Однажды в... ссср. глава 8

 
                ГЛАВА 8

    Иван Захарович Теплов, отец Глеба, появился на свет в Кремне за пятнадцать лет до войны и, если не с золотой, то уж с серебряной-то ложечкой во рту — это и к бабке не ходи.                Во-первых, уже с трёх лет, когда рядом с мамкой по улице топал, прохожие, встречавшие его на пути, непременно умилялись.                — Ой, какая красивая девочка! И это чья же это такая будет?                — Я не девоцька, — обиженно пищал малец, — я — Ванька!                А во-вторых, рос он не только милым, но и не по годам смышлёным, шустрым и дружелюбным. И все его любили.                Уже в детском садике, будучи всего-то пяти годков, на местном радио он невероятно звонким голосом скорее не пел, а возглашал:
Мы шли под грохот канонады,                Мы смерти смотрели в лицо.                Вперёд продвигались отряды                Спартаковцев, смелых бойцов.
Средь них был юный барабанщик,                В атаках он шёл впереди                С весёлым другом барабаном                С огнём большевистским в груди….   
— чем невероятно гордились его родители, а особенно отец Захар Теплов, с тринадцати лет вкалывавший на мельнице и даже в мечтах не ожидавший такой славы — ещё бы, сынулька-то его на весь город теперь знаменит. А с ним и он, Захар, значит.                В школу Ваня не шёл, а летел, как на праздник. И именно ему вручили бронзовый колокольчик, чтобы первый звонок тарабанил.                Учился он с охотой и прилежно. На отличника не вытягивал, но хорошистом был твёрдым. Да еще и с пятёрками по языкам украинскому и русскому, ну и по литературам соответственно.                И пошло-поехало: в первом классе в октябрята — первым алую звёздочку с Лениным на пиджак прикрутил; в третьем в пионеры — тоже первым красный галстук на шею повязал. В седьмом — уже комсомольский значок как приколол, так до конца школы и не снимал. А поскольку Ваню действительно любили и учителя, и одноклассники, то мало того, что избрали его комсоргом школы, так еще и назначили вожатым в подшефный четвёртый класс, и громкое «Ура!» встречало его каждый раз, когда он распахивал дверь к своим подшефным.                «Ура!» — и потому, что забавлял их рассказами и сказками, которых прочёл немеряно, и потому, что и металлолом, и макулатуру они собирали вместе с песнями и шутками, сыпавшимися из вожатого, как горох из дырявого сита, и потому что в футбол с ними бегал до одури.                А однажды, увидев одного из своих пионеров с нестриженной головой, шутки ради обкорнал его Иван ножницами да так, что аж самому понравилось. И с тех пор к его обязанностям вожатого прибавилась ещё и эта: следить, чтоб у подшефных его мальчишек прически были самыми модными и аккуратными в школе.
Война. Ему пятнадцать. Отец ушёл на фронт. А мать, подальше от беды — Ивану в руки чемоданы, себе тоже и… к брату на Урал.                В быткомбинат, где почти все взрослые парикмахеры уже давно с гранатами на танки бросались, пятнадцатилетнего пацана по просьбе матери, которая туда швеёй устроилась, взяли без вопросов — стричь и брить людей не прекратишь. А поскольку комсомольцами там оставались одни девушки, а тут такой красавчик пожаловал, комсоргом выбрали Ивана единогласно.                А он за креслом свою смену отпашет и бегом в вечернюю школу — спрашивали-то не очень, с понятием к рабочим относились. И аккурат к своим восемнадцати годам, когда позвала Родина на бой, имел Ванюша аттестат, что школу он закончил.                Война. И хоть Ивану грезилось, как он рванёт в атаку: «За Родину!», но пожилой усатый военком быстренько охладил его пыл: «Парикмахер? Парикмахером и пойдёшь. В запасной полк. Нам спецы во как нужны. И без истерик тут! Не в детский садик принимаем!» — сказал, как отрубил.                И тут уже не просто смена, а с утра до вечера, не приседая, в халате мышиного цвета с механической машинкой в руке стриг и брил Иван и солдат, и офицеров в небольшой комнатухе, где и спал на топчане. То в одном городе, то в другом.                А поскольку год-то был уже сорок четвёртый, победоносный год, надолго полк в одном месте не задерживался — на запад, на запад!                Комсомольцев в полку числилось не так много, и, прочитав личное дело Ивана, замполит тут же его комсоргом и назначил.                Однажды, когда ещё и месяца не прослужил Иван, в каптёрку к нему вползла необъятная туша лет сорока пяти в наглаженной гимнастёрке с погонами капитана. Сигналом тревоги вспыхнул красный околыш его фуражки, заставивший сердце биться быстрее — особист.                Тяжело плюхнулся на стул, аж дерево затрещало, фуражку снял:                — Давай под ноль.                — Есть, товарищ капитан! — поборов тревогу, бодро отчеканил Иван и защёлкал ручной машинкой. По правде говоря, и стричь там было всего-ничего — так, по вискам немного седины на блестящей как шар голове. В пять минут управился. Одеколончиком  (для офицеров только, да и то не для всех) сбрызнул из пульверизатора.                Капитан, не вставая, повернулся к нему лицом:                — Ну, что Иван Теплов, как служба? — спросил будто и буднично, но так, как будто жменю льда в желудок сыпанул.                — Да… нормально служба… Я... я вот на передовую прошение писал… не отпускают…                — Начальству виднее, где ты нужен, — тем же ледянящим тоном изрёк особист, — а вот я считаю, что ты мог бы и здесь гораздо больше пользы приносить. Ты ведь комсорг, а значит без пяти минут коммунист. Так?                Иван молча смотрел на толстяка: «И куда это он клонит?»                —  В общем так, Ваня, — неожиданно смягчив голос, начал капитан, — Меня зовут Лев Израилевич Фельдман. И с этого дня тебе даётся ответственное комсомольское поручение — мне помогать будешь.                — Вам?! Как?.. — напрягся Иван.                —  Да ты расслабься, делать то всего ничего, надо только слушать, да мне докладывать.                — Что слушать? О чём докладывать? — ещё более взволнованно спросил Иван.                — А о том, об чём солдатики да офицеры гутарят, пока ты их обрабатываешь. Я ведь знаю, как они с тобой откровенничают…                — Товарищ капитан, — начал Иван, — я…                — Теплов, ты Родину любишь? Государство родное наше? Товарища Сталина?! — голос взлетел до крика.                Иван вдруг ощутил, как дрожь буравит ему канавку по всем позвонкам от шеи и аж до копчика.                — Ллюблю…Но товарищ капитан…                —Отставить разговоры! Безопасность государства — это фундамент нашей победы! Вам ясно, рядовой Теплов?!                — Так точно, товарищ капитан! — вытянулся Иван.                — Ну вот, другое дело. Как комсорг полка ты должен быть самым бдительным и все разговоры, особенно жалобы всякие, недовольства, а в особенности офицеров… — капитан помолчал, — из-за них, Ваня, много зла произойти может. Потому как разлагают они моральный дух нашей армии и бороться с такими — наша первейшая задача. Понял?                — Так точно! — упавшим голосом проговорил Иван.                — Я раз в неделю к тебе заглядывать буду, и ты мне всё, что слышал такого, на бумажечке и напишешь. Договорились? — Иван молча кивнул. — Ну и ладушки. — Капитан грузно поднялся со стула. — А если усердие покажешь, посмотрю… может и в партию тебя порекомендую. Но это, конечно, ещё заслужить надо… в запасном-то полку. — Капитан вывалился на улицу.               
«Фух!» — выдохнул Иван. Как на операционном столе побывал. Только оперировали-то не тело его, а душу. И не хирург в белом халате, а боров- особист в наглаженной зелёной гимнастёрке. Но только пути назад уже не рисовалось.               
А правда в словах капитана всё-таки была: прибывавшие по разным причинам в запасной полк солдатики делились с весёлым парикмахером и тяготами на передовой, и жалобами на командиров.                Да и офицеры не всегда язык за зубами держали, выплёскивая из души негатив то на то, то на другое.                Памятью наш Ваня не страдал, а потому его отчёты особиста радовали.               
Поначалу Иван жалел всех этих солдатиков, на которых приходилось писать доносы. Именно доносы! Он явственно понимал, что его еженедельная бумажка для капитана – это не докладная записка и не рапорт какой-то, а именно донос.                И это противное, втаптывающее в грязь аж на самое дно, занятие унижало, в первую очередь, самого горе-писателя Ивана Теплова. Он страдал и поэтому первое время даже старался не высовывать нос из своей каморки, ну разве что в уборную или подставить котелок под черпак с кашей. Ему, бедному, казалось, что все вокруг знают о его новом ремесле и справедливо презирают за это.                Так постепенно родилась жалость к себе, любимому. Хотелось выть волком или часами лежать на лежанке, уткнувшись лицом в подушку. Он с нетерпением ждал ночи, когда оставался один на один с собой, когда никто не мог потревожить его одиночество. Не снимая сапог и гимнастёрки, Ваня падал на подушку и думал, как всё-таки несправедлива жизнь; он презирал себя, ненавидел капитана и всем сердцем надеялся, что тот или сдохнет или на худой конец переведут его в другую часть. Но никого никуда не переводили, и никто не сдыхал, а сообщения-доносы нужно было сдавать чётко раз в неделю.                Первые его донесения капитану казались несущественными, вялыми и даже хлипкими, в результате чего особист опять повышал голос, угрожал и снова упоминал имя товарища Сталина, что пугало Ваню больше всего на свете. Наконец, он мучительно устал от мыслительных процессов, в которых только страх и безнадёга и постепенно стал успокаиваться. Он обнаружил, что никто не обращает на него внимания и, оказывается, можно выходить из своей берлоги, когда тебе вздумается.                К тому же теперь Иван оправдывал себя, что, мол, не по своей воле и что ведь пытался отказаться, но ведь против танка не попрёшь, а особый отдел это страшнее любого танка будет.                С другой стороны, а что если действительно есть в его доносах смысл? Поди знай, народ здесь разношёрстный, кого только нет; попадётся какой-нибудь отщепенец и давай своими разговорами солдат развращать. И поползёт зараза по траншеям. А тут вам, ребята, не клуб с концертами, здесь – передовая! Здесь любая чужеродная мысль легко влияет на настроения! Постепенно Иван убедил сам себя, что в общем-то ничего гадкого он не совершает, а, значит, и нечего себя поедом есть…                Он втянулся: и если поначалу он просто слушал говорливых клиентов, то теперь старался задавать наводящие вопросы, поддакивал, охал и ахал и тем самым втирался в доверие ничего не подозревающему болтуну. Иногда встречались ничего себе истории.                Один молоденький лейтенант аж желчью изливался на комполка, что тот завёл себе двух ППЖ — походно-полевых жён — из медсестричек, да таких ладных, что просто загляденье. А ротным, представляешь, — ни одной не достаётся, не говоря уже о взводных. Как будто им молодым и здоровым женская ласка без надобности!                Умора да и только! Ваня всю эту историю записал, как полагается и ещё и от себя добавил для смеха и с лёгким сердцем вручил доносик особисту! Капитан один раз прочёл, другой, затем поднял тяжёлый взгляд на Ивана:                —Ты что, мать твою, совсем охренел?!.. — Иван от этого взгляда вжался в стул так, как будто он и есть стул! — Ты что, думаешь мы тут в бирюльки играем? — Капитан с приличного баритона резко перешёл на фальцет. — Родина ему ответственное задание поручила, а он мне тут про баб каких-то анекдоты подсовывает! Встать! — Иван вскочил и вытянулся во фронт, как будто перед ним маршал собственной персоной!                Затем последовала ужасная сцена: капитан разорвал драгоценный лист бумаги с Ваниными каракулями и швырнул в лицо дрожавшему от страха парикмахеру.                «Работай, солдат, как положено, по вопросам серьёзным! А смехуёчки свои — в ж… себе засунь!» — рявкнул прямо в лицо и был таков!                Иван плюхнулся на стул, и его ещё долго трясло и колотило, а бедное сердце так сильно стучало, что хоть руками держи.                Постепенно Теплов научился понимать, что интересует капитана; его сообщения приобрели нужный особисту смысл и, к счастью Ивана, капитан голоса более не повышал.                Совесть парикмахера благополучно закрыла свои бессовестные глаза, и жизнь вроде бы наладилась. Если не считать одного случая!                Ходил к нему батальонный повар, с виду — неплохой мужик, в хорошем возрасте, с интеллигентным лицом и грустным взглядом. Стригся обычно налысо и о себе особенно ничего не рассказывал. Все звали его по отчеству — Андреич!                Ване очень хотелось узнать его поближе, что-то определённо притягивало к нему. Казалось, повар вёл себя не так, как все. И однажды Иван пригласил его в гости:
— Андреич, а приходи ты ко мне сегодня вечером. Посидим, покалякаем.
Повар поднял на него глаза, внимательно посмотрел и что-то буркнул про себя, из чего Ваня сделал вывод, что Андреич не придёт.               
—Так именины у меня, Андреич. А сто грамм и раздавить не с кем, —  соврал парикмахер.
Повар попыхтел, пошевелил губами и выдавил:
— Приду.
И не соврал – явился. В подарок банку тушёнки принёс. Но и Ваня не пальцем деланный: спирт во фляге, хлеб с салом и шоколад фрицевский. Разлили по первой. Повар слово взял:
—Желаю тебе, Иван, дожить до победы!
Выпили, закусили. По второй налили. Теперь уже молча выпили  —  на войне других тостов не бывает, только за победу. Закрутили самокрутки…
—Ты откуда родом, Андреич? Вот я — их Украины, — не торопится Ваня, он теперь дока в таких делах. Дайте время – всё его будет!
Повар глубоко затянулся, выпустил дым в потолок:
— Питерский я.
—Ух ты! Так это ж город царей!, — Иван искренне позавидовал, — Не бывал… Но очень хочется!.. А во дворцах царских хаживал? — ещё разлил по стаканам. Снова выпили.                Андреич, по всему видно, подобрел, расслабился: оно и понятно – спирт по кровушке разлился, добрался до мозга и враз исчезли страхи, границы стёрлись, сделалось легко, как в детстве:
—Эх, Ваня… Питер – это вся жизнь моя, — повар мечтательно улыбался и смотрел куда-то поверх головы Ивана. А Ваня его не торопил, зато ещё подлил – полный стакан любой рот откроет!                Андреич уже не спрашивая, за стакан взялся, да и опрокинул его! Закусывать не стал – цигаркой затянулся.                —Да ты хоть знаешь, кого мне кормить доводилось?                — Кого, Андреич?                Повар вплотную придвинулся к собутыльнику, вот прямо лицом к лицу, зачем-то посмотрел по сторонам, будто тут кто-то ещё имелся, и пьяно прошептал:                —Его высочество! Великого князя!
Чего-чего, а этого Ваня не ожидал! Вот это да! Наш батальонный повар да для самих князей кашеварил! Ну теперь понятно, чего он такой закрытый – есть что скрывать!                — И что, Андреич, ты прямо, вот, общался с ними?                —Спрашиваешь!.. Личная благодарность от Его Высочества имеется! Наливай! — Андреич схватился за стакан.                А Ваня и рад – пей, друг мой ситный, для хорошего человека не жалко! Андреич проглотил спирт, скривился, как будто жабу проглотил и вдруг выдал:                — Да если б не краснопузые, глядишь и я бы по-другому жил! Вот так-то , Ваня!                На следующий день Ванина записка легла на стол особисту, где всё чин по чину расписано! И совесть чиста: пусть приглядят за поваром, чтоб, чего доброго, к немцу не сбежал, если он красных так ненавидит!..
Вечером Иван к кухне отправился, ужин свой забирать. Как всегда, солдатики с котелками в очередь кое-как выстроились и зубоскалят.                Андреич, благодетель, со стрижкой под ноль, знай, черпаком орудует. Ваня тоже пристроился и на спину повара поглядывает, вспоминая, как давеча вдвоём в его берлоге сиживали.                Скоро и его черед пришёл, подошёл, котелок под ковш сует; хотел, было, поздороваться и обомлел:
«Не Андреич это! Другой повар – не знакомый!» — Тот ему каши плюхнул, а Ваня всё стоит и взгляда отвести не может. Солдатики зашипели:                — Эй, брадобрей! Не задерживай, не в ресторане!                Очнулся Ваня, побрёл к себе.                “Это что ж получается – взяли Андреича! И что ему теперь вынести придётся – одному чёрту известно – в особом отделе шутников не водится!”                Иван вдруг остановился: “Его же расстрелять могут!”                Котелок вывалился из руки и потекла серая каша по зелёной траве. Нехорошо вдруг стало, опять сердце заколотилось, как в тот раз, когда капитан Сталиным пугал…                Может сходить к капитану, мол, совсем не то хотел сказать, пьян был и всё такое… Но вспомнил особиста в гневе и…. не пошёл!..                Эх, как же страшно думать, что по твоей вине человека жизни могут лишить! Как же тошно!.. С другой стороны, чего убиваться – за язык никто не тянул, сам же сказал, что власть ему не по нутру…  А мы за что головы кладём? За нашу власть советскую! За родного товарища Сталина!                Кажись немного попустило…                Эх, кашу жаль…
И к началу 45-го года в руках Ивана затеплилась заветная красная книжица — билет члена Всесоюзной коммунистической партии большевиков.                Так и прошёл-проехал Иван Теплов с запасным полком почти всю Европу, аж до Австрии, ни пороху не понюхав, ни ранения не получив.                Особенно запомнилось, с каким радушием встречали их эшелоны чехи — часами ждали с молоком и пирожками на перроне лишь бы увидать солдат  — освободителей от фашистских извергов — обнять, пожать их руки.                А, приехав с войны домой, узнал у матери, которая тоже с Урала в их домик-развалюху вернулась, что отец его погиб. Одна только фотка его и осталась. Весёлый такой Захар Теплов, с автоматом Калашникова...
Первым делом — в райком партии — на учёт становиться. А там секретарь — Сергей Сергеевич, учитель его школьный по литературе, у которого Ваня всегда в любимчиках ходил. Почти такой же, только с целой планкой орденов и… без ноги. В Польше нога похоронена.                Обнялись, чайку попили. Посмотрел Сергей Сергеевич бумаги Вани, хмыкнул одобрительно:                — Я тут гляжу, Ванюша, ты в комсомоле-то везде руководил. Похвально. Да ещё и коммунист. Дадим тебе путёвку на учебу. Поедешь в Харьков. Юристом станешь. А вернёшься… подберем работу. И по душе, и по заслугам.                Разбомбленный, разбитый немцами Харьков, который лежал в руинах, немцы же пленные и восстанавливали. Нагнали их сотни, и пахали они с утра до заката, не разгибаясь. И вырастали здания-красавцы в центре города, да только почему-то все, как один, из серого камня, будто бы других цветов в природе не существовало.                А Ваня в это время грыз науку, которая не так-то легко ему и давалась. Да ещё и подрабатывал по вечерам на танковом заводе грузчиком. Хоть тяжело, зато платили классно.                А отучившись все пять лет, вернулся он в Кремень. Там его уже ждали — Сергей Сергеевич всё это время с ним связи не терял. И сходу рекомендовал Ивана на должность второго секретаря райкома комсомола. А через год и первым стал Иван.                Женился на спокойной тихой Маше, своей секретарше, но с детьми не спешил. Работа не давала.                Потом партийная карьера… Правда, не так быстро. И только с воцарением Хрущёва вошёл Иван в партийную элиту и дослужился аж до второго секретаря райкома партии. Ну, тут и блага все попёрли: квартира-трёшка со всеми удобствами в первом в городе пятиэтажном и кирпичном доме; авто «Москвич» — белее снега; дача.                А в шестидесятом и сынок родился. Хотел назвать Захаром в честь отца, да Маша заупрямилась: «Твоё и отчество и фамилия. Пусть будет Глеб. Как братик мой любимый. Погибший…»                Ну, Глеб, так Глеб. Есть продолжение рода. А вот времени на сына-то и нет. С шести подъем и на работу допоздна. Так каждый день. Уж очень первым секретарем горкома стать хотелось. Но не вышло.                С приходом Брежнева хрущёвский клан почистили прилично. Убрали многих. А вот Ивану повезло опять — в горисполком перевели. Начальником жилищно-коммунального отдела. Там и застрял надолго, по-прежнему весь погружён в работу. Ни выходных, ни проходных. И даже в отпуск из Кремня не уезжал — держался за своё местечко.                И жизнь его текла неспешно, серо, без эмоций. К жене привык. Сын — на гитаре всё бренчит, да голубей гоняет, но ведь как будто учится неплохо и грамоты за год приносит. Чего ж ещё желать? Всё есть.                Да. Так он думал. Так думал много лет, пока в один прекрасный день…   
   
                Продолжение в Главе 9.                ——————————————————————