Dubito, ergo cogito, ergo sum

   Профессор Тарасов сидел в своём кабинете, и его мир состоял из запаха старой бумаги и пыли. Он был чистым «cogito» — мыслящим призраком, заблудившимся в лабиринте собственных умозрений. Его монография «Гносеологические аспекты восприятия реальности в отрыве от эмпирического опыта» была почти закончена. И тут  его взгляд упал на книжную полку.

  Между толстенными томами затерялась маленькая, потрёпанная фотография. Он достал её. Это был он сам, двадцатилетний, с гитарой в руках, обнимающий смеющуюся девушку. Лена. Они стояли на краю обрыва, за спиной — бескрайнее море. На фото он смеялся так естественно и заразительно, что даже сейчас, спустя годы, эта улыбка заставляла его самого невольно улыбнуться в ответ.

  «Dubito...» — прошептал профессор.

  Он сомневался. И в этот момент в кабинете словно возникли две фигуры. Декарт в своем кресле, спокойный и уверенный: «Ты мыслишь — чего же тебе более? Ты доказал своё существование. Всё остальное — иллюзия чувств».

  А у окна, спиной к нему, стоял худой силуэт Кьеркегора и смотрел в дождь. Он не оборачивался, но его слова были чётко слышны: «Система возможна, система существования — нет. Ты построил идеальную систему, профессор. Но где ты сам в ней? Ты — сноска к собственному трактату».

  «Ergo cogito...» — с вызовом произнёс профессор, глядя на Декарта.

  Но его взгляд упёрся в фотографию. В своё смеющееся лицо. И тогда он понял, что прав был датский мыслитель. Его «cogito» было симулякром. Он мыслил, но не существовал. Мысль без действия — это тень, отбрасываемая ничем. Существование без действия — это вещь в себе, не явленная миру и самой себе.

  Настоящая формула должна звучать так: «Dubito, ergo cogito, ergo AGO, ergo sum». Сомневаюсь, следовательно, мыслю, следовательно, действую, следовательно, существую.

  Он встал, и его колени отозвались тупой болью — протестом против лет неподвижности. Он подошёл к окну и прикоснулся ладонью к холодному стеклу. Странно, он не помнил, когда в последний раз действительно что-то чувствовал — не анализировал ощущение, а просто чувствовал. Холод был резким, почти грубым, и от этого внезапно отрезвляющим.

  Затем он нашёл в телефоне номер, который не решался набрать года три. Палец замер над кнопкой вызова. «А что, если он скажет нет? Что, если это глупо? Я же учёный, а не турист. Это иррационально, нелогично...» Его взгляд снова скользнул по фотографии. По тому юноше, который не боялся. Он нажал «вызов».

  — Алло? — услышал он голос своего старого друга.

  — Андрей, — сказал профессор Тарасов, и его голос прозвучал чужим, но более живым, чем обычно. — Это я. Тарасов.

  В трубке повисло удивлённое молчание, а затем раздался взрывной смех.
  — Серёг? Ты... это правда ты? Я уж думал, ты там в своих книжных шкафах навеки запропал! После того как с Леной... ты словно в монастырь ушёл. В науку.

  — Я знаю, — тихо сказал профессор. — Андрей, ты ещё не ушёл в тот поход? Я... я пойду с тобой.

  Молчание на другом конце провода стало совсем громким.
  — Ты уверен? А как же твоя великая книга? Ты же говорил, что отвлекаться нельзя ни на что.
  — Книга подождёт, — ответил профессор, и это прозвучало как обет. — Сначала мне нужно подтвердить кое-какую гипотезу на практике.

  Он положил трубку. Его взгляд упал на папку с монографией. Он открыл её на чистой странице и вывел одно слово, которое стало его новым «cogito», его молитвой и его пропуском в реальный мир: «AGO».

  Через час он вышел на улицу. Начался дождь. Прохожие спешили, поднимая воротники. Профессор Тарасов не спешил. Он шёл, и капли дождя стекали по его лицу, за воротник, вызывая мурашки. Ему было холодно, неудобно, прохожие косились на него, немолодого человека, мокнущего без зонта. Ему было неловко. И одновременно — невыразимо живо.

  Он не знал, получится ли у него, будет ли ему страшно в походе, не разочаруется ли в нём Андрей. Он знал лишь одно: он был мокрым, усталым и абсолютно реальным.
Он существовал. Не потому что мыслил. А потому что, наконец, шёл куда-то.