***

Начинать всегда трудно. Не знаю, как вам, а мне особенно трудно начать делать то, что сделать следовало уже давно.
Меня зовут… хотя, это неважно. Вы можете называть меня так, как вам угодно. Не стесняйтесь и ни в чем себе не отказывайте. Теперь этот дневник ваш, точно так же как и вы стали собственностью истории, которая здесь описана. Так или иначе, кем бы вы ни были, какую бы цель ни преследовали, эта история закончится вами. Предадите вы её огласке или в гневе сожжете в пламени костра, а пепел развеете по ветру над ночным Нью-Йорком, решать только вам. И я говорю, спасибо и аминь.
Итак, сейчас около полуночи. Сквозь сплошные тучи не видно ни звездочки, ни намека на Луну, возможно, оно и к лучшему, когда никто с небес не может увидеть то, о чем я собираюсь рассказать.
Эта история началась, когда я встретился с Джорджем Консоньетти, великим макаронником верхнего Манхэттена и повелителем жизней несчастных и обездоленных, и черт бы вас побрал, если вы никогда не слышали этого имени. Вас минула самая страшная кара, которую вы только можете себе представить. И здесь вы можете полагаться только на моё слово, ибо большей гарантии я вам представить не могу.
Джордж Консоньетти никогда не был ни Джорджем, ни Консоньетти, это известно всем и каждому, кто когда-либо пытался выйти на него легальным путем или найти хоть какие-нибудь компрометирующие факты. Джордж Консоньетти всегда был чист, просто потому, что его никогда не существовало. И, тем не менее, он полусидел передо мной в госпитальной кровати с подключенной капельницей и, казалось, был совсем не против прожить ещё с десяток жизней таких малозначительных личностей, как я. Его затуманенный морфием взгляд жадно всматривался в район кадыка моей собственной шеи, отчего мне все время хотелось спрятать её в подобострастном поклоне от одурманенных глаз жирного старика. Его толстые руки лежали поверх одеяла покрывавшего две трети туловища. Пальцы правой руки мерно отстукивали какой-то ритм. На каждый второй удар большого пальца приходился подъем диафрагмы. Левая же постоянно сжималась в кулак, как будто хватая последние моменты этой жизни за шкирку. Нет, Джордж категорически не хотел умирать, но Танатос, стоявший в изголовье кровати, неумолимо отсчитывал оставшееся время старика, педантично ожидал своего часа.
- У меня мало времени и ты это видишь, парень, - голос звучал хрипло и тихо, как из старого приглушенного приемника, чей срок службы вышел ещё в пятидесятые годы.
- Да сэр, - то ли просипев, то ли промолчав, ответил я. Ничего постыдного в том, чтобы струсить, нет, как нет ничего постыдного том, чтобы закрывать лицо и живот руками, когда тебя бьют трое подвыпивших молодцов на старой бензозаправке, честное слово, нет даже ничего постыдного в том, чтобы обмочиться от страха, когда к твоему виску приставлен холодный, пока ещё, ствол пистолета. Такой стратегии придерживался я тогда, такой придерживаюсь и сейчас. И вы знаете, мне ни разу не пришлось об этом пожалеть: не тратя время на убеждение себя в том, что я должен быть смелым и сильным, я всегда успевал вспомнить мать и отца, помолиться господу и попросить всех святых замолвить за меня там, наверху, словечко, может даже и два. Впрочем, как бы там ни было, жирдяя явно не интересовали мои эзотерические изыскания, равно как и переживания. Он не обратил на мои слова внимания и перешел к делу.
И тут я благодарю Господа за то, что не дал мне обмочиться, ибо на самом деле мне было чего бояться в комнате у Консоньетти.
Старик умирал уже не один год и никто не мог точно сказать от какой болезни. Факт в том, что съедала она его постепенно, и с каждым откушенным от него болезнью куском собственной жизни, Джордж становился все невыносимее, злее, жестче. Он ни с кем не разбирался и никого не судил, он наказывал и воздавал, нередко и не по заслугам.
В своё время этим успел воспользоваться некий Мартинес, мексиканец по происхождению, ныне смиренно покоящийся на кладбище. Однако, я забегаю вперед, несмотря на то, что рассказывать эту историю надо строго по порядку.
Итак, Мартинес сделал быструю карьеру в это время у Консоньетти. Он убивал быстро, беспощадно, дешево и всегда приносил доказательство выполненной работы. Ходили слухи, что Мартинес был психически болен и получал искреннее удовольствие от совершаемых деяний. Некоторые были готовы поклясться, что видели улыбку на его лице, когда пуля вышибала мозги очередному бедолаге. Так это или нет, но Консоньетти высоко ценил такие кадры и не собирался избавляться от столь талантливого киллера за то, что тот якобы получал удовольствие от работы.
- Кто я такой чтобы разлучать человека с его любимым делом? Только руке Господа дозволено верщить такие злодеяния, - отвечал старик тем, кто сомневался в адекватности Мартинеса, а на следующее утро их нередко находили мертвыми. Впрочем, вскоре тех, кто мог задавать вопросы Консоньетти, не осталось совсем.
Тем временем Мартинес делал карьерные успехи и вскоре стал единственным, кому Джордж доверял все свои секреты. Ходили слухи, что Мартинес собирается убрать старика или уже помогает болезни свалить его с ног, чтобы вскорости занять его место. Многие начали точить зуб на мексиканца, как вдруг врачи заявили, что болезнь замедлила свой ход и, вполне вероятно, может совсем отступить. Верите вы в чудеса или нет, но врачи сочли именно появление Мартинеса благотворным эффектом. Однако мексиканец был хитрее, мексиканец вел свою партию и проигрывать её явно не намеревался. Итак, отметя все подозрения в своей корысти, Мартинес получил воистину безграничное влияние на Консоньетти. И тут Джордж совсем съехал с катушек. Можно сказать, кровь полилась рекой по улицам Верхнего Манхэттена, вы уж простите меня за столь высокопарный слог.