Кампанелла, траги-комедия

 Утро было серое и мокрое. Над крышами домов висел густой серый туман, смешанный с черным дымом из фабричных труб. Он оседал на булыжниках мостовой мелкими каплями.
 Готтлиб, старый ветеран, стоял у верстака в своей мастерской. Он был одет в потертые кожаные штаны и жилетку поверх серой рубахи. Его руки, покрытые старыми шрамами и мозолями, двигались медленно и точно. Он шлифовал кусок букового дерева. Стружка, пахнущая сыростью и смолой, кучками лежала на полу.
 В углу мастерской, на грубо сколоченной полке, стоял портрет фюрера в черной рамке. Рядом висел колокол, который Готтлиб отлил много лет назад, еще при старом режиме, он называл его кампанеллой. Колокол был темный, из потускневшей бронзы, с трещиной по краю.
 Дверь скрипнула, и вошел Сметана, его сын. Он был в черных брюках и высоких сапогах, но без кителя. Его волосы, такие же светлые и жесткие, как у отца, были коротко острижены. На лице его – красная ссадина от бритья. Глаза его были карими.
– Холодно, – сказал Сметана. Он подошел к железной печке, потрогал ее рукой.
 Печь была почти холодной.
 Готтлиб не поднял головы:
– Уголь кончился. Сегодня должен привезти Шмидт.
– Шмидт вчера арестован, – ответил Сметана, глядя на огонек керосиновой лампы. – Говорят, у него нашли листовки.
 Готтлиб перевернул доску, провел пальцем по кромке:
– Тогда не будет угля.
– А знаешь, что на листовках было написано?
– Что же?
– Сносим Васко да Гама, – на полном серьёзе ответил Сметана. – Горюй Шкиппендольф!
– Ну он и дибил.
 Сметана достал из кармана пачку сигарет и закурил. Дым смешался с запахом дерева и старой пыли.
– Меня вызывают сегодня, в областное управление. Могут направить в учебный лагерь, под Лейпцигом.
– Это хорошо, – сказал Готтлиб. – Там научат порядку.
– Ты уже научил.
– Не всему.
 Готтлиб отложил рубанок, взял молоток и начал забивать небольшой гвоздь в ножку стула. Удары были глухие и ритмичные.
 За окном послышался скрип шагов. По мостовой шел Ян Немец. Он был в темном рабочем пальто, на плече нес старую холщовую сумку. Его лицо было бледным, глаза глубоко запали. Он шел, не глядя по сторонам, ускорив шаг, когда проходил мимо мастерской Готтлиба.
 Сметана увидел его через запотевшее стекло.
– Вон крыса ползет на завод, как ни в чем не бывало.
– Он делает свое дело, –  сказал Готтлиб, не глядя. – И мы свое.
– Его дело – гадить Рейху. Я уверен.
– Уверенность – добродетель солдата, –  ответил Готтлиб. Эту фразу ему говорили ещё в юношестве, когда он игрался с игрушечным  деревянным конем.
 Он поставил стул на пол, проверил, не шатается ли он.
 Сметана бросил окурок на пол, раздавил его каблуком.
– Я поговорю с ним.
– Не надо, – коротко сказал Готтлиб. – Не сейчас.
 Но Сметана уже вышел на улицу. Готтлиб подошел к окну. Он видел, как его сын догнал Яна, взял его за локоть. Ян остановился и медленно повернулся к Сметане.
– Рано ты сегодня, Немец, – сказал Сметана. Его голос был приглушен стеклом, но слова доносились четко.
– Я чех.
– Я знаю.
– Смена, в семь я иду, как всегда, – ответил Ян. Он не отводил глаз от лица Сметаны.
– Слышал, вчера на складе были проблемы. Проводка, говорят, закоротила.
– Да, проблемы были. Уже всё починили.
– Как же?
– Я не электрик. Я работаю на прессе.
– А я думал, вы там все мастера на все руки, – Сметана улыбнулся. Улыбка была узкая, беззубая и глупая.
 Ян молчал. Он сжал ручку своей сумки. Кости на его костяшках побелели.
– Ну что?
– Ты чего сумку так крепко держишь? –  спросил Сметана. – Там что, бомба?
 Он засмеялся, коротко и сухо. Ян не ответил. Он посмотрел поверх плеча Сметаны на окно мастерской, где стоял Готтлиб. Их взгляды встретились на мгновение. Затем Ян дернул плечом, высвобождая руку.
– Мне надо на смену. Опоздаю.
– Не опоздаешь, – сказал Сметана, но пропустил его. Ян пошел дальше, не оглядываясь.
 Сметана вернулся в мастерскую. Щеки его горели.
– Он что-то знает.Я вижу по его глазам.
– Глаза – не доказательство, – сказал Готтлиб. Он подошел к кампанелле, ударил по ней костяшкой пальца.   Раздался низкий, дребезжащий звук. – Слушай. Она поет фальшиво. Металл внутри поврежден.
 Сметана подошел к стене, где висел его парадный кинжал СС. Он провел пальцем по рукоятке, затем по лезвию, острому и холодному.
– Скоро они все запоют правильно. Или замолкнут навсегда.
 Готтлиб посмотрел на сына. Он видел тонкую шею, напряженные мышцы на висках, влажные пятна под мышками на серой рубахе.
– Иди поешь. Яйца в погребе.
– Ладно.
 Наступила ночь. Город погрузился в темноту, нарушаемую только лучами прожекторов с заводских вышек. Они ползали по небу, как длинные, бледные пальцы.
 В доме Готтлиба горел свет. Они сидели за кухонным столом; на столе стояла тарелка с остатками картофеля и пустая бутылка из-под пива. Сметана доел, отодвинув тарелку:
– Они говорят о тотальной мобилизации всех, кто может держать оружие.
– Ты и так уже мобилизован, – сказал Готтлиб. Он чистил трубку старым ножом, счищая нагар.
– Это другое. Это – крестовый поход... Против чумы.
– Чума не имеет национальности, – пробормотал Готтлиб.
 Сметана ударил кулаком по столу. Тарелка подпрыгнула и зазвенела.
– Имеет! Она имеет лицо! Я видел этих людей. Они другие. Они разлагают все, к чему прикасаются. Их нужно выжечь...
 Готтлиб поднял на него глаза. Его собственные глаза были цвета старого льда.
– В шеснадцатом году я видел, как русский солдат выжег рану на своем животе паяльной лампой, чтобы не гноилась. Он кричал на непонятном языке, но боль была той же, человеческой, как наша.
– Ты слишком стар,чтобы понимать, – поучал Сметана. Он встал, прошелся по кухне. – Ты думаешь о дереве, о гвоздях. Мир это не кусок бука. Его нельзя просто обтесать. Его нужно сломать и построить заново.
 За стеной послышался шорох. В доме Яна тоже кто-то не спал. Сметана замер, прислушался.
– Он там не один. Я слышал голоса вчера.
– Оставь его, – сказал Готтлиб. Он набил трубку табаком, закурил. Дым был едкий и густой. – Он не твоя война.
– Он – именно моя война. Здесь, на нашей улице, у нашего дома...
 Сметана подошел к стене и приложил к ней ухо, но теперь там была тишина.
Утро снова было серым. Туман стал еще гуще, он пропитал одежду, кожу, легкие. Готтлиб проснулся рано. Он спустился в мастерскую, зажег лампу. Сегодня он должен был закончить шкаф для районного комиссариата. Он взял рубанок, начал строгать дверцу. Движения его были такими же точными, как всегда.
 Сметана спустился позже. Он уже был в полной форме СС. Черный мундир сидел на нем идеально. Сапоги блестели даже в этом тусклом свете. Он не смотрел на отца, подошел к точильному камню, начал точить свой кинжал. Скрип камня и шипение стали заполнили комнату.
– Сегодня день, когда все изменится, – сказал Сметана, не прекращая работу.
– Каждый день что-то меняется, – ответил Готтлиб. – Дерево сохнет. Металл ржавеет.
– Нет. Сегодня – по-настоящему.
 Взрыв произошел ровно в семь тридцать.
 Сначала был свет – ослепительно-белая вспышка, которая на мгновение прожигла туман, отбросив на стены резкие, черные тени. Затем пронесся звук, не громкий, а глубокий и  утробный, который не столько ударил по ушам, сколько по груди и животу. Пол под ногами качнулся, стекло в окнах мастерской выгнулось внутрь и рассыпалось с сухим треском. Кампанелла на полке дрогнула и издала один-единственный, чистый и высокий звук, похожий на хрип.
 Потом наступила тишина, на пару секунд. Потом с улицы донесся первый крик, после него еще один.
 Залаяла собака.
 Послышался гудок машины.
 Готтлиб стоял, опершись руками о верстак. Мелкие осколки стекла сияли в его волосах и на плечах. Сметана уронил кинжал. Он подбежал к разбитому окну, выглянул на улицу.
– Завод! – выдохнул он. –Это на заводе!
 Над крышами домов, в стороне завода, поднимался столб густого, черного дыма. Он был похож на гигантское дерево, которое быстро росло в сером небе. По улице бежали люди. Их фигуры были расплывчатыми в тумане и дыму.
 Сметана повернулся к отцу. Его лицо исказилось, глаза стали пустыми и широкими.
–Он... Это он... Немец...
 Он схватил со стола топор. Это был плотницкий топор, с длинной деревянной ручкой и тяжелым, полированным от работы лезвием. Готтлиб сделал его сам много лет назад.
– Куда ты? – голос Готтлиба был хриплым.
– Найду подрывников. Они не ушли далеко...
 В этот момент дверь в мастерскую распахнулась. На пороге стоял Ян Немец. Его рабочее пальто было в пыли и копоти. На лбу текла тонкая струйка крови. Он тяжело дышал, опираясь о косяк.
– Ты, – прошипел Сметана. – Ты сделал это...
 Ян покачал головой. Он выглядел изможденным и потерянным.
– Я… я шел на смену. Только подошел к воротам… всех, кто был внутри… – он говорил правду.
 Он не договорил. Его взгляд упал на топор в руке Сметаны. Он отшатнулся.
 Сметана не слушал. Он смотрел на топор, и поднял его перед своим лицом, как будто видя его впервые. Лезвие блестело в свете лампы. Он повернул его, рассматривая со всех сторон. Его дыхание стало частым и прерывистым.
– Ты… – начал он снова, но слова застряли.
 Внезапно он поднес обух топора ко рту и впился в него зубами. Раздался скрежет металла о эмаль. Готтлиб ахнул и сделал шаг вперед, а Ян застыл в оцепенении, уставившись на Сметану.
 Сметана откусил кусок металла. Звук был похож на тот, что издает машина, когда перемалывает камень. Он работал челюстями, его скулы двигались под кожей. Глаза были остекленевшими и невидящими. Он глотал, его горло судорожно вздымалось. Потом он снова впился зубами в топор, откусывая следующий кусок. Крошки металла падали ему на подбородок и на черный мундир.
 Он продолжал есть. Металл хрустел и скрипел на его зубах. По углам рта выступила кровь, но он не останавливался. Он отламывал кусок за куском, жевал их и проглатывал. Его лицо было искажено невыразимым усилием, но в глазах не было ни боли, ни безумия – лишь пустота и странная, механическая решимость.
 Вскоре от топора осталась только деревянная рукоятка, которую он все еще сжимал в руке. Он стоял, тяжело дыша, с окровавленным ртом, с металлической стружкой на губах. Он посмотрел на Яна, потом на отца. Ничего не сказав, он выронил рукоять, она же с глухим стуком упала на пол, покрытый стеклом и деревянной стружкой.
 Снаружи, на фоне нарастающего гула сирен и криков, кампанелла вдруг снова зазвенела, подхваченная какой-то невидимой вибрацией. Ее дребезжащий, фальшивый звон заполнил мастерскую.