***

- Разве ты не устал? – она с мягкой укоризной посмотрела на меня. Я отвернулся. – Ты живешь в одном из прибрежных районов, так ведь? Я знаю - все, что там происходит, с утра и до позднего вечера, очень трудно выносить. Полиция усилила охрану, и теперь на каждом углу эти чертовы сенсоры. А ночью постоянные перестрелки – деваться некуда. Это ведь невыносимо, - она выдержала паузу, будто ждала моей реакции. – Я все знаю, и я не вернусь. – Она отвернула лицо к морю, так что я видел ее чеканно-строгий профиль на фоне сумеречного неба.
Я знал, что эту девушку здесь что-то удерживало, и это не только глубокое презрение к остальному миру, выродившемуся и прогнившему. Странно предположить, что ради такой надуманной и гордой идеи она стала бы ограждать себя от остального мира. Ей, как и мне, были чужды люди, по собственной воле отдавшие себя системе, которая не дает ничего, кроме ежедневного послушного просиживания на работе и вечернего зависания в Гологлифе. Остались ли еще люди, способные не закрывать на это глаза, не принимать мир таким, каким он неизбежно должен стать? Она стоила большего…
Я часто вспоминаю ее такой, какой увидел в первый раз, на этом берегу. Я заметил ее однажды задолго до рассвета, когда забрел слишком далеко от города. Такие самозабвенные прогулки с некоторых пор стали частью моей жизни, и, тем не менее, мне повезло, что я кого-то нашел – на берегу, кроме местных любителей собирательства, никого не бывает… она сидела на камнях, рядом со старым, уже проржавевшим от морского воздуха, бункером. Я шел бесшумно, но она как-то заметила меня, когда я был еще далеко, и, когда подошел, повернулась ко мне. Может, пронизывающий ветерок и живописный горизонт пробудили романтические нотки в душе, может – затаенное желание, порожденное годами одиночества…
Она повернулась, и ветер легкой волной прокатился по моим щекам.
Она повернулась, и шепот волн у нее за спиной поглотил меня.
Как еще сказать, какое впечатление она произвела? Ее лицо нельзя было разглядеть во тьме, но я видел распущенные волосы, тонкий стан, но главное – она повернулась ко мне так непревзойденно легко, что это движение навсегда отпечаталось в моей памяти…
Костер догорает, я автоматически подбрасываю в огонь все, что попадется под руку: морально устаревшие газеты, датированные серединой прошлого века, - обыкновенная бумага, не электронная, я даже забыл, как она выглядит, - ветки, оставшиеся в бункере. Скоро все это кончится, и я пойду домой. А пойду ли? Где у меня дом? Прибрежный район блестел огоньками, далекими и крохотными, и хорошо, что я не вижу его в подробностях – от голографических реклам и монорельсовых колец у меня рябит в глазах. Я давно забыл, для чего я в этом городе – за меня все решают другие. Удобная система тотального контроля, обеспечивающего каждого гражданина стандартным набором необходимого и исключающая случайную мысль о свободе, оплетет тебя сетью, которая понравится тебе настолько, что ты никогда не захочешь из нее вылезать, а если это случилось – поздно что-то делать. Народ хочет уверенности в завтрашнем дне, он ее получает. И не важно, каким беспросветно-паразитическим этот день будет.
- Мне страшно. И в первую очередь за свою сестренку, - она помолчала, закусив губу. – Знаешь, она говорит, что боится какого-то человека. Я долго не могла понять, что она имеет в виду. Она говорила – «ледяного рыцаря». Ты часто подгружаешь сводки новостей? Слышал о новых экспериментах? Отряд воинов с Нового Крестового Похода успешно погрузили в криосон. – На такие высокие псевдоисторические названия мой мозг реагировал беспомощным бунтом – но ничего не поделаешь, люди привыкли идеализировать даже такие глупо-болезненные события, как восстание машин… а ее это трогает, похоже – таким сосредоточенным взглядом она меня изучает. - Они настолько опасны, что пробуждать их стоит только в особом случае. - Криосон? Я слышал, они модифицировали их, и теперь, если понадобится, будут использовать их для охраны важных лиц. - Она, хоть и родилась в этом чудовищном веке, никак не может к нему привыкнуть. Он пугает ее, - подрагивая от холода и кутаясь в легкую куртку, она прижала подбородок к коленям. Я бы мог долго убеждать ее, что наш век нисколько не ужаснее предыдущего – но раз ей нравится думать, что мы родились не в то время, что ж, наивно и мечтательно… мне захотелось ее обнять – самому было холодно (стоял ноябрь, а в этих местах холодает рано). Морозно-лиловым блестели ее глаза.
Древний КПК, похожий на наруч (хорошо еще, что с сенсорными панелями – а то в пору себя уродом чувствовать в плане технической оснащенности), показывает половину пятого и последние новости с открывшейся, как гнойник на безнадежном теле планеты, маленькой горячей точки в столице. На горизонте обозначилась легкая дымка, но восход еще не скоро. Полетел мелкий снег.
Нет, она не уйдет из моих мыслей. В своем я еще уме?... Такие глупости меня давно не занимали.
- У тебя красивые глаза.
- Да, это малый генетический апгрейд. Он стоит больших денег, но отец очень хотел сделать что-нибудь особенное для меня – и заказал его еще до моего рождения», - она развернулась в мою сторону, и я увидел, как снежная рябь отражается в ее глазах – необыкновенно выразительных, очень светлых. Глупая, она думает, что мне нравится только их цвет – бледный аметист, с красиво ветвящимися темными вкраплениями.
Сколько раз я говорил себе, что эта девушка достойна в этом мире лучшего, того, чего в нем не найти. Оторванная от ненавистного мира, тем не менее, знающая об этом мире гораздо больше, чем многие умники, она ночами сидела на берегу со мной. И говорила, говорила… я слушал ее завороженно, поддерживал, и только укреплялся в мысли о том, как далеки мы от городов, кишащих безмозглыми ячейками системы.
- Ты говорила, что ждешь кого-то. Я ни разу не видел, чтобы здесь кто-то был, кроме нас с тобой. - Неуверенное молчание.
- Я даже не знаю, существует ли он на самом деле, - она вздохнула, и набежавшая на берег волна повторила ее вздох. – Он приходит иногда. Я жду только его, - во взгляде проступила боль.
После этого разговора я несколько дней не приходил на берег, боясь застать там кого-то еще, но сегодня интерес меня пересилил. Сейчас я думаю, что лучше было бы остаться дома, дождаться утра, выпить пинту тоника и попытаться забыть героическое намерение погрузиться в сеть и работать... лучше было бы забыть ее, наши разговоры и жить, не зная ничего, кроме программы системы.
Это лучше, чем сидеть сейчас у бункера, у которого все до последнего камешка напоминает о ней, жечь костер, который когда-то грел нас ночами, и ждать непонятно чего. Лучше, чем бояться оглянуться назад и увидеть в глубине маленького бункера два тела – замерзшее женское, по-кошачьи сжавшееся в комочек, с разметавшимися, серебристыми от снега волосами, и большое, андроида, осторожно, совсем по-человечески обнимающее ее своими мощными, будто титановыми, руками. Этих андроидов давно никто не видел – модель безнадежно устарела – последний из них погиб в том самом Новом Крестовом походе, но я понимаю, почему выбор пал на него – эти роботы обладают не только огромным интеллектом (кого волнует, что он искусственный), но и отличаются сверхчувственным восприятием, с которым очень легко создать иллюзии того, что ты понят, что твои мысли разделены, что ты нашел идеального друга. Не о таком ли собеседнике мечтают такие законченные одиночки, как я? Такие сверхлюди замерзнуть не могут, но этот мог отключить системы жизнеобеспечения ради девушки, лежащей в его руках – если даже такое трогательное самопожертвование возможно в этих на вид и вправду органических трубках и жидкостях, чего еще можно желать от человеческого эрзаца…
- Зара. Это мое имя, - она слабо улыбнулась. – Отец меня так назвал. Это значит восход.
- Я никогда не встречал подобных тебе, Зара - чуть кривая скептическая улыбка в ответ.
Она больше не проснется. Я знаю это, и все равно не хочу верить.
Восход. Это значит восход. Я смотрю на небо – серебристо-серое от хлопьев снега – это значит, что восходящего солнца я не увижу. И не нужно оно мне; привыкнуть к состоянию, когда ни день, ни ночь не тревожат мысли, гораздо легче. Вокруг непонятная вязкая субстанция – не то первые проблески дня, не то тяжелые сумерки; я знаю, что на самом деле сейчас половина седьмого. Сегодня окончательно похолодало – начинается короткая и, в общем-то, теплая, если не выходить на улицу в одной тонкой рубашке, атлантическая зима. Но меня нисколько не занимает то, что почти окоченел и руки ломит от снежинок, тающих на коже.