Лигатура. Эпилог

Вову Бугрова я замечаю сразу. Он сидит в почетном дальнем углу, как обычно расслабленный, растекшийся по стулу, словно капля. В окружении Яржика и грузного добряка   Ластова, тоже ушедшего от нас в ПТУ после восьмого класса.
Рядом с ними сидит очень складный юноша лет восемнадцати, в старомодном  костюме из бирюзовой ткани для парадного офицерского мундира советских времен, с чистым лицом и невесомо - светлыми волосами.
В тот же миг я миг узнаю в нем Женю Загадова…
Все четверо уже изрядно приложились. Перед ними стоит почти пустая семисотграммовая бутылка  водки «Алтай».
Женя Загадов с первого класса занимался воздушной гимнастикой на бамбуке - это был настоящий цирковой артист. В школе он всегда был одет с иголочки, щеголял в пошитых мамой наглаженных костюмах и рубашках с отложными воротничками. Его все любили. Однажды, когда после шестого класса я  разбил Яржику лицо, он несильно меня ударил…
Женя погиб в конце апреля семьдесят шестого года, в самую Пасху.

Был душный подмосковный вечер. Теплый. Насквозь пропитанный  сиренью. Когда ждешь чего-то уже совсем  близкого, но еще неясного,  томительного, когда невозможно уйти домой…   
Мы с Бамборой прошли через темное поле к деревенской церкви шестнадцатого века - я не раз писал ее акварелью - потоптались  среди прихожан, но в храм не зашли, внутрь было не протолкнуться.
Потом мы вернулись в городок и шлялись почти до полуночи. Где-то тарахтели моторы. Ребята из городка гоняли по темным улицам.
Неожиданно к нам подлетела красная «Ява». За щегольски высоким рулем сидел Женя Загадов. На пассажирском месте Славка Черняховский.
- В армию скоро? – спросил Бамбора.
- На днях или раньше, - засмеялся Загадов. – Повестка уже дома лежит. У тебя рубля не будет?
Бамбора пошарил по  карманам и нагреб мелочи.
«Ява» довольно взревев, встала на дыбы и исчезла за деревьями. Мы с Бамборой по разу еще проводили друг друга до дома и собирались уже расходиться, как вдруг, вдалеке со стороны поворота на Набережную резко завыла сирена.
И опять, как когда-то в Галенках перед дверью вышки на дальнем стрельбище, я сказал, не успев даже понять, что произносит мой язык:
- Женька разбился, - сказал я.

Бамбора до сих пор себе того рубля  простить не может... Может, последняя  бутылка Портвейна  оказалась роковой?

Одноклассников собралось не так много. Из двух параллельных классов не насчитали и двадцати человек, все больше женщин.
Пришел и учившийся годом старше нас Акинфеев, одноклассник Жени Загадова. Мы обнялись с Яржиком. Долго трясли друг другу руки с Бугровым, хлопали по плечам.
- Ну, как ты, старче?
- Живу, - улыбается Бугров. На вид ему  не больше  тридцати.
На спинке его стула я замечаю сетку с оранжевым баскетбольным мячом. Похоже, после банкета намечается большая игра.
- Хорошо выглядишь, - говорю я. – Вон у Яржика усы седые.
- Срыгни в туман, - смущается Бугров. – У нас режим:  нажремся -  лежим.
- Так и вес набрать недолго,  - серьезно говорит Женя Загадов. – Тяжело будет на бамбуке прыгать.
Слово «бамбук» он произносит, как цирковые, с ударением на первом слоге.
И я говорю:
- Я рад вам, кабаны. Вы Бамбору давно видели?

К нам подходит Андрей Акинфеев. Толстый, сентиментальный, с венчиком рыжей щетины на голове.
После инсульта он не вылезает с сайта «Одноклассники». Мне он по секрету рассказал, что машину водит и с остальным у него тоже все в порядке.
- Что-то Славки Иванова  нет, - Акинфеев смотрит на «командирские» со светящимся циферблатом часы. – Два часа тридцать минут. Наверное, рейс из Владивостока  задерживается…

За ним к нашему углу подтягиваются Витя Бородулин и Валера Тодоров из десятого «Б». Политов  сидит напротив, ему и так все   слышно.
Витя был  военным вертолетчиком, пока не угодил в психушку. Теперь он раскраснелся после быстрого танца и расстегнул рубаху до пояса. Витя маленький,  рыжий и совсем не похож на сумасшедшего.
Тодоров уволился  в запас подполковником, основательно спился и живет в городке, в квартире  родителей. В кафе он  пришел  уже никакой. В школе он был мастером спорта по лыжным гонкам.
Политову я когда-то чуть было не перешел дорогу с Ниной Матыцыной, непереносимо правильной девочкой из Монино. Политов волновался, просил меня не мешать, и я с радостью ему не мешал.

Дело было в летнем трудовом лагере в районе станции Чкаловская Ярославской железной дороги (не путать с ИТЛ, наш лагерь был школьным). Тогда случился конфликт с местной шпаной и крайним почему-то сделали Колю Комлева из Монино. Вечером он решил уйти из лагеря, но до электрички километра три лесом и он всерьез опасался, как бы его не порезали.
Свои от него  стыдливо отвернулись. Нашим вообще до него дела не было.
Проводить его вызвался я.
Никто нас, конечно, в лесу не поджидал, но событие это вытеснило из моей головы всякий интерес к амурным интригам.
Позже Комлев пару раз приезжал ко мне в Щелково. Какое-то время   писал мне в Омск из Горьковского училища тыла.
Тогда же  в знак особого расположения сын цыганского барона из Монинской школы Толя Гась отдал мне до конца смены свои фирменные белые джинсы.   

Политов в юности был тяжелым волосатым брюнетом, занимался боксом и хорошо пел под гитару низким голосом. Бамбора иногда на свой лад учил его не отлынивать от массовых, стенка на стенку противостояний с микрорайоном или Потапово.   
Нина теперь нотариус, а он с тех пор, как в тридцать девять лет уволился из армии,  состоит  при ней. У них двое взрослых детей, сын-офицер и дочка врач. 

- Вы Бамбору давно видели? – повторяю я.
Все, кто был в состоянии меня услышать, смотрят  в мою сторону.
Женя Буйнов, инвалид второй чеченской компании - он вообще учился тремя годами младше - со скрипом  разлепляет веки: 
- Бамбора?

Буйнов живет на свою ветеранскую пенсию, периодически женится и лечит в военном санатории раненую руку. Недавно по пьяни он поскользнулся и сломал вставленную в плечо металлическую спицу. Ему сделали повторную операцию. Теперь он дважды инвалид.
Иногда он рассказывает, как со своим артиллерийским расчетам несколько часов лежал в канаве и, подняв автомат, стрелял в воздух, отпугивая боевиков… Он внук летчика, Героя Советского Союза и, кажется, так и не вернулся с войны.

- Ты что, ничего не знаешь? – спрашивает Акинфеев.
- Бамбооора… - многозначительно тянет Тодоров и грозит кому-то пальцем. Когда-то они с Бамборой  жили в одном доме. Бамбора называл его Гнойник или Пиллука.
- Бамбора уехал из городка сто лет назад, - со знанием дела заявляет Бородулин и, разведя руки,  изображает ревущий  самолет.- Он теперь высоко летает!
- Не слушай Витю! -  кукольным  голосом говорит невидимая  из-за высокой спины Тодорова Наташа Туманова. – Бамбора уехал тогда же, когда и ты.
Тодоров галантно поворачивается,  но оступившись,  падает на стул.
На открывшихся моему взору Наташиных щеках тлеют румяна  тона «увядшая роза».
- Никто о нем толком ничего не слышал, - говорит Акинфеев.- Знаю, живет где-то…
Бугров хмыкает:
- Все мы где-то живем.
- Мой сын - майор  ГРУ ГШ РФ  - со значением говорит Политов. – У них генерал  Леонтьев.
- Во как, - живо отзывается Бугров. – Бамбора большой человек!
- Бамбора великан! - сообщает еще помнящий мультфильм, снова проснувшийся Буйнов.
- Этот не тот генерал Леонтьев! - с апломбом заявляет Витя Бородулин. – Я слышал,  Бамбора политикой занимается,  потому и носа сюда не кажет. 
- Ну и ладно, - говорю я. – Наливайте.


В банкетном зале громко и чисто звучит аккордеон. Это толстяк и двоечник Игорь Завражнов из Микрорайона - теперь он музыкальный руководитель ансамбля Московского гарнизона – виртуозно наверчивает собственные импровизации ирландских мелодий.
Витя Бородулин в центре круга лихо отплясывает авторский вариант джиги.
Когда мы учились в десятом, на стене  рядом с их классом под стеклом всегда был свежий номер «Красной звезды».
Вряд ли учащиеся читали газету, но однажды кто-то углядел в ней маленький некролог, посвященный Витиному однофамильцу генералу от авиации Бородулину. 
И целую неделю все, кому не лень радостно сообщали об этом Вите.
Тут попадешь в психушку!

Улучшив момент, я выхожу в фойе, становлюсь у окна. Как говорил учившийся в десятом «Б» Олег Баршак, переехавший в Щелково из Одессы - купите селедку и морочьте ей голову.
Иногда, заходя в нашу школу, Бамбора беззлобно, больше для острастки поколачивал новеньких. Разок прилетело и Баршаку, и отличнику  спортсмену Валере Тхареву из нашего класса. 
Ни тот, ни другой на встречу не приехали. Баршак живет в Лос-Анджелесе. О Тхареве давно ничего не слышно.
Не было и Бескаравайного, военврача из Севастополя. Он ограничился поздравлениями на «Одноклассниках».

Долгие летние сумерки только начались, но в бывшей офицерской столовой уже зажгли люстры и окно передо мною сразу превратилось в полупрозрачное зеркало. Ещё видно сквозь него, как напротив через дорогу тянется наш бывший 11 ДОС. Мимо проплывает всегда переполненный 25 автобус. На нём можно доехать прямо до Воронка.

Окно нашей квартиры на втором этаже первого подъезда выходило на дорогу и не единожды я прилипал к нему, безошибочно угадывая те несколько минут, когда мимо проходил отец во главе разношёрстной колонны новобранцев. Иногда ему выпадало быть "покупателем" и он уезжал за пополнением куда-нибудь в Рязань или под Владимир.
Какая у него была выправка!

Изображение в окне становится зыбким, и вот уже  колышутся в нём танцующие позади меня упрямые одноклассники.
Размытые, недопроявленные фигуры заполняют освещённое фойе, скользят мимо, теснятся, вглядываются в мутнеющее стекло.
Вот Слава Иванов Сметана - похоже, рейс из Владивостока всё же прибыл - он в лихо заломленной на затылок белой бескозырке КТОФ. Когда-то я дал ему на время её поносить. Как всегда, он неразлучен с Рыжим Акинфеевым. Слева от них аккуратно разминается Женя Загадов. Он уже в бирюзовом цирковом трико.
Вот и Вова Бугров с Ластовым подтянулись. Бугров беззвучно постукивает оранжевым мячом по шахматному полу, коршуном кружит вокруг хмельного Ластова. Кажется, я слышу его присказку - в колхозе нашем поём и пляшем.
Покинув танцующих о чём-то сговариваются седоусый Яржик с громоздким Лёшей Беляковым.
Вот мощным утесом Костя Аджамов нависает над маленьким Со Ден Гуном. С ними Вова Бобков в камуфляже и тельнике, Наташа в белом медицинском халате, бескомпромиссная  сероглазая Марина, осветившая мою жизнь, как сверкающая комета и так же вольно исчезнувшая.
Двух женщин разделяют десятилетия, но обе они из Краснодара, где я не был с семнадцати лет. Наверное, в мою дверь почтальон точно звонит дважды...

Знакомые, забытые или пока ещё не узнанные лица проходят передо мною, отражаются, все прибывая, всматриваются в себя из оконной рамы...
Я смотрю на них сквозь собственное отражение и в оконном стекле нас по-прежнему много...
Задняя стена, разделяющая фойе с залом, наполовину зеркальная и она тоже теперь отражается в окне.
И в нём, этом зеркальном коридоре всё множатся новые лица и уже не разделить, кто из них внутри, а кто по ту сторону рамы, впереди или за моею спиной, в прошлом или будущем.

И все  они передо мною на пока ещё прозрачном стекле...


В сумке, которую я сдал  в гардероб, лежит бабушкина тетрадь и припасенная специально для Бамборы бутылка французского коньяка Chenet - того, что со времен Людовика XIV  разливают в бутылки со склоненным перед королем горлышком.
 
Тетрадь я уже несколько раз раскрывал.
Вибрирующий зной над Александровским черноземом. Жидкий металл, застывающий  несокрушимым сплавом. Промороженный военный Омск. Колымские лагеря…
Смогу ли я вплавить в эту жизнь свои разномастные добавки?
Я забираю сумку и, незамеченный выхожу на крыльцо. Из кафе слышен вечный голос Фредди Меркьюри. "The show mast go on..." Песня 1991 года из 14 альбома Queen "Innuendo" - недосказанность...
Эту песню Бамбора ставил с конца 70-х всякий раз, собираясь болеть за Вову Бугрова. У него тогда появился магнитофон Soni и тогда же я впервые услышал вечное "Show mast go..."
 
 В городке тепло и тихо. Стоячий воздух  пахнет бензином и майскими травами.
До короля Бамбора, конечно, не дотянул. Этот титул в городке задолго до нашего взросления по праву присвоили Вове Михайлову по прозвищу «Магадан». Вова работал на Мосфильме и однажды я встретил его всё в том же Краснодаре на запруженной людьми улице Красной.
Меня он, скорее всего, просто не узнал. Слишком велика была в детстве  наша разница в возрасте. 

Я вытаскиваю телефон и набираю номер Бамборы. Мне и с великаном напиться не в лом. Двадцать третьего марта его маме исполнилось девяносто лет, и он собирается преподнести ей сюрприз.
«Мама, я женюсь».

Через пару секунд шум в трубке прекращается. Раздается приятный синтетический голос:
-  Неправильно набран номер.… Неправильно набран номер… 

Эпилог

Я смотрел на мутную желтизну Омки, вялотекущие воды которой медленно втягивались под неровную, грязно-белую кромку Иртыша.
Ледоход на нем еще не прошел. Осевший лед был черен, местами присыпан сверкавшими на апрельском солнце пятнами снега.
Если Омск действительно центр Мира, тогда почему все так упорно рвутся из него на  периферию – в Москву или Берлин?
И что бы сказали по этому поводу жители эмирата Оман, в чьем названии еще отчетливее звучит начало сакрального  омманипадмагуммм…
 Тоже ведь, поди, центровыми себя считают. А почему бы не протянуть между нашими двумя центрами - Омском и Оманом, веревочку или на худой конец, хотя бы скоростную монорельсовую дорогу и не объявить ее осью мира?
Вдруг - оный мир - вокруг нее сразу и завращается?
Однако куда интереснее мне знать, посещали ли подобные мысли Адмирала, чей дом, когда я смотрю из окна мастерской живописи,  закрывает от меня только стоящее на другом берегу здание Речного вокзала.
Что-то мне подсказывало, что Верховный Правитель вряд ли заморачивался на сей счет. Особенно, стоя  на краю Ангарской проруби.
В начищенных с утра  сапогах...
Как гидрографу, ему доподлинно было известно, что ближе к делу система координат по умолчанию меняется на вертикальную. А в ней расстояние до неба приблизительно одинаково, отправляйся ты хоть из центра, хоть из самой что ни на есть тараканьей дыры.
Единственным, что еще удерживало шаткую Окуневскую конструкцию, оставался для меня только пивной бар «Колчак», расположенный здесь же, неподалеку от «дома Колчака», под крышей Ирландского  клуба.
Мне никогда не приходилось слышать об ирландских корнях Александра Васильевича или о его болезненной страсти к традиционному для жителей зеленой страны напитку.
Иное, Окуневское толкование местной эклектики настойчиво стучалось теперь в мою бедную голову.
Может, правы Окуневцы и Омск все-таки есть настоящий центр мира? Ведь где, как не в самом центре его, единственно и можно отыскать следы всего, что есть или было во всем остальном мире, потому, что из него это все когда-то и начало быть…


Когда-то, именно здесь на Партизанской в навсегда пропахшей запахами масляных красок, разбавителя, свежеструганных досок, грунтованного холста и столярного клея мастерской живописи на четвертом этаже старого здания пединститута высокий полет моих  местно-патриотических мыслей приземлил Нижнеомский экспрессионист Юрий Дулько.
- Колись, Валера!!- потребовал он с неожиданным жаром.- Ты был с Любой?!


Шесть одинаковых подрамников смирно подсыхают, выставленные вдоль стены напротив окон. После валика и аэрографа поверхность их выглядит как цветное матовое стекло.
 В иные, недипломные времена, у этой стены в мастерской обычно усаживали натурщиков. Света, льющегося из старинных арочных окон вполне хватало часов до пяти пополудни. Студенты, человек 12-13, распологались подковой, сами(кто первый встал, того и тапки) выбирая подходящие для себя ракурс и расстояние.
Первый подрамник багрово-революционный, второй синий ДнепроГЭСовский, третий землисто-красный целинный... Шестой подрамник был загрунтован цветом ночного неба где-нибудь в районе созвездия Гончих псов.
Лазурь железная, немного крапплака темного, виноградная черная, белила титановые... Кажется, в последний момент Володя Калачев выдавил ещё виридоновой зелени.
И фон, на котором вскоре появится бессмертная улыбка Гагарина менялся теперь в зависимости от освещения с рассеянной галактической пыли до непроглядных глубин Марианской впадины.
Я вглядываюсь в него до тех пор, пока он не начинает колебаться. Поверхность идёт рябью, становится прозрачной, как вода у поверхности.

Плёнка на миг замирает и движется дальше...

А я остаюсь на месте. Все в той же мастерской живописи на четвертом этаже старого здания института, перескочив сразу через шесть лет в 1988 год.

Ты позируешь пятикурсникам. В закрытом темно-синем платье с пенно-голубым воротничком. Нога на ногу, чуть откинувшись, как месяцем раньше в Сочи в кафе на крыше Галереи...
Но сейчас через спинку стула по диагонали переброшена сияющая оранжевая драпировка.
Синий и оранжевый. Море и солнце. Светится теплый мрамор шеи. Боттичелливская линия скул совершенна. Оранжевые рефлексы играют на ней.
 В фиалковых глазах апрельское небо за высокими окнами. Взгляд из таких глубин, куда ты и сама ещё не умеешь заглянуть, но я уже знаю его...

Неожиданно в мастерской появляются наш завкафедрой живописи С.К.Белов и любезный моему  сердцу искусствовед Леонид Петрович Елфимов. 
Оба они в приподнятом настроении, но у Белова над пиратской бородой лицо заметно краснее. Елфимов подмышкой держит весомый глянцевый фолиант.
-Красота в глазах смотрящего! - благодушно изрекает Белов.
Не спеша, обходят они всю дюжину мольбертов. Застывают за спиной губастого студента в заляпанном разноцветном халате с рукописной надписью на левой груди -    Dirty fifth needs love too.
-Грязный пятый? - ухмыляется Белов.
-Так любви же хочет, - без тени улыбки транслирует дальше Елфимов.
Опустив кисть, "грязный пятый" снова и снова переводит взгляд с тебя на почти законченную работу.
-Не пойму, - бормочет он, - красивая она или нет?
Белов молчит, остро смотрит на тебя, на портрет и, сделавшись вдруг неожиданно тихим, говорит глуховато:
 - Вечное лицо...
И уже обычным своим голосом боцмана:
-Глаза протри! Портрет страдает только от глаз художника!

Елфимов при этом улыбается тебе в свою роскошную лесничью бороду. Легонько выстукивает кончиками пальцев по гулкому фолианту. Кажется, это "Волшебная флейта Моцарта." На глянцевой суперобложке нового академического издания светится мрамор Микеланджеловской Пьеты.

Я ещё вижу тебя, но рябь смущает сине-зеленую гладь планшета. Теперь над ней лишь небольшая изящная рубка с точеными, перетекающими одна в другую перламутровыми гранями. Но уже проступают сквозь виридоновую толщу неохватные взглядом контуры всплывающего по меньшей мере ТК-20 проекта 941...

Тот портрет до сих пор висит на стене коридора напротив кафедры живописи. Ещё два твоих портрета остаются в несменяемой экспозиции на других факультетских стенах.
Белов определил их на эти места ещё при своей жизни...
         
Я немного еще постоял у окна.
По мне - так в мастерской пахло гуталином.
Иртыш сверкал, как облезлый Жестовский поднос. Говорить не хотелось. Часы "Ракета" показывали два часа тридцать минут.

Я подошел к стеллажу с натюрмортным фондом. Выбрал аккуратный гипсовый череп. Повторил пытливо -инквизиторски, держа его на отлете:
- Был или не был?..
И  ответил, вглядываясь в  пустые глазницы:
- Какая, на хрен, разница,Иорик?Я её даже не знал...