Звуки, что знают только ручьи

Это стихотворение — нечто вроде «Ночной Литании», которую мог бы написать Андрей Вознесенский, съевший лунный гриб и прочитавший «Финнеганс Вейк» под пение полярного сияния.

На поляне, где лунный ил струился вниз по чашам листьев мокрых,
Где каждая травинка-игла была наполнена беззвучным светом,
Собрались зайцы в полночный час, покинув норы и озимых грусть.
Их уши, будто мачты теней, торчали в звёздный потолок, дрожа.
Не для пирушки, нет, не для той, что с хрустом сочной капустной листвы,
Сошелся этот странный круг под исполинским одуванчиком-луной.

Они курили. Тонкие струйки дыма, похожие на корни бледных роз,
Плели узоры в воздухе густом, в венки, в короны, в полустёртые знаки.
Они курили сухоцветом времени, что собирают в межсезонья мыши-алхимики,
И пыльцой снов, что осыпается с ресниц уснувших мамонтов в вечной мерзлоте.
Их носы, влажные от ночи, подрагивали, втягивая аромат тления и мяты,
А лапки, державшие свиток-курок, отбрасывали на траву пятачки-тени.

И в этом дыме, в сизом мареве, рождался напев. Не песня, нет, а шёпот вселенной,
Что льётся из трещин в граните мира. Они напевали странные слова, что знают только ручьи:
О-мэ-га-линн… дрём-фаль-за… ветр-ог-ре-би…»
Звуки катились, как галька по стеклянному склону, и трава под ними серела.
«Стру-на-мо-ри… соль-и-не-ба… пус-то-ро-жи…»
Это был гимн пустым гнёздам, распаду облаков, ржавчине на лезвии месяца.
Их голоса вибрировали, сплетаясь с цикадой, что точила ось земли.

Вокруг стволов берёз-столбовидок, прозрачных, как слеза, танцевали светляки-монахи,
Вычерчивая в темноте чертежи непостроенных городов из хрусталя и тишины.
И каждый заяц, втянув в лёгкие туман и пепел, чувствовал, как прорастает сквозь него
Тот самый гриб-великан, что зовётся «знанием ночи», опрокидывающим разум.
Они видели, как звёзды – это искры от трута, что трёт о железный небосвод косматый медведь.
Они слышали, как трава поёт на языке, что старше камня и воды.

«А-стра-ве-лла… лун-но-с-хлёст… ти-ши-но-зём…»
Пел седой заяц, чей глаз был как потухший уголь, видевший три тысячи лун.
Ему вторил молодой, с шерстью, пахнущей дождём, и в его взгляде плавился ужас и восторг.
Они пели о том, как паутина держит память о вымерших птицах,
Как соль океана помнит вздох первого живого комка, вышедшего на берег.
Они пели о конце пути, когда и солнце станет чёрным углём в камине вечности.

И длилось это до тех пор, пока края неба не стали синеть, как сталь в горниле.
Пока роса не стала стекать по стеблям, смывая пепел и следы лапок-пятерней.
Один за другим зайцы замолкали, их напев таял, как тает иней на медной проволоке.
Они тушили окурок о подошву мира, вставали, отряхивали шерсть от прилипших голосов ночи.
И расходились, унося в зрачках не разгадку, а новую, ещё более непроглядную тайну.
А на поляне, вмятинами в траве, оставался лишь круг, пахнущий горелым маком и вечностью.