Глава 2

Меня забрали, когда мой мир ещё не успел остыть от материнского тепла. Я был непригоден для этого нового шага.

Мужчина спустился в подвал, взял меня за шкирку и потащил к лестнице. В панике я мёртвой хваткой вцепился зубами в его рукав. Это был не гнев, а отчаянный животный протест против расставания. Удар по морде пришёлся мгновенно. Боль прожгла нос и пасть, и я завизжал, непроизвольно разжав стиснутые зубы.

Мать с безумным рыком бросилась за мной. Но оковы, существование которых до этого было тайной, с грохотом остановили её рывок. Она металась на коротком поводке. Её лай перешёл в разрывающий душу вой. Я отчаянно оглядывался, скуля в ответ и царапая воздух маленькими лапами. Но меня уже неумолимо волокли вверх, к чужому свету.

Впервые я увидел небо. Оно было огромным, бескрайним, и его серая давящая тяжесть пугала меня больше, чем тесные стены подвала. Я инстинктивно зажмурился от резкого чужого света, хотя пасмурный день не обещал яркости.

Меня привели в огороженный двор, где уже стояли другие собаки. Их было пятеро или шестеро. Каждая прикована. Они не издали ни звука и просто смотрели на меня пустыми безжизненными глазами. В них не было ни признака враждебности, ни малейшего любопытства. Только глубокая неподъёмная усталость.

Это была усталость тех, кто давно отбросил всякую надежду и ждал только конца.

На мою шею надели ошейник. Он был толстым, грубым, из жёсткой кожи, утяжелённым металлическими заклёпками, и тяжело давил, сдавливая горло. К нему пристегнули цепь. Я инстинктивно бросился вперёд, но сталь сработала мгновенно. Цепь железным кулаком оборвала рывок. Удушающий удар по шее отбросил меня, сбивая дыхание. Я был совершенно ошеломлён. Повторил попытку и снова получил точный жестокий удар, который лишил меня воздуха. Я лаял от ярости, скулил от бессилия, рвал лапами бесполезную землю. Ничего не менялось. В одно мгновение мой мир был насильно сокращён до жалкого круга диаметром в два метра, крошечного островка в океане недоступной свободы.

Пища подавалась порциями, рассчитанными на едва живое существо. Кормилец никогда не удостаивал меня словом или взглядом. Он просто швырял металлическую миску, и её содержимое с брызгами падало на периферию моей цепи. Я налетал на еду, всасывая её быстро и грубо, одержимый страхом, что это последняя трапеза. Я не мог осознать, что меня дрессировали нуждой. Что именно этот контролируемый голод должен был выковать во мне злобу. Сделать меня абсолютно безрассудным, готовым вцепиться в глотку за мизерную подачку.

Началась моя муштра.

Поначалу меня доводили до изнеможения бегом. Я нёсся за брошенными предметами, бежал до тошноты, пока не обмякало тело, пока кровь не стучала в висках, а зрение не теряло фокус. После этого меняли снаряжение. К ошейнику цепляли утяжелители, и моя задача сводилась к тому, чтобы тащить эту мёртвую массу бесконечно и монотонно по кругу.
Вскоре ко мне начали приводить собак. Маленьких, дрожащих, привязанных на тонких верёвках. Их фиксировали в пределах досягаемости, а мои цепи падали на землю.

— Рви! — надрывались человеческие голоса.

Я не мог понять этого приказа. Я подходил осторожно, обнюхивал испуганное существо. Оно билось в мелкой дрожи. Пытаясь наладить контакт, я припадал на передние лапы в приглашающем поклоне, вилял хвостом. В ответ слышался только жалобный, полный ужаса скулёж. В ответ на мою игру неизменно приходила боль. Палка опускалась, хлеща по рёбрам, по позвоночнику. Удары не прекращались, пока я не сломал в себе то, что было дано от рождения. Моё естество должно было умереть, чтобы я выжил.

— Рви, сука! Рви!

Я не мог понять, что именно они требовали от меня. Я знал только одно неоспоримое правило: боль не прекратится, пока я не выполню их непонятный приказ. Но каким должно быть это «правильное» действие?

Я укусил. Это был не акт агрессии, а бессмысленный акт отчаяния, инстинктивное желание, чтобы, наконец, всё прекратилось. Зубы судорожно сомкнулись на тонкой чужой шее, и я дёрнул головой, не понимая, зачем. Собака пронзительно завизжала. И в ту же секунду крики оборвались. Наступила глухая тишина. Палка застыла в воздухе. Голос человека мгновенно сменился, став удивительно тихим, почти вкрадчивым:

— Вот оно. Молодец. Хороший, умный мальчик.

Я ощутил прикосновение. Впервые. Жёсткая мозолистая рука легла на мою голову, и в этой грубости скрывалась высшая награда. За этим последовал щедрый бонус — порция еды, вдвое превышающая норму.

Сознание ещё не успело принять жестокую правду, но тело, наученное болью, уже запомнило этот урок навсегда.

Логика их мира проста и ужасна: насилие — это одобрение. Каждый укус приносит мне ласку. Каждый момент спокойствия возвращает палку. Я форсированно осваиваю правила, в которых любовь и боль поменялись местами.