Чернушка

             Тётя Лида Полторанина, сродная сестра моей матери, живущая в деревне за горой, с оказией передала нам плетёную корзину с высокими бортами и накрытую старенькой шалью, под которой при отвороте увидел я небольшую чёрную, с отблеском по оперенью, курицу-парунью с алым гребешком, испуганно вжавшуюся раскинутыми крыльями в овальное дно. Из-под крыльев что-то попискивало.
- Ну, ты что же, девонька, - начал я ласково и стараясь придать своему голосу больше мягкости и доверительности: - всё позади и теперь ты дома… Сейчас я наклоню корзину и, вы всем семейством выберетесь на волю. Весь этот крытый решёткой загон отныне ваш – ни один коршун сюда не прорвётся!
       Курица словно бы поняла мою речь, уже без испуга, а даже с некоторым любопытством склонив свою аккуратную головку набок, глянула на меня, подобрала крылья, из-под которых тут же высыпал десяток пушистых цыплят и по одному давай перелезать через борт и плюхаться на мелкую травку загона, потом сама встала, пару раз взмахнув крыльями, отряхнула невидимую дорожную пыль и степенно переступила из корзины на землю. И хотя она ни разу даже и не квочкнула, разбредшиеся было цыплята как по мановению все сбежались к ней.
      Чернушка, так про себя я окрестил курочку, преобразилась, подняла свою пернатую головку и деловито направилась прямиком к навозной куче в углу загона, да делала это так уверенно, словно всю свою куриную жизнь обитала здесь, и всё ей тут до мелочи знакомо…
- А ведь эта парунья не только изящна, а еще и умна, - подумалось легко, пока наблюдал за новосёлами. – Сразу сообразила, что к чему, и, главное без трепыханья и суеты, не то, что инкубаторские…
      Что тут сказать? Чернушка – уроженка деревни, а там и люди, и животные, и пернатые в их хозяйствах не особо избалованы обстоятельствами, зато лучше приспособлены выживать, и, если вдруг что-то случится из ряда вон выходящее, да хоть и само небо упадёт на голову – таких не придавит, сумеют выкарабкаться из-под завалов, да еще и отладить впоследствии своё существование. Не то, что живущие в гигантских каменных скворечниках на всём готовом городские. Но это так, к слову…
      Спустя неделю цыплята обвыклись и освоились в загоне, и уже сами с утра дружным войском в золотистых и пушистых доспехах осаждали оставленную специально для разведения червячков навозную кучу. Мать прохаживалась рядом и зорко следила, чтобы цыплята не задирали друг дружку, а все свои силы отдавали поиску пищи. И стоит заметить, что это у них получалось.
       Вот один лапками разгрёб слежавшийся пластик назёма, другой цыплёнок пристроился поблизости и тоже принялся энергично разбрасывать прелые стебельки и комочки чернозёма. В это время первый добрался до жирного червяка, ухватил того за условный хвостик и потянул на себя, да не тут-то было! Потому что именно в эту же секунду второй цыплёнок со своего края стиснул клювиком другой, похожий на хоботок, коленчатый конец червяка и, упираясь лапками, пробовал вытащить добычу из норки наружу. Когда от их усилий взметнулась и отвалилась часть назёма, оказалось, что цыплята вдвоём добыли одного и того же червяка; крупного и упитанного, они растягивали его каждый в свою сторону, однако сил разорвать не хватало. Так и тужились вдвоём, не уступая, и добыча сейчас выглядела как натянутая струна.
      Неизвестно, чем бы всё закончилось, не подоспей Чернушка. Она молниеносно перекусила посерёдке червяка, и было потешно наблюдать, как цыплята от неожиданности не устояли на напряжённых лапках и шмякнулись на пушистые гузки. Однако никто из них свою половинку из клювика не выронил. А через мгновенье добыча была проглочена.
        Месяца через полтора, когда цыплята подросли, я стал приоткрывать калитку в загоне, чтобы они выходили на скотный двор и там осваивались. Некоторое время Чернушка еще присматривала за ними, но вскоре надобность в этом отпала. Подвижные и самостоятельные оперившиеся курицы и три молодых задиристых петушка, оказавшихся в этом помёте, уже сами могли постоять за себя. И Чернушка успокоилась и будто бы позабыла о них. К осени, оставив себе одного, двух других петушков, окрасом и статью схожих с гусарами, только без шпор, (еще не прорезались на чешуйчатых лапах) я продал соседям – пусть живут и командуют в новых гаремах, а к октябрю и пеструшки начали нести яйца.
      Сама Чернушка особой была невысокой и можно сказать коренастой, однако крепко стоящей на своих лапах, и вообще по своей натуре основательной и предусмотрительной. Когда я иногда слышу от молодых, толком неоперившихся в жизни, самонадеянных ребят: ишь ты, мол, какая курица, или, дескать, и сама-то она дура, и мозга у неё куриные, я лишь снисходительно хмыкаю на это, потому как – что вам, зелёным прыгунам известно об этих уважаемых наших пернатых, по крайней мере, о некоторых из них?
     Домашнее хозяйство я держал более десятка лет, так что было время приглядеться к своим питомцам, по изучать их поведение и, поверьте, многое из подмеченного подталкивало к плодотворным, с неожиданными выводами размышлениям. У каждого существа, будь то поросёнок, гусь, корова, лошадь, пёс или те же курицы, что радостно сбегаются, когда ты заходишь в пригон насыпать им в просторное корытце зерна или толчёных вываренных картофельных очисток, так вот практически у каждого из них был свой, порой резко выраженный, отменный характер, свои повадки. И развёрнуто поведать о Чернушке здесь более, чем уместно.
     Первое её отличие от таких же пернатых товарок заключалось в том, что она обладала каким-то внутренним непостижимым достоинством, у людей это именуется породой. Ни разу за всю её двенадцатилетнюю жизнь в нашей ограде я не видел, чтобы Чернушка летела со всех ног к корытцу с кормом, по пути расталкивая и сбивая других куриц. Слова суета и бестолковость – это не про неё.
     Оказывается, есть не только люди, про которых говорят: вот, дескать, бирюк, всё-то у него наособицу, ходит одиноко, думку свою непонятную думает, других чурается, но и Чернушку по повадкам можно смело отнести к таким вот характерам. Однако сколько раз я ловил её изучающий, внимательный, почти человеческий взгляд на себе. Иногда даже грезилось, что именно сейчас она вдруг раскроет свой аккуратный клювик, наклонит аристократическую изящную головку и прощебечет что-нибудь умное, касательное её отношения ко мне и возможно что-то из области, вероятнее всего, философской.
       Однако за всё её многолетнее житьё в нашей усадьбе я ни разу не услышал от этой курочки ни то что какого-нибудь заполошного кудахтанья, но и вообще она никак не реагировала голосом даже на редкие наскоки пернатых товарок на неё. Так, стукнет крепким клювом агрессоршу, та прижмёт крылышки к земле и – мигом в сторонку. Что и говорить, если сам осанистый и голенастый петух на Чернушку опасался строжиться, то ли шибко уважал, то ли побаивался её решимости. А уж когда ухаживал, разбрасывая перед ней навоз с жирными червячками, то никто из куриц и близко не подскакивал и не подкрадывался, чтоб умыкнуть добычу, товарки лишь нервно поквохтывая, колготились поодаль.
      Нет, вспомнил: один раз довелось мне услышать мою Чернушку… но лучше бы и не было такого никогда. На третье лето по своему обыкновению курочка выпарила цыплят. Вынянчила, к осени они оперились и стали самостоятельными, восемь смешались с остальными курами, забыли мать, а две пёстреньких так и продолжали ходить за матерью. И она их не прогоняла. Урожай с грядок был убран, и теперь мне ничего не мешало открывать на день воротца скотного двора и выпускать птицу кормиться в огород, примыкающий к дому.
       То ли ветром оторвало штакетину с внешнего забора, то ли вездесущие бродячие коты-крысоловы, для которых найти прореху и пробраться в чужую усадьбу было делом чести, пролезая, зацепили и сорвали старую доску, однако за мелкими работами эту оказию я недоглядел… И поплатился.
     Сгребаю как-то граблями палую листву под яблонькой, слушаю осеннюю тишину и вдруг раздаётся тонкий истошный крик из-за дома, оттуда, где тот самый забор. Бросаю грабли наземь и что есть мочи бегу спасать, пока не понятно кого, потому что определить по смолкшему воплю, кто там есть, невозможно. Заворачиваю за угол и вижу лохматую собаку в ошейнике с обрывком цепи, а у неё в зубах помятая молоденькая курочка, вторая окровавленная лежит на траве рядом. Однако больше всего меня поразило то, как, пригнув и вытянув головку со сбившимся красным гребешком, Чернушка, припадая на один бок, отчаянно несётся на убийцу своих деток.
      Что ждало бы бедную курицу, не окажись я в двух шагах, легко представить, но пёс, увидев меня, не выпуская из пасти добычу, крутнулся на месте и намеревался выскочить через щель в заборе обратно в переулок, однако сделал это неловко и на какой-то миг застрял в дырке. Я подбежал и дал ему такого пинка по тощей подхвостке, что пёс не только вылетел за ограду, но и перевернулся там через голову, и вот же какой цепкий мерзавец оказался –  придушенную жертву так и не выпустил, а умчался с ней в зубах прочь из переулка. Эх, зря я бросил под яблоней грабли!..
      За спиной у меня Чернушка еще раз обречённо вскрикнула и притихла. Я обернулся глянуть: курица, всё также припадая на левый бок, тихонько ковыляла в сторону воротец на скотный двор. Больше никогда в жизни я не слыхал от неё ни квохтанья, ни кудахтанья. Однако внимательной и любопытной осталась она до самой своей старости.
      Бывало, утром, подоив и отогнав Малютку в стадо, покормив всех своих животных и птиц, оставшихся в загоне, я принимался за уборку сарая: вычищал и увозил в специальную кучу в углу скотного двора весь скопившийся за ночь навоз, подкашивал на полянке за оградой свежей травы поросятам, и по дороге к ним разбрасывал самые сочные пучки полакомиться курам и гусям. Так вот, за всеми моими действиями пристально наблюдала Чернушка, иногда ради этого даже забывала поклевать со всеми насыпанных в кормушку зёрен.
       Поначалу я и не замечал, а когда пару раз, вынося вилами из хлева сенные объедья, чуть не растоптал зазевавшуюся в деннике Чернушку, стал к ней присматриваться. И точно - она, чаще всего исподтишка, подглядывала за мной. Ладно бы, что-то вкусненькое я сметал и соскабливал с пола у себя под ногами, а то ведь всего лишь свежий, порой еще тёплый и дымящийся коровий помёт, перемешанный с бодыльями и стеблями, и к пище ну абсолютно не пригодный.   
       Дальше больше. Спустя какое-то время обратил внимание на то, что Чернушка наладилась не только провожать меня, катящего тележку с навозом через скотный двор, но и просто повсюду следовать за мной, естественно, что на определённом расстоянии. Что-то тянуло её ко мне. И меня это нисколько не раздражало, а наоборот, если курочки вдруг не оказывалось рядышком, то вроде бы чего-то ценного не хватало… И сказать, что Чернушка рассматривала меня лишь как своеобразный источник своего пропитания – отнюдь…  Нет, здесь было нечто другое. Может быть, простое любопытство… Или больше того – какая-то необъяснимая привязанность. И такое ведь тоже случается в отношениях человека с домашними животными. По опыту знаю, насколько «братья наши меньшие» чуткие к действиям и повадкам своего хозяина. И они бы, если б только умели говорить, наверняка нам же и порассказали бы о нас столько интересного и такого, о чём мы порой и сами не подозреваем!
       Что-то схожее с подобной ситуацией случалось в моей жизни и раньше, в далёкие теперь уже армейские годы. Помню, оставалось служить месяца полтора. Южная осень. Наконец-то адская среднеазиатская духота отступила. Хоть чуток продышаться перед дембелем. Вот и бродил среди пирамидальных, с жёлтой листвой, тополей, расставленных вдоль внутренней дорожки от солдатской столовой до железных ворот хозчасти в неглубоком овраге.
      Это место я облюбовал как самое малолюдное в нашей ракетной бригаде, офицеров здесь не встретишь, да и солдаты с какими-то поручениями редко пробегали, поэтому броди себе, мечтай о скорой гражданке и посвистывай. Видимо, на мои мелодичные рулады и откликнулась одна неказистая собачка, вислоухая и косматая, однако с умными, печальными глазами.  Иду однажды, погружённый в своё, и вдруг боковым зрением отмечаю: а ведь у меня есть сопровождающий, вон сбоку трусит какая-то псина, и, гляди-ка ты, даже и не думает отставать!
- Давай-ка, миленький, ко мне! – я остановился и похлопал себя по коленке, подзывая нового знакомца. – Ишь ты, не боишься…
      Пёс, повиливая куцым хвостиком, несмело приблизился и снизу-вверх посмотрел на меня своими преданными, но по-прежнему грустными глазами.
- Ты чего это тоскуешь-то? Небось голодный? – в ответ пёсик только усилил вращение хвостика и – чего уж я точно не ожидал! – вдруг подпрыгнул и лизнул мою кисть. – Ну, вот это, дружок совсем лишнее, телячьи нежности с первой встречи… Ты ж меня не знаешь, - я был чуточку обескуражен и польщён одновременно.
      Кобелёк, не дослушав, отскочил с дорожки, припал на передние лапы, глянул с интересом в мою сторону и, ну, давай нарезать весёлые круги вокруг меня, с каждым витком наращивая расстояние. Это было так неожиданно и радостно, что я даже расхохотался и присел пару раз, призывая разыгравшегося пёсика к себе. Не сразу, но он успокоился и, довольный подбежал ко мне и, выбрав секунду, опять лизнул мою руку. Что вышло так трогательно и… вообще-то впервые за два томительных года, иногда достаточно суровой воинской службы.
      Мы подружились, и теперь уже вдвоём ежедневно на закате прохаживались по малолюдной дорожке. Неутомимый пёсик всё также нарезал круги, обследовал все местные застрехи и углы, счастливый, изредка подбегал ко мне удостовериться в том, что я на месте и никуда не испарился.
      На вторую встречу я принёс пёсику кусок варёного мяса и специально для этого купленную в солдатской чайной пачку печенья. Когда положил на дорожку ломтик свинины, Бобик, как я стал окликать собаку, вопреки моим ожиданиям, не бросился со всех лап на этот деликатес, а не спеша подошёл и с достоинством взяв его в зубы, прилёг рядом с моими ногами и принялся тщательно разжёвывать это лакомство, прежде чем проглотить. Наблюдать за подобным было то еще зрелище! Повадки-то у этого будто бы бродячего пса как у самого, что ни на есть настоящего вельможи. Этого не выдрессировать, с этим нужно родиться.
      Наверное, мой Бобик ждал меня под облетевшим пирамидальным тополем и в тот ноябрьский день, когда я с группой армейских товарищей, при параде, покидая часть, выходил через КПП к автобусу. Накануне вечером я специально накупил самых дорогих шоколадных конфет и печений и все два часа, пока окончательно не стемнело, скармливал эти деликатесы своему лохматому другу. Но то ли пёсик чувствовал скорую разлуку, то ли просто не было аппетита, но ел он едва ли не через силу, равнодушно глядя, как я освобождаю конфеты от похрустывающих фантиков.
      И почему-то в этот раз Бобик не нарезал ни одного своего фирменного круга, без чего прежде не обходилась ни одна наша, даже самая коротенькая, прогулка. Уносить обратно недоеденное пёсиком я и не подумал, а не поленился разложить конфеты и печеньки пайками под тополя, только с тыльной от дорожки стороны, чтобы было меньше приметно. Погорюет, поскучает мой лохматый парнишка какое-то время, да голод не тётка – где-нибудь ближе к завтрашнему обеду всё и приберёт.
      Я бы обязательно тогда взял его с собой, да только кто меня пустил бы в поезд дальнего следования с не привитой собакой, и ведь неизвестно, как этот вольный и непредсказуемый бродяга, наверняка не знающий ошейника и цепи, повёл бы себя в пугающей людской толчее и дорожном скрежете?
   
      Между тем, жизни Чернушки в нашей усадьбе набежало десяток лет. Уже вторую весну она не садилась в гнездо выпаривать цыплят, да и нестись стала через раз. Жена было заикнулась, а не пора ли, дескать, эту бесполезную курицу на лапшу пустить… Но я так глянул, что больше к этому разговору мы никогда не возвращались.
     Если раньше Чернушка иногда и паслась в компании с молодыми товарками, то теперь дневала вообще наособицу. Часами бродила по загону, если было жарко, от души валялась и купалась в пыли, вставала, отряхивалась, клювом подчищала перья на крылышках и отправлялась в тенёк под черёмуху подремать. Давно уже и петух не беспокоил её своей прежней обязанностью и прочими домогательствами. Однако престижное верхнее место Чернушки на насесте рядом с петухом, помня её крепкий клюв никто ни разу не рискнул занять. Каждый вечер она всё также легко взлетала и удобно устраивалась там, и, что примечательно, и сам петух лишь после этого позволял себе разместиться рядом. Другие курицы по обыкновению вспархивали следом. Я только качал головой, наблюдая эту любопытную иерархию.
     Красным сентябрьским деньком, наполненном невесомым полётом волокон поблескивающей паутины и опадающей листвы Чернушка на моих глазах и околела. Шла за мной, когда я вывозил очередную тележку чернозёма со скотного двора в огород, оборачиваюсь, и - вдруг её не вижу. Я бросил тележку и быстрым шагом – назад, а она лежит в колее, уткнувшись клювом в землю, бусинки глаз безжизненны, а крылышки раскинуты по сторонам. С горечью вздохнул – никто покуда старость не объехал и не обошёл… сходил на веранду за чистой тряпицей, вернулся, взял лопату и под любимой Чернушкиной черёмухой выкопал аккуратную ямку. Обернул курицу как саваном тряпицей и похоронил.
       На сердце стало почему-то пусто. А в синем небе надо мной и вокруг меня всё также парили лёгкие нити паутины и пролетали разноцветные листья. Вот несколько из них упало и примостилось, украсив его, на маленьком холмике. Жизнь продолжалась…