Сочувственно прослушав пылкий Тамарин рассказ о погибшей мышке, он заявил, что, конечно, бабушка и Катя в квартиру вернуться не могут и должны остаться у него ночевать, а завтра они все вместе и решат, что делать.

   Эта история так и осталась в памяти девочки. Как Тамара провела  ночь в доме потенциального жениха, ее спутница до сих пор не ведает, но только свадьба все-таки не состоялась, наверно, снова благодаря Ивану.
   
   Ванька контролировал каждый шаг своей возлюбленный, был дико ревнив и гиперактивен. Катя с огромным воодушевлением вспоминает, как однажды ей позвонила бабушка и сказала: «Катенька, вы мне сегодня не звоните, я не буду трубку брать: Иван весь иззвонился, надоел. А если он вам позвонит, будет меня искать, скажите ему просто, что я уехала по грибы в Ермолино». «Хорошо, - без задних мыслей ответила внучка, а когда «Отелло», действительно, позвонил, исполнила наказ Тамары в точности. Это было днем, а поздно вечером в нашей квартире снова раздался телефонный звонок. Катя подняла трубку и мгновенно услышала такой десятиэтажный мат, который привел ее в состояние шока. Не поняв ничего, она долго сидела потом у уже гудевшего телефона в недоумении. Что случилось, что делать, она не знала. Хотела даже позвонить Ваньке, спросить, да не знала его номера. Объяснение происшедшему дал последовавший через какое-то время телефонный разговор с бабушкой. Она, смеясь, рассказала, что Ванька целый день в поисках ее прочесывал лес. Он шел из Ермолино через Краснопольское, Строкино и добрался до самого Игнатовского, прошел не один десяток километров. Но, естественно, своей возлюбленной не нашел, так как она спокойненько отдыхала от него весь этот день дома.
   
   Ванька часто звонил бабушке по ночам, пьяный часами он признавался ей в любви. Тамара сначала какое-то время слушала, потом бросала трубку, говоря в сердцах: «Надоел. Пьяный дурак». Отключала телефон, но было видно, что любовные слова Ивана приятны ей, также очень тешило ее самолюбие, что обычно, когда он говорил ей их, рядом с той стороны сидела его жена, уже давно смирившаяся с роковой страстью мужа.

   Знали о Тамаре и два его уже ставших взрослыми сына. Часто их мать просила:
   - Ребята, позвоните Тамаре Павловне, спросите, не у нее ли отец.
   И они всегда очень вежливо звонили, сама жена делать это стеснялась.
   Хоронить бабушку Ванька с супругой пришли вдвоем, выпив поллитру, женщина навзрыд рыдала… 

   Бабушка была странным человеком. Невозможно было понять, что она делала от души, а что так… Многие ее поступки в последние годы попахивали цинизмом. Она искала тихой пристани и комфорта, и это было странно мне, воспитанной на ее рассказах и сказках о любви. Она была поверенной моих сердечных тайн и страдала от знания их, наверно, больше, чем я сама. Она хотела для меня только счастья. А я частенько выла на ее креслах, на ее огромной кровати.
 
   - Живи у меня, - предлагала-просила бабушка, когда мне было особенно тяжело. Иногда я пыталась последовать ее совету. Выносить друг друга мы могли не более двух недель.
   
   Многие ее поступки у меня вызывали внутренний протест. Бабушка в совершенстве научилась в последние годы использовать мужчин. С помощью их она реализовывала свои разносторонние потребности. К сожалению, ни один из них полностью их осуществить не мог. Что получалось в итоге?

   - Ванька у меня главный помощник, он как метеор, только свистну, он уж тут как тут. И на все готов. Как любовник особо уж не нужен теперь, да можно, когда припрет. Витя-титя у меня для интеллектуальных бесед, а Порфирий – спонсор.
   
   Порфирий Емельянович Пронькин был старше Тамары Павловны на двадцать лет. Они познакомились, еще когда она работала на кожгалантерейной фабрике. Он был вдовец, имел сына-алкоголика и сноху, разделяющую с мужем пагубную привычку. Как-то зимой Порфирия буквально за руку привела знакомиться с Тамарой его сестра:
   - Женщина-то уж больно хороша, пропадает. Вдовица. И ты тоже вдовец. Молодая, красивая. Чем вы не пара?
   Порфирий Емельянович, в прошлом бравый вояка, ветеран Второй мировой войны, был тогда уже настоящим беззубым стариком. Он появился перед Тамарой в валенках, которые носил практически постоянно то из-за сильного мороза, то из-за болей в раненных в боях ногах. А она бежала куда-то, как всегда, на фабрике.
   - Тамара, вот это мой брат, о котором я тебе говорила, Порфирий, - представляла сестра.
   - Очень приятно, - на секунду остановилась бабушка. – А я Тамара. Извините, я немного занята, подождите меня, пожалуйста, или пойдемте со мной.
    - Ну как он? – пыталась спросить взглядом заботливая сестра. Бабушка ничего не ответила из-под сбившейся на глаза чернобурой шапки.
   - Ну так я вас оставлю, - продолжала сваха, - мне идти нужно, - и ушла.
   Порфирий пожелал последовать за Тамарой и мужественно пытался не отставать от нее, когда она начала носиться по цехам, занимаясь всем одновременно: и оформляя накладные, и обсуждая производственные проблемы, и подбивая сослуживцев к участию в новогоднем вечере, и обговаривая номера художественной самодеятельности. Порфирий досадливо вздыхал, он вспоминал свою такую же проворную покойную жену, раздражался сейчас, что сам-то уже не тот «нонче», размышлял, что быстрые темпы уже не для него. И может, пора уходить сразу… Но мужское упрямство взяло верх. И тогда произошло то, что поразило его в самое сердце:  разгоряченная Тамара сняла наконец шапку, и по плечам рассыпались непокорные рыжие пряди. И Порфирий пропал. Он понял, что не уйдет по доброй воле от этой женщины никогда.
   - Можно ли посетить Вас, Тамара Павловна, на дому?
   - Да приходите, Порфирий Емельянович. Посидим, винца попьем, поговорим, - как обычно, вежливо ответила бабушка, совершенно не думая, что он придет.
   - Дык я в субботу и зайду, часика в три, - ободрился старик.
   
   - Ты кого мне подсуропила? – смеялась она потом в трубку с его сестрой, практически обожествлявшей бабушку.
   - А Вы не спешите, Тамара Павловна, - уговаривала сваха, - он ведь прям влюбился. А ведь пенсия у него хорошая, ветеранская, дом с садом в Кохме, квартира четырехкомнатная. Неужто все этим пропойцам достанется? Да и сам он у нас еще молодцом!
   - Да уж…

   Порфирий все прекрасно понимал: вряд ли такая королева обратит на него взгляд. Но обратила же! За радость их встреч он готов был пожертвовать многим. Сначала они просто встречались у нее на квартире, Тамара вкусно кормила его, он покупал бутылочку. Наконец-то Порфирию становилось тепло на душе, он сидел и наслаждался, как когда-то дома.
   - Ну что я тебе говорила? – обращалась к обоим из этой странной парочки сваха. – Видишь, как все хорошо складывается. Скоро и поженитесь.
   Но бабушка замуж не спешила.
   Сначала Порфирий начал приносить ей продукты, из которых она потом для него готовила, они вместе ездили в его небольшой садик за фруктами на варенье. Но сын старика и сноха бросили работу, денег не хватало, и дом в Кохме пришлось продать. Потом они силой стали отбирать у отца и пенсию, и Тамара оформила пенсию Порфирия на себя, и они вместе получали деньги порционно, вместе тратили. Правда, жить бабушка старика у себя не оставляла, даже ночевать, ведь мог прийти Ванька и снова все разрушить.
   Однажды Порфирий у Тамары засиделся (может быть, и специально), он давно мечтал об ее пуховой кровати. Снова ворвался Ванька. Мужчины дрались лыжными палками. Тамара очень переживала за Порфирия.
   - И не стыдно тебе? – кричала она Ивану. – Он же как отец тебе. И ветеран к тому же.
   Порфирий не испугался и вел себя молодцом, он не понял, кто это пришел, а бабушка для него громко (он почти ничего не слышал) кричала:
   -Воры! Воры!
   Тамара включилась в борьбу, в результате была потеряна ее золотая сережка. Снова вызов милиции, снова 15 суток для Ивана. Но «старика» он ей впоследствии простил: действительно, совестился перед сединами, только знать ничего об их свиданиях не хотел.
   Но не всегда получалось. Один раз Ванька был у Тамары, и вдруг пришел Порфирий. Да не с пустыми руками, а с пенсией. При таком раскладе бабушка выставить его, конечно, не могла. Она быстро спрятала Ивана на балконе, а дорогого гостя посадила за накрытый стол, стала подчевать разными вкусностями, поить водочкой. И вот уже довольный, расслабившийся Порфирий затянул на радостях свою любимую песню, которая в его исполнении звучала так: «Куды ведешь, тропинка длинная, куды ведешь, куды ведешь?». Тут униженный, обнесенный водкой Иван выскочил с балкона и, грязно и громко ругаясь, пробежал в ванную. Удивленный Порфирий поинтересовался у Тамары, кто это. А бабушка спокойно ответила: «Да водопроводчик».  Порфирий удовлетворенно успокоился, но Ванька не унимался. Каждые десять-пятнадцать минут он ходил из ванной на балкон и обратно, не переставая довольно громко выражаться матом. В конце концов Порфирий, который, что именно говорил Иван, слышать, конечно, не мог, но интонации уловил, сказал-таки запальчиво: «Что это водопроводчик у тебя какой злой?»
   Бабушка очень смеялась, рассказывая этот и другие случаи с участием старика внучке Кате, а сама покупала в магазине для ветеранов телевизор и стиральную машину, стояла на очереди за мебелью и была очень довольна.
   Но Порфирий хотел узаконить их отношения. Каждый раз, входя в ее квартиру, он спрашивал:
   - Когды свадьба?
   Тамара то смеялась, то тушевалась. Но мужчина был настойчив. И он ее уговорил. Пошли подавать документы в ЗАГС. А там посмотрели в Тамарин паспорт и не поверили:
   - Женщина, Вы что издеваетесь? Вы 20-го года рождения? Не шутите. Может, Вы паспорт подделали? Покажите нам, пожалуйста, Ваше свидетельство о рождении. Вы же жениху во внучки годитесь.
   И оскорбленная бабушка еще раз выправляла утерянное свидетельство о рождении.
   - Ну что? Убедились? – гордо предъявила она документ.
   - Хорошо, хорошо, - успокоились работники ЗАГСа, - но Вы же все равно за него выходите из корыстных соображений.
   Бабушка задумалась. Жениху и невесте выдали талон в магазин для новобрачных и в продовольственный для закупки дефицитных тогда продуктов питания. Талон в «Весну» бабушка сразу же отдала мне, а продуктами отоварилась сама по полной программе. Когда же пришел день бракосочетания, сказала Тамара Порфирию:
    - Я еще не готова, милый, давай перенесем день.
   Перенесли, взяли еще раз талоны, история повторилась. То же самое произошло и в третий раз. Такого надругательства над собой, как подобный брак, Тамара совершить все же не смогла даже из меркантильных соображений.
   А Порфирий еще долго появлялся в ее доме с сакральной фразой:
   - Когды в ЗАГС?
   - Никогды,  - в тон ему отвечала, огрызаясь, Тамара.
   - Когды? – не слышал Порфирий.
   - Никогды, - повторяла бабушка.
   - Когды? – уже кричал старик.
   - Когды, когды… да никогды, - орала разозленная Тамара.

   Последние годы бабушка работала в кинотеатре «Мир» - что находился через дорогу от ее дома - сначала контролером, потом выучилась на кассира. А рядом, на проспекте Ф. Энгельса, много вузов и, соответственно, студенческих общежитий. Все бедные студенты с нетерпением ждали бабушкиной смены, когда она проверяла билеты, ведь она могла пустить в долг (который, как правило, не отдавался), а могла вообще просто так. Но иногда ее доброта, конечно, вознаграждалась. Например, рассказывала Тамара такой случай своей двоюродной сестре Наташе из Петрозаводска: «Сижу один раз в кассе и вижу: рука черная тянется со ста рублями:
   - Мадам, один билет, пожалуйста.
   - Хорошо, - говорю, - только нет ли у Вас купюры поменьше? А то у меня сдачи нет.
   - А мне от Вас, мадам, сдачи не надо, - церемонно так ответствует негр. – Вы слишком хороши, оставьте себе. И спасибо, что пустили в прошлый раз бесплатно».
   - И что ж ты, деньги взяла? – интересовалась Наташа.
   - Конечно, взяла, что я дура, что ли? Уж давно истратила.
 
   Не знаю, правдой или вымыслом была сия история, видимо, про негров у бабушки был целый цикл (они будоражили ее воображение). Лично я слышала от нее другой рассказ:
   «Не поверишь, что я сейчас испытала, пока шла к вам. Иду по улице к трамваю – вижу: навстречу что-то черное движется, ну неземное совершенно, и главное, ко мне. Головой тряхнула, опомнилась: да это негр. И что ж он ко мне идет? Тут меня гордостью так и захлестнуло! «Еще котируюсь! – подумала я. – Даром, что семьдесят уже!» А он подходит интеллигентно так и спрашивает: «Мадам, не откажите сказать, сколько времени?» А я и растерялась…»

   Как видите, снова негр и снова «мадам», но больше всего потрясло меня в этой истории, конечно же, слово «котируюсь», которое бабушка выговорила с трудом, но с огромной важностью.

   Я ревновала к бабушке всех своих мужчин, которых она знала лично. Мне казалось, что многие из них больше любили говорить по телефону с ней, чем со мной. А самый показательный эпизод был для меня с моим знакомым Юрой, которого она на прощанье прижала всем телом к стенке. И вдруг пылко зашептала ему прямо в ухо:
   - Если уж ты не будешь моим зятем, то любовником – точно!
   Очумевший Юра убежал со всех ног.

   Видимо, сексуальную энергию бабушка считала самой мощной движущей силой, наверно, поэтому на всех семейных праздниках она в подпитии рассказывала скабрезные анекдоты, энергично заигрывая со всеми подряд, и часто в эйфории восклицала:
   - Мы еще можем! Мы еще хотим!
   Ей было тогда около семидесяти.

   Мужчины, попадая в ее квартиру, оказывались под сильнейшим воздействием всего, что их окружало: везде преобладал красный цвет (бабушка покрывала красным свою огромную кровать и диван, повсюду лежали подушки в наволочках из того же материала, свое ложе она отделила красным занавесом), окна драпировались нежно бело-розовым, чем-то воздушным, в комнате всегда было много изящных старинных безделушек, стол покрыт гобеленом, радовали глаз свежей зеленью бесчисленные растения, которые у нее цвели почему-то, нарушая законы природы, чаще, чем у других людей, по стенам – множество светильников под изобретенными самой хозяйкой абажурами и антикварные причудливые зеркала… Они встречали каждого еще в прихожей и сопровождали во всяком самом маленьком уголке квартиры, даже на кухне, и, конечно же, в ванной.
   - Зачем тебе столько зеркал? – спрашивала я бабушку.
   - Чтобы гости себя чувствовали комфортно, - объясняла хозяйка. – Чего греха таить, каждый из нас интересен больше всего сам себе и любит себя больше всех. Вот кто-нибудь приходит ко мне, и первое, что он видит – всюду себя, ему становится хорошо и спокойно.
   - А если он сегодня плохо выглядит? – не унималась я.
   - Так надо знать, где и как повесить зеркало… - смеялась бабушка.

   Противиться обаянию квартиры и чаровницы-хозяйки было практически невозможно. Здесь женщины начинали казаться себе красавицами, а мужчины, конечно, рыцарями. Не обходилось, впрочем, и без казусов.
   Однажды к бабушке зачем-то зашел мой свекр (ах, да, стихи свои почитать), но захватил не только тетрадки, а и бутылку шампанского. Они прекрасно светски общались, устроив импровизированный турнир поэтов. Но тут вдруг почему-то занервничала его жена, начала названивать по телефону и требовать, чтобы муж немедленно вернулся домой. Приятную беседу пришлось прервать.
   Зато потом в присутствии свекрови я от него наслушалась:
   - Бабушка твоя - проститутка.
   Мне стало смешно (ей было 75).
   - Почему Вы так решили? – спросила я, давясь смехом, но пытаясь казаться серьезной.
   - Она меня целовала…
   - Ну и что? Может быть, по-родственному, из вежливости.
   Тут Евгений Васильевич взорвался:
   - Мне не 15 лет, и я еще могу различить обычный поцелуй от эротического в шейку с язычком…
   Я все же разразилась хохотом.

   Бабушка оказывала огромное влияние на то, что происходило в семье. Она была нашей общей молодостью, вдохновением и спасением. Спасением от самих себя и от скуки, спасением от несчастной любви и других жизненных проблем.
   Она старалась уберечь нас от неминуемых для каждого маленьких и больших катастроф, но не всегда могла.
   
   Бабушкин единственный сын, Сереженька, был выпестован, как сокровище. Да, наверно, сокровищем он и был.
   В школе долгое время он был круглым отличником. С пятого класса начал заниматься легкой атлетикой, в шестом переключился на баскетбол, в седьмом его уже брали играть за областную юношескую сборную. В команде Сережа был самым маленьким по росту (метр семьдесят пять), но самым быстрым и результативным. Многие соперники ставили главной задачей во время игры хотя бы просто купировать его действия во избежание проблем. Должен был ехать играть и за Россию, но получил серьезную травму на соревновании: разозленный противник в ярости прыгнул ему на левую ногу. Тяжелый перелом, операция, ему вставили железную пластину для соединения костей, полгода лечения сначала в госпитале, потом дома.
   В классе Сережа был сначала председателем совета отряда, затем комсоргом, хотя официальная часть деятельности его не интересовала и была противна до скрежета зубов, но писал-таки все необходимые бумажки, не веря особо в торжество коммунизма. Он был слишком умен и критичен, чтоб заниматься общественной работой всерьез. Уже с седьмого класса он начал жить двойной жизнью: пай-мальчик в школе, а по окончании уроков один из «золотой молодежи». Ему всегда было интересней с ребятами постарше, а там и вино, и самогон, и девочки. «Но ведь такое поведение невозможно для председателя совета или комсорга, - говорит папа. – Как сейчас себя помню, как я первый раз выпил и несколько часов подряд целовался с девчонкой постарше, а ведь на мне был пионерский галстук». Даже сейчас я чувствую, как противно ему было притворяться, но таковы были условия игры. Зачем же он уродовал себя, занимая одну должность за другой? Это было для него жизнью, движением, он старался успеть все и всюду. В восьмом классе организовал в школе ВИА, а поскольку сам особыми музыкальными способностями не отличался -  а очень хотелось -  досталась ему роль ударника. Школьных ВИА, да и ВИА вообще было мало тогда в Иванове, инструментов не достать, но один знакомый подарил им барабан, а шефы с завода имени Королева – тарелки. «Ну я и лупил, как мог,» - рассказывает папа.
   Они играли на танцах, участвовали в шефских концертах, работали даже в ресторанах иногда. Для школьников это было тогда очень престижно.
   С девятого класса Сережа активно выступал на сцене в качестве конферансье и актера в интермедиях в стиле К. Райкина, которые самозабвенно писал для школьного театра молодой директор.
   Закончить школу с серебряной медалью ему помешало лишь неудачное стечение обстоятельств, немножко расхлябанность, немножко безразличие, жесткие, но обычные по тем временам нормативы выпуска медалистов и интриги. (Медаль предназначалась для сына учительницы.)
   Но для поступления в Химинститут Сергею это нисколько не помешало, вступительные экзамены он сдал блестяще. А характеристику ему в школе дали такую, что сразу же после зачисления его остановил на лестнице профорг института и предложил записаться в студенческий театр. Тренер институтской баскетбольной команды прыгал от радости.
           К 18 годам он был очень интересным молодым человеком с темными      волнистыми волосами и голубыми глазами. Его звездная жизнь, начавшаяся еще в школе, продолжала набирать обороты. Девичьи восторженные глаза, многообещающие взгляды, подаренные украдкой поцелуи. Сережа всегда был всеобщим любимцем.
          Очень любила рассказывать прабабушка историю, как однажды молодой человек заболел (это было еще в школе), и в дом начался бесконечный поток посетительниц-девушек с самоиспеченными пирогами и прочими вкусностями. Все норовили проявить о нем заботу и показать свои кулинарные способности. «Одна даже корзиночку из теста для него испекла и ягоды в нее положила. Вот как любила!» - восхищалась прабабушка.
          А Сережа и болен-то на самом деле не был, просто надоело ходить в школу, решил передохнуть немного, врача не вызывал, мама написала записку по доброте душевной.

   А в институте молодой человек и вовсе почувствовал свободу: часто пропускал занятия, уделяя гораздо больше внимания своим любимым увлечениям: баскетболу, театру, да и просто походам в рестораны, нежели учебе. Жизнь закружила в счастливом танце: во всем ему сопутствовала удача. Игра его на сцене становилась все талантливей, и вот он уже артист не только институтского театра, но ивановского ТЮЗа. После исполнения роли Свердлова в спектакле «День тишины» его приглашали в профессиональные театры Костромы и Калининграда, кусочек пьесы показывали по телевидению, о Сергее писали газеты. Но от карьеры актера молодой человек отказался. Больше его прельщала режиссерская работа, и вот он уже поставил в ТЮЗе свои спектакли: сначала сказки, затем что-то посерьезней, например, «До третьих петухов» Шукшина.

   Какая же девушка могла находиться с ним в это время рядом? Ну, конечно, только первая красавица Иванова! Татьяне прочили путь модели, но она просто работала продавцом. Зато, когда шла по улице или входила в ресторан, на нее смотрели ВСЕ! «Я был тщеславен,» - объясняет папа. А она любила его со всем безумием и нежностью, на которые была способна. Она хотела его везде и отдавалась ему страстно и безмятежно. Молодые поженились. Но их супружеская жизнь не сложилась счастливо. Папа слишком много отсутствовал дома, а Таня сидела бесконечными вечерами с его мамой и бабушкой и плакала. «Ты для кого женился? - спрашивала бабушка сына. – Для нас с мамой что ли?»
   А прабабушка Шурочка строила коварные планы: не нравилась ей эта продавщица, слишком хорош для нее Сереженька.
   И вот Татьяниному терпению настал предел: выпрыгнула она однажды прямо из окна их квартиры и убежала. Куда? Выследила Шурочка. «К мужику ходит,» - констатировала она. «Сереже не говори,» - попросила Тамара. «Не скажу, но пусть разведется,» - поставила ультиматум строгая бабушка. Она самолично из своей пенсии заплатила пошлину за развод и принесла квиточек внуку: «Разводись». Сергей подал  заявление.
   Они целовались, когда ожидали начала процесса, и когда суд удалился на совещание, и когда уже выслушали постановление. Была золотая осень, и ветер ласково трепал их волосы. Сергей купил вина, они отметили развод и любили друг друга еще более отчаянно и нежно, чем раньше.
   После прощального поцелуя они не виделись больше НИКОГДА.
   Папа несколько дней лежал в постели и медленно умирал. А хотелось быстро. Однажды бабушка нашла у него таблетки. Она расплакалась:
   - Ну что ты, Сержик…
   С этого момента она не отлучалась от него ни на шаг, и в один счастливый день сын поднялся и начал жизнь заново.
   Его вторая жена тоже «звалась Татьяной», но была совершенной другой. Конечно же, интересной внешне и милой, но красота ее не была предметом вожделения всех мужчин. Папа разглядел в ней спокойный, дружелюбный характер, и призом ему была порядочность и надежность моей мамы. Она любила петь, играть на фортепиано, веселиться в шумных компаниях, она умела дружить.
   Когда я спрашиваю папу, почему он женился именно на маме, он всегда рассказывает историю, как она шла к нему на свидание в дом на проспекте Ленина, а он ждал ее и смотрел в окно, а окна у нас были огромные, в человеческий рост, и начинались практически от асфальта.
   «Я смотрю, а она идет в короткой юбке, - мечтательно задыхается папа, - а ноги у нее такие… И я понял, что я на ней женюсь».
   А наша Татьяна была родом из Суздаля, и ее мать была секретарем городской коммунистической организации, человеком очень правильным и строгим, и пришлось нашим жениху с невестой скрывать от нее, да и от всей суздальской родни, папин первый брак. За бутылку по знакомству убрали из его паспорта прежние штампы, но Сергей очень переживал и трясся от страха под суровыми взглядами тещи в Суздальском ЗАГСе. Но все прошло гладко: свадьбу справляли дважды: на родине невесты и в Иванове. Разница была огромной. Когда попал папа за огромные деревенские столы суздальчан (праздник проходил на улице), дико ему было наблюдать это народное гулянье с гармонью и матерными частушками на второй день. Но он решил пережить это как стихийное бедствие. Хотя впоследствии оказалось, что отличия в воспитании его и второй жены слишком велики, и папа начал болезненно относиться к ним.
   «Быковы, - часто с ненавистью и презрением, намеренно делая неправильное ударение на втором слоге, произносил он. – Быковщина! И Татьяна так и осталась Быковой, упрямой и твердолобой, как все они там. Она понизила мой интеллектульный уровень».
   Папа очень страдал.
   
   Папа был болен интеллигентской рефлексией всю жизнь. Часто он напивался и, если я была рядом, незамедлительно указывал мне на второй стул за столом:
   - Садись, поговорим.
   А значило это буквально следующее: «Слушай меня». Сколько мне было лет, когда состоялся наш первый «разговор»? Наверное, десять, но папу это совершенно не тревожило. Он говорил мне ВСЁ.
   - Слушай, старуха, - обращался папа ко мне, - я скоро умру.
   Я в ужасе пыталась возразить, но он поднимал руку, останавливая меня.
   - Я скоро умру, старуха… - повторял он вновь и вновь, а я вжималась в стул, цепенела и хотела только одного: прямо сейчас провалиться под землю, чтобы не слышать этих слов, чтобы не верить им. Но слушала, словно загипнотизированная его театральным глубоким голосом, и верила.        Папа иногда и сейчас произносит мне в телефон сакраментальную фразу «Я скоро умру, старуха». Я уже так давно сжилась с ней, что абсолютно не реагирую, только подкалываю:
   - Папа, ты говоришь мне это уже двадцать пять лет…

     Я всегда любила его до безумия. Папа был моим героем. Будто бы врезалось в память, как он однажды нес меня, больную, на себе с детсадовской дачи. И еще тащил мой огромный чемодан. Папа был пьян, он часто падал. То нещадно палило солнце, то с неба обрушивались мощные потоки воды. Но папа мужественно и бережно нес меня, как драгоценную ношу. Только у дома совсем устал, отдал меня прабабушке, пошел за оставленным на улице чемоданом и упал уже так, что самостоятельно встать не смог. Я и сейчас благодарна папе за «спасение», я и сейчас вижу зелень мокрой листвы, стирающий все очертания ливень и сквозь него – пьяные, но такие заботливо-нежные папины глаза. Хотя голос разума упрямо твердит мне: «А ведь мог бы не напиваться, если поехал за больной дочерью». Наверное, мог бы, но…
   В нем всегда было что-то такое, свойственное нам всем, Кузнецовым, несуразное. Смятения, метания, сомнения, часто неблагообразие, но при этом чарующее обаяние. Если вы подумаете, что папа при всем при этом был неудачником, очень ошибетесь. Как и в юности, всю жизнь ему достаточно легко удавалось все, что он хотел.
   Сразу же после института он решил, что каждый год его зарплата будет увеличиваться на десять рублей, и так и было. На работе, в НПО «Информатика», он сделал прекрасную карьеру, став и главным инженером проекта, и руководителем отдела. Папа всегда был умен, имел деловую хватку и в профессии вел себя по-мужски. Еще ему было всю жизнь очень важно, чтобы он зарабатывал больше жены, чего он и добивался всеми возможными средствами.
   Жаль, его блестящая карьера в театре оборвалась: мама дико ревновала его, устраивала скандалы. Конечно, на репетициях и после спектаклей не обходилось без вина, женщины ходили вокруг него кругами, ведь он был мэтр для самодеятельных актрис, РЕЖИССЕР. А мамина ревность была сильна и для нее самой непереносима: так она уволилась на второй день с работы из проектного института, куда они с папой устроились вместе: не могла спокойно видеть влюбленные взгляды женщин и их повышенное внимание к нему. К тому же она могла только догадываться, что делал папа в многочисленных командировках по объектам, но об этом снова лучше не думать. Мама всегда стремилась следовать политике страуса: лучше не видеть, не знать. Но театр оставался для нее вечным, слишком зримым соперником. Она сходила с ума, когда видела его на сцене после спектакля в окружении всей труппы, восторженно взирающей на него, она сходила с ума, когда он задерживался на репетициях и приходил неизменно пьяный и счастливый. И мамина война против театра увенчалась полной победой. Впрочем, это версия папы… 

   Когда я задала папе вопрос, какие его самые лучшие воспоминания в жизни, папа рассказал мне о том, как он играл главную роль в спектакле «Проводы белых ночей» в рамках конкурса «Студенческая весна».
   Финальный эпизод. На сцене он и героиня в декорациях импровизированного поезда. Папа-герой мечтательно произносит: «И дальше, дальше, дальше…» Занавес закрывается. Выкрики «бис», овации… Занавес открывается. «И дальше, дальше, дальше…» Занавес закрывается. Выкрики «бис», овации… Занавес открывается. Так происходит пять раз.
   Вспомнил папа и о сдаче своего первого объекта в Светлогорске. Как он, еще совсем желторотый ГИП, потел от нервного напряжения, произнося доклад на торжественном митинге. А затем был приглашен директором завода на шикарный банкет, и даже всем его подчиненным при этом подали за счет предприятия прекрасный ужин непосредственно в гостиничные номера.
   Рассказал папа и о смотре художественной самодеятельности, на котором он представлял спектакль «Есенин» и где коллектив его родного АСУ занял первое место. По такому случаю в ресторане «Лада» был организован праздник. А папа в тот день совершенно замотался: мало того, что он был режиссером, он был еще и членом жюри конкурса, и ответственным за приглашенных. Когда он входил в ресторан, опаздывая, был уверен, что веселье там в самом разгаре. Но его встретила полная тишина. Вдруг все присутствующие встали со своих мест и зааплодировали ему. Вышли и встали по стойке смирно даже метродотели и официанты. Прозвучал туш. Оказалось, что присутствовавший на банкете председатель жюри до прибытия папы провозгласил его во всеуслышанье настоящим профессиональным режиссером, актером и постановщиком и распорядился, чтобы до прихода этого удивительного человека мероприятие не начинали. И папу все ждали. А когда прозвучал туш, все актеры по собственному почину залезли на эстраду и сыграли спектакль еще раз от начала до конца. Это было удивительно!
   Самое загадочное и скандальное папино воспоминание было связано с командировкой в Кемерово. Директор завода, на который послали папу, им.
был его бывшим однокурсником по химинституту. Он-то и задумал сделать папе своеобразный подарок: устроить для него в таежном домике настоящую русскую баньку. Взяв с собой мороженых пельменей в качестве закуски и, конечно, водочки, отправились мужчины в баню. Добирались до нее по тайге полдня, совершенно околев в холодной машине. А наконец, достигнув места, увидели замерзшее, не подготовленное помещение, пьяного истопника, валявшегося прямо на полу, лед в бассейне. Нашим горе-путешественникам пришлось снова сесть в машину-морозильник и ехать назад. Баньку в тот день все же устроили прямо на предприятии, в химцехе. Отдохнули очень душевно. Больше всего произвело на папу впечатление, что на камни в сауне лили пиво, и всюду потому царил удивительный хлебный дух. Этот чарующий запах хранило папино тело потом целую неделю. И папа упивался им.

   Помню папины возвращения из командировок, почему-то всегда ночью. Мы с сестренкой просыпаемся и ждем. И вот он входит усталый и взволнованный:
   - Здравствуйте, дочки!
   А мы уже бежим к нему:
   -Что ты привез, папа?
   И открывается неизменный папин портфель, и из него выгружаются купленные в Москве апельсины и колбаса, а иногда и торт «Чародейка». И вот наш старенький холодильник забит до отказа и не закрывается. А мы прыгаем вокруг папы, смеемся, кусая что-то вкусное на бегу.



   Я не знаю, почему папа стал очень много пить. Прабабушка во всем винила покойного мужа Павла, говорила о плохой наследственности. Сам папа всю жизнь обвинял в этом свою жену, мою маму:
   - Она меня никогда не понимала.
   До сих пор не знаю, что значат эти слова…
   
   Всю свою жизнь папа провел с женщинами. Сначала рядом неусыпно присутствовала душившая всякое самостоятельное начинание бабушка Шура, где-то рядом парила его любимая мама Тамара, затем появилась, чтобы остаться навсегда рядом, вторая жена Татьяна, подарившая ему двух дочерей, меня и Катю. Влияние мужчин на формирование его личности было сведено до минимума. Кого из них он видел рядом? Довольно часто теряющего человеческое обличие деда Павла. И только с четырнадцати лет -  интеллигентного сумасшедшего Андрияна, судьбоносно повесившего перед ним таблицу Менделеева. 
   Сколько я себя помню, папа в сердцах орал, доведенный до отчаяния: «Пять баб! Это невозможно! Я живу среди пяти баб! Хоть бы один мужик рядом!..» Его мечтам о сыне не суждено было сбыться. И может быть, его безобразное поведение в течение долгих-долгих лет вызвано именно попыткой своеобразного мужского бунта? Против чего он бунтовал? Что хотел доказать? Этого я в точности не знаю.
   Самой давлеющей над всеми личностью в семье всегда была бабушка Шура. Самая честная, самая правильная, самая непримиримая. Она незамедлительно вступала в борьбу со всяким инакомыслием. Посвятила всю себя воспитанию детей, внуков, правнучек? Да. Никогда не думала о себе? Да. Без раздумий и без сожаления отдала бы все, чтобы любой из нас был счастлив? Да. Только почему же мы так мало были счастливы? И почему так мало была счастлива она сама?
   И чем же таким была ее жизнь? Каждодневной борьбой с нами. За что? Наверное, за власть. Тогда против чего же? Наверное, против нас самих.
   Все очень ценили и уважали бабу Шуру: всю жизнь трудилась на грани человеческих возможностей, всю жизнь заботилась о других. Не заигрывала со властью (сто раз ей, в прошлом бойцу буденовской конной, стахановке впоследствии, предлагали вступить в партию, она сто раз под благовидными предлогами отказывалась, близким признаваясь честно: «Ненавижу коммунистов! Не верю я им! Одно вранье!»). Никогда не совершала аморальных поступков и в личной жизни… Впрочем, нет, один раз все ж таки совершила. Однажды прабабушка призналась мне с большой неохотой, что один раз на отдыхе в санатории согрешила-таки с одним спортсменом:
   - Красивый был такой, стройный, высокий. За ним все бабы бегали, а он – за мной. Ну я вспомнила мужа своего запойного – и сдалась…
    Дальше рассказчица досадливо морщилась:
   - Да только не понравилось мне. Быстрей домой сбежала от него. А он за мной – в Иваново приехал. Иду я однажды с работы, а женщины мне и говорят: «Там красавец какой-то тебя спрашивает, на скамейке возле дома сидит». Я до дома добежала, выглянула из-за угла, вижу: он. У меня ноги так и подкосились, и я – в другую сторону бежать.
   - Так что ж ты с ним даже не поговорила? - с любопытством спрашивала я.
   - Нет. Скрывалась, пока не уехал.
   - Почему? Он же такой красивый был. И видно, ты понравилась ему сильно, раз к тебе приехал.
   - Не могла я, Лиза, даже видеть его, тошнило прямо…
   - Да почему же?
   - Да не знаю. БРЕЗГНО как-то… - прабабушка снова мучительно морщилась.
   Это слово «брезгно» я запомнила тогда навсегда.
   Как же правильно и честно прожила свою жизнь прабабушка! Как много делала для других! Только почему на ее похоронах все испытывали стыдливое недоумение? Вроде бы понимали, что человек хороший, а сказать было нечего…
   Да и самой прабабушке никогда особо не хотелось ничего о своей жизни рассказывать. Говорила всегда только о других, ругалась часто, шипела, всех критикуя. Ревновала нас ко всем людям на свете, выгоняла из нашего дома пришедших друзей и любимых. А у нее самой, кроме нас, никого не было.   
   - Не верю я в женскую дружбу, - твердила мне она целыми днями. -  Доверься лучше подушке, чем подружке. Все предательницы.
   И продолжала:
   - Не верь мужикам! Им одного от нас только надо.
   Иногда нам казалось, что она ненавидит весь мир.
   Почему же превратилась гимназистка Шурочка в эдакую змею? Не знаю. Может быть, из-за Павла. Не случайно разорвала она незадолго до смерти абсолютно все его фотографии…
   И словно не было в ее жизни ничего, кроме нас… и революции.
   О Гражданской войне прабабушка могла рассказывать в любом состоянии в любое время суток. Прекрасно помню, как однажды мой молодой человек, желая заручиться ее одобрением для нашей свадьбы, спросил меня:
   - Чем ее можно «купить»?
   - Только вопросом, как она воевала, - отвечала со смехом я.
   - Тогда пошли, - решительно произнес Саша и повел меня за собой в прабабушкину комнату.
   Было уже поздно, та спала. Я не успела ничего возразить, а мой жених нажал на выключатель… Мгновенно разбуженная прабабушка  в удивлении и испуге резко поднялась в постели с немым вопросом. Но Саша ее опередил безо всяких предисловий:
   - Расскажите, пожалуйста, как Вы воевали в Гражданскую войну.
   И в ту же секунду прабабушка начала рассказывать… С этого дня она не говорила о Саше ни одного худого слова.
   
   Видимо, все-таки Шурочка была очень сильной натурой, человеком фанатического характера, до безумия преданная своей такой славной, необычной юности и, конечно, нам, своим потомкам.
   Ее первой всепоглощающей любовью и стал мой папа, Сереженька, всю свою сознательную жизнь положивший на то, чтобы избавиться от ига бабушки Шуры.

   Но большую часть своей жизни он все-таки провел именно с ней…

   Как говорит папа, разлад в его отношениях с моей мамой начался, когда она второй раз забеременела. Жили мы тогда вчетвером в однокомнатной квартире с прабабушкой на улице 8 марта. Когда родилась я, все были неизмеримо счастливы. Мне долго придумывали имя. Я появилась на свет с темными кудряшками, глубокими карими глазами и, как всем казалось, уже настоящей красавицей. Конечно, имя для такой девочки-чуда должно было быть особенным. Бабушка Тамара настаивала на Анжелике, мама сопротивлялась. Наконец, папа вспомнил имя своей первой учительницы, так я и стала Елизаветой. Лизеттой для Тамары, Лизонькой, Лизой для остальных. Пять лет я была для всех маленьким божком. Сам папа не брезговал порой гулять с моей колясочкой, о чем красноречиво свидетельствуют фотографии. Папа на них очень важный, красивый и молодой. Ему было тогда двадцать пять лет.
   Мои родители погодки, только мама родилась в сентябре, а папа в октябре, их разделяет всего несколько дней, но для папы это часто было предметом для укоров в сторону жены: «Ты меня старше». Мама обижалась и нервничала, а мне было смешно.
   Когда меня спрашивают о детстве, я всегда говорю: «У меня его не было». Видимо, тогда был сложный период в жизни нашей семьи. Помню себя все время сидящей под столом, а все вокруг из-за меня ругаются. Иногда становилось скучно и тошно, а иногда я вылезала ко взрослым или просто высовывала вверх только голову и выкрикивала какую-то фразу, которая еще более раззадоривала скандал. Мне было это забавно. Часто дело заканчивалось чьими-то слезами. Много плакала мама. Иногда завывала от безысходности и я.
   Рассорившиеся взрослые становились очень добры и внимательны и задаривали меня теплыми словами и лаской. А мне всегда почему-то было очень одиноко.
   Вот эти-то скандалы из-за ерунды: невымытой вилки или якобы неправильного воспитания - ненавидел папа. Именно от них и бежал, именно их и называл «бабьим царством». Да и все участницы в той или иной степени страдали: корчилась от злости и ненависти к снохе бабушка Шура, убивалась из-за несправедливых нападок мама и, конечно, в ответ злилась и ненавидела тоже, тщетно пыталась всех примирить Тамара, но, увлеченная противостоянием, частенько вставала-таки на сторону своей матери.
   В этой-то атмосфере всеобщего недовольства и ругани и зародилась в моей маме еще одна жизнь – жизнь моей младшей сестры. Против этой жизни были абсолютно все. Неистовствовала Шура: «Довольно одной Лизоньки. Итак жить всем негде». Упрямился Сергей: «Сделай аборт, Татьяна, второго ребенка мы не потянем». Уговаривала Тамара: «Подумай, Таня, это нам всем сейчас совершенно не нужно».
   Мама плакала. Она очень болезненно ощущала, что ее старшая дочь, ее плоть и кровь, ее продолжение, уже похищена у нее свекровью и бабушкой. Они с рождения живут ее жизнью и всем вершат, как коршуны, часто забывая спросить мнения собственно матери. А ей хотелось иметь СВОЕГО ребенка. Папа взял с нее слово сделать аборт, Татьяна сказала, что уже сделала, а сама уехала за советом к маме в Суздаль, а там все сказали: «Рожай».
   Когда папа обо всем узнал, было уже поздно. До сих пор он воспринимает поступок жены как предательство, до сих пор твердит в пьяном угаре: «Она меня обманула. Я ей этого простить не мог». До сих пор мрачнеет, говоря все это.
   До сих пор я не понимаю: ПОЧЕМУ? Ведь папа очень любит Катю, гордится ей, о чем говорит практически каждый день. Неужели он так и не понимает, что, если бы его жена его НЕ ОБМАНУЛА, то его второй дочери просто бы не было? И не было бы двух внуков? И самое главное: не родился бы второй после папы мужчина в нашей семье, которого и назвали, как папу, - Сережа?
   И мне кажется, что он действительно не понимает, что все это просто не связывается у него в голове.  Это длится уже более тридцати лет…

   «Я начал изменять твоей матери, когда она меня обманула, - твердит, как заведенный, папа. – Даже в роддом не поехал встречать. Теща приехала, а я пьяный сижу. Ну, вошла Мария Федоровна, посмотрела на меня, плюнула мне в рожу, развернулась и ушла».
   - Даже ни слова не сказала? – уточняю я.
   - Ничего. Вот такая была женщина. Кремень, - и хотя папа говорит о теще с полуулыбкой, но с огромным уважением и даже священным страхом.

   Новорожденную девочку назвали Катей, родители до сих пор с гордостью подчеркивают, что их дочери (а теперь и внучка) носят имена российских императриц: Елизавета, Екатерина, Софья.
   Баба Маня забрала новорожденную Катю с собой в Суздаль, и там девочка жила до трех лет. Наверное, поэтому моя сестра всегда была ближе родне по линии мамы, чем я. Меня же в Суздале недолюбливали, считали пошедшей в папину ветвь, «такой же артисткой, как бабушка Тамара».
   
   Больше всех переживала из-за папиного разлада с женой его мама. Именно к ней шел он жаловаться пьяный, пока не подросла я, да и потом, конечно. Она принимала его, как сестра, выслушивала, жалела, пыталась что-то объяснить, но тщетно… Папа был непреклонен. С этого момента стартовала череда его любовниц. Часто он приводил их к матери. «Я к ней приду сначала один, выпьем бутылочку, она ляжет на свою кровать и веером обмахивается, а я ей: «Иди-ка ты, мать, погуляй». Она только удивится, глазки закатит: «Что? опять? опять, Сережа?» Но соберется быстренько и уйдет, а я любовнице звоню, вызываю,» - рассказывает папа. И добавляет: «Удивительная была у меня мать».
   Да, конечно, она была удивительной, но для меня все же не совсем тем, что дорого для папы. Я-то прекрасно помню, что все годы после рождения Кати, бабушка периодически говорила своему любимому Сереже, когда он в очередной раз заводил разговор о разводе:
   - Если бросишь Татьяну и дочек, ты мне не сын. Так и знай. Будешь таким, как Сашка-подлец, – прокляну.
   И папа плакал порой, мучился, безобразничал и куролесил с любовницами, но нас не бросал. Да и все свои «художества» очень умело скрывал: мама, кроме как о пьянстве, ни о чем не знала. Все его страдания и откровения изливались только мне и Тамаре.
   - Ты приходи ко мне, Сережа, и все расскажешь, - зазывала мама сына, - домой с таким настроением не ходи. Сначала я тебя выслушаю. И накормлю,  и напою, и спать уложу.
   Но если я даже сейчас напомню папе бабушкины угрозы-ультиматумы о том, что он ей будет не сын, если уйдет из семьи, он скажет, что этого не было, и начнет все отрицать. И цинично начнет рассказывать иные подробности:
   - Она в кинотеатре тогда работала, в кассе, а я приду к ней и через окошко говорю: «Дай, мама, десятку, на бутылку не хватает». И она всегда даст.
   А потом продолжит:
   - Добрая она была, мягкая такая, но чудная. Как Андриян умер, они сидят с Ванькой, выпивают, она звонит мне: «Сережа, спаси меня, выгони Ваньку!» Ну я сразу же бегу к ней. Если тот до меня уйти не успеет, я или милицию вызову и сдам его на пятнадцать суток или сам из квартиры выволоку и обязательно с лестницы спущу. Помню, один раз катится он по ступенькам, а в руках авоська с бутылкой, а он о себе не думает, только авоську пытается спасти, но она все же падает, бутылка разбивается… «Ну что ты, Сергей Александрович,» - примирительно бормочет Ванька. А я брезгливо отряхиваюсь и иду не оглядываясь от него прочь. Прихожу к плачущей маме, обнимаю ее: «Ну что ты, мать…» Она успокоится – возвращаюсь домой. Только приду, а она уж звонит и снова плачет, умоляет: «Верни мне Ивана, я люблю его, жить без него не могу». Чудная…
   Странно, но воспоминания у папы о матери своеобразные. Например, он любит рассказывать, как она его расспрашивала, сколько у него было женщин, а когда он ответил, что, наверно, сто, погрустнела и сказала: «Мало, Сережа». Часто он называет ее мамой-сестрой, а выставляет мамой-хулиганкой.

   А как же я сейчас воспринимаю бабушку? Точно не знаю, но дико тоскую по ней, тоскую по ее оптимизму, безумным проектам, телефонным звонкам. Она звонила нам каждый день, взрывая тихое, обычное течение нашей жизни. Услышав в ответ чье-нибудь сонное «Алё», сразу спрашивала:
   - И что вы делаете?
   А мы ей – что-то невразумительное, в ее голове неминуемо складывающееся в «ничего».
  А что мы делаем? Например, воскресение. Все дома, ходят-бродят, медленно просыпаясь. Кто на кухне с кружкой чая, кто у телевизора на диване. И у нас все НОРМАЛЬНО. Это слово бабушка ненавидела лютой ненавистью.
   -Что такое НОРМАЛЬНО? – возмущалась она. - Это ничего, пустое место. Тебе сказать просто нечего, вот ты и говоришь.
    И бабушка буквально кричала:
   - Господи!!! Что вы за люди?? У вас какое-то сонное царство. Вы же живете, как мухи, ползаете от стены к стене. Нет в вас жизни, нет энергии никакой. Я старше вас всех, мне семьдесят лет, но у меня энергии больше, чем у вас у всех вместе взятых.
   А потом спрашивала уже примирительно:
   - Еда-то есть какая в доме?
    И снова услышав невнятное бормотание в ответ, продолжала:
   - Ладно, сейчас приду, котлет принесу, пирогов напеку, я вас сейчас живо  всех подниму, всех действовать заставлю. Узнаете у меня, как лежать, как байбаки.
   И немедленно исполняла все вышесказанное. В доме воцарялся запах чего-нибудь вкусненького, кухня сразу оживала, столы покрывались мукой и жиром, раковина наполнялась грязной посудой – чистота не была коньком бабушки. Все вокруг становилось вверх дном, слышались повсюду раскаты ее и нашего смеха. Это было своеобразное нашествие жизни, которому, как весне, мы, спящие, сидящие, лежащие, должны были подчиниться. И делали это с удовольствием, и, включаясь в деятельность, как в игру, наконец, оживали и «зеленели».
   И бабушка не покладая рук трудилась, в то же время произнося какие-нибудь будоражащие нас слова. Например:
   - Лиза, я придумала, что тебе делать. Сейчас мы с тобой пишем письмо моей приятельнице в Сочи (Берибиджан, Тельавив, Париж), ты уезжаешь и выходишь замуж за иностранца.
   В ответ на такое я могла только впасть в легкий транс и робко спросить:
   - А как же?..
   - Не волнуйся, - не слушая мои возражения и вопросы, продолжала бабушка. – Я целую ночь не спала и все продумала. Сделаем так…

   Как же она желала мне счастья!!!!! Как готова была помочь во всем и всегда! Я же с ранних лет начала безумно влюбляться, как правило, безответно и дико страдать. И любовь моя была всегда огромна и безмерна в своей трагичности. Это ужасно шокировало бабушку.
   - Лиза, так нельзя, - говорила она всякий раз, когда я, разрывая душу, отчаянно выла в ее креслах от того, что ОН мне не звонит. – Это не конец света. Куда он денется? Успокойся. Припудри носик – и шагом марш. Сходи куда-нибудь, познакомься с другим. Подумаешь…
   - Я не пудрюсь!.. – выла я еще больше. – Больше никогда, никогда… Он никогда мне больше не позвонит.
   - Ты удивишься, Лиза, но рано или поздно все ОНИ обязательно возвращаются, - глубокомысленно успокаивала бабушка, - только тогда, когда перестают быть нужны…

   Бабушка знала обо мне все. Когда мне надо было что-то скрыть от родителей, я оставалась у нее ночевать. И приходила позднее обычного, возвращаясь со свидания, и ездила от нее на ее же деньги вместо школы в другой город повидать своего любимого, и не спала всю ночь с молодым человеком у нее на балконе, созерцая из бинокля звезды и незашторенные окна общежития напротив.
   - Ой, Лиза, Лиза. Ты женщина восточная. Даже внешне, - говорила она мне с 14 лет, - тебя бы лет в 12 замуж отдать – всем было б лучше. А то и сама измучилась и нас всех измучила своей страстностью. Что только делать с тобой?
   И действительно, ЧТО было делать со мною? Я влюблялась, как уже говорила, с младенчества. А в четырнадцать в первый раз начала «встречаться» с парнем. Да так, что была обеспокоена вся семья! Это случилось у бабушки Мани на каникулах в Суздале. Каждую ночь мы, новоявленные Ромео и Джульетта, проводили на берегу реки. По современным понятиям все было достаточно невинно: дальше поцелуев и объятий мы не шли. Но каждый раз я возвращалась домой в 3-4 ночи. Бывшая коммунистка, человек-кремень, баба Маня взирать на мои художества спокойно, конечно, не могла. Она пилила меня круглыми сутками, будила в 7 утра и заставляла отбывать трудовую повинность, угрожала, но все было бессмысленно. Отчаявшись, баба Маня позвонила в Иваново свекрови своей дочери:
   - Это ваше воспитание! Я не знаю, что делать.
  Бабушка Тамара попросила позвать к телефону меня:
   - Что такое, Лизетта? Что случилось?
   - Да ничего, бабушка, все нормально, - спокойно отвечала я.
   - НОРМАЛЬНО? – кажется, у нее упало сердце. – Я завтра приеду.
   - Конечно, бабушка, приезжай.

   До приезда Тамары мы сидели на следующий день с бабой Маней друг напротив друга и, может быть, первый раз говорили по душам.
   - Не знаю, Лизавета, - говорила она, - я лично стала женщиной в тридцать лет и то потому, что просто решила: пора иметь ребенка. А о любви я никогда и не думала.
   Я была в шоке:
   - А как же ты жила? Чем занималась?
   - Работала, училась, - отвечала баба Маня спокойно и твердо. - Куда партия пошлет, туда и двигалась. Сначала строители были нужны – выучилась на строителя, пошла на стройку, потом сказали: детские дома нуждаются в кадрах – стала директором детского дома.
   - Ну а когда молодой была, ты хоть развлекалась? Общалась с парнями? – вновь допытывалась я.
   Бабушка усмехалась:
   - Какое там… Помню, девчонки собираются на танцы, а я за книжкой учу, зубрю. Они зовут меня с собой: «Пойдем, Маруся, отдохни хоть немножко!» А я ни в какую… Приходят они с танцев – а я уже сплю. Один раз подшутили они надо мной: пришили мои волосы (у меня коса была, на ночь расплетала) к подушке…
   - А ты?
   - А что я? Проснулась, нитки распустила и на работу пошла.
   А я разглядывала бабушкины юношеские фотографии. Какая же она была красивая! Большие выразительные глаза, правильные черты лица, длинные волосы, убранные короной вокруг головы. Ее лицо мне кого-то смутно напоминало. Да ведь это же я! Я смотрю сама на себя с этих фотографий!
   
   Папу с давних пор мучил вопрос, в кого же я такая. Ни в мать ни в отца. Ни на кого не похожа. «От соседа ты что ли?» - часто размышлял он вслух. Много думали об этом и мама, и вся ивановская родня. Ответ на этот вопрос был у меня перед глазами: да я же вылитая баба Маня. Только почему никто не замечал этого никогда? Наверное, потому что сравнивать нас было совершенно невозможно. Мы всегда стояли по разные стороны баррикад. Извините, Мария Федоровна, Вашей жизни мне не надо, несмотря на все мое уважение к Вам. Вы всегда пытались научить меня дисциплине, послушанию, труду, гордости (все это прекрасно), но мне хотелось от Вас немного понимания и любви. Сколько раз Вы открывали мне дверь со словами: «Приехала? Лучше б ты не приезжала»? Извините, мне до сих пор трудно это принять. Хотя понимаю: со мной было сложно…

   В тот же день после разговора с бабой Маней о том, как она стала женщиной, приехала баба Тамара. Мы сидим друг напротив друга за тем же столом, бабушка смотрит мне в глаза и вдруг плачет:
   - Что ж ты делаешь, Лиза?..
   - Да я же ничего не делаю… Я просто люблю, - сказать такие слова бабе Мане я не смогла бы никогда.

   Интересно, что именно благодаря этому случаю я услышала рассказ о том, как она стала женщиной, и от бабы Тамары. Единодушие двух моих бабушек во мнении, что мне необходимо это было узнать в тот день, поражает до сих пор. Только тогда эти сведения были для меня неактуальны, но все когда-нибудь пригодится… И конечно, пригодилось.

   Мои огромные жизненные трагедии начались именно со вступлением во взрослую жизнь, в которой я оказалась слепым котенком. После очередной безумной любви я, отчаявшись найти родственную душу, стала встречаться с человеком, которого не любила, и ужасно от этого страдала. Я ненавидела себя каждый раз, когда шла к нему на свидание, когда ехала по утрам на троллейбусе к нему домой, недвусмысленно чтобы заняться сексом. Я ненавидела свое жаждущее ласки тело, ненавидела тело ЕГО. Но ЕХАЛА, ЕХАЛА…
   Я расплатилась за это предательство самой себя очень жестоко: изменив однажды с горя своему нелюбимому Евгению с первым встречным, я забеременела. Что делать дальше, я не знала. Подруги посоветовали сказать моему парню, что ребенок от него, и я послушно это исполнила от безысходности. Евгений, долго и основательно подумав (не обошлось и без отвратительных мужских слез труса), сознался, что любит и готов жениться. Подали заявление в ЗАГС. Чтобы рождение будущего ребенка ни у кого не вызвало вопросов, я даже заранее надела мамино обручальное кольцо и объявила в университете, что уже вышла замуж. Последовали поздравления одногруппниц и даже подарок в виде огромного голубого зайца. Но после встречи моих и жениха родителей свадьба неожиданно расстроилась. Видимо, Женина мама заартачилась, почувствовав, что мы с ним люди из разных миров (и он, и его семья были простыми работягами, а мы-то не хухры-мухры, интеллигенция, это мои родители и продемонстрировали во всей красе). По поводу свадьбы и нашей будущей жизни мнения двух семей разошлись во всем. Его родители предлагали подать на стол по бутылке водки на человека, моя мама робко возразила, что это много, и что женщины, наверно, предпочтут вино. Глаза представителей противоположной стороны округлились. Для веселья они тогда сразу предложили песни под гармошку, на что папа заметил, что предпочел бы гитару. Думаю, что совершенно добила Женину родительницу просьба моей мамы потише кричать дома (мы собирались жить после свадьбы у жениха), сопровожденная следующими словами:
   - А то Лизонька сказала, что Вы очень сильно орете, а она на это очень болезненно реагирует. Так что я бы Вас попросила…

   И Евгений вдруг пропал без объяснений на несколько дней. Потом внезапно пришел с перекошенным белым, а, может, и зеленоватым лицом и сказал, отворачивая взгляд, что уезжает куда-то далеко, возможно, в Сибирь.
   - А как же свадьба? – удивленно спросила я.
   - А свадьбы не будет, - так же, не глядя мне в глаза, ответил он.
   - А как же ребенок? – с трудом выдавила из себя самое больное.
   - Не знаю… Ну сделай что-нибудь…
   И Евгений буквально сбежал от меня, мгновенно спрыгнув с крыльца.

   И мне пришлось сознаться маме, что я беременна. Она попыталась что-то наладить, сходила к Жене домой, где встретила очень холодный прием и даже заявление, что это не его ребенок (а я ей этого, конечно, не говорила). Маму буквально выставили за дверь, она была очень обижена и даже всплакнула.
   Вот тогда-то к делу приступила бабушка.
   Начала она полушутливо:
   - И откуда они только правду узнали?
   (А ей-то было известно все.)
   Затем, заверенная мною, что этого быть не могло, продолжила уже воинственно:
   - Ну все, они меня достали. Я начинаю действовать.
   Я сидела рядом и плакала, а она в течение часа совершала телефонные звонки. Бабушка позвонила Жениной маме на работу и сообщила ее начальству и профкому, что она воспитала недостойного сына. Затем она позвонила Евгению на завод и переговорила с секретарем комсомола о моральном разложении вверенного его вниманию члена ячейки. Я начинала успокаиваться и затихать, мне было жутко и интересно.
   - Да что ж это такое? – возмущалась бабушка. – Девчонку обесчестил и бросил. Она же ребенка ждет.
   Видимо, с той стороны последовал вопрос:
   - Почему же бабушка звонит? Где же девочка?
   - Где девочка?! – распаленно повторила Тамара. – Девочка в петле!!!
   Дальнейший разговор я уже не слышала, потому что начала просто загибаться от смеха  и быстрей побежала просмеяться на балкон. Никогда не забуду эту сцену.
   
   Удивительно, но бабушкина психическая атака возымела действие. Рано утром следующего дня мне позвонил обескураженный Женя и попросил к нему прийти для разговора.
   - О чем? – хмуро поинтересовалась я.
   - Конечно, о будущем, - светло ответил он. – О прошлом не будем вспоминать. Хорошо?
   Я согласилась. Встретившись, мы поговорили сначала наедине. Он сказал, что понял, что был неправ, что осознал свою ошибку, что любит и свадьбе быть, если я, конечно, все еще согласна. Я только кивала. Мне было тошно и даже противно. А Женя внезапно попросил только об одном:
   - Только, пожалуйста, чтоб бабушки не было на свадьбе.
   Он буквально выдохнул эти слова:
   - Я этого не вынесу.
   (Когда я передала этот ультиматум бабушке, она только скривила губки:
   - Да и пожалуйста. Очень мне ваша свадьба нужна. Главное, что только благодаря мне и состоится. Трусы и слабаки.)
   После нашего с ним разговора Евгений побежал на работу, а меня оставил общаться со своими родителями, которые встретили будущую невестку, как родную. Его приболевшая мама сняла с головы намоченную тряпку, встала с кровати, достала альбом с семейными фотографиями, папа подсел ко мне их разглядывать и комментировать (он всегда был ко мне неравнодушен). Наконец, он даже заставил жену рассказать мне обо всех детских Жениных заболеваниях и пошел меня провожать.
   По дороге к остановке  я сказала жениному папе, что, возможно, эта свадьба и не нужна. Но тот попенял мне:
   - Ну и что ты, дурочка, станешь делать?
   - Сделаю аборт и уеду в Москву.
   - Зачем?
   - Ну, может быть, на философский поступлю…
   - Дурочка, ты, дурочка… Ну какая тебе Москва?
   
   Я пришла домой к бабушке совершенно разбитая.
   - Ну что? – поинтересовалась на следующий день мама.
   - Снова жениться предлагает, - вяло ответила я.
   - А ты что? Что не радостная? – удивлялась она.
   - Не хочу.
   - Что же ты решила?
   - Я сделаю аборт.
   Мама меня не отговаривала.
   - Ты как следует подумала? – только и спросила.
   - Да.
   - Ну что ж… Хороших врачей мы тебе найдем…

   Странно, но мама не спросила меня ПОЧЕМУ. И слава Богу. Она бы не поняла. А я не сумела бы объяснить. Этого не поняла бы даже и моя любимая бабушка. А дело было в том, что в моей голове зрел тогда замысел одного из самых любимых написанных мной рассказов. И я представила свою будущую жизнь с чуждым мне, нелюбимым Женей, эту свадьбу, замешенную на лжи и страхе, рождение чужого для него ребенка, мой вечный гнет вины… Представила и поняла, что я БОЛЬШЕ НИЧЕГО ТОГДА НЕ НАПИШУ. Просто не смогу. И приняла решение. Через неделю я написала «Джунгли».

   Спасибо, милая бабушка, что ты всегда была со мной, когда мне было трудно. Спасибо за то, что, когда я в одиннадцать лет попала под машину в Суздале и сломала обе ноги, ты встала на колени перед нашим родственником-хирургом и умоляла его перевезти меня лечиться вопреки всем тогдашним законам не во Владимир, а поближе к родителям, в ивановский госпиталь. Ты смогла вымолвить ему всего одну фразу:
   - Спаси внучку, всем, чем хочешь, отплачу.
   Спасибо за то, что ты никогда не сдавалась. Спасибо за то, что, когда меня, беременную, бросил первый муж, ты снова спасла и уже не только меня, но и мою не рожденную еще дочь.
   Все произошло очень внезапно: я лежала в больнице на сохранении беременности, а муж Саша вдруг пропал. Это было странно после его каждодневных визитов, каждодневных букетов, ношения на руках и слез во время нашей последней встречи. Саша плакал тогда и говорил, что очень скучает по мне, но мы должны немного подождать, пока меня выпишут из больницы, потом мы будем вместе, потом расстанемся опять на чуть-чуть, когда я буду рожать. Он поставит палатку под окнами роддома и будет рядом. А потом… Потом у нас будет четыре сыночка и лапочка-дочка. Только всего этого не случилось. Он укатил тогда в туманную даль с беззубой проводницей и быстро забыл все свои мечты. Вернулся Саша из этой поездки другим человеком. Быстренько собрал вещички и был таков. Встреч и разговоров со мной он избегал, зато потихонечку начал воровать из нашей квартиры вещи, дефицитные тогда продукты из холодильника (немцы прислали для молодых студенческих семей посылку с гуманитарной помощью, и мы берегли ее на черный день). Вынес даже сахар, который продавали только по карточкам, и даже детское питание, которое я заготовила впрок, так как достать его было не просто.
   Предательство мужа доводило меня до отчаяния, до помутнения рассудка. Я снова каталась в исступлении по бабушкиной кровати и кричала, что не хочу иметь ребенка. Но бабушка сказала тогда:
   - Прекрати, Лиза. Тебе не нужен ребенок – мне он нужен, твоей семье он нужен. Не волнуйся, мы его вырастим.
   - Я не хочу больше жить! – орала я, рыдая.
   На восьмом месяце беременности я стала терять в весе, снова начала курить и целыми днями бродила по городу. Впервые в жизни бабушка ругала меня, даже кричала:
   - Ты дождешься, прямо на улице родишь! Так нельзя, Лиза.
   - Не волнуйся, - отшучивалась я, - когда я буду рожать на улице, я дам прохожим номер твоего телефона, и ты узнаешь обо всем первой.
   Бабушка думала, что со мною делать, долгими бессонными ночами. Наконец, она сказала мне:
   - А знаешь что, давай-ка мы с тобой вспомним из твоего прошлого какого-нибудь твоего поклонника, который тебя, возможно, все еще любит.
   - Я не знаю, кто это может быть, - упиралась обреченно я.
   - Да хоть Юра, - выдохнула бабушка.
   - Ну и что?
   - Позвони ему.
   - А я телефона его не знаю.
   - А ты письмо ему напиши, - не унималась бабушка.
   - Не знаю адреса.
   - А ты на работу ему напиши.
   - Что ж я напишу?
   - Да просто спроси: «Я все еще нужна тебе?»
   - И что?
   - А вот увидишь…
   На следующий же день я, словно по инерции, пошла на почту и отправила Юре составленный бабушкой текст, добавив в конце лишь номер ее телефона. Даже подписывать письмо не стала, поставила букву «Л.» и все.
Когда я рассказала о содеянном бабушке, она удивилась:
   - Вот уж не думала, что ты это сделаешь, я же пошутила.
   - Ты пошутила, а я вот сделала.
   Юра позвонил мне сразу, как только получил письмо. Ни в чем не разобравшись, воодушевленно назначил свидание и немедленно прикатил на машине.
   - Что же делать? – спрашивала я бабушку.
   - Да что уж теперь делать? Иди, - отмахивалась она.
   - А если он увидит мой живот, развернется и уедет?
   - Не уедет. Не волнуйся.
   Юра, действительно, не уехал. Он просто не обратил внимания на мое изменившееся под пальто тело. Зато потом чуть не врезался в столб, когда я, наконец, сказала:
   - В какой лесок ты меня везешь? И чего ты хочешь? Ты что не видишь, я на восьмом месяце?..
   Потом, когда я рассказала ему все, он встал передо мной на колени, заплакал (почему-то мои мужчины часто плачут) и проговорил в волнении:
   - Я клянусь тебе, что все для тебя сделаю.
   Юра поцеловал мою руку.
   Мы вместе покупали коляски, кроватку и распашонки. Именно Юра был тем человеком, имя которого я орала во время родовых схваток, когда мне казалось, что от критически высоко поднявшегося давления я вот-вот сойду с ума.
   - Спаси меня, Юра! Ю-ра! – кричала я.
   И спас.
   Иногда в перерыве между схватками я подбегала к темному ночному стеклу окна и пыталась разглядеть на снегу обещанную Сашей палатку. Но ее не было.
   Зато этим же утром, когда родилась моя дочь, Юра настойчиво звонил бабушке и справлялся о моем здоровье.
   - Родила! Родила! – радостно кричала та. – Сегодня же и родила!
   Бабушка и Юра были моими первыми посетителями в роддоме.
   - Лиза! – басил он под окном, а мои соседки по палате, уже наслышанные о моей жизненной трагедии, удивленно интересовались:
   - Муж пришел?
   - Нет, жених, - гордо отвечала я.
   - Ну ты даешь!.. – у них заходилось дыхание. – Еще только-только родила от одного, а у нее уже другой в женихах ходит…
   - Что поделать…
   Перед выпиской мы снова много шушукались с соседками.
   - Кто тебя встречать-то будет? – выспрашивали они.
   - Юра.
   - Это же не муж?
   - Нет.
   - Так ведь ребенка обычно в руки отца отдают… Что он делать-то будет?
   - Не знаю, - тоже озаботилась я.
   К счастью, все прошло гладко: ребенка ему никто не вручал. Юра подарил мне три гвоздички, сломавшиеся в дороге, и крестик, который судьбоносно нашел в тот день в машине. Он доставил нас с мамой и новорожденной Соней домой, где уже ждали прабабушка, папа и бабушка.
   Думаю, что для моей мамы и бабушки этот день был одним из самых счастливых в жизни дней. Первое время мама ходила просто как чумная, с ее лица не сходила блаженная улыбка. Я не помню, чтобы видела когда-нибудь ее такой, когда мы с Катей были маленькие. «Что с тобой, мамочка?» - спрашивала я. «Я так счастлива, доченька, - вновь светилась она в ответ, - это как… Как первая любовь…»
   
   А для прабабушки Тамары Сонечка стала ВСЕЙ ЖИЗНЬЮ. «Софочка, Софочка, - твердила она в бесконечном восторге, рассматривая маленькие ручки и ножки, - наша Софочка». Они родились с правнучкой практически в один день, обе по знаку Зодиака Стрельцы. Существовали всегда настолько гармонично, что казалось и дыхание у них одно на двоих. И хотя их разделяло семьдесят лет, интересы у них были совершенно одинаковыми. Их общение было бесконечным рядом экспериментов, оно пугало меня и очаровывало в одно и то же время. Вот они вместе расставляют игрушки для импровизированного кукольного театра, вот вместе поют и приплясывают, вот сосредоточенно рассматривают рисунки с изображениями балетных па. «Она будет балериной! – восхищенно закатывает глаза бабушка. – И посмотри, какая настойчивость! Какой характер! Пока не смогла выполнить это движение, не успокоилась, трудилась до конца!» Она шила для правнучки экстравагантные платьица, которые Соня безумно любила, вязала для нее кофточки и шляпки. Бабушка и малышка всегда одновременно хотели есть и гулять, частенько игнорируя мои призывы к порядку. Прабабушка потакала Соне во всем. Девочка что хотела и когда хотела снимала с себя и надевала, могла часами с голой попкой бегать по полу, собираясь сходить в туалет, при этом бабушка должна была носить за ней горшок и довольно тяжелый развесистый комнатный цветок и услаждать ее слух руладами. А если останавливалась хоть на секунду, раздавался вой. «Что же ты уродуешься! – увидев запыхавшееся бабушкино лицо, пеняла ей я. – Прекратите это безобразие!» «Что ты, Лиза, мне это совсем не сложно, а в радость,» - возражала бабушка, совсем задыхаясь. Я не могла этого понять. Соня часами могла ждать бабушку у окна, а потом в безумной радости бежала ей навстречу, бросалась на шею, целовала, обнимала. Они встречались всегда, как некие заговорщики. После первоначальных объятий, словно таинственно подмигнув друг другу, они старались ото всех сбежать, чтобы погрузиться в новые планы и проекты. Конечно, я ревновала, конечно, воевала с бабушкой за дочкину любовь. Но бабушка всегда могла меня нейтрализовать: «Ты, Лиза, не ревнуй, занимайся своей жизнью, пока молодая, мужа ищи, еще насидишься с ней. А сейчас дай мне порадоваться!» Нет, конечно, нет, она говорила не «мне», а «нам», ведь радость у них с Соней всегда была одна на двоих. И если для меня забота о ребенке была именно «заботой»: огромной ответственностью, сдобренной чувством долга, то для бабушки это было песней, игрой, волшебной сказкой.

   Может быть, то же самое наслаждение она чувствовала когда-то, и общаясь со мной и Катей? И вот мы снова втроем сидим на огромной бабушкиной кровати. «Сегодня мы отправляемся в плаванье!- провозглашает бабушка. - Поднять паруса! Свистать всех наверх!» И наши с Катей сердца замирают в блаженном восторге.
   
   Моя сестра часто вспоминает, как бабушка сшила ей однажды очень красивое, но необычное платье: его нижняя часть состояла из белых капроновых полупрозрачных оборок, как из волшебных облаков. Состряпала Тамара сие произведение, как всегда, за пять минут и на живую нитку, поэтому, когда Катя вышла в нем на улицу, довольно скоро одна из оборок внизу оторвалась. Девочка заплакала и прибежала к бабушке: ей очень нравилось платье и не хотелось с ним расставаться. «Это ничего, миленькая!» – успокоила бабушка и, единым жестом приняв решение, оторвала отделившуюся часть. При этом платье укоротилось вдвое, так, что стали видны Катины трусики, что, впрочем, ничуть не смутило бабушку. «Иди, Катрин, гуляй!» - скомандовала Тамара. Откуда ей было знать, что обсмеянная друзьями на улице девочка несколько часов простояла потом в подъезде, плача? Катя не могла сразу вернуться домой, потому что не хотела огорчать бабушку. Та так ничего и не узнала: девочкины слезы чисто-начисто вылизала собака Тимка.
   Катя очень любила бывать у бабушки: так здорово, когда можно делать абсолютно все, что хочешь. Часто внучка жила у Тамары неделями. Ей очень нравилось гулять во дворе у бабушкиного дома, лазить в овраге. Она возвращалась всегда в квартиру такая грязная, какой в нормальной жизни не бывала никогда. Бабушка с порога отправляла внучку в ванную, сразу давала чистую одежду.
   Запомнилось Кате и то, как они ходили с Тамарой зимой кататься на коньках.
   - Бабушка тоже каталась? – спрашиваю я.
   - Нет, конечно. Но… Она только учила меня, но вела себя так активно на льду, как будто сама была на коньках. А я, - рассказывает сестра дальше, - была неповоротливой, как слон, все время падала и очень устала. И когда мы шли домой, я и идти уже не могла и падала прямо в снег, говоря: «Я больше не могу». А бабушка делала тогда то же самое: тоже бросалась прямо в сугроб и повторяла за мной: «И я не могу». Мы очень смеялись.
   Просыпалась Катя у бабушки за полдень: та жалела ее будить. Но однажды девочка пропустила из-за этого свой любимый мультфильм. И проснувшись, начала недовольно хныкать.
   - Ну что ты плачешь, миленькая? – расстроилась бабушка.
   - Мультик проспала.
   - Не плачь, деточка, я сделаю тебе сейчас мультик. Хочешь?
   И словно по мановению руки появился у бабушки блокнотик, на котором она стала что-то быстро-быстро рисовать в правом нижнем углу каждого листка. Через минуту Тамара быстро перелистала для Кати книжечку:
   - Смотри! Это же чертик! Вот он! Живой! Прыгает! Движется!
   Довольная Катя захлопала в ладоши.
   - А хочешь, я расскажу тебе о нем сказку? – спросила бабушка.
   - Конечно, хочу.
   И все огорчения девочки были забыты.
   
   Катя любит вспоминать, как бабушка смеялась по ночам. Так часто приходилось сестренке в четыре утра просыпаться от ее смеха! Сначала пугалась, спрашивала:
   - Бабушка, что с тобой?
   - Ой, Катя, не могу, такое вдруг вспомнилось! – Тамара не могла успокоиться. – У нас в детстве на улице один мужик на огороде траву полол-полол, полол-полол, руками махал-махал… да в канаву и упал. Ой, не могу!!!
   Пока бабушка заходилась смехом, девочка растерянно терла сонные глаза.
   - А хочешь анекдот расскажу, Катрин? – Тамаре явно не спалось.
   Анекдоты бабушка рассказывала всегда одни и те же, старые, слишком взрослые для детского уха и потому несмешные.
   - Давай спать, баба, - просила Катя.
   - Подожди! – вновь смеялась Тамара. – Вот послушай еще!

   Бабушка всегда говорила про нас с Катей, что мы две красавицы: я восточная, а она русская. И правда, моя сестра совершенно не похожа на меня. Как сказал однажды один наш с ней общий знакомый: «Сходство чисто физиономическое. Лица у обеих круглые, как луна». У Кати серо-голубые глаза и русые волосы и абсолютно другой характер. Она очень цельная, достаточно целомудренная натура, очень сильная и, видимо, тоже страстная, но особым, скрытым ото всех образом. Я-то болтушка: в разведчики меня точно не возьмут, а Катя – человек достаточно скрытный. И несмотря на прекрасные отношения с бабушкой, моя сестренка не рассказывала о своей личной жизни даже ей. Девочка как-то незаметно подрастала, превращаясь в привлекательную девушку, а никаких любовных историй допроситься от нее Тамара все не могла. И все казалось бабушке, что слишком долго спит внучкино сердце. И вновь, и вновь Тамара названивала Кате с одним и тем же вопросом: «Ну и как твоя личная жизнь?» Сестренку эта фраза все время ставила в тупик. «Да никак, бабушка,» - в замешательстве отвечала она не день и не два, а годы. «Так нельзя, Катюша, - мягко отчитывала Тамара. – А вот у меня…» И неизменно начинался очередной захватывающий, умопомрачительный рассказ о бабушкиных похождениях. Удивляло Катю прежде всего то, что это были не воспоминания о бурной юности, а пересказ событий, которые произошли, например, вчера или даже сегодня. «Надо жить, Катюша! - обрушивала Тамара в заключении на впечатленную внучку. – Вот я - живу!»
 
   Бабушка! Бабушка! Как мне хотелось бы услышать сейчас хотя бы фразу, произнесенную твоим мелодичным голосом! Окрыленную таким заразительным смехом! Ты такая удивительная! Я так тебя люблю!

   В семьдесят пять ее называли звездой. Признайтесь, а Вашу бабушку называли так? Однажды, первый раз придя в дом к дальним родственникам, я была представлена сыну хозяина следующим образом:
   - Это Лиза, внучка Тамары Павловны…
   - Той самой? – последовал вопрос.
   - Да, той самой…
   - О-о-о, внучка той самой Тамары Великолепной!!! – молодой человек говорил о бабушке, словно о царице.
   Я была удивлена:
   - И что же такого она сделала?
   - Она пишет замечательные стихи… Да и вообще она восхитительная!!!
   Впоследствии я узнала, что бабушка читала посвященные его покойной маме стихи на поминках. Ее двоюродная племянница Саша умерла довольно рано от рака, она была врачом. В зале ресторана присутствовали в основном коллеги покойницы. Бабушкино стихотворение начиналось так: «Когда умирает врач, у нас опускаются руки…» Прочитав все до конца в центре зала, Тамара медленно пошла к своему месту за столом, сопровождаемая словами благодарности каждого присутствующего. Женщины плакали, мужчины целовали ей руки. Тамара тоже утирала слезы…

   Уже после смерти бабушки я познакомилась с отцом моей подруги, пожилым, очень интеллигентным мужчиной, бывшим преподавателем института. Мы много и приятно общались, и, наконец, он решил узнать у дочки, кто же я такая:
   - Смотрю я на Лизу и не пойму. Какая-то она не такая, как все… Она вообще из какой семьи?
   И узнав, кто моя бабушка, мужчина воскликнул:
   - А! Так это внучка Тамары Павловны! Так Лиза – лишь бледное подобие своей бабушки.
    А каково было бы вам быть лишь чьим-то бледным подобием?


   Какой же была моя бабушка? Очень разной. Часто она была циничной и резкой, а часто сентиментальной и даже «чудненькой».
   В ее доме, как в волшебное сказке, жило своей таинственной жизнью настоящее зеленое королевство. Цветы были всюду. Из огромных неподъемных кадок, просто из обычных эмалированных ведер они тянули к хозяйке свои сочные, насыщенные влагой и непонятной властью листья, как руки. Буйно росли, цвели, не взирая на привычные сроки и времена года. Просыпаясь, она каждое утро здоровалась с цветами, разговаривала, ласкала листья, даже целовала порой в минуты восхищения. Бабушка могла позвонить нам ночью только для того, чтобы сказать, что у нее расцвел прекрасный цветок. Помню ее лилии. Одна их разновидность – с мелкими оранжевыми , яркими, казавшимися мне всегда чересчур вычурными, резкими цветами. Другая – с нежными белыми наклонившими вниз  соцветиями с застенчивой и целомудренной, но такой сокрушительной красотой. И наконец, третья – с огромными красными цветами, несколькими огненными рупорами выстреливавшими из одного мощного стебля. (Именно такие лилии передала мне бабушка в роддом, когда появилась на свет Соня. Что это просто комнатные цветы, не поверил тогда никто из видевших их.)
   Часто Тамарины друзья и родственники, позавидовавшие красоте бабушкиной оранжереи, просили дать им луковицы и отводки растений. Но, как правило, цветы у них гибли.
   - Их надо просто любить, - объясняла неудачу бабушка.    
  А что же говорить о животных? Она могла заплакать, видя на улице брошенное животное, готова была каждый день приносить в дом нового питомца. Сразу делилась с нами:
   - У меня теперь живет Филатик (Мусик, Пушок, Огонек)! Он такой замечательный! Такой красивый!
   К сожалению, животные почему-то не приживались у Тамары, мало того, из-за ее воздействия часто с ними происходили необычные превращения. Доходило до казусов. Например, за время бабушкиного пребывания в Москве у родственников Касьянов их тихая, безобидная травоядная черепаха начала с Тамариной подачи изрядно есть мясо, а через месяц после отъезда гостьи, совершенно одичав, даже превратилась в пиранью: стала набрасываться на голые ноги людей, стараясь укусить. Видимо, хотела полакомиться хотя бы человечиной. Успокоилась черепаха не сразу. Касьяны до сих пор с ужасом вспоминают эту историю.
   Таинственные превращения связаны и с единственным животным, прошедшим через большую часть Тамариной жизни – с белой болонкой Тимкой. До сих пор вспоминаю задорный собачий лай, глубокие карие глаза. Часто мне хотелось посмотреть в них, и тогда я поднимала вверх длинную лохматую челку и видела умный Тимкин взгляд, щедро сдобренный философской слезой. И я словно сразу попадала в собачью душу. Как же она была добра и красива!
   Все мы очень любили Тимку, но это свободолюбивое животное почему-то довольно часто убегало от Тамары, иногда пропадало на месяцы, в течение которых бабушка иногда даже навзрыд плакала по своей собачке.
   - Тимочка мой! Тимочка! – голосила она. – Где же ты?
   Но в один прекрасный день звонила счастливая:
   - Представляешь, Тимка вернулся!!!!
   - Где ж ты его нашла? – интересовалась я.
   - Да на улице около дома. Я иду, а он мне под ноги так и бросился! Так исхудал! Исстрадался весь. Аж почернел…
   И я уже бежала порадоваться вместе с бабушкой.
   Каково же было мое удивление, когда я вдруг вместо нашего блондина Тимки увидела перед собой виляющую хвостом совершенно черную собаку!
   Я остановилась, как вкопанная.
   - Бабушка, но это же не он! – удивленно и разочарованно проговорила я.
   - Как же не он? Он! Тимка! – собачка радостно залаяла.
   - Но ведь наш Тимка был беленьким…
   - Ах, Лиза, ты не знаешь людей, - огорчилась бабушка. – Злые люди перекрасили…
   После следующего исчезновения Тимка вернулся уже белым.
   - Видишь, Лиза, я же говорила тебе! – снова радовалась Тамара.
   - Ага, - задумчиво протянула я. – Снова злые люди…
   - Конечно! – восторженно восклицала бабушка.
   - Ну-у-у, может быть, - не совсем уверенная говорила я.
   То, что из следующего побега Тимка пришел снова черным, было еще полбеды. Когда я вошла, бабушка мыла его в ванной.
   - Ничего, отмоем, - приговаривала она, сосредоточенно втирая в него свой самый лучший шампунь.
   Но вот собачка выскочила из ванной, отряхнулась, подняв в воздухе фонтан брызг… И я увидела, что у нее очень высокие стройные ножки – раза в два длиннее Тимкиных.
   - Бабушка, но ведь Тимка был намного ниже ростом, - попыталась возразить я.
   - Ах, Лиза, ты не знаешь людей… - отмахнулась Тамара.
   Воображение живо нарисовало мне операционный стол, обездвиженного Тимку и фигуры в белых халатах…
   - Ты только посмотри, что они с ним сделали, - сокрушенно продолжала бабушка. – Но ничего, мы это все поправим…
   С той поры я не спорила с ней, просто вместе радовалась очередным возвращениям Тимки, белого ли, черного ли – все равно…

   Мы все так привыкли видеть бабушку молодой, красивой и энергичной, что, когда она вдруг почувствовала себя плохо, просто растерялись. Она долго жаловалась на боли в боку, грешила на печень.
   - Бабушка, прошу тебя, сходи ко врачу, проверься, может быть, это что-то несложное… - умоляла ее я.
   - Да зачем, Лиза? - плакала она. - Я знаю: у меня рак.
   Даже предположение об этом не укладывалось у меня в голове.
   - Ты все-таки сходи ко врачу…
   Она так и не пошла… Ее увезли уже на скорой с острым воспалением желчного пузыря, долго пеняли, что не обратились раньше. Сделали операцию, но неудачно. Пришлось пойти на вторую. Но бабушка была спасена!
   Уже на второй день Тамара накрасила бантиком губки, закрутила на тряпочки волосы. На третий – снова руководила всеми событиями в семье. Когда я пришла навещать ее в больницу, то пожаловалась ей на странные отношения родителей: папа жил уже несколько дней в Тамариной квартире, а мама даже слышать о нем ничего не хотела.
   - Что случилось? – недоумевала я.
   - Да ничего не случилось, - усмехалась бабушка.
   - Ты что-то знаешь? Да? – ухватилась за эту усмешку я.
   - Все в порядке, Лиза, не переживай…
   Мысль о том, что Тамара, едва выйдя из реанимации и все еще находясь в больнице, знает больше об отношениях моих родителей, чем я рядом с ними, сводила с ума.
   - Ты просто не знаешь ничего, вот и говоришь, - отмахнулась я.
  - Да застала она его, - раскололась бабушка.
  - Как застала? С кем? – я была в шоке.
  - С другой… Я попросила Таню одежду мне принести, она пошла, а там Сергей. Она моим ключом дверь открывает, а он ей навстречу голенький, а любовница в кровати лежит. Ей богу, как в дурном анекдоте… - подсмеивается Тамара.
   - И что же сделала мама? – в ужасе спрашиваю я.
   - Она поступила, как настоящая интеллигентная женщина… - с гордостью сообщает бабушка.
   -???
   - Не била, не ругалась. Просто развернулась и ушла.
   - Не сказав ни слова?
   - Ни единого! Сын мой - такой дурак, Лиза! Такой дурак! Но мать твоя – настоящая женщина! Как же я права была, когда запретила ему в свое время разводиться! Люблю я Татьяну. Она как дочь мне.
   - Что же теперь будет? – мне становится страшно.
   - Да ничего не будет, - отмахивается бабушка, - уж не в том они возрасте, чтоб что-то менять.
   (Родителям было тогда около пятидесяти.)
   - А ты откуда все это знаешь? – все еще не совсем веря в эту историю, спрашиваю я.
   - Да они же сами и рассказали… Эх, нашли время!.. Пятьдесят лет, а ума нет…

   Постепенно мама и папа действительно помирились. А бабушка довольно скоро поправилась. Но, видно, все-таки болезнь ослабила ее. Мама даже заплакала однажды, увидев, с каким трудом поднималась Тамара по лестнице.
   - Ой, сдала Тамара Павловна! Ой, сдала!
   
   Да нет же! Нет! Она никогда не сдавалась!

   На дворе стояли последние дни золотой осени. Даже ветер, срывающий листья, был нежный и полный прощального тепла солнца. Бабушка поднялась рано и вышла на балкон поздороваться с его лучами. Прикоснулась ко всем листочкам своих растений, пожелав доброго утра, и принялась за дела. Убралась в доме, приготовила легкий завтрак, позвонила Ваньке, сказав:
   - На базар сегодня пойдем! День какой хороший! Куплю-ка я масолыгу, наварю студня для детей и какой-нибудь начинки для пирогов куплю.
   Только повесила трубку – раздался телефонный звонок: Витя-титя напрашивался в гости.
   - Приходи, только не поздно, а то я на базар сегодня пойду.
   Звонок в дверь. Приехала подружка Катя из Ермолино, привезла грибов от дочери. Вошла, задыхаясь, грузно опустилось в бабушкино кресло. «Ну, это надолго,» - подумала Тамара.
   - Как жизнь? Как твое здоровье? – спросила вслух.
   - Да как, - повторила Катя, - жизни никакой нет, помереть бы скорей… А здоровье - сама видишь: еле хожу.
   У нее очень сильно раздуло от болезни ноги, и она, действительно, с трудом передвигала их.
   - А ты как? – поинтересовалась в ответ.
   - Ой, не спрашивай, - махнула рукой Тамара, - у меня каждый день что-нибудь… Вчера вот Порфирий приходил, все в ЗАГС зовет, сегодня вон Виктор звонил – не знаю, что тому нужно. Из клуба ветеранов звонили, просят выступить, стихи почитать. Анька в санаторий зовет – не знаю, что и делать. А мне к Софочке моей хочется. Вот напеку пирогов – и пойду… А еще вчера, представляешь…
   Раздался звонок в дверь. Вбежал с цветами и бутылкой коньяка Виктор. Прямо с порога бросился на глазах удивленной Кати перед Тамарой на колени:
   - Выходите за меня замуж! Будьте моей женой!
   - Да ты же вроде женат, - рассмеялась Тамара.
   - Развелся. Свободен. Клянусь! – выпалил Виктор.
   - Ладно. Подумаю, - пообещала Тамара. – А ты откуда взялся? Что-то давно тебя не было…
   - Только что вернулся с поездки на Черное море…
   - А что поехал без меня, жених? – «обиделась» бабушка. – Вот и было бы у нас с тобой свадебное путешествие!
   - Я же не удовольствия ради ездил! – оправдывался Виктор.    – Я художник! – выпалил он гордо. - Пейзажи ездил писать.
   - Художник?! Ну как же? – подсмеивалась Тамара. – И что же ты рисовал?
   - На море я рисовал восходы… - он вдруг остановился. – Нет! Закаты! Или восходы? – спросил непонятно кого.
   - Так что же ты рисовал? – не унималась бабушка. – Восходы или закаты?
   - Наверно, все-таки восходы… - вновь протянул Виктор, - или закаты?
   - Да-а-а, хорош художник! Сам не знает, что рисует… Восходы ли, закаты ли… - Тамара зашлась долгим заразительным смехом.
   - Ладно, художник! – сказала наконец примирительно. - С колен-то вставай! Или радикулит не дает?
   Виктор неловко поднялся.
   Вновь зазвонил телефон.
   - Тамара Павловна, я готов идти на базар, - отрапортовал басом Ванька.
   - Хорошо. Собирайся, заходи за мной, - распорядилась бабушка.
   - Ну, что, может, чаю, художник? А то мне уж идти пора.
   - Да, спасибо, Тамара, я тогда пойду, - отказался Виктор, - а Вы подумайте над моим предложением до вечера, я и коньячок у Вас оставлю…
   - А что ж? И оставляй! – пропела бабушка.
   Виктор откланялся. Снова зазвонил телефон.
   - Ты новости смотрела, Тамара? – услышала бабушка голос не проявлявшейся лет пять знакомой.
   - А что там? – заинтересовалась.
   - Приглашаю тебя участвовать в митинге пенсионеров в среду на площади Революции!
   - Спасибо, я подумаю…
   Тамара в раздумье повесила трубку.
   - На митинг приглашают, - сообщила Кате, на что та только и выкатила изумленные глаза.
   Зазвонил телефон.
   - Не буду подходить, - сказала Тамара. – Не дают даже на базар собраться.
   Когда звонок прекратился, она сразу же набрала телефон сына:
   - Это не вы мне случайно звонили? А то я трубку не стала брать, надоели все. О-о-о, здравствуй, Кати! Ну и как твоя личная жизнь? – вновь спросила Тамара внучку. (А Катя как раз начала встречаться с молодым человеком по имени Иван.) – У тебя ведь теперь тоже, как и у меня, любимый Иван! Это так трогательно! А я с моим сейчас на базар! А у меня, Кати, сегодня художник был, который сам не знает, что рисовал… Ой, не могу!! – бабушка снова начинает смеяться. – Закаты или рассветы? Или все же закаты?.. Ну ладно, потом расскажу, а то у меня гости… Перезвоню.
   Тамара вешает трубку. Раздается звонок в дверь пришедшего Ивана.
   - Ну что на базар, Тамара Павловна? – спрашивает он с порога.
   - Подожди, Иван, пройди, чаю попей, ты же видишь: у меня люди… - объясняет бабушка.
   - И что же  я бежал, как оглашенный? – вопрошает Ванька.
   - Ну подождешь, ничего с тобой не случится, - успокаивает Тамара. – Сейчас вот соберусь…
   Подруга Катя медленно пробирается к выходу:
   - Я тоже пойду…
   На базаре, несмотря на будний день, народу было тьма. Тамара плыла между рядами радостно, будто королева перед вассалами, сзади с сумками семенил Ванька, верный паж. С довольной улыбкой долго созерцала она мясо, что-то спрашивала у продавцов, ее интересовали буквально все его виды: и свинина, и говядина, и баранина, и телятина. Приценивалась и к салу, и к костям, словно желая скупить весь ассортимент базара. В итоге приобрела только свою любимую мосолыгу и немножко говядины для вкуса. Долго любовалась всевозможными фруктами – денег было в обрез, но любимую еще со Средней Азии хурму Тамара пропустить, конечно, не смогла. Купила яблок на пироги, и уже на выходе из базара вспомнила, что забыла о подсолнечном масле. Представила, что придется возвращаться обратно в душное помещение, и вдруг почувствовала дурноту, внезапно потемнело в глазах.
   - Знаешь, Иван, - сказала Тамара вдруг слабым голосом, - купи-ка ты масло сам, а я тут в дверях постою с сумками на сквознячке, что-то плохо мне.
   Ванька мгновенно устремился исполнять приказание. Тамара осталась одна. Вдруг ее странно качнуло в сторону. «Видно, опять давление,» - подумалось ей. Повернулась назад, пытаясь обо что-то опереться, но рука ухватила лишь воздух. Тамара стремительно полетела вниз…
   Когда подошел Иван, было уже слишком поздно. Вокруг места, где он оставил бабушку, уже скопилась толпа людей. И кто-то кричал: «Да вызовите же Скорую помощь!» Ванька резко двинулся вперед: «Пустите меня к моей женщине!» То, что он увидел перед собой, его совершенно убило: его любимая лежала в луже крови на кафельном полу, а вокруг стояли чужие, ненужные люди. «Скорую помощь! - заорал он с диким отчаянием. – Срочно!» И бросился бежать. «Постойте! - сказал ему кто-то. -  Уже вызвали». Ванька встал рядом с распростертой Тамарой на колени, взял ее за руку.
   - Что ж ты так, Тамара Павловна, не дождалась меня? Я ж масла-то купил…
   
   Ванька помогал устанавливать на бабушкину могилу памятник, делал под него насыпь. Помню, как лихо он посадил у изголовия сосенку, а потом, разохотившись, еще одну – в ногах. И хотя уже плохо ходил, сильно хромая на сломанную в юности ногу, работал фанатически, быстро и с огромной энергией. Остановился, с удовольствием взглянув на результат, смахнул рукой пот со лба:
   - Радуйся, Тамара Павловна!
   Какое-то дикое, первобытное отчаянье сыпалось, словно искрами, из его глаз.
   Он не прожил без нее и года.

   Последним человеком, видевшим бабушку живой, была моя мама.
   Когда позвонили с грустными вестями из больницы, папа совершенно растерялся, его мозг отказывался верить.
   -Тань, съезди, посмотри, что там, -  просто попросил он жену.
   И мама поехала. Вышедший к ней врач объяснил, что у бабушки от удара, предположительно об батарею, произошло кровоизлияние в мозг, и что она так и не приходила в сознание.
   - Она Вам кто будет? – поинтересовался доктор. – Мать?
   Неожиданно самой для себя мама кивнула.
   - Мы сделали все возможное. Но не буду Вас обманывать, - продолжил он, - надежд никаких нет, но организм все еще продолжает бороться…
   Мама оцепенела.
   - Вы лучше бы шли домой, - вновь заговорил врач, - а когда все закончится, мы Вам сообщим!
   Он проводил маму до выхода, но та не смогла уйти и вернулась. Пробралась-таки в реанимацию…
    - Заглядываю я в дверь, - рассказывала мне она уже на бабушкиной могиле, - а там… ХРИПИТ НАША РЫЖАЯ ГОЛОВА!
   Если ты знала, мама, как же я благодарна тебе за эту подаренную мне фразу!!!

   Прошло более десяти лет после смерти бабушки. Каждый год весной мы ездим на кладбище, чтобы посадить для нее цветы. И каждый раз мама разговаривает с ней.
   - Она ведь, правда, мне после того, когда моя мама умерла, как мать стала. Все с ней обсудить можно было, всегда совет какой-нибудь даст, - объясняет мне мама. – Я ее, конечно, очень любила и… уважала. Удивительный она была человек…
   Папа с мамой до сих пор вместе. Они часто ссорятся, покрикивают друг на друга, но потом сразу же неизменно смеются. Если мама уходит из дома на полчаса, папа начинает нервничать и искать ее. Он звонит мне или Кате и всегда грозно спрашивает:
   - Где мать?
   Никакого серьезного повода для поисков у него, как правило, нет. И мама часто даже прячется от него, прося нас сказать, что мы не знаем, где она. Но папа всегда очень настойчив! Он звонит снова и снова.
   - Ну что, Сергей Александрович? – сдается, наконец, подходя к трубке, мама.
   - Да ничего! – гаркает он. – Куда ты пропала? Купи мне сметаны (хлеба, мяса, картошки…)
   - Хорошо, - мама вешает трубку. Она, как всегда, лаконична.

   «Моя жена – самая красивая женщина, - до сих пор (им за шестьдесят) довольно часто говорит папа. – Ты знаешь, старуха, я же счастливый человек: у меня две красивейших дочери. Внуки… А Сонька-то какая красавица! И наконец-то в семье появился еще один мужик!» (Это он про Сережу, Катиного сына).
   «Не могу я без матери,» - часто признается в последнее время папа, имея в виду уже свою жену. Но без гадостей он, конечно, не может, потому продолжает: «Хоть и стерва она порядочная». Я дергаюсь, а папа смеется своей шутке.
    Он все еще очень сильно выпивает порой, тогда ужасно сквернословит, доводя маму до слез. Часто действительно бывает невыносим…
   «Ты знаешь, Лиз, - признается уже мама, - если он умрет, я, наверно, повешусь…»
   А я так завидую им, потому что они ВМЕСТЕ!!!!

   Если оценивать бабушкину жизнь по суровому «гамбургскому» счету, окажется, что она ничего особенного не совершила. Просто жила на этом свете, как могла и как хотела, просто старалась быть счастливой и делать счастливыми других. Просто была переполнена какой-то очень доброй и радостной звенящей энергией и свежим ветром. Просто была олицетворением самой жизни и человеком-праздником абсолютно для всех без разбору. Между делом она родила и воспитала сына, сберегла и сформировала для его детей и внуков удивительное сообщество не совсем обычных людей, называемое, вообщем-то, просто НАШЕЙ СЕМЬЕЙ. Это произошло именно МЕЖДУ ПРОЧИМ и уж точно не было «делом ее жизни». Но все мы именно таковы благодаря ей…
   
 
   Я начала влюбляться, наверно, лет с четырех. С тех пор это стало неотъемлемой частью моей жизни. Я начала писать стихи и прозу в десять лет. С тех пор это стало неотъемлемой частью моей жизни. Я не знаю, что я буду вспоминать в бабушкином возрасте, возможно, презентацию моей первой книги, а может быть, что-то еще… Но я верю, что все бабушкины предсказания сбудутся. Что все мы когда-нибудь будем очень-очень счастливы. Что я выйду замуж за бельгийского композитора, а, может быть, просто найду во Вселенной свою родную душу. Что Соня станет бабушкиным продолжением… Так или иначе, но я уже вижу, что в ней, как и во мне, как и во всех членах нашей семьи, живет подаренный бабушкой свежий ветер…

2008