Глава 1

Я родился в темноте. Не в той темноте, что приходит с ночью и уходит с рассветом, а в той, что пропитала стены подвала и въелась в бетонный пол. Она висела в воздухе плотной завесой, разрывалась на куски при каждом моём движении и снова смыкалась, словно оценивая, имею ли я право дышать.

В подвале окон не было, и единственной связью с внешним миром оставалась ржавая вентиляционная решётка под самым потолком, силящаяся пропустить лишь хилый леденящий ручеёк воздуха. Шершавые, словно наждак, стены были испещрены плачущими разводами сырости — скорбными следами неумолимого времени. Вдоль потолка ползли прогнившие артерии труб, которые вздыхали при каждом толчке воды, усугубляя тишину лишь непрекращающимся стуком падающих капель.

В углу, погружённые в плотную тень, стояли забытые кем-то деревянные ящики, чьи доски разбухли и потемнели от вечной влаги, и высокий железный стеллаж, покрытый толстым, словно войлок, слоем серой пыли. На полу валялись обрывки задубевших проводов, расколотые стеклянные осколки, пустые бутылки, целый ворох хлама, который красноречиво говорил о том, что люди бросают в это место всё то, куда сами боятся спускаться.

Воздух в подвале был плотный, тяжёлый и осязаемый. Он был пропитан густым затхлым запахом плесени, едкой металлической нотой ржавчины и въедливым духом старой разлагающейся ветоши. Сквозь эти слои пробивался некий тревожный сладко-гнилостный аккорд, будто что-то не до конца истлевшее было намертво запечатано в сыром бетоне.

Помещение было погружено в почти абсолютный мрак. Его не освещал, а лишь тревожил умирающий свет единственной лампочки под потолком. Она не горела стабильно, а лишь судорожно подёргивалась и мигала, будто на последнем издыхании. Каждый её короткий мучительный всплеск не прогонял тьму, а выхватывал из неё длинные искажённые тени, которые на долю секунды казались застывшими живыми фигурами, прежде чем снова раствориться во мраке.

Я открыл глаза на свет и сделал первый вдох именно здесь.

Мир был тесным, влажным и совершенно безопасным. Он сводился к бархатистой упругой опоре материнского бока и густому запаху молока, прерываемому лишь ровным убаюкивающим ритмом материнского дыхания. Я сплю и ем, окружённый сопением и мелкими подслеповатыми тычками своих четырёх братьев и сестёр. Мы вечно толкаемся, пытаясь занять самое тёплое место под матерью. Я, самый крупный из помёта, использовал свой вес, чтобы утвердить своё право на место.

Мать очищала нас с инстинктивной, неутомимой дотошностью. Шершавый, тёплый напор её языка был неотвратим, он не давал ни миллиметра покоя, прогоняя остатки сна и стимулируя каждый нерв. Но в самый разгар этой самоотверженной заботы она внезапно останавливалась, и её тепло исчезало. Она настораживалась, как натянутая тетива, поднимая морду. Я не видел, что её пугает, но ощущал это всем телом: мать каменела от макушки до хвоста, а её сердце под моей щекой забилось тревожно, как молоток. И тогда до нас доходил чужой угрожающий гул шагов с верхнего этажа.

Люди появлялись здесь редко, и каждый их приход заставлял мать прижимать нас к себе всем телом, хотя она сама оставалась неподвижным камнем. Они нависали над нами, их голоса были громогласными и непонятными, но уже тогда я безошибочно улавливал главные скрытые интонации: угрозу или равнодушие.

Как-то раз мужчина поднял меня за шкирку резким движением. Я пронзительно пискнул от неожиданности и дискомфорта. Он рассматривал меня, ощупывал лапы, заглядывал в пасть. Затем произнёс короткую одобряющую фразу и швырнул назад. Я больно ударился о холодный пол и немедленно вжался в материнский бок, мелкой дрожью отдавая пережитый страх.

Мать издала глухой гортанный рык — звук, родившийся глубоко в её груди, скрытый за едва дрогнувшими губами. Это было последнее невысказанное предостережение. Но даже при всей своей ярости она замерла, не решаясь нарушить негласный запрет.

Наши дни были нескончаемым радостным кувырканием в полумраке. Мы отрабатывали свои инстинкты, хватая друг друга без боли, без агрессии, просто потому, что молодая жизнь требовала выхода. Я был щенком, и мой горизонт ограничивался четырьмя сырыми стенами. Я понятия не имел о существовании зелени под лапами или синевы над головой. Я знал людей только как судей и наблюдателей, а не как существ, способных на нежность. Я не представлял себе иного существования.

Однако в моей крови пульсировало неясное, но мощное чувство. Стремление к теплу, жажда чего-то светлого. Я слепо тянулся к тусклому огоньку на потолке. Я искал материнскую ласку. Я хотел быть нужным. Хотел любить.

Я появился на свет, чтобы дарить тепло. Но люди отменили мою природу, решив, что моё место в схватке.