Под звуки отчаяния

Дмитрий Алексеевич, судмедэксперт, возвращался домой с работы, чувствуя себя выжатым, как лимон. Вскрытия, протоколы, бесконечные вопросы следователей – все это давило на него, словно плита. Он мечтал о тишине, о чашке крепкого чая и старой газете. Но тишина, как он знал, была роскошью, недоступной в его доме.

Подходя к подъезду, он уже слышал его. Этот пронзительный, надрывный крик, который преследовал его уже несколько лет. Крик, полный боли и отчаяния, принадлежал мальчику, живущему этажом выше. Мальчику с тяжелой формой аутизма.

Дмитрий Алексеевич вздохнул. Он понимал. Он видел, как мучаются его соседи – мать, бабушка и дедушка этого несчастного ребенка. Он видел их изможденные лица, их потухшие глаза. Они целыми днями возились с ним, пытались успокоить, отвлечь, но все было тщетно. Мальчик рос, становился сильнее, и приступы его агрессии становились все более непредсказуемыми.

Поднимаясь по лестнице, Дмитрий Алексеевич слышал, как мальчик бьется головой о стену. Глухие удары отдавались эхом по всему подъезду. Он представил себе, как сейчас выглядит комната – ободранные обои, сломанная мебель, следы борьбы на руках у бабушки.

Он знал, что у них нет денег на сиделку, на специализированный центр. Они были одни, брошенные на произвол судьбы со своей бедой. Государство, как всегда, отворачивалось.

Войдя в свою квартиру, Дмитрий Петрович закрыл дверь и прислонился к ней спиной. Крик мальчика проникал сквозь стены, словно тонкая игла. Он попытался заглушить его, включив радио, но тщетно.

Он вспомнил, как однажды, случайно встретив бабушку мальчика в магазине, он попытался заговорить с ней. Она посмотрела на него усталыми, полными слез глазами и прошептала: "Мы больше не знаем, что делать. Он растет, а мы стареем. Скоро мы не сможем его удержать."

Дмитрий Алексеевич отвернулся, не зная, что ответить. Он чувствовал себя беспомощным. Он, судмедэксперт, привыкший иметь дело со смертью, не знал, как помочь этим живым, страдающим людям.

Он налил себе чаю, открыл газету, но читать не мог. В голове звучал крик мальчика, а перед глазами стояли измученные лица его соседей.

Он думал о будущем. Что будет, когда дедушка и бабушка совсем ослабнут? Что будет, когда мальчик станет совсем неуправляемым? Кто возьмет на себя заботу о нем?

Дмитрий Алексеевич отхлебнул чай. Он был горьким и безвкусным. Он понимал, что в этом доме, в этом подъезде, в этой жизни нет простых ответов. Есть только боль, отчаяние и безысходность. И крик, который будет звучать до тех пор, пока…

Он не знал, до каких пор. И это пугало его больше всего. Он боялся не смерти, он боялся жизни, такой жизни, полной мучений и лишенной надежды. Он боялся за своих соседей, за этого несчастного мальчика, за себя самого. Потому что в этом мире, где царит равнодушие и безразличие, никто не застрахован от беды. И крик, этот пронзительный, надрывный крик, может однажды зазвучать и в его собственной квартире.


Дмитрий Алексеевич отставил чашку. Чай остыл, как и его надежды на спокойный вечер. Он подошел к окну, выглянул во двор. Фонари бросали тусклый свет на мокрый асфальт, на редких прохожих, спешащих укрыться от промозглой сырости. Ничего не изменилось. Все так же, как и несколько лет назад, когда в их подъезде поселилась эта семья.

Он вспомнил, как впервые услышал этот крик. Тогда он еще не знал, что это за ребенок, и думал, что кто-то кого-то бьет. Вышел на площадку, прислушался. Тишина. А потом снова – этот дикий, нечеловеческий вопль. Он тогда даже позвонил участковому, но тот лишь отмахнулся: "Бывает, молодой человек, всякое бывает".

Теперь он знал. Знал, что это не просто "всякое". Это болезнь, которая вырвала из жизни целую семью, оставив их наедине с бедой, как корабль, выброшенный на берег. Он видел, как мать, еще молодая женщина, с каждым днем становилась все старше. Ее волосы поседели раньше времени, а в глазах поселилась такая усталость, что казалось, она не спала уже целую вечность. Бабушка, хрупкая старушка, сгорбилась под тяжестью забот, а дедушка, бывший когда-то крепким мужчиной, теперь еле передвигал ноги.

И мальчик. Он видел его мельком, когда тот вырывался из рук матери или бабушки, когда они пытались вывезти его на прогулку. Глаза его были пустыми, взгляд блуждал где-то далеко, а тело его было напряжено, как пружина, готовая в любой момент распрямиться с разрушительной силой. Он не понимал, что происходит вокруг, не видел людей, не слышал слов. Он жил в своем собственном мире, мире боли и страха, который он выплескивал наружу в этих бесконечных криках и ударах.

Дмитрий Алексеевич закрыл глаза. Он, человек, который каждый день сталкивался с последствиями человеческих страстей, с насилием, с преступлениями, чувствовал себя здесь, в своей тихой квартире, совершенно беспомощным. Он мог вскрыть труп, установить причину смерти, но не мог исцелить душу, не мог облегчить страдания живых.

Он думал о том, как они справляются. Как они умудряются жить, когда каждый день – это битва? Как они находят силы вставать по утрам, когда ночь была наполнена криками и ударами? Как они умудряются любить этого ребенка, который причиняет им столько боли?

Он знал, что они не сдадутся. Они будут бороться до последнего. Но что будет потом? Когда силы их иссякнут, когда болезнь возьмет свое, когда мальчик станет совсем неуправляемым? Кто тогда придет на помощь? Государство? Общество? Или они так и останутся одни, забытые всеми, со своей бедой, пока…

Дмитрий Алексеевич не мог закончить эту мысль. Он не хотел думать о том, что может произойти. Он просто хотел, чтобы этот крик прекратился. Чтобы в их доме, в их подъезде, в их жизни наконец-то воцарилась тишина. Но он знал, что это, скорее всего, несбыточная мечта. И от этой мысли ему становилось еще тоскливее. Он снова отхлебнул чай. Он был горьким, как и вся эта история...