Из дневниковых набросков

Огонь в старой избе потрескивал, отбрасывая пляшущие тени на грубо обтесанные стены. Старый Игнат начал свой рассказ.


Его голос, скрипучий, как ветер в голых ветвях, рассказывал о старухе из снежного тумана.


— Говорят, — прогрохотал он, наклоняясь ближе к мерцающему огню, — что, когда настал ее час, не в постели, а там, в неумолимой белизне, она не просто исчезла. Нет. Она явилась как сама метель — вихревой вихрь, родившийся из-за зазубренной, покрытой снегом скалы, которая охраняет северный перевал.


Он помолчал, позволяя ночной тишине воцариться, нарушаемой только стоном бревен. — И в ту последнюю ночь, — продолжил он, глядя куда-то вдаль, словно наблюдая за разворачивающейся перед ним сценой, — был пир. Не для живых. Пир ворона.


Его скрюченные пальцы чертили в воздухе призрачные очертания.


Они всегда знают. А ветер доносил шепот, но не утешительный, а о том, как жесток мир. Как он пережевывает тебя и выплевывает, оставляя воронам одни кости.


Дрожь пробежала по собравшимся слушателям — молодым и старым, которые сгрудились в поисках тепла и историй. Голос Игната понизился почти до шепота, пронизанного леденящим душу резонансом. И еще был смех. Не тот радостный, который согревает сердце, а пронзительный, отчаянный звук, похожий на стенания проклятых. Смех над своей судьбой, над своей участью. Предсмертный хрип проклятия, снова и снова произносимого шепотом на этом замерзшем, мертвом поле.


Он обвел взглядом лица, бледные в свете огня. — Говорят, это было ее последнее заклинание. Заклинание отчаяния, вплетенное в саму ткань снежной бури.


Огонь в камине потрескивал, и порыв ветра задребезжал ставнями, пугающе напоминая отдаленный скорбный крик. Игнат замолчал, и долгое время жители деревни могли слышать только стук собственных сердец и эхо вороньего пира в завывании ветра.