Глава 6

В первые дни я будто окаменел: стоял у входа в сарай, не сводя глаз с пустого двора. Вслушивался в тишину, ожидая приказа, удара, начала схватки — чего угодно, что хоть немного напоминало бы привычный уклад жизни.

Но мир замер. Не происходило абсолютно ничего.

На третий день я решился. Сделал шаг, затем ещё один. Я дошёл до центра двора, остановился, ожидая. Обернулся. Никто не окликнул. Цепь не натянулась. И тогда я сорвался. Я бежал по широкому кругу, петлял среди мусорных завалов, перепрыгивал через гнилые доски.

Вскоре я рухнул на землю, задыхаясь от непривычной лёгкости. Давно забытый трепет разорвал тишину внутри. Чистое, ошеломляющее счастье наполнило меня до самого верха, вымывая остатки боли и страха.

Я растянулся на земле. Почва была мягкой, тёплой, пропитанной дневным солнцем. Жар медленно полз по моему телу, добираясь до старых шрамов. Я закрыл глаза и ощутил, как оковы напряжения, державшие меня так долго, наконец, ослабевают. Впервые за долгий период я позволил себе расслабиться.

Процесс восстановления был неторопливым и требовал времени. Я переучивался быть просто псом. Я спал, не дожидаясь разрешения. Моим ложем стали старые, давно брошенные тряпки в сарае. Да, от них пахло пылью и грызунами, но, к удивлению, лежать на них было даже приятно. Я сворачивался в комок и находил в них убежище от прошлого, засыпая без единого тревожного сна.

Я ел размеренно каждый раз, когда сторож ставил миску у входа. Прежняя ненасытная жадность ушла — я знал, что завтра меня снова накормят. Я носился безо всякой цели, изучая каждый угол двора. Рыл глубокие ямы просто ради удовольствия ощутить землю под лапами. Облаивал наглых птиц, садившихся на забор. Предавался бессмысленной охоте на свои же тени.

Сторож появлялся ежедневно. Он не знал ласки, не искал разговоров. Его действия были механичны: оставить корм и удалиться. Но впервые в моей жизни отсутствие боли было важнее присутствия тепла. Он не представлял мне никакой угрозы, и это сделало его равнодушие высшим благом.

Я принял решение подойти. Сомнения гнали меня назад, но что-то внутри велело идти. Он оставался неподвижным, курил, будто его здесь не было. Я осторожно лёг на землю недалеко от него. Мы просто молчали, впервые разрешив себе такую близость.

— Своё ты уже отжил, — голос сторожа нарушил тишину. Он был тих и ровен, и впервые в нём прозвучало искреннее сострадание, пробивающееся сквозь толстую броню его суровой натуры. — Отмучался.

Он повернулся и ушёл. Но эта простая фраза о том, что всё закончилось, принесла мне облегчение, которого я ждал годы.