Как аукнется...

Валентина Николаевна полной грудью налегла на выступ у раздаточного окна. Замерла в напряжении – половник наяривал круги в огромной кастрюле, и смачный кусок мяса рядом с половником тоже наяривал круги.

От долгого немигания глаза заслезились, но Валентина Николаевна этого почти не заметила – половник и мясо встретились.

Женщина чуть приподнялась на цыпочки. Или ей показалось, что приподнялась. Ну какие цыпочки в… без малого восемьдесят лет? Аппетитный кусочек благополучно перебрался через металлический ободок.

От предвкушения Валентина Николаевна глотнула. Пока только слюну.

Но проклятущая Зинка, словно невзначай, чуть наклонила одну сторону половника, ту самую, где мирно улеглось смачное лакомство, и оно медленно заскользило обратно в кастрюлю. Сердце Валентины Николаевны заныло.

Шмяк! – в глубокую тарелку влились щедрые лопухи капусты, более мелкие кубики картошки, яркие и весёлые, но совсем уже маленькие – моркови и обильным течением зеленоватый бульон с редкими масляными кружочками.

Валентина дёрнулась в сторону, желая уступить свою очередь стоящей за ней Михайловне. Может, следующий раз повезёт? Но проклятущая Зинка угадала манёвр:

- Бери, Николаевна, кушай на здоровье!

Теперь уж не отвертеться. Валентина загребла скрюченными пальцами тарелку, медленно повернулась и зашаркала к своему столу. Теперь надо осторожней. Разольёшь, девки тряпкой и наподдать могут. Тогда добавку можно уже не просить. «Твоя добавка на полу!», — это в лучшем случае то, что услышит в ответ.

Ладно. Пока Михайловна копошится у раздаточного окна, она воспользуется моментом. И Валентина Николаевна потянулась за хлебом. Жадно оторвала большой кусок и сунула себе в рот. Теперь надо жевать порасторопней. Михайловна уже разворачивает свой древний корпус и делает неуверенный шаг.

К тому времени, когда соседка по комнате и по столу доковыляла до своего места, пока целилась трясущими руками, выбирая правильную стоянку для своей тарелки, пока усаживала свой тощий зад, Николаевна запихивала в рот второй кусок хлеба.

В доме престарелых наступил обед.

В широкой и светлой столовой несколько десятков ложек выбивали звонкую, но неритмичную мелодию. Николаевна не выбивала. Её ложка уныло лежала в миске, ожидая, пока старушка справиться с тем хлебом, который в себя пыталась запихнуть. Но дело застряло. Причём, опасно для жизни. Николаевна это поняла и чуток испугалась.

- Хлеба опять не дали? – наклонившись, шепнула Михайловна.

Потом перепугано оглянулась – никто не услышал?

Валентина Николаевна ответить не могла. Нечем ответить. Но чтобы соседка не разгадала её затруднение, энергично замотала головой.

- Ладно, - смирилась, как всегда, Михайловна, взяла ложку и присоединила свою редкую дробь к общей мелодии.

Николаевна продолжила жевать всухомятку. Едва-едва. Челюсти заныли. Хлеб норовил выбраться наружу. Вот уж попала в западню! Но ничего! Пробьётся! Не в первый раз.

Женщина бросила взгляд по сторонам.

Справа и слева раскинулись маленькие столики, за которыми сидели ходячие и себя обслуживающие. Чуть дальше, у стены, длинный стол, там медленно жуют ходячие, но уже себя не обслуживающие. Скоро и они с Михайловной туда перейдут.

В палатах кормятся те, кто уже не встаёт. Унылое зрелище.

Зрелище немного украсил Семёныч. К нему, видать, в очередной раз приезжал сын. За столом у Семёныча прямо-таки пир, и он щедро делился деликатесами со своими соседями.

Валентина Николаевна попыталась поймать взгляд Семёныча, чтобы получить и свою порцию чужого счастья, но Семёныч о чём-то смеялся с мужиками и на неё не поглядел.

«Вот есть же дети! - в великом раздражении жевала Николаевна. – Редкие выходные не приезжают. И всё тащут, тащут… сумками. И денег же не жалеют для отца. А тут!»

Хлеб, наконец, провалился, оставив жгучий след по дороге, и Николаевна взялась за ложку. Но мысли уже завели привычную злость.

«У «этой» понятно. Всех детей развезла по больницам. Ни одного себе не оставила!»

И тяжёлый презрительный взгляд Николаевны остановился на соседке. Та тянулась морщинистыми губами к жидким щам и не подозревала, что прямо здесь и сейчас стала объектом осуждения.

«А я? Ночи не спала с этой курвой. И что получила? – привычная жалость к себе горячей волной затопила душу, хотелось заголосить, но не время. Девки ругаться начнут. Сдержалась. – Знала бы, что вот так бросит…».


- Косорукая! – у Валентины зачесалась ладонь. Так и хотелось треснуть по белобрысой макушке.

Худенькая девочка вжала голову в плечи. Она тоже ждала затрещины.

И Валентина разрешила себе. Рука привычно и жёстко шлёпнула по голове. Ладонь загорелась. Валентина непроизвольно сжала её и ещё пуще распалилась.

- Вся в отца. Тот был ни рыба, ни мясо. За что ни возьмётся, всё через ж… И эта такая же. Быстро подмела тут всё!

И глядя, как девочка с каким-то облегчением схватилась за веник, Валентина почувствовала, что не добрала. Что слишком мягко получилось.

- Никакого тебе велосипеда, - злорадно увидела, как потемнело лицо дочери. - Ты его всё равно через неделю разобьёшь. 

Теперь всё. Полегчало. Добавила уже контрольное:

- Пусть отец покупает.

Мать вышла во двор, а Таня стала собирать невидимые осколки. Невидимые потому, что слёзы мутной пеленой закрыли мир.

Девочка не знала точно, отчего так горько на душе. Оттого ли, что опять останется без велосипеда? У подружек уже есть, и мама обещала на день рождения. Неужели опять передумает?

А может быть горько потому, что жалко отца?

Вспомнив родное и беспомощное лицо, слёзы часто покатились на осколки разбитой чашки, открывая обзор.
Отец её любил. Она это всегда знала. И раньше, когда он жил с ними, мама всё больше на него ругалась. Называла недотёпой. Потом он ушёл.

А может ей горько потому, что в целом мире нет места, где она могла бы укрыться? Спрятаться от криков, от подзатыльников, от обзывательств.

- Ты чего там? Заснула?

Таня торопливо сунула веник на место, бросилась к матери.

- На-ка, вымой банки. Видишь, моя рука не пролезает?

Танина рука не просто пролезла в узкое горлышко, она вошла, как в широкие ворота.

Мать несколько тяжких мгновений нависала сзади. Это было труднее всего. В такие минуты Таня не понимала, что делает, не знала, что делать дальше, не могла сосредоточиться на работе, а только слушала тяжёлое дыхание матери, ожидая, когда опять что-нибудь получится не так.

Мать тяжко вздохнула и ушла за огурцами.

Стало чуть легче. Стало понятнее, что делать дальше. Таня схватила мыльную губку и заелозила её по стеклянной стенке.

Ух, как пузырится мыло, как блестят на солнце капли воды.

- Сбегай в дом за ведром!

Голос матери раздался так неожиданно… так близко… так громко. Таня вздрогнула. Банка, не зацепившись за тонкую, мокрую кисть, легко соскользнула вниз. Брызнула красивыми осколками...