Классика изгнания

состояние книги на 02.12.2025

НУАР

Смешна поюзанная шлюха!
Того ли я себе хотел,
взбираясь на вершины духа,
ища прекрасному предел?

О том ли  с томиком Бодлера
я грезил, покурив гашиш,
когда, раскрывшись, ноосфера
рождала новый мой фетиш?

О нет, ужасная кокотка
в подтеках туши на щеках,
твоя вульгарная походка
мне не шепнет о мотыльках!

Изыди, я от кринжа рдею 
и надоедливой осой
жужжи на ухо Асмодею,
старуха с длинною косой!

А я, в дыму верша заклятья,
одну из девственниц сейчас
из рая извлеку в объятья,
чтоб пригубить всего лишь раз.


ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЙ

Холост в сорок, вежлив, скромен,
в магазин
всегда один
этот странный господин
ежедневно, до оскомин,
в шесть утра (и в выходной!)
бодро шел,
как на танцпол, -
подозрительный такой!

Ни машины, ни собаки,
ни рожна,
лишь два окна
в занавесках, как стена,
только куртка цвета хаки,
только берцы даже в зной,
только взгляд,
как будто рад, -
подозрительный такой!

Нет ни звука из квартиры -
позвони,
а там ни-ни
усыпальнице сродни,
только окна - ориентиры,
что в берлоге есть живой.
В девять свет
он тушит – бред!
Подозрительный такой...

Беспокоилась округа -
педофил?
Агент ИГИЛ?
Может варит «крокодил»?
Вдруг он киллер? Вдруг ворюга?
И в один из дней весной
он исчез
по смс,
подозрительный такой.


***

Сладострастные сиськи неба,
похотливых зорянок пенье -
вышел утром пройтись дон Рэба
в поэтическом настроеньи.

Эректально бесстыжи трубы
над трущобами Арканара,
там касаются чьи-то губы
голой плоти в чаду угара.

И, конечно же, тот мальчонка
полон спермы уже в двенадцать,
пахнет потом его мошонка
и над нею есть чем побряцать!..

...что за дикая небылица?
Отчего вдруг так мысли свежи?
И к чернилам рука стремится
донести на себя себе же.


КРЫСА

Вьюга, вьюга, вьюга, вьюга за окошком целый день
и какая-то шушуга ищет выхода из круга
ада, ада целый день – скоро ли ей станет лень?
Кинул пшенки прямо в лаз, говорю: "Поешь, подруга!"
Но в сознанье мне отказ вкрался, будто бы мигрень:
"Я мечтаю съесть твой глаз!»

Почему не ворон мудрый? Для чего такая страсть -
кропотливой грязной шудры, мерзопакостной лахудры,
на меня открывшей пасть, ощущать мне эту власть?
От души ей я сейчас сахарной насыплю пудры
все что есть, весь мой запас, пусть полакомится всласть,
не мечтает съесть мой глаз.

Но шуршит, шуршит под полом, не уймется всё никак -
вечер, стал уже я квелым, не уладив с произволом
крысы, крысы ждущей мрак, как какой-нибудь маньяк.
В этот сумеречный час я спасусь лишь валидолом.
Вдруг вопрос меня потряс: «Что за глупость? Как же так?
Почему конкретно глаз?»

Так не может быть на свете, я придумал этот бред,
как придумывают дети байки у себя в соцсети,
как придумывает дед для себя сто тысяч бед.
Жизнь прекрасна! Бог за нас! Всё, ложусь и к черту эти
корчи внутренних гримас! Никаких кошмаров нет!
Утром встал. А я без глаз.


ШАХТЕРСКИЙ БАНЩИК

Ах, банщик Спасской толстый дядя Коля,
веселый и простой, как Вини Пух,
от веников тугих до алкоголя -
все на тебе, запас ты даже плюх.

Шумит орда и оголяет колья,
чумазая, как Повелитель Мух,
а через час берут пивко, глаголя:
«Вот это баня, дядя Коля! Ух!»

И за полночь, под тихое мурчанье
ключи вращая в скважинах замков,
ты улыбнешься, будто бы венчанье
прошел с финальной мудростью веков,
что есть одно для счастья обещанье -
одаривать блаженством мужиков.


GLORY HOLE

Сексуальный запах туалета,
ласковый, дрочильный, неземной,
будто небом создан для минета,
чтоб мальчишка насладился мной.

Он не здешний, видно, что монголы,
брали под ярмо его народ -
каждый день приходит после школы,
чтобы напитать мой жадный рот.

Я за ним подглядываю в щелку,
он в лицо не видывал меня -
только губы, только эспаньолку
и язык, их лижущий, маня.

Низкорослый, худенький, прыщавый -
уж таков, какой он есть, мой бог, -
был бы он красивый и слащавый,
стать его рабом бы я не смог.

Он бы русских баловал девчонок,
а не шел в публичный туалет,
чтобы до предела возбуждённо
к дырке здесь прижаться на просвет.

Вот он! Вот он! Жесткий, словно «НАТЕ!»
(как еще не стертый мной до дыр?)
в кучерявом смоляном охвате
маленький, но жилистый батыр.

Я дурею, я в гипнозе, в трансе,
всё-всё-всё я сделаю ему -
он опять со мною на сеансе,
я опять в свой рот его возьму!

Это счастье, это вдохновенье
это лучше всякой наркоты -
бесконечно каждое мгновенье,
будто бы уже в Эдеме ты.

Дышит, дышит часто там за стенкой -
боже, почему ты скорострел?
Полон рот! И протекает пенкой
по бородке... Взял и улетел.


МАСТУРБАЦИЯ ЭМИЛИ ДИКИНСОН

Как солнце озаряет луг
и падает роса,
проник ты в маленький мой круг –
на час? На полчаса?
И нет тебя. Зачем проник?
Шлик-шлик.

Не знала я нежнее слов,
чем проповедь твоя.
Я помню голос... Голос снов,
как песня соловья!
Идет он к сердцу напрямик.
Шлик-шлик.

Точеных рук, держащих том
Писания, мольба...
И шепчет каждый жест о том,
что ты моя судьба,
что ты души моей двойник!
Шлик-шлик.

А этот взгляд? Я здесь! Я вот!
Я рядышком – взгляни!
Но устремлен он в небосвод
от нашей толкотни
и напоён сияньем лик.
Шлик-шлик.

О, сколько минуло всего!
Но мне не превозмочь
той нашей встречи волшебство
и лишь наступит ночь -
дрожу, как на ветру тростник.
Шлик-шлик.


ПОДСОЛНУХИ

Мне вспомнились подсолнухи Гогена,
нет, не Гогена – Гойи... Что за бред?
Готч? Гадди? Гротгер? Гилберт? Неизменно
я находил неправильный ответ.

Полночи я крутился на постели,
а снегопад кружился за окном,
и мучился: «Ну как на самом деле?..»
Пока под утро не забылся сном.

И снилось мне, что пронеслись столетья
и вот когда былого шелест стих,
припомнил бог «Подсолнухов» соцветья,
а с ними этот немудреный стих.

Померкли облака на небосводе:
«Ну как его бишь там? Ну что за вздор?
Фамилия на «Ш» была же вроде -
Шенье, Шиаду, Шелли, Шенкендорф?»

Но и тремя кинжалами трезубца
не сможет ил расчистить к аду «Ш»
и истерзают человеколюбца
"Подсолнухи" и девочка-душа.


КЛАССИКА ИЗГНАНИЯ

Овидий с Люцифером пьют вино,
повесив на один сиротский крюк
промокшие хламиды из дерюг, -
таверна, Понта черное пятно.

Здесь всё, как прежде, как заведено:
фитиль, чадящий,  кожаный бурдюк
и вонь от тел, и варварский нахрюк,
и куры на полу клюют пшено.

А там, а там еще, наверно, кто-то
и вспомнит о тебе не для отчета,
а там, а там еще дрожит в сияньи
знакомый с детства яблоневый сад,
но ты хоть весь исплачься в покаяньи,
тебе отсюда нет пути назад.


***

Самоубийственная нега,
когда на сотни верст отсель
ни половца, ни печенега,
а только водка и кисель.

Все как и было прошлым летом:
отомкнутый дверной засов,
коты, уснувшие валетом,
глухое тиканье часов.

И сентябрем в окно подуло,
и вновь сердечный перебой
вышвыривает в ночь со стула,
и хочется хоть с кем-то в бой.


НОЧНАЯ ТРЕВОГА

То встанет сердце, то замельтешится
и тиканье часов спаялось в гул,
и улица шумит, как психбольница,
и новый взрыв жилой массив тряхнул,
и громыхает где-то за домами,
и нефтебаза за рекой горит,
и город будто ждет свое цунами,
и море будто ждет метеорит,
и полыхает ночь по всей равнине,
и тьма освобождает соль земли,
и воцарятся сумерки отныне,
и время разобьется о нули,
и Млечный Путь затянет черным смогом,
и скроется последняя звезда,
и кажется, что мир был создан богом,
чтоб я в нем умер. Умер навсегда.


***

Ваш бог – Сатана,
а мой бог – Христос,
убит был – хана,
не взглянешь без слез.

И нет, не воскрес,
но я вслед за ним
все в тот же замес
иду, побратим.

Вам вера – райка
раскрывшийся мак,
а я дурака
люблю его так!


ШНУРОК

Событие для репортажа -
ошеломляющая кража:
исчез надысь под вечерок
с сортирного бачка шнурок,
все отделенье взбудоража.

Глаза у зава, будто сверла:
«Какая мразь веревку сперла?» -
как бомбы, падают слова.
Хоть был шнурок и с метр едва,
но чтоб повеситься – по горло.

Испуганы, понуры, тихи
смекают в коридоре психи
что завом был уже решен
вопрос про генеральный шмон -
он видит умысел и в чихе.

А я скрываю под матрасом
листки со стихотворным мясом,
психоделический дневник, -
сейчас утрачу я за миг,
что год возил туда Пегасом.

«По стенке быстро встали, суки!
Начнем!» – потер злорадно руки,
и через несколько часов
медсестры из палат без слов
выносят с конфискатом вьюки.

«Всё на пол!» – кофе, реквизиты
контор каких-то, для элиты
кулечки с белым порошком,
таблетки, «ню» огромный ком
и даже дряхлый том «Лолиты».

Консольки, чай и к батарейкам
деньжата чуть не по копейкам,
и сигаретные бычки,
и россыпью мои листки,
испачканные в чем-то клейком.

А нет шнурка! «Продолжим, гады...»
Итак, вторая часть триады -
всем оголиться до срамот,
чтоб персонал обшарил шмот.
«Что ковыряетесь? Не рады?»

И с тел пижамы с труселями
к ногам сползают лишаями,
а за спиной у зава в ряд
три ординаторши стоят,
хихикая с сальцой над нами.

Медсестры принялись за дело.
И здесь опять меня задело -
огрызочек карандаша,
который нежно, не спеша
об пол точил я для задела...

Его я, не предвидя драмы,
хранил в карманчике пижамы -
и в прочем хламе он пропал.
А нет шнурка! Каков накал!
И ждет нас третья часть программы.

«Мордасы в стену! Встали раком!
Разжали булки! – Нам со смаком
рокочет зав, сгибаясь сам, -
сейчас проверим ваш Сезам!»
И приступает к раскорякам.

Снабдившись фонарем и щупом,
он шарит два часа по дупам,
как будто в каждой ищет дно.
А нет шнурка! И ночь в окно
течет по тополиным купам.

Отбой спустя две-три минутки.
«Всё это были прибаутки! -
Бубнит, как видимо, устав,
себе под нос в расстройстве зав. -
Отложим до утра, ублюдки!»

А утро стало эпилогом -
шнурок в сортире над порогом
привязан был одним концом,
а на другом, в косяк лицом, -
пацан, себя считавший Богом.


***

Девочка летит в Дубай.
Для чего – ей скажут позже.
Небо. Холодок по коже.
Шереметьево, гуд-бай!

Обещали ей щенка,
куклу Барби с куклой Кеном...
Холодок бежит по венам.
Ниже, ниже облака.

Позади с детьми каток,
возвращенья ждет раскраска
и отложенная сказка -
сжал сердечко холодок.


РУСЛАН И ЛЮДОНЬКА

Ставит смартфон на видео,
девочку – на колени...
Русский, возненавидь его,
как ненавидят олени!
Я же приму участие,
млеющий соглядатай, -
будут за сладострастие
эти стихи расплатой.

Как же звучит ласкательно:
«Маленький рюзке щлюха...»
Будь ты сто раз писатель, но
выше тебя порнуха!
«Слищищ,  подняла голову!
Быстро в глаза смотрела!»
Как от пилюль ментоловых
тронула дрожь ей тело.

«Вижю, что не порватка, я
вижю, я вижю... - цэлка!
Дэвочка. Люда. Сладкая.
Бэлая, как побэлка.»
Трогает шею пальцами,
губы ей... До испарин!
Будто бы мир скитальцами,
зайчик им весь обшарен.

«Сдэлай приятно...» – джинсовой
молнии в ухо жженье,
вылетел темный джин совой
сразу в одно движенье.
Девочка им испугана,
в сердце же червь соблазна -
робко глядит и вдруг она
всё там целует страстно.

«Ну-ка, давай, скажи-ка мне
как эта вэщь по-рюзке?
Ну же, на «ха!» Хихиканье
будто от перегрузки.
«Ну, говори же! Или я...
Я не возьму тебя в Нальчик!»
Шепчет через усилия:
«Это... Халяль, Русланчик...»


МУХА

Когда я вижу мух,
я вспоминаю Муху
(я знаю двух,
но этот не Альфонс).
Он к миру встал по духу
в квиконс.

Наш врач в любой обход
бросал ему вопросы:
«Который год?
Сезон? Как вас зовут?
На юге эскимосы?
Вы тут?»

И он шептал, едва
разборчиво,  с запинкой,
свои слова
(тогда его кровать
к моей стояла спинкой):
«Как знать...»

Он соблюдал режим,
на зависть дисциплина -
когда лежим,
ложится он, с зарей
встает, но всем едино
чужой.

...где зорька здесь видна,
в своей любимой нише,
он у окна
ладони по стеклу
перебирал все выше
к теплу.


ПРОГУЛКА С ВЕРГИЛИЕМ

Опять он сверлит, пакостная гнида,
опять с утра уже который год -
за что, за что караешь, Немезида?

Да, я бездельник, да, я рифмоплет,
да, я безумец, но ведь не садюга,
как этот за стеной моей урод.

За что, за что лишила ты досуга?
Остался мне феназапам один
для выхода из дантовского круга.

Чу! Кто здесь? За кулисами гардин
кто прячется? Раздернул... Ах, мой гений!
Мой милый Публий в венчике седин!

«Давно ли к нам из мира приведений?»
«Да с час уже! И сразу же укор -
ты, мальчик мой, и ангелов смиренней!

Давай пройдемся...» Вышли в коридор,
и вроде мой он, и чужой как будто -
в длину его и не охватит взор.

И тишиной морозною продуто
пространство между тех же самых стен,
в которых я забыл покой уюта.

«Как  тихо! Словно я попал в дольмен!»
«А ты ушком к стене прижмись потуже...»
«Включен, наверно, где-то в доме фен?»

«Ох, фен ли?» «Для сверла чуть слышно, ну же,
скажи мне, что жужжит там за стеной
в десятках мест, повсюду, добрый друже!»

«Там ад гудит... И ты тому виной,
хотя и сам еще не знаешь, что ты
сейчас создашь терциною одной.»

«Прошу тебя, оставь свои темноты,
давай уже, выкладывай, как есть.»
«У нас твои стихи, как анекдоты...

И нам забавной показалась месть,
которую ты сочинишь «шахтерам»,
а их ведь по Россиюшке не счесть.

Итак, они, по новым приговорам,
теперь лежат в коморках метр на два,
прибиты к полу адским живодером.

Там тьма, секунды капают едва,
а в задницах у них без перерыва
вращаются с шипами бурава.

Одна твоя в трехстишьях директива
и ради бытия такого им
вся вечность предоставлена учтиво.

Ну мне пора...» «Постой, мой пилигрим!
Что будет, если откажусь от мести?»
«Им? Милость. Рай. И кореш херувим.»

И нет его... И те же сиськи в тесте -
и коридор, и комната, и дрель,
всё как и было, так и есть на месте.

Что сверлишь ты, ублюдок? Не тоннель
себе ли в ад? И я беру очочки,
и я беру волшебную свирель.

Сплетаются в терцеты бойко строчки -
сегодня для стихов я знаю цель,
не дам тебе и часа я отсрочки!