Мой друг, Данька Ильин

               
        Иногда у меня появляется жгучее желание что-нибудь  написать о тебе, не для кого-то, а просто - для себя. Нестерпимо одолевает этакий зуд, бывает такое, но скорее всего это оттого, что с моим появлением родители не знали совета Антона Павловича: "Всякого только что родившегося младенца следует старательно омыть, и давши ему отдохнуть от первых впечатлений, сильно высечь со словами: "Не пиши! Не пиши! Не будь писателем!"
         И вот, казалось бы, что проще, - коли тебя не выпороли, не задушили в зародыше эту мучительно- сладкую "напасть" - садись и пиши, но меня охватывает волнение связанное с каким-то странным сочетанием страха и неуверенности перед чистым листом. В этот момент я явственно представляю себя голодной собакой, истекающей слюной, которая ходит вокруг миски с горячей едой. Со всей ясностью начинаю сознавать свою никчёмность... "Господи! - говорю себе,- что ты можешь сказать умного, нового своим косноязычьем, скудными мыслями, без полета чувств, не зная ценности словам?.."
          И всё же... всё же, да простит меня Антон Павлович, вопреки всему, моё томительное желание - подобно первому поцелую - заставляет взять любимую перьевую ручку и начать...
                ***
                - Послушай, Данька я что-то не помню - в каком году ты появился в нашей школе?
- Восьмой класс..,  то ли в пятьдесят девятом, то ли шестидесятом... Точно в шестидесятом, ещё в школе висел плакат "Да здравствует сорок третья годовщина Великого Октября!"
- Да...а, столько лет прошло... Помню, ты вошел в класс какой-то напряженный, нахохленный, словно пойманная птица... Все оживились, разглядывали тебя, особенно девчонки.
- Что-то ты в воспоминания ударился, стареешь брат.
- Иногда надо их встряхнуть, чтобы лоском и патокой не покрылись, время любит приукрашивать... А, знаешь, ты мне вначале не приглянулся, - какой-то тихонький, сам в себе, несмешливый, всё "тихой сапой"...
- Зато ты был заводило в классе, девчонки вздыхали по тебе. Ещё бы - красавец, играл на пианино, верх обаяния, разве угнаться за тобой... А мне помнится, как ты удивил меня, когда я впервые пришел к тебе домой. -  ты общался с родителями на "Вы."
- А, вот оно что... Ну, да -  интеллигентная семья и все такое... Моим воспитанием занималась бабушка, она была из "бывших", ну и, конечно  же, - манеры, этикет, музыка, театр, оберегала от улицы, "Железный занавес от всякой дряни и шпаны!", как любила она повторять. Позднее, отец часто говорил мне, - "Тебе надо "своих" держаться." Бабушка возражала: - Он не должен стать своим ни для кого!
- Теперь это называют тусовкой, да?
- Нет, ты только послушай..Однажды приезжает старший брат отца, мне тогда было лет тринадцать, остановился у нас на пару дней, а уезжая, стоя уже в дверях, говорит отцу, - "Хороший сынишка у тебя растет, но.., - и тут, словно осекся, помолчав, добавил, - в грязь бы его немного окунуть... Вот тебе и "свои".
- Как же, помню, отлично помню, уже будучи студентами ты затащил меня однажды к "своим". Много шума, музыки, вина, но мне было грустно и неинтересно, не было во всем искренности, весь вечер пустая болтовня, зависть, пошлость.
       Знаешь, Данька, я еще в школе заметил, что в тебе есть какая-то странность; ты любил уединение, избегал шумных компаний, ребята посмеивались, иные намекали, что ты немного, "тово"... Меня увлекла твоя чудаковатость; она была безмолвная, твоё молчание было особенным - оно говорило глазами, ты умел замечать вокруг то, на что я никогда бы не обратил внимание, мог присесть на корточки и разговаривать с бездомной собакой со слезами на глазах, словно видел в собачьих глазах свое детство. В тебе жили другие вибрации, какая-то иная частота, ритм чем у меня и я это стал замечать...
        Ты как-то спросил, был ли у меня самый счастливый момент в жизни. Я, пожав плечами, замялся... - А у меня был, - задумчиво произнес ты... - Не знаю от чего, но однажды, вдруг что-то повернулось у меня в душе, будто распахнулась она, и послышался какой-то нежный голос, похожий чем-то на боль, сострадания...  И в этот момент, веришь, появилась такая легкость, словно все, что до этого было: пустое, злое, грязное, исчезло напрочь, со слезами на глазах чувствовал, как нежность умягчает душу... Было такое блаженство... и я вдруг понял, что всё остальное - декорация, шум и бутафория жизни.
        "Боже мой, - слушая тебя с завистью, думал я, - как не похожа моя жизнь на твою. Почему же,.. как так? - спрашивал себя, - я тоже многих любил, простодушно восторгался, божился... разве что, в отличие от тебя, никогда ни о чем и ни о ком не жалел."
- Ты что-то хочешь сказать? Вижу по лицу, особенно по глазам.
- Прости Даня, но я давно хотел тебя спросить... Что случилось между вами? Вы так неожиданно и резко разбежались, мне казалось, ты любил её, мы все думали, что вы поженитесь.
- Любил... Ну, отчего же, я люблю её до сих пор, но несколько иначе...
- Странно, а женился на едва знакомой.
- Ничего странного. Видишь ли, есть такое, как бы это... "Если мужчина не в состоянии сделать любимую женщину счастливой, то хотя бы не путайся под ногами." Счастливой можно сделать, если выбросить всякие рассуждения о любви к чертям собачьим, а на это, я думаю, способны только безгрешные души... Я не люблю праздность, а потому не смог бы ее сделать счастливой и мне до сих пор больно, что я не оправдал её надежд. А что до жены, то у неё нет ни малейшего желания меня переделать и минимум бытовых желаний.
- Не знаю, помнишь ли ты Данька этот случай, я его никогда не забуду. Как-то шла нам навстречу пара - оба маленькие, тщедушные - он подслеповатый шаркает чаплинской походкой, она держит его под локоток и медленно, словно плывут навстречу. Ты остановился, - Посмотри, - сказал ты. Я пожал плечами в знак вопроса... - Неужели не видишь, как два маленьких сухих деревца еще цепляются за жизнь, но вот-вот ветер сломает их и унесет в неизвестность. Как это жестоко...Ты еще какое-то время молчал и, не глядя на меня, глухо сказал: - Прости... мне надо побыть одному. - и тут же скрылся из виду.
          С годами, ты стал более задумчив, проживал жизнь в себе тоньше и глубже, не пытаясь понять жизнь "как она есть", тебя мало интересовала внешняя её сторона,  пугали вопросы Что делать? Кто виноват? Главное не давать себе определений, не беречь себя и не пренебрегать собой, и однажды, глядя на толпу, ты сказал: - Что-то утрачено, словно сломалось в отношениях между людьми, нет той невидимой, тончайшей паутины связи, что делало нас когда-то более душевными, человечными, но самое страшное, мне кажется, это - навсегда...
          Тебя нет, без малого, двадцать лет, кто-то из знакомых тогда сказал, что такие, как ты, долго не живут... И я отчетливо вспомнил, как ты поразил меня откровением, рассказав о своем детстве - как вы с матерью жили в бараке, рос без отца, каким-то потерянным, ненужным, позже отчим-пьяница, загубивший себя фронтовыми "сто грамм", который тебя часто бил и унизительно называл, не иначе, как - байстрюк. Рассказывая, ты пытался, и не мог вспомнить ни одного случая, чтобы тебя когда-нибудь приласкала, или погладила по голове мать, ты был никому не интересен, твоим воспитанием занимался двор. В тебе не было ни капли обиды, напротив, ты оправдывал мать и отчима, стараясь понять их и  простить... Единственной отдушиной твоего существования, был школьный учитель, ты часто забегал к нему домой, о чем-то долго говорили...
          И я ничуть не удивился, когда ты оставил кафедру и стал учителем в интернате, где жили сироты и дети от которых отказались. "Пойми, - говорил ты мне, едва сдерживая слезы, - у них озябшие, раненые души, понимаешь... Я знаю, что не смогу вылечить их, но хотя бы попытаться унежить, согреть их души, сделать так, чтобы они не озлобились, не кровоточили...
           Где ты? - спрашиваю я, всякий раз, глядя в темноту ночи, - Где?.. с кем можно вспомнить то, что еще помню я, пока еще теплится смирная грусть и не обманутый судьбой взгляд...