БАМ 747 дней у сопки Соболиная часть 3

А самой колоритной и заметной фигурой в строевой части оставался, конечно же, сам заместитель начальника штаба капитан Авалиани. Нет, не размерами. Его средний рост и полная, но сбитая комплекция выглядели по военным меркам вполне по-строевому. Колорит создавал сам образ. Он был выходцем откуда-то с Северного Кавказа, хотя по-русски говорил даже без намека на акцент, хорошо знал службу, а, особенно, её подводные камни, и вообще в любой ситуации чувствовал себя, как рыба в воде.
Я уже упоминал, что при первом знакомстве он поразил меня папиросой, которую не выпускал изо рта. Фишка была не в этом: докурив одну папиросу, он тут же от неё прикуривал другую, а окурок бросал на пол. Да, да! Вы не ослышались! Именно на пол. Напрасно сержант ставил на рабочий стол капитана пепельницу, или подвигал её ближе в нему – окурки без вариантов летели на пол, а вечером мы сгребали их щеткой прямо в совок. Даже с учётом того, что сержант не курил вообще, машинистки – тем паче, а я ходил курить на улицу, хотя первое время днём вообще старался этого не делать, в вагончике дым стоял коромыслом.
К слову, о куреве. В этом отношении БАМ избаловал, наверное, не одного меня. Капитан курил неизменный «Беломор» и именно ленинградской фабрики им. Урицкого, справедливо полагая, что он самый крепкий. В нашем магазине, располагавшемся с торца столовой, ему оставляли его чуть ли не коробками. Дурной пример заразителен и я, до этого скромно смоливший болгарские сигареты, решил попробовать то же самое – понравилось. А, как известно, лиха беда – начало! Стройку снабжали где-то, может быть, и из последних сил, но, именно благодаря этому и встречались диковинные даже для столицы вещи. Здесь в свободной продаже встречались кубинские сигариллы, но плотно подсел я на кубинские сигареты, особенно, марки «Карибе». Думаю, что подходящее для них сравнение – это столь известный на Руси самосад. Будучи в отпуске, я навестил брата, который слыл заядлым курильщиком лет с четырнадцати, предпочитавшим всему столь любимую многими «Приму». За разговорами засиделись допоздна и выяснилось, что у него закончились сигареты, я предложил свои. Он внимательно повертел в руках пачку с индейцем, затянулся пару раз, закашлялся, бросил сигарету к поддувалу печки и произнёс в сердцах: «Если бы не существовало ничего другого, кроме этих, враз бы бросил курить!»
К подчинённым Авалиани был, что называется, строг, но справедлив, и уж точно, вопреки какому-то глупому стереотипу о всех офицерах скопом, мы не слышали от него мата вообще никогда. Основы нашей службы он объяснял при необходимости доходчиво, но, в основном, полагался именно на принцип наставничества, а, поскольку, всё шло своим заведенным чередом, то он делал ровно то, что находилось в его личном ведении. Всё остальное время занимали телефонные звонки: казалось, он знал всех, не только в бригаде, но и в корпусе, а ещё в Омске, кого-то в Москве, и его тоже, складывалось такое впечатление, знали все и отовсюду. 
Он прибыл на Алонку в семьдесят четвёртом чуть ли не с первым вертолётным десантом, также спал у костра, кормил мошкару, питался одними консервами, жил в палатке, сумел подружиться с местными и даже извлечь из этого какие-то выгоды. У него было одно отличие от остальных первопроходцев: поскольку на ту пору семьи у всех оставались в Омске, Авалиани оказался единственным, кто приехал не один – с ним был его пёс, казахстанская овчарка, иначе говоря тобет, или «волкодав Великой степи» по кличке Ярый. И пёс, говоря официальным языком, стойко переносил все тяготы и лишения кочевой жизни, питаясь вместе с хозяином рыбными консервами и дополняя рацион тем, что добывал сам.
Но, спустя год, его деятельной натуре стало как-то скучно здесь, а ещё, судя по вечерним телефонным разговорам, это наскучило его супруге в Омске, и она развернула бурную деятельность по возвращению мужа обратно, поскольку ехать на Алонку, в отличие от других жён, а тут уже были и общежития, и вагончики для семейных, отказалась наотрез. Сужу о ней только по слышанному краем уха, но и этого, кажется, достаточно. Вообще, как я уже упоминал, наша связь предназначалась только для служебного пользования, но не для Авалиани: он знал, когда и кто дежурит на коммутаторе в Чегдомыне и там для него использовали канал выхода на междугороднюю связь. Как он поддерживал эту дружбу, чем рассчитывался с нарушителями режима, тайна, покрытая мраком. Когда усилий супруги в Омске оказалось недостаточно, она подключила московские связи и даже, похоже, судя опять же по обрывкам разговоров, а ни сержанта Славу Комова, ни меня, Авалиани при этом не стеснялся, либо настолько доверял, лично летала туда.
И вот, чуть ли не в первый же день моей службы я отправился по новому для меня маршруту. Захватив солдатский котелок, зашёл с задней двери на кухню столовой, сказал, что я тот самый новенький, который теперь будет стареньким и получил полный котелок отходов от обеда, а с ним отправился по тропинке, проложенной вдоль теплотрассы, чтобы не терять её в сильный снегопад, огибая Соколиную, в офицерский городок. Авалиани жил в общежитии для холостяков и занимал отдельную комнату, полагаю, благодаря Ярому. В комнате, где вся мебель состояла из кровати, стола, стула и шкафа с бельём, а под кроватью располагалась подстилка, на которой спал Ярый, и где рядом в углу стояла начатая коробка с рыбными консервами, которые служили для перекуса псу, царил редкостный беспорядок и стоял стойкий запах собачины. Мы с Ярым, по счастью, сразу нашли общий язык друг с другом, хотя мой предшественник какое-то время напрочь не принимался им, и решили отправиться на прогулку в первый же день, прошествовав на поводке под осторожные взгляды редких прохожих, а потом углубились в тайгу. Со временем это станет ежедневным на час-полтора возвращением для меня в детство и его сказку: Ярый использовал меня, как живую игрушку, выкатывая в снегу, отбегая и нападая, но при этом точно зная грань, где нужно остановиться, а если что и страдало, то это меховые рукавицы и рукава старого бушлата без всяких знаков отличия, в который я переодевался перед прогулкой. Главным знаком отличия был мой четвероногий друг, так что, полагаю, даже встреча на пути в лес с комендантом гарнизона мне ничем не грозила в плане нарушения формы одежды.   
На фоне такой идиллии непременно должен произойти какой-нибудь курьёз, и он не заставил себя ждать. Уже слишком поздним новогодним вечером меня, кое-как, но уже согревшегося под одеялом, разбудил дневальный с явно испуганным видом:
- За тобой прибежал посыльный из штаба, срочно вызывают, явно что-то случилось!
Одевшись чуть ли не за сорок пять секунд, бежим вдвоём к вагончику дежурного по части. Оказывается, нужна именно моя помощь в буквальном смысле этого слова: народ в офицерском городке собрался, кто в гости, кто просто на звёзды посмотреть в новогоднюю ночь, а там по посёлку бегает Ярый и, естественно, на всех рычит и лает. Также пробежками, но, чтобы совсем уж не запыхаться на морозе, в городке оказываюсь скоро и сразу от поворота вижу всю явно не праздничную картину: пустая улица, кругом светящиеся окна и от одной двери к другой носится, как стрела Ярый – вот уж точно Волкодав Великой степи. Но, завидев меня и услышав голос, бросает совсем уже не интересных, зачем-то попрятавшихся людей, и мы с ним идём в общежитие. Увы, но то, что сказали по телефону, не оспаривается, ибо вот оно – наглядное подтверждение: Авалиани, где-то уже основательно, хотя и досрочно, встретивший Новый год, спит непробудным сном праведника, поскольку, вернувшись, он просто-напросто оставил дверь комнаты открытой.
Открыв в качестве утешительного приза банку консервов для Ярого, в часть возвращался чуть ли не под аплодисменты вываливших на улицу людей, для многих из которых, особенно, жён и детей, это был первый Новый год на Алонке. И оказалось, что это весьма и весьма приятное состояние: почувствовать себя хоть на мгновение, но волшебником, способным вернуть людям Новый год.
Ближе к весне стало очевидно, что старания супруги не пропали даром, и всё стало срастаться, а перевод в Омск не за горами. Но Авалиани не был бы им, если уехал просто так, а тут и сезонный нерест рыбы подоспел, как нельзя кстати. Отпросившись на несколько дней в связи с грядущим отъездом, он отправился на промысел, причём не на Бурею, которая была ближе и мощнее, а на её приток – Туюн, что на эвенкском означает «Угощение», правда, она по слухам, бывших и здесь как рыба в воде, заядлых рыбаков из числа военных,  слыла рекой более плодовитой, ибо красоту одной таежной реки сравнивать с другой – это, по меньшей мере глупо, если не преступление вообще. Вернулся мало сказать довольный, сияющий и с бочонком икры. Я уже знал, как ведётся здесь этот, с позволения сказать, «промысел» и, будь моя воля, наказывал бы так, что потом уже, всякий раз, при упоминании об нересте, чесались не руки, а разные другие места. Не без ложной гордости, если не сказать хвастовства, я уже знал из первых уст историю браконьерства прошлого года, когда такие же бочонки полулегально попутными рейсами правдами и неправдами переправлялись в Омск. Подчас без разбора хватая одинаково совершенно одуревших, что хариуса, что тайменя, что ленка, их потрошили тут же на берегу, солили икру, а туши, а у того же матёрого тайменя это была именно туша, бросали на берегу. Что-то потом подберут хищники, а что-то просто сгниёт. Вот уж точно: Господи, прости их, ибо не ведают, что творят! Или, всё-таки, ведают?!
Совсем уж накануне отъезда, а, точнее, отлёта, возникло совершенно неожиданное обстоятельство: шеф узнал, что в самолёт собаку без соответствующих ветеринарных документов просто-напросто не пустят. С Ярым надо было что-то делать и решение пришло чисто в духе Авалиани, хотя вот такие его неожиданные служебные находки я полюбил с первого дня, вероятно, предощущая, что мне это будет близко по жизни в дальнейшем: поиск не стандартных решений в не стандартных, опять же, ситуациях. Он попросил меня вечером задержаться, а потом  сесть за пишущую машинку и из под её ленты на свет стала рождаться  самая настоящая «ветеринарная» справка, подтверждавшая то, что служебная собака по кличке Ярый такой-то породы, регулярно проходит вакцинацию, не болела ни тем и ни тем, привита последний раз в такое-то время таким-то препаратом и на этом основании разрешена её транспортировка обычным рейсом Аэрофлота при наличии намордника. Такой «серьёзный документ» требовал соответствующего заверения и Авалиани, ничтоже сумняшеся, диктовал мне: начальник санитарной службы войсковой части 36273 старший лейтенант Семенуха, ветеринарный врач – лейтенант Буцкой. Полагаю, что последний никогда так и не догадается, что, кроме лечения человеческих болезней, он имеет полное право и основание лечить друзей наших меньших.  Но главное, что это сработало и Ярый благополучно долетел со своим хозяином до Омска.
По поводу хозяина многие, не осведомлённые, как мы, в данном случае, искренне сетовали: что это мужика потянуло с майорской должности в отдельном батальоне, пусть и на БАМе, перевестись на должность старшего лейтенанта в отдельной автороте, пусть и в окрестностях Омска?! Мы делали вид, что ничего не знаем и не подозреваем. Скоро, да с таким количеством у всех ежедневных забот, всё подзабылось, на вакантное место назначен и приехал уже новый «замэнша», да тут ещё переезд всех служб в только что построенное здание штаба, а только спустя полгода сослуживцам «армейский телеграф» принёс свежие новости, примерно, но давно известные нам с Комовым под большим секретом: Авалиани уже служит на майорской должности, а скоро и звание получит.
Само собою разумеется, что любая справка становится документом только после того, как на ней появляются печать и подпись. С печатью всё было просто: обычная хранилась в сейфе у нас, гербовая – в сейфе у начальника штаба, ну а подпись «ветеринарного» врача вряд ли стала бы уточнять стюардесса в самолёте, зато с подписями, как таковыми, связана целая отдельная история.
А началось всё с того, что в подаваемой на подпись ежедневно книге приказов комбат изредка забывал ставить свою подпись, хотя это были самые обыденные приказы и уже подписанные начальником штаба. На следующий день ему снова клали на стол книгу приказов, и он его подписывал, но к прошлому, пропущенному, всё равно не возвращался. И такие пропуски висели, подчас, долго и как-то никому не приходило в голову проявить бестактность и указать комбату на его оплошность, которую легко можно было объяснить огромной загруженностью повседневными проблемами. Тем более, что в батальоне его уважали за умение содержать всё в должном порядке, будучи при этом человеком абсолютно не конфликтным, не матерящимся направо и налево, но, при этом, всё подмечающим и умеющим так повернуть дело, что виноватому было бы легче, если его за это наказали. А, возможно, многое объяснялось тем, что он оставался своего рода могиканом из уже сходившего со служебной сцены поколения фронтовиков. 
И в какой-то момент словно кто-то подтолкнул меня под руку, и я начал пытаться расписаться также, как Савицкий. После недолгих тренировок это получилось, в голове даже создалась своя теория на этот счёт о том, что нужно пытаться не подделать подпись, не скопировать её буквально, а научиться расписываться как он. Естественно, я понимал, что вещь такая двоякая, или даже обоюдоострая, а тем более речь идёт об армии. Но армия – это ещё и возможные внезапные проверки, а зачем Савицкому неприятности из-за таких мелочей. Я рассказал о своих экспериментах своему начальнику, показав документ, подписанный комбатом и листок с моей подписью за него – отличить их смог бы только специалист-графолог. Мы пошли с этим к начальнику штаба и он, не сразу и явно без восторга, но согласился попробовать этот вариант и пропущенные приказы исправились сами собою.
Уж не знаю почему, наверное, из чисто спортивного интереса, мне захотелось научиться расписываться, как начальник штаба, а у капитана Ляховича была подпись совсем иного плана, заковыристая, там, где, вероятно, в ней предполагалась ну очень длинная буква «и» шли зубчики, как у пилы, но определённого наклона и количества. На это ушло время, но, как известно, терпение и труд всё перетрут, и я как-то, зайдя в кабинет, честно признался ему, что могу расписаться так, как он. И он воспринял эту информацию спокойно, без возмущения. Третьей, скопированной мною, оказалась подпись зампотеха батальона капитана Луценко, но с нею было даже не интересно: увидев его чёткий округлый почерк, просто красиво писавший фамилию, и мой его вариант, затруднился бы, наверное, утверждать, где чьё, даже сам хозяин фамилии и подписи. А вот закорючка, изображавшая буква «А» у Авалиани, не выходила хоть ты тресни, как и какая-то путанная черта вместо «Р» у пришедшего ему на смену капитана Рыбака.
В чём же суть всего этого? Существовал строгий порядок, что в воскресенье автопарк не могла покинуть ни одна машина, если в путевом листе, кроме всего прочего, не стояло дополнительно разрешающей подписи комбата или начальника штаба, в крайнем случае, зампотеха, а, пусть редко, но ситуации, когда нужно было выпустить машину по необходимости, скажем, срочно пришёл уголь на станцию Ургал, возникали. И возникала их обратная сторона: для того, чтобы поставить подпись на путевом листе в свой единственный выходной кому-то из них предстояло идти из офицерского городка в штаб, где хранилась печать, тем более что куда и кто и зачем поедет всё уже было согласовано по телефону. И как-то однажды, когда мороз к тому же держался где-нибудь в районе полусотни градусов, меня из палатки вызвал посыльный: нужно срочно позвонить начальнику штаба. И Ляхович попросил, не афишируя, конечно же, расписаться за него в путевом листе и поставить печать. Как потом выяснится, комбат с самого начала был естественно в курсе этих наших «секретов» и иногда, в подобных ситуациях, просил со своей стороны о том же, добавляя, в качестве то ли шутки, то ли оправдания, что «он до штаба пойдёт дольше, чем они до Ургала поедут». 
Совершенно неожиданно история с подписями зайдёт и дальше. Ещё одним моим постоянным поручением станет сопровождение нашего бухгалтера-кассира из финчасти в госбанк, расположенный в Чекдомыне. С учётом того, что такая поездка случалась обычно раз в месяц и Людмила привозила в итоге денежное довольствие для всего офицерского состава, а также ежемесячные выплаты для всего личного состава, а ещё те самые шестнадцать процентов, которые платили всем, работающим на объектах солдатам и сержантам, а ещё зарплату гражданским, работающим по договору или на подряде с частью, то сумма там набиралась весьма и весьма приличная. На гражданке мне бы это и в голову не пришло, но здесь это был доказанный факт, что часть суммы из портфеля предназначалась именно гражданским, причём и тут уже складывались свои традиции. Первый семейный подряд появился, когда к одному из наших солдат, работавших на бульдозере, приехал его отец, всю жизнь тоже работавший бульдозеристом и они стали одним экипажем, работавшим в разные смены. Правда, отец получал за свой труд сто процентов, а сын – шестнадцать, но это не мешало им ходить в передовиках социалистического соревнования, а когда подошёл срок увольнения в запас, сын так и донашивал солдатскую форму вместо спецовки.
Другой пример представляла собою бригада под руководством Тигая. Он работал то ли начальником автотранспортного предприятия, то ли главным инженером где-то в Крыму. А, когда началась по-настоящему стройка на БАМе, уволился с работы вместе с несколькими водителями, кинул клич по родственникам, друзьям, знакомым, сколотил бригаду бичей (на всякий случай: в слове «бич» нет ничего ругательного, в переводе с русского на русский это всего лишь «бывший интеллигентный человек), а в его бригаде оказались даже кандидаты наук, приехал на Алонку и заключил договор с нашей частью. Они жили отдельно, особняком, своим вахтовым посёлком недалеко от трассы, жили этаким колхозом или коммуной, сами столовались, придерживались сухого закона, работали, как сказали бы в народе, как проклятые, но у них стояла определённая цель: через два года уехать отсюда на «Жигулях», и они шли именно к ней.
Я ещё и в силу отсутствия природного любопытства на такой счёт никогда не спрашивал Людмилу об этих самых суммах, а просто, извещенный ею накануне, шёл с утра в оружейную комнату в роте, расписывался за получение автомата Калашникова и полного магазина патронов, нам давали машину, зимою обязательно повышенной проходимости, и мы отправлялся в путь с утра пораньше. Впрочем, без этого нас бы и в банк не пустили, где в задней комнате, рядом с хранилищем, стояли точно такие же получатели из леспромхозов, старательских артелей, приисков, очень часто это приезжали именно две женщины, одна из которых с карабином, хотя встречались и с наганами. Когда однажды такая поездка чуть не сорвалась, ибо кассир банка оказалась настолько дотошной, что стала буквально под лупой сравнивать эти самые «зубчики пилы» в подписи начальника штаба на чеке и в образце в карточке, хранящейся в банке, и Людмиле уж не знаю каким волшебным образом, но удалось, всё-таки, убедить, что мы – это мы, а подпись – это его подпись. Но с той поры Ляхович стал делать такую вещь: отправляя нас в банк, он один чек подписывал, а на другой, пустой, ставил гербовую печать, на всякий случай, чтобы, при крайней нужде я смог там, в Чегдомыне, расписаться за него. По счастью, прибегать к этой хитрости нам не пришлось ни разу.   
В этих поездках, кроме служебной надобности, сохранялся всегда и какой-то элемент разнообразия в повседневной жизни. Как-то один раз зимой мы отклонились от маршрута, благо зимник на Бурее позволял сделать это, и заехали в посёлок промысловиков – там у Людмилы были личные дела, короче, чтобы не подумали чего другого, это была примерка у портнихи. В таких местах, кроме особенностей работы и быта, встречались и совсем особенные приметы местной жизни, например, в магазине для тех, кто уходил в тайгу, официально продавался питьевой спирт примерно 72 градусов. Первым делом нас, изрядно продрогших, а ЗИЛ-157 уж точно не рассчитан на комфортную езду в пятидесятиградусный мороз, напоили чаем, предложив к нему, кроме варенья, ещё и строганину из красной рыбы, и вяленую оленину, поедание которой, на мой вкус, всё-таки сильно напоминает жевание подошвы.
 В другой раз наше приключение имело свой особый оттенок или даже, скорее, вкус и запах. В Чегдомын мы ехали не только за деньгами в банк. Естественно, что кассир, пользуясь оказией, что-то покупала для себя, что-то для знакомых и для этих целей мы, конечно же, и в магазины заходили, и в какой-нибудь столовке или забегаловке пили чай, что-то перекусывали – день-то длинный. Соответственно к выезду из Чегдомына мы ещё и обрастали пакетами, а на пятидесятиградусном морозе даже руки переменить проблема, а тут ещё автоматный ремень стал съезжать с плеча, короче говоря, портфель выпал из рук и грохнулся о тротуар, а на дне его лежали бутылки коньяка. По характерному звуку стало ясно, что, как минимум, одна из них разбилась. И тут совершенно необходима маленькая интермедия. Поскольку среди офицеров и прапорщиков, особенно, конечно, холостяков или оставивших семьи в Омске, вечернее застолье под выходной было явлением почти обыденным, командование бригады, как могло, боролось с этим. Одной из мер была та, что в магазинах при частях спиртное хранилось, но купить его можно только по записке от комбата. То есть офицер Х шёл к нему и говорил: у меня скоро день рождения или другой реальный повод пригласить гостей, и получал искомую записку. Чтобы предотвратить, скажем так, нелегальный ввоз спиртного на Алонку у временного моста через Бурею поставили охрану из комендантской команды, которая в буквальном смысле осматривала каждый возвращающийся из Ургала или Чегдомына автомобиль, и, если находила спиртное, то, чтобы не было обвинений Бог знает в чём, бутылки тут же открывались, а спиртное выливалось на землю. Самый отчаянные «контрабандисты» из числа солдат даже пытались собирать руками и есть снег, на который только что вылили водку. Об этом запрете и о контроле на мосту объявили по всей бригаде, нарушителей за это наказывали, но, вероятно, соблазн оставался настолько велик, что отчаянные головы всё равно находились. Понятное дело, что багаж кассира с охраной досмотру не подлежал, а нашего водителя, точнее, его автомобиль, шерстили точно также, как и любой другой, но и подавать повод к разговорам демонстративно тоже никто не стал бы, вот поэтому бутылки и оказались на дне портфеля.
На другой день Людмила, заглянув в строевую часть и узнав, есть ли у меня свободное время, пригласила на чай к себе в финчасть и уже здесь с улыбкой рассказала о том, как вчера весь вечер вместе с мужем у себя в вагончике, раскладывала банкноты и сушила их.
- Представляешь, вот все и всюду говорят: «деньги не пахнут, деньги не пахнут»! Пахнут и ещё как, если их коньяком полить!
По счастью, этого не заметили получавшие зарплату или просто запах показался слишком хорошо знакомым?!
И лишь однажды мы попали в историю, которая и впрямь выпадала из привычного быта даже этой не совсем устроенной жизни. В летнее время от штаба бригады в определённый день стал ходить до Чегдомына автобус, на котором можно было поехать в банк за деньгами, а кому-то из офицеров в штаб корпуса по делам, жёны офицеров выбирались при желании за покупками. В этот раз мы уже возвращались, офицеров в тот день с нами не было, только несколько женщин, уже миновали Бурею и перевал Геологов, когда наш автобус заглох и встал. Попытки водителя реанимировать его не привели ни к чему, день клонился к закату, на попутную машину рассчитывать здесь рассчитывать сложно, да и не во всякую мы бы решились сесть, и нам с кассиром не оставалось ничего другого, как идти пешком. Конечно, риск был велик, и автомат для непредвиденной встречи в тайге мог стать одновременно и подспорьем, и помехой, но всё обошлось. Для нас с Людмилой, по крайней мере, но о происшествии в дороге тут же доложили по команде. Присутствовавшие при «разборе полётов», рассказывали, что редко кто и когда видел начальника штаба бригады, обычно на восточный манер сдержанного подполковника Халимдарова таким разъярённым, а начальника технической службы таким бледным, хотя изначально требовалось ответить только на один и, казалось бы, очень простой вопрос: «У нас что во всей бригаде нет ни одного автобуса, который в состоянии доехать до Чегдомына и вернуться обратно?!»