Идейная оппозиция. 1975-1985 годы

Духовное освобождение человека было крайне опасно для режима, и к началу 1980-х годов оппозиционное движение подверглось системному разгрому. Однако, не обладая уже прежней мощью для массовых физических расправ и сталкиваясь с растущим международным осуждением, власть рассредоточила репрессии во времени, изыскивая более утончённые формы подавления. Одних деятелей сослали в лагеря, других упрятали в спецпсихбольницы, третьих выслали за границу, четвертых уничтожили уголовными методами, пятых сумели привлечь на службу режиму. Параллельно, чтобы канализировать общественное недовольство в безопасное русло, допускалась дозированная «официальная крамола» — такая, как Театр на Таганке или журнал «Новый мир». В результате широкомасштабной кампании чисток не последовало, но независимое культурное, общественное и религиозное движение было к середине 1980-х годов фактически обезглавлено и разгромлено.
Сопротивление духовному насилию ушло вглубь. За рамками официальной жизни кипела напряжённая творческая работа, подготавливавшая идейный фундамент для будущих преобразований. Однако в этих условиях духовные поиски были чреваты новыми соблазнами, которые усиливались целенаправленными идеологическими инъекциями. В диссидентской среде, например, получили распространение русофобские настроения, стремление объяснять всё зло «низким уровнем» русской культуры и «порочностью» национального характера. Подобные взгляды инспирировались как самим режимом, желавшим переложить вину с системы на народ, так и западной пропагандой, поскольку и внутри страны, и за рубежом многие влиятельные силы были заинтересованы в оправдании коммунизма и фальсификации исторической миссии русского народа.
К этому времени стало практически невозможно провести чёткую линию идеологических баррикад, поскольку в той или иной степени «бацилла» идеологии поразила почти всех, — но многих уже затронули и процессы духовного оздоровления. За десятилетия идеократии выросло несколько поколений, не видевших свободной жизни. Мировоззрение большинства было искажено, поскольку здоровые инстинкты и врождённые духовные качества в каждом новом поколении вынуждены были с трудом пробиваться сквозь мертвящий идеологический панцирь. Идеология систематически подменяла и извращала понятия: идеологический догматизм выдавался за научную философию, профанация — за научное планирование, энтузиазм безделья — за трудовой подвиг, предательство — за честность, нищенское прозябание — за изобилие, рабство — за свободу, а зло — за добро. Эти семантические диверсии были нацелены на разнуздание самых низменных и агрессивных энергий в человеке.
На ранних стадиях идеологической одержимости, когда остатки совести ещё не были окончательно искоренены, творящий зло должен был быть убеждён, что творит добро. На следующем витке идеомании вытравливались уже все духовные и нравственные основы, и человек превращался либо в одержимого фанатика, либо в обезволенную марионетку. У первых нравственное чувство действовало с обратным знаком: всё истинное и доброе вызывало у них приступ яростной агрессии; они постоянно пребывали в состоянии перманентного идеологического экстаза. Таковы были Ленин и его гвардия: Троцкий, Каменев, Зиновьев, Бухарин. Вторые были полностью равнодушны к любым человеческим чувствам и ценностям, которые они попросту не воспринимали в силу отсутствия «органов» для такого восприятия. Такова была сталинская гвардия — Молотов, Каганович, Ворошилов и сам Сталин. Это были холодные автоматы идеологии, с металлом в голосе и сталью во взгляде.
Однако постепенно с исторической сцены сошли и пламенные трибуны, и бездушные автоматы, вымерли их бледные реликты вроде Суслова. Это свидетельствовало о том, что идеократия теряла свои плацдармы в душах людей, а напряжение идеомании спадало. По мере общего, хотя и медленного, оздоровления шёл обратный процесс: люди, всё ещё вынужденные жить в идеологическом поле, начинали наполнять мёртвые догмы житейским содержанием. Повседневные нужды стали важнее партийных заданий, и под видом идеологических кампаний граждане стремились реализовать свои жизненные потребности. Отсюда выросла, в частности, теневая система параллельного перераспределения благ, противостоящая и государственному ограблению, и привилегированному распределению. То, что в нормальном обществе считалось бы воровством, здесь таковым по сути не являлось, хотя и носит это название. Продавец, повар, завскладом, колхозник и работник райкома — все брали необходимую добавку к нищенскому окладу («что стережёшь, то и имеешь»). Все формально осуждали взяточничество, но «брали» в сложившихся условиях почти все, ибо между житейским сознанием и идеологическим заданием пролегла пропасть, а власть уже не могла подчинить одно другому.
Безусловно, такое переплетение идеологической лжи и житейской необходимости воспитывало не лучшие качества. В советском обществе росло число людей циничных, равнодушных, ориентированных сугубо на потребительские блага. Это были симптомы грядущего мещанства и бытового хамства. Человек в России выходил из-под идеологических глыб с изуродованной душой. Но, вопреки всем попыткам «перековки», вновь и вновь неисповедимым образом вырастали люди, стремившиеся к духовному оздоровлению. Если раньше все, кто сопротивлялся нивелировке, уничтожались физически, то теперь у режима не хватало на это сил, и он пытался оградить общество от «опьянённых свободой» стеной страха и остракизма. Постепенно освобождавшиеся от идеомании люди складывались в новую духовную породу, что неуклонно меняло облик общества. Эти процессы были подспудны, изменения — медленны и неоднозначны, поэтому их так важно было вовремя опознать и осветить как ростки здоровой жизни. Эту роль и взяла на себя независимая публицистика самиздата и тамиздата.
Официозная культура начала медленно прорастать культурой живой, возрождавшей традиционные ценности и идеалы. В гуманитарных науках, литературе, публицистике исподволь расширялось пространство свободы и подлинного творчества. Хотя творческие люди по-прежнему существовали в атмосфере, принуждавшей к нравственным компромиссам, параллельно формировалось и независимое культурное сообщество. В нём, разумеется, действовали обычные человеческие страсти — честолюбие, зависть, — но его участники активно самоочищались от идеологического поражения, становясь более индивидуальными, самостоятельными, неконъюнктурными и, как следствие, — более нравственными. В этой среде действовала внутренняя или групповая цензура, основанная на молчаливо признаваемой шкале духовных ценностей. Именно эта духовно здоровая, хоть и немногочисленная, часть общества и стала той закваской, которая в конечном счёте определила будущие преобразования.