Илирия. Связанные тенью. Глава 5 Выпускной бал

ГЛАВА 5 ВЫПУСКНОЙ БАЛ

С последним танцем не заканчивается музыка –
просто слышат её не все.

Последние листы экзаменационных работ давно сданы, чернила на подписях директора высохли, а коридоры детского дома, еще вчера наполненные нервным шепотом и скрипом стульев, теперь звенели непривычной тишиной. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь пыльные окна, золотили выцветшие плакаты с надписями «В добрый путь!», наспех приклеенные к стенам кривыми полосами скотча. В классных кабинетах, где обычно пахло мелом и старыми учебниками, теперь витал сладковатый аромат гладиолусов – букеты, приготовленные для выпускников, стояли в ведрах с водой, ожидая торжественного момента. Даже воздух казался другим – густым, как сироп, пропитанным смесью радости, страха и той особой грусти, что возникает, когда заканчивается что-то важное.
Двор, обычно серый и унылый с его вытоптанной футбольной площадкой и ржавыми качелями, сегодня преобразился до неузнаваемости. Между березками натянули гирлянды из бумажных флажков, выцветших с годами, а на крыльце соорудили импровизированную арку из воздушных шаров, которые уже начинали сдуваться под напором капризного ветра. Столы для угощения, накрытые клеенкой с желтыми ромашками, ломились от ваз с магазинными пирожными и самовара, позаимствованного у соседнего дома культуры, его медный бок тускло поблескивал в лучах солнца. Даже старая скульптура пионера у ворот, обычно вызывавшая у ребят лишь усмешки, сегодня казалась менее облупленной, будто и она решила принарядиться для прощания.
В спальнях царил хаос – чемоданы, разорванные пакеты, кучи одежды, которую решили оставить младшим. На одной из коек валялся потрепанный медвежонок с оторванной лапой – подарок выпускнице от малышей, – а на подоконнике оставили фотоальбом с криво подписанными снимками: «На память от 7-Б». Из открытых дверей доносились обрывки разговоров: «Ты куда после?», «Слышал, у Сереги уже билет в Москву…», «А мне сказали, общежитие дадут только в октябре…». Где-то плакали, где-то смеялись слишком громко, а кто-то просто сидел на полу, обхватив колени, и смотрел в стену, пытаясь запомнить каждую трещину в штукатурке.
В учительской, куда обычно без стука не заходили, сегодня толпились воспитатели – Людмила Петровна разливала в стаканы что-то крепкое, приговаривая: «Ну хоть эти отвяжутся», но глаза у нее были красными. На столе, между папками с делами, лежала открытка от ребят – коллективный рисунок с подписями и сердечками. Даже жесткая тетя Галя из канцелярии, вечно ворчавшая на «бестолковых подкидышей», сегодня достала из шкафа заветную пачку импортного чая и пакет конфет «Белочка» со словами: «Чтобы не говорили, что мы вас не любили…».
В самом сердце этого вихря – в актовом зале, где когда-то проводили «огоньки» и смотрели советские фильмы о дружбе, – уже звучали первые аккорды вальса. Гирлянды мигали разноцветными огнями, отражаясь в потрескавшемся паркете, а из динамиков лилась слегка хрипящая из-за старых колонок мелодия. Сегодня здесь не будет строгих речей о морали – только смех, первые робкие танцы и, возможно, последние искренние разговоры перед тем, как жизнь разбросает их по разным углам мира. Но для пятерых – тех, кто когда-то вышел из леса, держась за руки, – этот вечер станет не концом, а началом куда более странного путешествия.

Солнечный луч, бледный и робкий, пробивался сквозь слой пыли на запотевшем окне спальни, превращая миллионы пылинок в золотистые звёздочки, медленно танцующие в утреннем воздухе. Луч скользил по потрёпанному одеялу Элис, цеплялся за её рыжие пряди, рассыпанные по подушке, словно языки пламени на бледной ткани. Она моргнула, ощущая, как веки слипаются от недосыпа, и потянулась, услышав тихий хруст позвонков – вчерашние танцы на репетиции выпускного давали о себе знать. Рядом Катя спала, прижав к груди потрёпанный томик «Преступления и наказания», её тонкие пальцы судорожно сжимали книгу даже во сне, боясь, что кто-то отнимет последнее утешение.
Элис приподнялась на локте, оглядывая комнату – три койки, три тумбочки, три судьбы, которые буквально завтра уже разлетятся по разные стороны.
В спальне, где спали мальчики, в углу комнаты, на самой дальней койке, Кирилл уже сидел, склонившись над своим блокнотом, его бледные пальцы нервно перебирали исписанные странными символами страницы. Тёмные круги под его глазами казались почти фиолетовыми в утреннем свете, а вьющиеся чёрные волосы торчали в разные стороны, что явно указывало на бессонную ночь. За соседней койкой ворочался Марк, его рука свисала на пол, пальцы иногда дёргались во сне.
— Ты опять не спал? — раздался из дверного проёма звонкий голос.
Элис стояла на пороге, её рыжие волосы, собранные в небрежный хвост, светились в солнечных лучах, как медный шлем. В руках она держала свёрток, от которого пахло свежим хлебом и колбасой – явно позаимствованный с кухни праздничный завтрак. Она переступила порог, её зелёные глаза с любопытством скользнули по комнате, остановившись на Кирилле.
— Я принесла вам гостинец от повара Сереги, — шепотом объявила она, бросая свёрток на кровать Кости.
Марк мгновенно проснулся от шороха бумаги, его рука рефлекторно потянулась под подушку, где всегда лежал перочинный нож. Увидев Элис, он расслабился, но тут же нахмурился, прикрывая голый торс одеялом.
— Рыжая, ты вообще понимаешь, что заходишь в мужское логово? — проворчал он, но уже тянулся к свёртку, разворачивая его с явным интересом.
Костя на соседней койке застонал и потянулся, его спортивное телосложение едва умещалось на узкой кровати. Мяч, который он обычно держал во сне, покатился по полу с глухим стуком. Кирилл так и не оторвался от своего блокнота, его тонкие губы шевелились, он что-то беззвучно повторял. Элис подошла ближе, заглядывая через его плечо.
— Что ты там опять рисуешь? — спросила она, пытаясь разглядеть странные символы.
Кирилл резко захлопнул блокнот, его тёмные глаза на мгновение встретились с её взглядом, в них мелькнуло что-то дикое, почти животное.
— Ничего важного, — пробормотал он, пряча блокнот под подушку.
За окном раздался скрип тачки, дворник Сергеич начал свои утренние дела, расставляя скамейки для сегодняшнего праздника. Где-то вдали запел петух, его крик разорвал утреннюю тишину, словно напоминая, что сегодня тот самый день, который изменит всё.
Актовый зал с утра гудел, как разбуженный улей. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь высокие пыльные окна, рисовали на полу бледные узоры, как призрачные декорации к грядущему спектаклю. На стенах висели недорезанные гирлянды из цветной бумаги, кое-где болтались обрывки скотча и забытые степлеры, а по полу были рассыпаны клочки картона, ленты, конфетти. Всё вокруг кипело: кто-то что-то тащил, кто-то спорил, кто-то просто стоял с раскрытым ртом, не зная, за что взяться. В воздухе витал запах клея, пота и праздника, он был тяжёлым, липким, но и одновременно по-детски волнующим.
На сцене под руководством тёти Люды младшие воспитанники колдовали над гирляндами. Девочка лет семи, с рыжеватыми косичками и веснушками на носу, тянулась изо всех сил вверх, стараясь дотянуться до верхнего яруса декораций. Её язык был прикушен от усердия, а пальцы липли к бумажной звезде, которую она держала обеими руками, словно это было нечто волшебное, способное изменить весь праздник.
— Тёть Люд, а можно я звёздочку приклею? — спросила она, покачиваясь на цыпочках.
Тётя Люда, утирая платком пот со лба, кивнула с уставшей, но тёплой улыбкой:
— Конечно, Леночка, только осторожно! Не навернись мне тут со сцены, а то праздник раньше времени начнём, с гипсом и сиренами.
Девочка хихикнула, сосредоточенно приложила звезду к гвоздику, и, прищурившись, прижала её ладонью, неровно, но с любовью. В этом жесте было больше искренности, чем во всех заранее напечатанных поздравительных речах, что позже прозвучат со сцены.
Тем временем в углу зала, за тяжёлым бархатным занавесом бордового цвета, куда не добивал свет и не долетал детский гвалт, происходило нечто совсем иное. Катя, присев на корточки, рылась в кармане своей юбки, извлекая оттуда небольшой металлический предмет – самодельную отмычку, которую она когда-то сделала из старой шпильки и стержня от авторучки. Пальцы у неё дрожали, хоть лицо оставалось спокойным. Её взгляд был сосредоточен так, что складывалось впечатление, что она в какой-то дешёвой киношной драме про шпионов и заговоры. Но только это была не игра.
Кирилл стоял рядом, прижавшись спиной к стене, словно пытался стать невидимым. Его рубашка была застёгнута на верхнюю пуговицу, хотя от жары пот выступил у него на висках. Кирилл молча кивнул, глаза его скользили по шнурам за сценой, по прожекторам и чердачным перекрытиям над головами. Его пальцы машинально перебирали край подола рубашки.
И тут, с внезапной уверенностью хищника, за занавес просунулась рыжая голова – глаза искрились, губы тронула довольная ухмылка. Элис. На ней была черная майка и короткие джинсовые шорты, а волосы, как всегда, были растрепаны так, как будто она только что слезла с мотоцикла.
— Ага, так я и знала! Вы опять со своим заговором? — воскликнула она, с явным удовольствием выговаривая последнее слово.
Её голос прозвучал слишком громко. Из зала донеслись смешки, кто-то уронил коробку с мишурой, в которую тут же с глухим стуком врезалась упавшая гирлянда. Катя, не раздумывая, метнулась к Элис и зажала ей рот ладонью, вцепившись, как клещ. Элис замерла, но в её глазах продолжал плясать бес. Она пыталась что-то сказать, но звук превращался в глухой булькающий протест под рукой Кати.
— Тихо ты, ненормальная, — прошипела Катя сквозь зубы. — Нам ещё не хватало, чтобы весь зал сбежался.
Кирилл молча смотрел на них. На мгновение на его лице мелькнула едва заметная улыбка, что было редкость. В этот момент он почувствовал что-то тёплое, живое, настоящее. Даже сквозь свои страхи и напряжение.
— Ладно, живите с вашей шпиономанией. — Элис повернулась, поправляя волосы. — Но, если вы нарветесь на неприятности, я вас вытаскивать не буду. Хотя… — Она прищурилась и бросила взгляд на Кирилла. — Разве что ради вот этого чуда в ботинках.
— Главное, чтобы нам тебя опять спасать не пришлось, Алиса! – пробубнила Катя.
— Алиса!? Да ты серьезно настроена, подруга, — усмехнулась Элис.
Катя фыркнула. Кирилл потупил взгляд.
Снаружи кто-то начал включать музыку для репетиции. По залу разнёсся скрипучий голос Валерии из старого караоке-сборника, и тётя Люда взвизгнула, пытаясь выключить колонки, которые заорали на полной громкости.
— Я вас всех убью, если не выключите это немедленно! — донеслось до сцены, и кто-то заржал в ответ.
Катя спрятала отмычку обратно в карман. Кирилл тихо выдохнул. Элис уже исчезла, как ветер, разгоняя за собой пыль и напряжение. Бархатный занавес задрожал – от звука, от движения и от чего-то невидимого, что витало между ними.
Это было только утро, но тени грядущего уже скользили по углам зала. Выпускной бал – это праздник и прощание одновременно, его можно назвать неким рубежом, за которым всегда начинается что-то новое.
Столовая гудела, как растревоженный улей. Над рядами столов висел густой пар от горячих кастрюль, в воздухе пахло перловкой, укропом и чем-то удивительно домашним, еда сегодня была приготовлена не по казённому рецепту, а по-настоящему, с душой. Из кухни доносился громкий скрип тележки и голос поварихи Анны Ивановны, которая щедро распоряжалась порциями, в этот день – почти торжественно. На ней был безупречно белый фартук и колпак, чуть съехавший на бок, она явно сама спешила стать частью этого праздника.
Рядом с раздаточной витали запахи жареного лука и тушёной капусты. Даже котлеты, вечные резиновые спутницы детдомовского меню, в этот раз выглядели иначе, они были плотными, румяными, с настоящей мясной начинкой и золотистой корочкой. Анна Ивановна расставляла тарелки по столам с таким видом, словно вручала детям ордена за выслугу лет.
Шум стоял как на базаре. Где-то в углу кто-то расплескал компот, и над этим вознеслось коллективное «ууу» и торопливое шуршание салфеток.
За дальним столом, чуть в стороне от общей суеты, сидели пятеро. Их объединяло нечто большее, чем детдомовское прошлое. Они молчали, словно чувствовали, что день ещё не выложил все карты.
Марк, откинувшись на спинку стула, ковырял вилкой варёную картошку. На нём была тёмно-серая футболка с едва различимым принтом – потёртый череп от частых стирок. Волосы торчали в разные стороны, а под глазами залегли синеватые тени – он не спал полночи, но, конечно, виду не подавал.
— Ну что, принцессы, — проговорил он с ленцой, тыкая вилкой в котлету, — готовы к «прощанию с детством»?
Он вытянул последнее слово с издёвкой.
Костя, сидевший напротив, усмехнулся, подхватывая ложкой картошку:
— Тебе бы, Марк, хоть раз в жизни без сарказма сказать что-то. Хоть ради приличия. Последний же день.
— Вот именно, что последний. Так зачем начинать с фальши? — Марк ухмыльнулся и сделал вид, что рассматривает потолок.
Костя покачал головой, но на лице его всё ещё держалась полуулыбка. Он был в светлой рубашке, расстёгнутой на вороте, и с виду казался расслабленным, но на запястье правой руки красовалась свежая царапина – память об утренней зарядки для малышей, где кто-то с разбега впечатался в дверь. Ему как обычно было не до себя.
Элис молча ела, но время от времени бросала взгляды на Кирилла. Она выглядела как всегда эффектно – на ней была простая чёрная майка с тонкими лямками и короткие джинсовые шорты, всё это сидело на ней особенно по-взрослому. Волосы она чуть пригладила, но несколько прядей всё равно торчали, придавая ей озорной вид. Она держала в руке вилку, но явно ела из чувства приличия, её мысли в этот момент были где-то далеко.
Кирилл сидел с краю, слегка отодвинув тарелку. Котлета осталась нетронутой, картошка была изрезана на мелкие кусочки, но так и не съедена. Его спина была прямой, глаза опущены, губы плотно сжаты. Он казался вырезанным из другого мира, как тень, забытая среди живых.
Элис вдруг заметила, как его рука дрожит. Не сильно, но отчётливо – мелкая, сдержанная дрожь, как если бы тело сопротивлялось чему-то, что не нельзя было объяснить словами. Она наклонилась чуть вперёд, касаясь пальцами края стола.
— Кирилл… — произнесла она тихо, почти неслышно. — Ты в порядке?
Он не ответил. Только поднял взгляд – мутный, тяжёлый, как после бессонной ночи. В его глазах была тревога. Складывалось ощущение, что то, что терзает его было всюду – в отражении ложки, в тени под столом, в гуле голосов.
Катерина, сидевшая рядом, сделала вид, что продолжает есть, но её рука чуть дрогнула, когда она подняла стакан с компотом. Она собиралась что-то сказать, как вдруг Марк, не оборачиваясь, буркнул:
— Опять что ли в астрал вышел!?
Кирилл не ответил и даже не моргнул.
За окнами тем временем день набирал высоту. Жара стягивала небо, как натянутую кожу. В актовом зале уже готовили сцену, а ощущение приближающейся развязки только усиливалось. А за этим столом, в гуще голосов и смеха, пятеро ребят словно ждали чего-то большего, чем выпускной. Они как будто знали: всё только начинается.

Зал был полон до предела. Под потолком, украшенным серпантином и бумажными шарами, царила полусонная торжественность, в которой перемешались жаркий летний воздух, запах лака для волос, мятных конфет и дешёвого одеколона. Скамейки, сдвинутые в ряды, скрипели под весом ожидания. Младшие шептались, не в силах сидеть спокойно, воспитатели переглядывались с усталой нежностью, а в первом ряду сидели они – выпускники.
Каждый был в парадной форме: рубашки, брюки и платья, у кого-то – бабочки, галстуки и старые, натёртые до блеска туфли. На некоторых виднелись ленты «Выпускник», надетые как-то неуверенно.
Катя сидела прямо, как по линейке. Её волосы были заплетены в нетипичную косу – одну, тонкую, прядь за прядью, впечатление, что каждая мысль тоже была вплетена в неё. Она держала руки на коленях, но взгляд то и дело соскальзывал вбок – туда, где сидел Кирилл. Он, в чёрной рубашке и тёмных брюках, растворялся на фоне остальных. Лицо его было мраморно бледным, губы плотно сжаты. Он не смотрел на сцену, не смотрел ни на кого, словно ждал, когда всё это закончится. Или начнётся.
На сцену вышел он – директор. Михаил Петрович. Невысокий, плотный мужчина с рыхлым лицом и постоянно сдвинутыми очками, он карабкался на подиум, цепляясь за перила, как за последнюю опору. На нём был костюм цвета мокрого асфальта, пиджак чуть не сходился на животе, а галстук в горошек напоминал реквизит из школьного театра. Зал замер, каждый ждал этой ежегодной пусть и одинаковой речи.
Он подошёл к микрофону, прокашлялся – громко, со свистом, будто выдыхал не воздух, а весь накопленный за годы педагогической практики пепел.
— Дорогие наши… — он сделал паузу, — дети.
Его голос дрогнул, затем снова окреп, вкрадчивый, с оттенком чего-то бумажного и формального. Он говорил, как всегда, не глядя в зал, а чуть выше – как будто обращался не к детям, а к потолку.
— Сегодня… особенный день.
Словно в ответ, где-то в последних рядах раздался едва уловимый всхлип. Кто-то из младших не сдержал эмоций – то ли от волнения, то ли от того, что сегодня уйдёт тот, кто был частью их большой семьи.
Катя чуть повернулась, уловив звук, но тут же вернула взгляд на Кирилла. Он сидел неподвижно, но его рука выдавала всё. Тонкие пальцы дрожали, как если бы под кожей ползали мелкие токи. Катя медленно, почти незаметно, коснулась его ладони. Он вздрогнул — и не от неожиданности, а как будто это прикосновение разбудило что-то внутри.
Её пальцы легли поверх его, мягко, без слов. Она не сжала его руку, не потянула к себе, а просто дала понять: она рядом. Он не посмотрел на неё, но не отнял руки. Катя почувствовала, что его кожа была холодной и влажной.
На сцене тем временем директор продолжал:
— Вы были нашими детьми… вы останетесь в наших сердцах…
Где-то кто-то снова закашлялся. Младшие от скуки начали ёрзать. А в первом ряду, посреди аплодисментов и дежурных улыбок, сидели пятеро, у которых в груди стучало нечто иное, гораздо громче слов с трибуны.
Фоновая музыка – невыносимо нежная, как из заставки к дешёвому телешоу, тихо струилась из колонок, расплываясь по залу, как пар от слишком горячего чая. Сцена блестела неоновыми буквами «Выпуск 2023», приклеенными криво, с неумолимым детдомовским старанием. Ленты на стенах колыхались от сквозняка, а директор Михаил Петрович уже выстроился у микрофона, в его руках находился список и пачка новеньких, пахнущих типографией аттестатов.
— Ну что ж, — начал он, поправляя очки и чуть улыбаясь в зал. — Переходим к самой торжественной части нашего праздника.
Он говорил эти слова каждый год, но в этот раз его голос выдавал глубинную усталость. Чувствовалось, что завершается не просто очередной год, а безвозвратно уходит действительно что-то важное.
— Серов… Константин.
Костя поднялся неторопливо, даже чуть лениво. На его лице играла привычная полуухмылка, но в глазах был легкий, предательский блеск. Он шагал по проходу, словно по спортивной площадке – свободно, сдержанно. Из зала ему махали несколько малышей, один крикнул: «Коооостя!» – за что тут же получил локтем от соседа.
На сцене директор пожал ему руку, вручил документ и, улыбнувшись чуть теплее, чем обычно, сказал:
— Желаю тебе достичь огромных высот в спорте. И, надеюсь, баскетбол не единственное, что у тебя будет в жизни. Удачи, Константин.
Костя кивнул, чуть прикусив щёку, и спрыгнул с подиума лёгким шагом.
— Иванова Екатерина.
Катя встала, выныривая из собственных мыслей. Платье на ней было скромным, но чистым и выглаженным, она сама старательно гладила его всё утро. Книга – томик «Идиота», конечно же, лежала на её стуле, как напоминание, что она не просто выпускница, а тихий хранитель смыслов.
Директор посмотрел на неё с долей уважения, с которой редко смотрят на детей:
— Ты одна из самых… умных, кого я знал. Надеюсь, ты не забудешь, кто ты есть. И не дашь этому миру тебя сломать. Удачи тебе в твоих начинаниях!
Катя едва заметно кивнула. Сцена чуть дрожала под её шагами, но голос остался твёрдым, когда она прошептала «спасибо».
— Ларионова Алиса.
Элис поднялась резко, как будто готова была прыгнуть, а не идти. Платье на ней было не новое, зато со вкусом – чёрное с короткими рукавами, подчёркивающее хрупкость и силу одновременно. Рыжие волосы были собраны в небрежный пучок, несколько прядей всё равно выбивались и блестели в свете ламп, как огонь.
Пока она шла, несколько мальчишек тихо присвистнули – по привычке, за которой стояла не пошлость, а восхищение. Она улыбнулась – чуть дерзко и прощающе одновременно.
На сцене директор, смутившись, выпрямился и протянул аттестат:
— Ты… не похожа ни на кого. Не теряй это. Это дар, и, пожалуй, испытание. Я уверен, Алиса, что ты не пропадешь!
— Не собираюсь, — бросила она с озорством и сошла вниз под шум аплодисментов.
— Якушин Марк.
Пауза. Марк поднялся медленно. Он шёл тяжело, с чуть заметной неохотой, словно идёт на суд, а не за аттестатом. Его рубашка была расстёгнута на пару пуговиц, в руке виднелась скомканная лента, которую он даже не пытался надеть. Волосы растрёпаны, шаг уверенный, взгляд – вызывающе спокойный.
Он поднялся на сцену, остановился у края, бросил взгляд в зал. Когда директор протянул ему аттестат, тот сжал его резко, почти с нажимом. Михаил Петрович замер, затем тихо сказал:
— Марк, ты… непростой. Будь осторожен с тем, что носишь внутри. И научись… держать удар.
— Я и есть удар, — хмыкнул Марк. — Но спасибо.
Он спрыгнул со сцены, не оглядываясь.
— Данчевский Кирилл.
Тишина. Зал замер. Даже шепотки стихли. Кирилл встал. Его движения были резкими, но неуверенными. Он шагал вперёд, стараясь не смотреть по сторонам. В зале было душно, и свет вдруг стал слишком ярким.
Он шёл – и вдруг это случилось. Мгновенный гул прошёл по залу. Не громкий, но отчётливый – высокие, прозрачные голоса запели в унисон где-то далеко, под потолком. Они неслись, как звон стеклянных нитей, трогая кожу, задевая сердце. У нескольких человек по спине пробежал холодок. Анна Ивановна уронила ручку, а одна из воспитательниц прикрыла рот рукой.
Гул исчез так же быстро, как и появился. Оставив после себя пустоту.
Кирилл замер у подножия сцены, он слышал это лучше всех.
Он поднялся. Директор смотрел на него пристально. В этот момент всё лишнее ушло – зал, свет, аплодисменты. Остались только двое. Михаил Петрович держал в руках аттестат, как крест.
— Кирилл Данчевский… — произнёс он вновь и сделал паузу.
И только потом, хрипло, почти сдавленно:
— Будь счастлив, сынок.
В его глазах дрожала странная смесь жалости и страха, какая бывает у человека, который на мгновение заглянул за завесу. Кирилл это заметил и поморщился – не от боли, а от понимания.
Он взял аттестат, медленно повернулся и поплёлся обратно, всем своим видом выдавая крайнюю осторожность и напряжённость. Когда тот вернулся, Катя снова взяла его за руку. На этот раз – крепче. В зале стояла обычная для такого момента рутинная овация.

В актовом зале, преобразившемся к вечеру в подобие банкетного зала, гудело и пахло как на настоящем празднике. Длинные деревянные столы, покрытые скомканными белыми скатертями, ломились от угощений. На каждом – по вазе с компотом, по паре мисок с картошкой по-деревенски, по блюду с холодной нарезкой, где ломтики колбасы соседствовали с консервированными огурцами. В воздухе стоял стойкий запах жареного и сладкого, чего-то щедрого и очень редкого.
Лампы под потолком светили мягче обычного; воздух в зале сгустился от тепла еды, переплетения голосов, смеха и того безмолвного чувства, которое никто не решался назвать, но что витало над всеми, — прощания с детством. Еще один рубеж пройден.
В дальнем углу, подальше от младших и от слишком наблюдательных воспитателей, за самым последним столом собрались они – впятером. Их тарелки были почти нетронуты, но компоты ополовинены, а рядом с одной из бутылок стоял небольшой, неотмеченный на «схеме» флакон из тёмного стекла. Элис держала его двумя пальцами, словно передавала древний артефакт.
— Настоящее грузинское, от Серёги с кухни, — с улыбкой прошептала она, разливая янтарную жидкость по стаканам. — Сказал: «Если умрёте – не обижайтесь, сам не пробовал».
Она действовала быстро, точно, с отточенной ловкостью – сноровка, явно обретенная на подобных праздниках не впервые. Её глаза блестели, губы были прикусаны от возбуждения, а плечи расслаблены, как у человека, который вот-вот скажет: «Ну, поехали!»
Марк первым схватил стакан. Его пальцы были в шрамах и чернильных следах, и когда он поднял стекло, взгляд стал насмешливо серьёзен.
— Наконец-то что-то нормальное! — провозгласил он и залпом опрокинул содержимое в рот.
Он моргнул, выдохнул и поморщился, но мужественно удержался от комментариев. Щёки его слегка порозовели, и в глазах заиграли искры – не от алкоголя, а от чего-то более опасного: от ощущения свободы.
Костя взял свой стакан, оценивающе проверяя его вес. Он глянул на Элис, затем на Марка – и только потом, с театральным вздохом, сделал глоток.
— Господи, — выдохнул он, закрывая рот рукой. — Ну и барматуха. Вы что, меня травануть решили?
Он кашлянул, зажал нос и вылил остатки в компот.
— Я этим потом обувь чистить буду, — пробормотал он.
Элис рассмеялась. Смех у неё был звонкий, щекочущий, как мимолётный ветер, пробежавший по нагретой коже. Но в нём уже чувствовалось что-то надломленное – она понимала, что этот вечер нельзя прожить просто весело. Он должен запомниться на всю жизнь.
Катя держала стакан в пальцах, но не подносила ко рту. Она посмотрела на жидкость, как на яд и искушение одновременно. Потом – на Элис, затем на Кирилла. Губы её сжались в одну чёткую линию.
— Мне нужно трезвой остаться… для дела, — тихо сказала она, и её голос прозвучал твёрдо.
Марк хотел было отшутиться, но промолчал. Он знал: если Катя говорит это «для дела», значит, она не шутит.
Они переглянулись с Кириллом. Тот не пил. Он сидел, чуть наклонившись вперёд, слушая даже не их, а что-то внутри себя. Он не смеялся, не отвечал – только смотрел на Элис, на Костю, на Марка и Катю, как будто пытался вписать их в память, вырезать из реальности. И в этой тишине между ними было больше слов, чем в любой тостовой речи.
К девяти вечера веселье в зале достигло апогея. Музыка звучала громче, смех стал надрывнее, а компот в стаканах вдруг начал напоминать вино – не потому, что градус, а потому что настроение. По залу гуляла усталость, завернутая в праздничную фольгу: кто-то уже разулся под столом, кто-то плясал с тем, с кем раньше не разговаривал месяцами, кто-то запнулся о провод гирлянды и обнял колонку, смеясь. Атмосфера была уютной по-настоящему домашней.
Среди этого безудержного и немного грустного веселья Кирилл сидел почти неподвижно. Его лицо было спокойным, почти отрешённым, но глаза были острыми, наблюдательными, как у шахматиста перед последним ходом. Он смотрел не на сцену, не на танцующих, а чуть в сторону – туда, где за пёстрыми шторами начинался коридор.
Катя сидела рядом, спина прямая, пальцы сложены на коленях. Они не говорили. Не смеялись. Даже не подыгрывали общему настроению. Между ними висело молчание – такое, в котором слышно гораздо больше, чем в любом диалоге.
Элис болтала с какой-то воспитательницей, Марк спорил с младшими о музыке, Костя доказывал кому-то, что может отжаться прямо сейчас сто раз. Всё было по-настоящему, с хриплой радостью и подсознательным ощущением, что за ней непременно придёт расплата.
И тут это случилось.
Кирилл вдруг резко вздохнул, как будто вдохнул не воздух, а нож. Его рука рванулась к груди – не театрально, не нарочито, а по-настоящему. Его тело чуть выгнулось, глаза расширились, и в следующий миг он рухнул с лавки, сбив коленом край стола. Стакан с лимонадом, стоявший рядом, полетел в воздух и с хрустальным звоном разбился о пол. Жидкость растеклась алым пятном, как кровь в свете гирлянд.
— Дышать… не могу… — хрипло выдавил он, лёжа на боку, сжимая рубашку у сердца.
Моментально в зале воцарилась паника. За секунду до этого кто-то пел, кто-то смеялся, но теперь все обернулись. Кто-то вскрикнул, кто-то закрыл рот руками. Стулья загремели, посуда задрожала, аплодисменты стихли.
— Врача! Наталью Владимировну позовите! — раздался голос из толпы.
— Он что, умирает? Что с ним!? — крикнула девочка, едва не плача.
Люди бросились к нему, и почти сразу в толпе появилась высокая, статная женщина в строгом медицинском халате. Её волосы были собраны в пучок, лицо сосредоточенное, глаза острые, как у хирурга перед надрезом.
— Дайте пройти! — громко и чётко приказала Наталья Владимировна. — Все отойдите немедленно!
Толпа расступалась нехотя, как густой туман. Кто-то попытался что-то сказать, но она уже стояла рядом с Кириллом на коленях, вытаскивая из кармана фонарик и одновременно проверяя пульс.
— Кирилл, слышишь меня? — её голос был твёрдым, профессиональным, без паники. — Посмотри на меня. Где болит?
Кирилл слабо шевельнулся, издал ещё один хрип. Его взгляд не фокусировался на враче. Он смотрел куда-то мимо – в сторону сцены, а затем – в левый угол зала. Туда, где ещё несколько секунд стояла Катя, но она исчезла.
В момент, когда все ринулись к Кириллу, она встала – тихо, без резких движений и скользнула вдоль стены, растворяясь в шорохах, в криках, в столпотворении. Ни одного поворота головы, ни тени сомнения. Только шаг – ещё шаг – и дверь, закрывшаяся за её спиной беззвучно.
Катя двигалась быстро, но без суеты – точно и по плану. Дверь в кабинет директора была не заперта, как она и предполагала. Михаил Петрович в это время находился в зале. Она толкнула дверь и нырнула внутрь, тут же прикрыв её за собой.
Кабинет утопал в полумраке. Единственный свет лился с улицы из-за старого фонаря, стоящего возле клумбы. Его оранжевое свечение разбивалось на полосы через жалюзи и рваными тенями ложилось на пол, на письменный стол, на портреты висящих на стене директоров прошлых лет. Пыль плавала в воздухе, как крошечные светлячки, зависшие между мирами.
Катя сделала шаг вперёд. Сердце колотилось как бешеное, руки дрожали – это был не столько страх, сколько острота момента, как волнение перед прыжком. Она подошла к шкафу, высокий деревянный монолит, на котором висела латунная табличка с надписью: «Архив». Ключа не было. Катя достала из кармана отмычку – ту самую, что приготовила заранее. Крошечный, криво спиленный кусочек меди с закруглённым кончиком. Она вставила его в замок и с легкостью повернула. Щелчок. Едва слышный, но отчётливый, как сердцебиение в полной тишине.
Шкаф скрипнул нехотя, словно сопротивляясь. Внутри пахло старыми бумагами, чернилами и сыростью. Катя пригнулась, пробежалась взглядом по папкам: всё аккуратно, по годам. 2003. 2004. 2005. 2006…
Катерина вначале проверила папку «2005», но там их личных дел не оказалось, она продолжила рыскать в шкафу. «Где же ты…» — мысленно прошептала она.
На самой нижней полке, в отдалении от остальных, лежала папка. Широкая, пухлая, обтёртая по углам. На ней — выцветшие буквы, выведенные от руки красным маркером: «2005. Никитское». Это была отдельная ото всех папка. А посередине – красная лента, перевязанная крест-накрест, как рана, стянутая ниткой.
Катя осторожно потянула папку на себя. Лента затрещала в пальцах, оказывая упрямое сопротивление. Она развязала узел и начала разворачивать свёрток, с той же осторожностью, с какой извлекают из ножен клинок. Бумаги внутри были плотные, тяжёлые. Первым слоем – служебные записки, закрытые постановления, листы с печатями «копия», «служебно». А под ними – фотографии.
Катя затаила дыхание. Лампы в кабинете не было, но свет фонаря падал как раз на страницы. На первой фотографии – круг выжженной травы, словно кто-то поджег костёр и оставил его гореть дольше, чем положено. В центре круга лежали пятеро детей. Лиц почти не видно, но силуэты вполне узнаваемы. Катя затаила дыхание. Она знала, что это они.
Ещё одно фото. Те же дети, только ближе. Камера запечатлела момент: кто-то держит чью-то руку, кто-то сжимает глаза, как от боли. Катя перевернула снимок. На обороте – чёткая печать: «Архивный снимок» и подпись: «Лес в нескольких километрах от с. Никитское».
Её пальцы задрожали. Лист почти выпал. Горло сжалось. Что-то внутри – то, что она пыталась удержать с самого утра – вырвалось наружу ледяным пониманием. Не теория. Не домысел. Всё было. Это в действительности было с ними. И эта история до сих пор остается загадкой.
Катя медленно подняла голову. В кабинете всё так же царила тишина, но теперь она чувствовалась иначе – как предвестие. За окном, где-то вдали, по асфальту прошёлся одинокий порыв ветра, шевельнув ветки деревьев.
Девушка быстро огляделась, нащупала в углу кабинета старенький ксерокс, знакомый по редким поручениям от тёти Люды, и, дрожащими руками вставив первые фотографии, нажала кнопку копирования. Аппарат зажужжал, осветив комнату резким холодным светом. Она работала быстро, почти машинально, но внимательно следила за тем, чтобы снимки не повредились. Через пару минут у неё в руках были свежие копии – тусклее, чем оригиналы, но достаточно чёткие: круг, дети, подписи. Она аккуратно сложила их в заготовленную заранее тетрадь с выдранными листами, спрятала в рюкзак под платьем и только тогда глубоко выдохнула. Катя аккуратно вернула фотографии в папку. Завязывать ленту не стала.
Пора было возвращаться. Время шло.
Катерина вернулась в зал, а праздник продолжался, словно недавняя пауза и не случалась. Музыка вновь лилась из колонок, шарлотка благополучно разошлась по тарелкам, а воспитатели, безмолвно переглянувшись, решили не придавать случившемуся особого значения. Кирилла только что проводили в спальню – двое ребят отвели его под руки, с почтительным опасением, как если бы он был сделан из хрусталя. Его лицо оставалось бледным, но абсолютно спокойным, даже отрешенным. Он не сопротивлялся, не проронил ни слова, лишь в последний момент кому-то кивнул и растворился в дверном проеме.
Катя стояла у стены, прижавшись к прохладной панели, и выискивала глазами Элис. Та вышла из круга младших, с которыми только что плясала, и направилась к выходу вытереть пот со лба или просто отдышаться. Катя тут же выскользнула за ней, бесшумно, как тень.
Элис едва успела вдохнуть, как Катя уже была рядом. Не сказав ни слова, она резко схватила её за рукав, взгляд был твёрдым, ледяным и отчаянно сосредоточенным. Элис вздрогнула, но не от страха, а от той энергии, что исходила от Кати.
— Нашла, — прошептала Катя, глядя ей прямо в глаза. — Нужно собрать всех. Теплица. Через двадцать минут.
Голос был почти неслышен, но в нём чувствовалась некая тяжесть и глубина понимания. Элис сначала хотела спросить, что именно, как, зачем, но замерла. В глазах Кати плескалось нечто, чего она не видела раньше: не просто решимость, а знание. Как будто она держит в руках то, что может всё перевернуть. Элис лишь посмотрела в ответ и просто кивнула. Одного взгляда было достаточно.
Праздник продолжался. Но за пределами торжества начало происходить уже что-то совершенно другое: очень важное.

Сумерки ложились на двор сиреневым налётом, расползаясь по стенам, ограде и клумбам. Детдом постепенно затихал: голоса утихали, музыка стихала, гирлянды на стенах теряли яркость. За огородом, за старыми вишнями, где днём ещё играли младшие, стояла теплица – забытая, треснутая, косо наклонившаяся в сторону кривого тополя.
Стекло на ней держалось из последних сил: паутины трещин, пыль, следы когтей птиц. Внутри пахло землёй, ржавчиной и прошлым. Когда-то здесь выращивали овощи, теперь же остались только сорняки и эхо.
Катя пришла первой. Потом Элис, тихо ступая, с фонариком в руке. Кирилл вырос словно из воздуха, молча, в тени. Костя был насупленным, с сомнением в глазах, но без вопросов. Они вошли внутрь, как в храм или на чужую территорию. Каждый – с чем-то внутри, о чём пока не говорил.
Дверь со скрипом отворилась в последний раз. На пороге появился Марк.
— Ну и где мы теперь? — проворчал он, отряхивая куртку. — В вашем клубе психов?
Он прошёл внутрь, не спрашивая, зачем. Ему сказали, что кто-то из младших потерялся за огородом, и Элис просила срочно помочь с фонариком. Ничего особенного, просто очередной хаос после праздника – так он решил. Но по глазам Марка было видно: он уже по дороге заподозрил подвох. Однако всё равно пришёл.
Он остановился чуть поодаль, скрестив руки на груди.
— Давайте быстрее, а? У меня ещё план был – бухнуть остатки и забыться. Не с вами тут в мракобесие играть.
Катя не ответила. Она достала из рюкзака аккуратно сложенный конверт и разложила его содержимое на старом ржавом столе, покрытом пятнами и паутиной. Лист за листом – фотографии. Бумага хрустела в тишине, как сухая кожа.
Они сгрудились вокруг. Пятеро. Как по команде.
Снимки были чёрно-белые, зернистые. На них – дети. Пятеро. Лежат в кругу выжженной травы. Один с зажмуренными глазами. Девочка с распущенными рыжими волосами. Мальчик с прижатой к груди рукой. Лица размыты, но узнаваемы.
— Это… — Элис прошептала, как боясь, что голос нарушит хрупкое равновесие. — Боже. Это же мы...
Никто не ответил. Только Костя судорожно сглотнул. Кирилл вытянул руку, взял центральную фотографию. Долго смотрел. Пальцы его дрожали. Он провёл подушечкой пальца по силуэту, замер… И вдруг – вскрик. Короткий, острый, вырвавшийся, как судорога. Он отдёрнул руку. Фото выпало на пол. Стекло теплицы зазвенело – тонко, как будто его коснулся ветер, которого сейчас не было. Всё замерло.
— Что это было? — Марк шагнул назад, но взгляд удерживал на Кирилле. — Что ты, чёрт побери, творишь?
— Оно... оно живое, — выдохнул Кирилл, глядя не на них, а куда-то сквозь, в темноту теплицы.
— Вот именно, — скривился Марк. — Полный чердак. И ты, и ты, — он кивнул на Катю и Кирилла. — Вы двое уже давно поехали. А теперь и остальных за собой тянете. Красиво, конечно. Фотки, спецэффекты, истерики. Но я не в цирке.
Он отвернулся. Было видно: он хочет уйти. Сказать «всё, хватит», хлопнуть дверью, вычеркнуть себя из этого вечера. Но не сделал ни шага. Стоял. В напряжении. В гневе. И в ожидании.
Катя тихо подняла фото с пола. Протянула его Марку.
— Посмотри. Просто посмотри. Ты можешь продолжать не верить. Но ты тоже был там. Мы все были там!
Он взял снимок – резко, с раздражением. Взглянул мельком, потом – чуть дольше. Лицо его не изменилось. Только пальцы слегка побелели от давления.
— Ладно, — буркнул он. — Допустим. Допустим, это мы. И что? Хотите устроить спиритический сеанс на картошке?
— Мы хотим понять, — тихо начал Кирилл, — что с нами случилось в том лесу.
Марк опустил глаза на секунду, а затем поднял их и снова нахмурился, но голос уже был тише:
— Я остаюсь. Но если снова выкинешь какую-нибудь херню, Кирюха, – я тебе врежу.
Катя кивнула. Элис чуть улыбнулась – грустно, но с облегчением. Костя выдохнул. Кирилл посмотрел на всех сразу.
Внутри теплицы стало темнее. Сумерки окончательно заглотили остатки света, и только приглушённый свет фонаря с улицы пробивался сквозь трещины в стекле, бросая на пол блеклые полосы.
Кирилл стоял в центре. Его лицо побелело, словно и без того хрупкая грань между ним и чем-то иным соскользнула. Он двигался не как человек, а как тот, кто знает: «вот сейчас», «только так», «иначе не получится». Он глядел на них с напряжением, но без страха.
— В круг, — коротко сказал он. — Нам нужно выстроиться, как тогда.
— Ты серьёзно? — хмыкнул Марк, отступая на шаг. — Да вы все чокнулись тут что ли!? Мне вот интересно, вы чем с Катькой гаситесь?
Он развернулся было к выходу, но Элис остановила его – взглядом, не касанием. Не умоляла, не просила. Просто смотрела, словно говорила: «Останься. Всего один раз».
Костя шагнул вперёд, плечи его дрожали, но в лице не было растерянности. Катя уже стояла рядом с Кириллом. Она первой протянула руку. Элис – второй.
Марк выругался себе под нос. Снова посмотрел на фотографии, лежащие рядом. Потом – на Костю, на Катю, на Элис. И, как будто отрывая от себя кусок воли, медленно подошёл, бросив:
— Ладно. Один раз. Один, мать его, раз!
Они сомкнули круг.
Пять рук, пять звеньев. Теплица стала тесной, воздух сгустился. Кирилл закрыл глаза. Остальные, пусть и с сомнением, последовали примеру. И тогда – это случилось.
Вспышка. Не яркая, не ослепляющая. Не электрическая. А внутренняя. Как если бы мир провалился внутрь сам себя, и вместе с ним они.
В глазах мелькнул лес. Зелень, размытая в панике. Ветки царапают лицо. Кто-то кричит. Детский плач. Хриплый голос – не человеческий. Звон. Все вокруг чернеет. Пепел в носу. Чёрная тень между стволами.
Элис вскрикнула. Катя резко вдохнула, «утопая» и сразу же «вынырнула». Костя пошатнулся и упал на колени, как подкошенный.
— Я помню... — прошептал он, вжавшись в землю. — Мы бежали… Оно было за нами…
Его губы дрожали, глаза расширились. Он говорил это не им, а себе. Тому мальчику, которого вытеснил.
В тот же миг все фонари в детдоме — внутри, на дворе, даже в административной части – разом погасли. Мир погрузился в чернильную темень. Внутри теплицы не осталось ничего, кроме непроглядного мрака. Но между их ладоней, в точке соприкосновения кожи, тлел слабый, молочный свет – призрачное сияние, похожее на тепло угасшего костра, на память, ставшую физической реальностью.
Свет вернулся внезапно – хрупкий, резкий, словно кто-то вколотил лампу обратно в реальность. Фонари за окном теплицы вспыхнули один за другим, тускло, с перебоями, как сердцебиение после долгого обморока. Электричество гудело в проводах. Но внутри всё было неподвижно.
Пятеро сидели на холодной, запылённой земле, сбившиеся в круг, как после падения. Никто не говорил. Их лица были мертвенно бледные, в глазах – не страх, а тишина. Та, которая остаётся, когда ураган прошёл сквозь тебя. Их руки всё ещё соприкасались, хотя уже не нужно было. Никто не хотел разжимать пальцы первым.
Катя молча смотрела в одну точку – на след от своей ладони в пыли. Костя тяжело дышал, будто только что вылез из-под воды. Кирилл, сжав зубы, переводил взгляд с лица на лицо, сверяя: «Вы тоже это видели? Или только я?», Элис медленно подняла глаза на потолок, где трещины складывались в паутину, и вдруг тихо – почти исповедально сказала:
— Мы обязательно должны съездить в это место. В это… Никитское.
Марк сидел, опершись локтями о колени, руки сплел в замок. Его лицо всё ещё хранило след раздражения, но уже без злости. Он не смотрел на остальных, не задавал вопросов. Просто кивнул. Один раз. Тихо. С короткой тяжестью признания. В его глазах больше не было бегства. Только понимание, что отрицать бесполезно. Оно всё равно придёт за ними.
За стеклом, за мутными стенами теплицы, что-то шевельнулось. Сначала – как тень. Потом – плотнее. Как будто сама ночь решила выйти из зарослей. Очертания колыхнулись и на мгновение обрели форму. Пять силуэтов. Маленьких. Детских. Стояли в стороне от двери, не двигаясь. Точно отражение.
Никто не встал, никто не закричал. Все видели. Все понимали.
Тени не двинулись, а лишь застыли в неподвижности. Затем, медленно теряя очертания, они начали таять в темноте, подобно дыму на безысходном ветру. Теплица вновь осталась в одиночестве — со скрипящим металлом, со стёклами, на которых отпечатки ладоней внезапно стали видны как никогда отчётливо. С пятью людьми, что отныне знали правду, хотя всё равно не понимали её.
Внутри всё изменилось. Необратимо.