Мы идём к тебе, мистер Большой, часть 2, глава 2

Остаток вечера был тёплым и дружеским. Скованность, сопровождающая формальное знакомство, понемногу рассеивались; они с Деб  выбрали  момент и улизнули от нас с Гретч, достаточно надолго, чтобы предаться желаемому – пока мы сидели на подоконнике, постепенно развоплощаясь, подчиняясь медленному, скрытному приближению сумерек. Затем пейзаж утонул во мраке, и всё скрылось из вида, за исключением цепочки низко расположенных огней, обозначающих подъездную дорогу.
Мы с Гретч не обменялись ни словом в эту долгую пару часов, и, когда они вернулись, было трудно заново входить в роль. В жилой комнате зажглись огни, застав нас разглядывающими свои отражения в большом панорамном окне.

«Ну что ж» - гукнул он в наше безмолвие – «Супруга вот-вот вернётся». Торопясь разлить по-новой, знаменуя возвращение в роль Хозяина. Потянул пустые, позабытые стаканы из наших рук, вернул их наполненными, под звон стеклянных кубиков.

Я встал, прошёлся, пытаясь вернуться в образ креативного художника, не в силах придумать, что сказать – так, чтобы для него прозвучало правдиво.

«Послушайте», - начал он, вороша угли кочергой и кидая в огонь свежие поленья – «Как насчёт того, чтобы остаться на ужин? Затем, стрельнув глазами в моём направлении: «Так, знаете ли, почти случайно. Вы, вроде как, заплутали, проезжали мимо, ну и остались поболтать». Он поднялся. Пламя в очаге уже опустилось низко. Он подошёл ко мне, в глазах – сила. «И, с моей стороны, это не пустое, формальное предложение. Я бы хотел представить вас жене. И детям. Хочу, чтобы вы познакомились лично».

Всё это застало меня врасплох. Я посмотрел на часы, кинул взгляд на Гретч, на Деб, и ответил: «Почему бы и нет?»
«Хорошо. По воскресеньям мы обходимся без званых обедов. Только сэндвичи или что-то в этом роде. Моя супруга не сильна в кулинарии» - хихикает он, «А по воскресеньям здесь нет прислуги – только мы, несведущие».

Он возвышается надо мной и Гретч, отведя взгляд от окна. Деб сидит одна, на диванчике у камина, являя собой идеальный портрет свежевы*банной женщины - спокойная, довольная, слегка застенчивая. «Люк,» - произносит она, не поворачивая головы. «Я знаю, что это вовсе не в твоих правилах, но, может, ты позволишь Мэлкольму посмотреть твои наброски? Те, что в твоём альбоме, в машине. Ему интересно – правда, правда».

Бл*дь. Чего эта сука добивается? Провалить всё дело, прямо перед ужином, на глазах у его жены? Я отвечаю: «Умм, ну, видишь ли, в том конкретном альбоме, где я – э, я делаю наброски в настоящий момент, там нет ничего, э, я имею в виду, он чисто экспериментальный».

На тот случай, если он что-то понимает в искусстве. А вдруг?

«Почту за честь» - говорит он. И обещаю, что не стану вас смущать и никоим образом комментировать, тем паче судить о ценности ваших работ».
«О да» - звенит Гретч колокольчиком. «Сиди, я принесу». Срывается с насиженного места, летит к двери.

Я встаю, не отводя стакан от лица, и разгуливаю по комнате, роясь в кармане в поисках новой таблетки декса, прихваченной на всякий случай. Потому что сейчас я ощущаю себя чужеземцем в стране Тщательной Проверки: показ моей «работы», ужин с супругой, дети, подкрепления не ждать. Воскресный вечер. Ночь. Тревожное чувство, когда ты не здесь, и не там, между тем, что было, и тем, что будет.

Возвращается Гретч, с гордостью вносит альбом, вручает ему – словно дочь, доводящая до папиного сведения свой дебют в роли невесты. Он принимает его с лёгким кивком, пересекает комнату, садится отдельно возле огня, и, под умилённым взглядом Деб, сияя, листает мой альбом. Не спеша, иногда поджимая губы, слегка улыбаясь, рефлексируя, вздыхая, кивая про себя…

«Это, должно быть, ваша жена» - подаёт голос Гретч.
Панорамное окно приходит в движение от движущихся огней, и я чувствую некоторое облегчение – с крупинкой истерического смеха.

Они входят – статная женщина и двое образцово-благовоспитанных детей, мальчик выглядит на одиннадцать, девочке семь или около того.

«А, Мэй» - произносит он, словно реплику в пьесе, в которой за*бался играть.
«Привет, дорогой» - отвечает она в той же манере.

Он помогает ей снять пальто, пока младшие вытягивают и выкручивают друг друга из верхней одежды, и вся компания зависает в прихожей у встроенного шкафа, и, между делом…

«Я уговорил их отужинать с нами этим вечером, дорогая. Надеюсь, ты не возражаешь. Они заблудились. Позвонили в домофон, спросили, как проехать. Я пригласил их в дом, и мы объединили войска, чтобы одолеть воскресную хандру».

Она улыбается, входя в жилую комнату и поворачиваясь к нам. Её осанка в движении – словно у школьниц перед выпуском: подбородок вверх, спина прямая. Но улыбка – по-настоящему сильная, порочная, потентная, с неспешным, пылающим, таинственным чем-то. Знакомясь, она обращает на меня взор – и декс в моей крови медленно вскипает под лавиной исходящих от неё, шипящих, электризующих зарядов. А её глаза намеренно задерживаются на мне, в то время, как он произносит:

«Как раз смотрел наброски в его альбоме – сунул нос в его внутренний мир, назовём это так, но…» Он закрывает альбом, передаёт мне – «Похоже, он не слишком расположен показывать это людям. Мне пришлось выпрашивать альбом у его сестры и невесты. Держи, Люк» - и выражение на его лице - улыбка, обмен понимающими взглядами – означают одобрение.

Я принимаю альбом из его рук со вздохом, даже с глубоким выдохом. Гретч мигает, затем поворачивается к его Миссис и говорит: «Я просто восхищена вашим домом».

Дебби приближается к детям, готовая очаровать их, втянуть в любые игры и веселье, но…
Они не сияют в ответ. Сидят, закаменев, бок-о-бок на скамейке у камина, и, потупив взор, ждут приказов.
«Дети» - говорит мать – «не могли бы вы забрать подарки из машины, занести их с чёрного хода, и…» – вплетая нотки таинственности – «где-нибудь их заныкать? Пожалуйста».
Заныкать! Какому языку она их учит?
Они уходят, без единого слова, не выказав ничего. Просто уходят маршем, почти строевым шагом. Через парадную дверь на выход - и всё, их нет.

Мэй вздыхает и слегка убирает чопорность. Подходит к диванчику у окна, который снова занимаю я, усаживает себя. То есть, не просто садится – она приближается, поворачивается, расправляет подол, чтобы придать платью форму сообразно новой позе и…усаживает себя. Затем, поразмыслив мгновение перед тем, как это сделать, она вскидывает подбородок и смотрит мне в лицо. «Я так понимаю, вы художник?»
Я снова чувствую, как что-то в ней жмёт на спусковой крючок, переполняя меня шипучими электрическими разрядами, заставляя декс бурлить. Я слишком наэлектризован, чтобы анализировать, я только чувствую её воздействие на меня. Могу только ощущать таящегося в ней нового хищника. И, уау, вот это зверюга! Какой голод, какая агрессия, какая совершенно безумная, оголённая Жажда.

Перед ней бесполезно изображать креативного художника. Всё, что я могу выдать: «Умммм, да».

Она улыбается – нет, вожделенно ухмыляется. Вожделение, адресованное мне, укрыто за всем её макияжем, сквозит из-под причёски, схваченной лаком, выпирает из рамок всех «нельзя» в её жизни. И она произносит: «Как чудесно. Вы знаете, если бы мы просто где-то встретились, и никто бы нас не представил друг другу, я бы всё равно знала. Я вижу эту Энергию в вас».

О Бог мой, её фары включены на дальний свет, зрачки практически сверлят дыры во мне. А мои, разумеется, реагируют на нечто, скрытое в ней – в башке нарастает гул, словно от пары реактивных двигателей. Если бы я не знал – что именно? - то решил бы, что она под веществами, под самой диковинной смесью когда-либо изобретённых успокоителей и взбадривателей, легально прописанной семейным доктором. Потому что от неё исходит аура полной безбашенности.

Я умудряюсь ответить. «Это комплимент на все сто».
Что за хрень я несу? Комплимент? Если я художник, должен ли я воспринимать, как комплимент, что кто-то раскусил меня с ходу, едва взглянув? Но, раз уж она в курсе, то…

«Ваш – э – супруг и я – э – говорили об этом. Я имею в виду, мы, двое, взаимно восхищены друг другом. Я…» Всё что угодно, лишь бы она хоть слегка, хоть ненадолго снизила интенсивность облучения. «Я в восторге от его таланта. От того, как он обходится с деньгами. Инвестиции – это само по себе искусство, вроде скульптуры. Скульптура, где материал - деньги».

И, когда единственным её ответом становится вожделеющий взгляд, я добавляю: «разве не так?»
«Возможно» - произносит она, плотно сжав губы, медленно моргнув, и это кое-что означает.

Меня спасает прибытие Мэлкольма, который приносит ей выпить, тем самым вводя в круг нашего действующего коктейльного сообщества.

«О. Спасибо, дорогой. Как думаешь,» - тут её лицо снова оборачивается ко мне – «Позволит он мне взглянуть на его работы?».
«А вот это» - отвечает Мэлкольм, отворачиваясь и отбывая – «Я перепоручаю вам двоим. Как договоритесь».

Я вручаю ей альбом. Похоже, это единственное спасение для меня. Единственный способ не угодить под её фары. Я отчаянно нуждаюсь в этом, чтобы собраться и попытаться въехать, что это за новая игра, и кто игроки.

Пока она листает страницы, я пытаюсь прикинуть расклад. Они примерно одного возраста, этот Мистер и его Миссис, но по виду он куда младше её. Движется намного свободнее. В его манере двигаться сквозит неосознанная неустрашимость. Князь, командующий американской империей. Она - осторожна, полностью закрыта, даже слегка театральна в том тщании, с каким она выдерживает стиль кинодивы 40-х годов. Статуэтка, недотрога. И тем не менее, где-то там, внутри неё, скрыта ещё и соблазнительная Марлен Дитрих, вся в ожидании лучей, которые спустятся и осветят её, давая возможность разоблачиться, раскидывая одежду шикарными жестами и отжечь на манер отвязанной лесбиянки, внезапно возжелавшей мужского внимания. Конечно, случись мне увидеть её, например, выходящей из магазина на Пятой авеню, на входе или на выходе из тех мест, где дёшево не купишь, я бы никогда не обратил на неё внимание. Я узрел бы только надменную матрону, отчуждённую, отстранившуюся от веселящейся стороны города, глубоко ушедшую в процесс приобретения Лучшего. Не смотрящую куда-либо ещё – и не видящую. С единственным посылом – держать себя так, как подобает нордической королеве.

Столь же сосредоточенно, сколь сейчас она просматривает мой альбом для набросков. Никакой реакции – полностью безучастно, словно доктор, психиатр. Она даже не смотрит на них, как на наброски, она ищет…
Ключи? Показания? Намёки или склонности? У меня такое чувство, что она изучает мою голозадую душу. Оно, конечно, так и есть, но разве ей не полагается знать, что такая игра – вне правил? Или, ставя вопрос по-иному, каковы, вообще, правила? Проклятье, она пугает меня.

И она заставила бы меня обоссаться от грёбаного страха, не будь я под дексом, дарующим сверхуверенность и возносящим тебя на седьмое небо, а её близкое присутствие и скотч заносили меня ещё выше. К тому же, кокс и гашиш, внезапно прославившие меня прошлой ночью в роли Жеребца, до сих пор весело гуляли по крови. Достаточно, чтобы сподвигнуть меня на что-то совсем запредельное. Стояк. Моя единственная защита от страха, которым она наполняет меня; я чувствую, как он скользит вдоль штанины, удлиняясь и раздуваясь. По правде говоря, это единственное оружие мужчины в войне полов. Молчаливо угрожает ей: ещё одна едкая реплика в твоих глазах, сука, и я тебя порву нах*р. Снизу-вверх, от жопки и далее.

Вот она закончила просматривать наброски, возвращает мне альбом, и в этот момент она замечает. Окидывает глазами, делает паузу, стреляет в меня тем же взглядом, переводит глаза снова на него, и…

«Мне нравится ход ваших мыслей» - говорит она – «Особенно в последней работе» - тело-пейзаж Гретч – «И я просто изумлена той первозданной энергией, которую вы в неё вложили».
Что почти превращает моего Разрушителя в её домашнего щеночка. Мужское эго, оно такое.
«Благодарю» - ухмыляюсь я, раздумывая, не дурит ли нам всем голову супруга господина МакМастерса. Может, на самом деле она Мадам Лас-Вегас, верная опора, пришедшая ему на помощь, чтобы втянуть нас в его аферу. Новую богатую девушку в городе, её брата-художника, его невесту, «Линкольн-Континентал», всё-всё.

Возвращаются дети, тихо обозначая своё существование. Маршируют гуськом, дабы занять место сбоку от отца, который расположился напротив Деб и Гретч, подмигивая и что-то излагая им - я слишком далеко от них, чтобы расслышать. Двое детей садятся рядом с ним; он поднимает руку, кладёт им на плечи, так, чтобы эти двое, любя, прильнули к нему, в то время, как он продолжает разговор, не сбившись ни на мгновение.

Меня, внезапно, озаряет: вот оно, именно то, что он хочет нам показать. Настоящее тепло, которым он делится с детьми, поскольку при отце они куда непринуждённее, это заметно. У тех, кто живёт в пригороде, обычно не так. Папы нет, а когда он дома, он занят. Мама дома, а когда её нет…

Но я по-прежнему забываю о многом. Они – не голытьба с окраины, они - богатые, они живут На Холме. А, как говорит Гретч, между богатыми и бедными нет различий. Вот средний класс, они другие. Еб*нутые. Более еб*нутые, чем богатые и бедные.
Всё это высвечивается у меня в голове, пока я беседую.

«Как я сказал вашему супругу, мои наброски – это просто начало нового. Того, что, м-м-м, ещё не созрело». Декс развязывает мне язык. «Начало изысканий».
Но меня не отпускает её взгляд и швыряемая мне двусмысленность. «И каких упоительных изысканий». В то время, как её взгляд медленно скользит по моей штанине и снова упирается в мои зенки.

«Думаю, это всё, что у нас есть. Новаторство. То, что приводит нас, людей, к успеху. Как говорит ваш супруг». Я пытаюсь, но не могу вспомнить, не могу представить, что говорит её супруг на этот счёт. «Изучение границ финансового риска, мммм, или, э…» - и тут меня озаряет слово, спускающее курок - «Продвижение».

«Да» - она чуть шире раскрывает накрашенные губы, глядя на меня, словно самая развратная шлюха в мире. «Продвижение – вот это в точку. Никогда не против.»
Не против.

«Конечно, порой чувствуешь себя несколько – э, глупо – в роли новатора. Чего ради? Я имею в виду, не знаю даже, ну, половина времени, м-м – большая часть времени уходит на постижение чего-то, а доходов от этого не дождёшься. От продвижения, я имею в виду».

«О, как раз наоборот» - медленно подмигивает она мне. «Я думаю, нынешняя Америка к этому готова. Стал же Нью-Йорк столицей искусств. Именно здесь принимают новые работы, новые изыскания и вознаграждают за них».

Это поддаёт такого жару, что сдерживаться уже трудно. Потому, я выполняю маневр уклонения, отчаянно стремясь укрыться в высокой траве. «Но не сразу, только по прошествии многих лет…развития. Вот именно это, э, на самом деле, означают мои наброски, знаете ли. Развитие нового. М-м-м, своего рода игра, или выглядит как игра. Нацеленная вперёд. В будущее. Игра того, что внутри. Когда слушаешь молчание внутри себя. И образы, наблюдение за внутренними образами».

Мой язык вот-вот уйдёт в разнос, и я вместе с ним, и в мыслях только заначка под передним сиденьем «Линкольна». Боже, мне бы хоть ненадолго отсюда сбежать, раскумариться, унять декс. Хватило бы одной затяжки, одной вынюханной дорожки.

В то время, как она говорит, подняв глаза: «Ах, это есть в каждом – эти внутренние образы. Плоды воображения, образы, ощущения, которые мы носим внутри как секретные образы, видения. Воображаемые вещи, состоящие из…» Это медленное, скользящее моргание, в котором опять так и сквозит членомания. «Ощущения. То, чего словами никогда не скажешь. Ждёшь прихода Художника, чтобы выразил».
Что, по моему разумению, ставит точку под всем сказанным, на время. Я имею в виду, её «выразил» лишает меня желания развивать тему дальше, поэтому, всё, что я могу сделать – это, сконцентрировать декс во взгляде и уложить её наповал, врубив дальний свет.

Мгновенно возникшее напряжение сжимает во мне пружины – до тех пор, пока она не говорит: «О. Мне ведь надо чего-нибудь сообразить на ужин». Кидает взгляд на наручные часы, одним глотком допивает содержимое стакана, улыбается улыбкой вежливой хозяйки и поднимается, и тут я говорю:

«Позвольте мне вам помочь».
Улыбка тут же снова меняется на ****ское вожделение. «Хорошо». Отставляет стакан, и «Только я выйду на секунду, освежиться».

Мой шанс сбегать в машину и затянуться. Расслабиться, пока она освежается. Не говоря ни слова, шагаю к двери, а она - в противоположную сторону. Я - огненно-красный росчерк, пересекший комнату, а она – холодный, зелёный. А огненно-красный и холодный зелёный в смешении дают…

Из дверей, вниз по ступенькам. Пальцы лихорадочно шарят под сиденьем. Извлечь пластиковый пакетик, дёрнуть один косяк, отойти подальше по дороге, запалить, подкурить.
Быстрые выдохи, глубокие вдохи ночного воздуха между ними. К тому моменту, когда я огибаю круглый садик, косяк превращается в бычок, который я тушу и проглатываю.
Цветочный зелёный цвет охлаждает огонь моего красного, готовя меня к тому, что она может устроить мне на кухне – либо же, марихуана с дексом дают повод так думать, пока я иду обратно.

В отдалении, в дальнем конце комнаты стоит она и шлёт мне знак, проследовать за ней в…
Кухня. Ещё одна пещера. В едином стиле со всем домом. Единственная лампа освещает длинный и узкий кухонный стол, отделяющий деловой сектор от всего остального, вотчину повара от того, ради чего он трудится.
И, пока мы занимаемся делом – перетряхиваем гигантские, роскошнейшие листья салата, пересчитываем ломтики хлеба, раскладываем их, кладём всё необходимое поверх, соединяем половинки в один сэндвич – она делает пас в мою сторону. О Боже, вот это да. Её груди скользят по моим рукам, бёдра скользят по моим бёдрам, а возвышенности её ягодиц -  освежаясь, она избавилась от подтягивающих трусов, ничего себе – елозят по моему твёрдому члену с такой определённостью, что в какой-то момент ко мне приходит мысль -  вот этот сэндвич мы соорудим первым, ещё не разобравшись с тем, хлебным.
Но, как я мыслю, не время поднимать её паруса. Не здесь и не сейчас. Я и не думаю вестись. Занимаю руки исключительно хлебом, сыром и ломтиками мяса для сэндвича. Я рядом с ней, и это позволяет как-бы невзначай подпихивать друг друга, мой стояк на виду и доступен для всего, чего угодно, но руки – на столе. Потому что, с тех пор, как я забрёл в этот угол, проник в этот мир, я ощущаю Другую Жизнь. Кто знает, в какие игры здесь играют. К примеру, сколько длится процесс ухаживания? Дозволено ли мне врываться в эту жизнь, идти напролом? Сомневаюсь. Такое ощущение, что это может обломать им всю игру. А может, это и есть игра. Сцена: он входит в кухню, озадаченный нашим долгим отсутствием, и застаёт процесс случки, оголённую задницу своей супруги, затеявшей игру в сэндвич с братом его новой подруги. Он улыбается, кивает в знак одобрения и вежливо обозначает своё присутствие, дабы не отвлекать от процесса? Или хватает ближайший нож, бросается на нас, режет нам глотки, убивает своих детей, Деб, Гретч, а потом себя? Кто знает?

Так что я позволяю ей делать то, что она делает. Это, похоже, заменяет нам лабиринт традиционных ухаживаний: в итоге, не обменявшись и словом, мы уже знаем, что поладим – не сейчас, но вскоре. Мы покидаем кухню и оказываемся в другой комнате, где царит полная темнота. Она несёт большое блюдо, я иду следом, и, пытаясь найти выключатель, слегка прижимаюсь к ней сзади - словно придавливаю кнопочку где-то в области её дынь, лишённых сбруи. Она ставит блюдо на стол, а я продолжаю двигаться за ней в этой тёмной, странной комнате, словно случайно обхватываю её ягодицы ладонями и отправляю мой член в путешествие по долинам и по взгорьям. Не получив никакой ответной реакции, ни «отвали», ни «продолжай», я оставляю её и нахожу выключатель. Выхожу на кухню вслед за ней, и…

Она объявляет жилой комнате, что сэндвичи готовы. Народ вваливается в столовую через другую дверь, а она возвращается на кухню, и мы, двое, наливаем друг дружке по стакану искрящегося бургундского.  И единственный отклик, который я получаю по итогам моего маленького номера со столкновением – это её взгляд, перед тем, как она вносит блюдо. Взгляд, начальная точка которого – мои оттопырившиеся штаны. А конечная – где-то глубоко, возле Малютки Люцифера.

Данный этап моей жизни был отмечен актуальной проблемой - как совершить путешествие с кухни в столовую и занять место, так, чтобы он не заметил. Не факт, что мне это удалось, но, если он и заметил, неправильные кнопки не были нажаты, потому что он остался в радужном настроении и наша вечерняя трапеза была живой и тёплой. Для всех, кроме меня и его Миссис. Её взгляд по-прежнему подталкивал меня к дрочке под столом. Я не ввязывался в длительную беседу. Ровно столько, чтобы мониторить звуковую палитру, подтверждающую, что всё идёт хорошо. Воскресная ночь кантовалась в пространстве между заблудшими нами, и этим семейством, оставленным прислугой. Под конец даже дети оттаяли, усилиями Деб.

Мы уехали вскоре после ужина. Я чувствую, что мы могли бы остаться и на подольше, не разрушив хрупкую общность. Может, и на всю ночь можно было остаться. Уложить детей в кроватки и раскинуться всем на полу, организовать содомию с отсосом и трахом, упороться кислотой и ловить кайф до рассвета. Может быть.

Но я, на тот момент, уже достаточно попытал счастья, у меня голова шла кругом от травы и декса, и рисковать по-новой не хотелось. Так что я собрал войска и мы сказали «Гуд Бай» новым друзьям, наврав, что, вскоре, снова увидим их всех.
Скопом ввалились в «Линкольн», отчалили, маша руками. Отъехали подальше от ворот. И вот тут, на выезде с ихней дороги на трассу, я вылез, чтобы поменяться местами с Гретч - уже не в силах сдерживаться после ведьмовского наворота с его Миссис. Велел Гретч закрыть ворота, а сам тем временем вывел Деб из машины, поставил раком поверх статусного символа на задке «Линкольна» и отымел в быстрой, фантазийной манере, имея в мыслях Мадам Особняк.