Терновые кусты. морось

                ТЕРНОВЫЕ КУСТЫ. МОРОСЬ
                (рассказ)

  ... Теперь, глядя на это высокое здание, показанное по телевизору, Кара обливался потом и тянулся за газетой, чтобы обмахнуть лицо, хотя на улице моросил дождь, а девочка, накинув на плечи шаль матери, раз или два выходила к двери, а потом видимо дрожа от холода, снова вернулась внутрь. Кара, прищурившись, смотрел на капли, словно серьги, в волосах девушки, и, глядя на них, вспоминал капли росы, сверкавшие на сотканных утром паутинках. Кара мог палкой в руке взбивать, словно шерсть, росистые ветви и кусты. Но ни он и ни другой не мог расчесать волосы девушки. На подоле её длинного платья так же, как и в волосах, блестели капли. Пара рук тянулась к ярко-красным губам, согреваясь горячим дыханием, — и в эти мгновения перед глазами у Кары почему-то возникали крупные, налившиеся росой клубники, краснеющие между двойных листочков. Кара сравнивал руки девушки с двумя листьями; а маленькие губы напоминали ему клубнику не сладостью, а именно цветом.
   Кара считал, что как бы ни краснели губы девушки, им всё равно не стать такими же сладкими, как клубника. Ведь он видел своими глазами, как краснеет клубника, как постепенно исчезает её прежний цвет, как она становится всё слаще; точно так же цветы, как клубники, росли у него на глазах, меняя окраску; ни дождь, ни роса не могли побледнить ни клубнику, ни цветы — под каплями их цвет становился ещё ярче. А вот цвет губ девушки то бледнел, то становился насыщенным. Кара не верил, что губы девушки могут быть слаще клубники. Ещё и потому, что сладость её губ нельзя было попробовать — во всяком случае, Кара этого никогда не смог бы сделать.
  Тем временем по телевизору всё ещё показывали высокий дом. Двор перед домом был полон людей. Нельзя было понять, какое там сейчас время года: кто-то был в рубашке, кто-то в пиджаке. Изредка попадались люди в кепках. Возможно, по телевизору рассказывали о холодных днях. Да и здесь с утра стояла морось, однако Кара обливался потом и хотел обмахнуться газетой.
  Тот дом Кара видел прошлым летом; иногда зной минувшего лета и тот дом, который будто бы потел от жары почти как человек, снились ему по ночам. Стоило только перед глазами возникнуть этому дому, сложенному из серых камней, напоминающему крутой, голый скальный хребет, как Кара даже во сне покрывался потом…
  … В прошлом году, когда дядя вёз своего сына поступать «в большую школу», Кара поехал с ними в город. Дома целую неделю шли приготовления. Тогда тётка почти весь день что-то долго и эмоционально рассказывала, размахивая руками. В конце концов дядя вывел буйволицу на базар, а вернувшись, снова поссорился с женой. Затем продали и трёх больших ягнят, которых выпустили в сад. Кара очень пожалел ягнят. Ведь именно он всегда давал им соль: завидев Кару, ягнята сразу бежали к нему, лизали его руки; когда щекотало в ладонях, Кара невольно смеялся. И ещё — когда ягнята лизали ему руки, и когда он ходил по тёплой земле, по траве, увлажнённой росой, — в эти минуты он смеялся от удовольствия, сам не понимая почему. В те тревожные, напряжённые дни прошлого года Кара, видя, как один за другим продают животных, испугался. Двоюродный брат как-то увёл его в сторонку, подмигнул и объяснил, что через пару дней он — Кара — тоже поедет учиться…
   Кара замечал, что каждое лето в деревне начиналось какое-то странное оживление: ведь каждое лето в разгар полевых работ люди брали свои узлы и отправлялись в город. Они везли туда своих детей учиться. Дети надевали свои поношенные, но аккуратные штаны, выглаженные рубашки и вместе с отцами отправлялись в далёкие города. Кара никак не мог понять, почему для учёбы все едут в город, а не приезжают в деревню. Правда, в последнее время из города тоже приезжали в деревню, но учились они год-два и снова возвращались. Кара быстро дружился с этими скучающими по городу ребятами. Он интересовался, почему они приезжают в деревню, а потом возвращаются. Ребята объясняли, что тех, кто едет из деревни, принимают учиться легче, чем городских; более того, есть такие места, куда берут только сельских детей. Кара гордился тем, что он деревенский; если бы он умел читать и писать, то наверняка тоже поехал бы в город, освоил бы какое-нибудь ремесло, а потом вернулся бы обратно — в деревню.
  Каждое лето деревня превращалась в выжженное гумно. Остриженные, в выглаженных рубашках мальчишки и мужчины, которые в летний зной завязывали на шее галстуки, уходили из деревни на пять–десять дней и отправлялись в город, по пяткам стекал пот. Дети всегда смеялись и веселились, а мужчины были печальны. В глазах детей мерцала то простодушность, то хитринка, а из взглядов мужчин всегда лилась печаль. Отцы чаще возвращались из города одни, реже — вдвоём. Возвращавшиеся одни, не глядя ни на крутизну, ни на подъём склона, поднимались прямо к будке, где работал дядя Кары, не переводя дыхания, и, смеясь, с пеной на губах рассказывали о чём-то. А те, кто возвращался с детьми обратно в деревню, снова, с глазами, полными печали, ходили вверх-вниз по просёлочной дороге, мало с кем разговаривали, смеялись редко и натянуто.
  В прошлом году, продав буйволицу и ягнят, дядя всё равно не успокоился: снял со стены старый ковёр с узорами, взвалил на седло и вынес на базар. Кара видел, как тётка, ворча, продавала кур и индейку. Наконец, те, кто собирался в путь, закончили закупки в лавках. Под вечер супруги «помирились» и сели рядом. Двоюродный брат отвёл Кару в угол и жестами дал понять, что пересчитывают деньги… На эти собранные деньги брат должен был учиться в городе. Похоже, нужная сумма всё же не набралась, потому что на следующее утро подготовленные к дороге яйца вынули из коробки и вернули в лавку. Когда двоюродный брат принёс из магазина деньги за яйца, он положил в шапку три–четыре разбитых яйца, тётка на него накричала: видимо, считала, что это он их разбил. Мальчик, размахивая руками, указал на Кару — мол, яйца были разбиты ещё до того, если не веришь, спроси у Кары. Кара кивнул, подтверждая слова брата, хотя на самом деле они по дороге в лавку сами «стукнули» яйца и разбили. Тётка поверила Каре; она хорошо знала, что он не любит ни лжи, ни хитростей, и, хоть и молчалив, всегда стоит на стороне правды. Увидев, что ему поверили, Кара покраснел до самых ушей. Хорошо ещё, что никто этого не заметил.
  Когда буйволица, ковёр, ягнята, птица и яйца были проданы, они вышли в путь — в город. Двоюродный брат не отходил от Кары. Дядя хотел оставить Кару в деревне — присматривать за двором, ведь будку он тоже поручал жене. Но тётка встала на сторону сына и сказала, что у Кары «лёгкая нога», пусть и он поедет в город. В действительности Кара совсем не хотел ехать в город; вот теперь он ненавидел город. Город напоминал ему страшные сны. Город жадно поглощал всё их добро — всё, что у них было: видимое, осязаемое, съедобное.

…Кара смотрит через сероватое окно на долину. Цвет лесов наверху светлый; а дно долины будто окрашено в тёмно-чёрный оттенок; словно всё — деревья, дорога, столб — видно сквозь полупрозрачную вуаль.
  Кара украдкой смотрит на девушку. Девушка похожа на цветок, покрытый росой. Цветы всегда печальны. Видимо, потому, что она похожа на цветок, девушка тоже печальна. Кара хорошо понимает язык цветов. Цветы раскрываются только ночью, днём же беседуют с солнцем, ветром и дождём. Кара видел, как цветы раскрываются в лунном свете: будто невидимая рука раздвигает им грудь, бутоны поднимают глаза к луне, к небу. Ближе к утру цветы покрываются росой; цветы в росе всегда печальны…

…Дядя снял комнату в шумной части города. Каждый день они ели вкусные блюда. Дядя ходил на рынок, вешал котёл и сам готовил еду. Кара изнывал. Двоюродный брат украдкой смотрел в окно. Кажется, дядя запретил сыну глазеть по сторонам и, то и дело протягивая руку к книгам на столе, что-то говорил. Каждый день дядя продавал пустые бутылки из корзины, покупал на вырученные деньги кефир и варил довгу.
  Через два–три дня к ним пришёл полный мужчина, и все вместе отправились к тому самому высокому зданию, которое теперь Кара видел по телевизору. Двор здания был полон людьми.
  Кара никогда в жизни не видел столько людей в одном месте. Он и не знал, что в мире бывает столько людей. Наверное, здесь людей было больше, чем деревьев в их лесу, больше, чем овец и ягнят в их стадах. Кара подумал, что это тоже какой-то человеческий «двор для скота». Кто-то ел сыр с хлебом, кто-то зелень, кто-то булку; кто-то пил воду, кто-то обмахивал оголённую грудь. На белых женских и волосатых мужских грудях выступали крупные капли пота. Люди щурились от солнца и закрывали глаза. Все старались спрятаться в тень деревьев. Губы пересохли, лица обгорели и потемнели. Только те, кто валялся на мягких сиденьях машин, выстроившихся вдоль улицы, выглядели посвежевшими. Самое удивительное было то, что от этой человеческой «толкучки» шёл настоящий запах загонного двора — резкий, тягучий дух.
  У входа в здание стояли мужчины с толстыми затылками. Люди пытались протиснуться в двери, но эти толстозатылые отталкивали их назад. Кара вместе с дядей ждал двоюродного брата, который сдавал экзамен. Дядя тоже несколько раз пытался прорваться через ряды толстозатылых, но один из них оттолкнул его в грудь и отбросил назад.
  Через некоторое время в толпе началось волнение. Из двери вышла девушка. Даже не услышав её голоса, Кара по её лицу и слезам понял, что она плачет. Все бросились вперёд. Девушка, рыдая, исчезла в толпе. Девушка пропала…
  …Кара, глядя теперь на высокое здание в телевизоре, вспомнил тот прошлогодний летний день; он вспомнил овчарню и стадо в тот самый день. Он снова в воображении оживил ту девушку, которую видел за день-два до этого, и её отца. Девушка, которую Кара помнил, сейчас сидела, закинув ногу на ногу, и вместе с ним в одной комнате смотрела телевизор. А отец и мать девушки в соседней комнате «пекли сон»; Кара был уверен, что они спят, — ведь ещё с полудня сон текал с их лиц. Здание, которое Кара видел в прошлом году, стояло у него перед глазами — внутри телевизора, как в бинокле.
  Девушка вышла наружу и посмотрела вдаль — на лес, на дорогу, что извиваясь проходила между деревьями. Девушка снова походила на цветок, покрытый росой. Почему же она была печальна? Она ведь уже пошла в «большую школу», будет учиться и станет большим человеком. Двоюродный брат Кары же в прошлом году не смог поступить в ту «большую школу»; в этом году его забрали в армию, и он прислал Каре своё фото издалека. На фото двоюродный брат Кары с погонами на воротнике и ружьём на плече. С тех пор это фото лежало между страницами книги под матрасом Кары. Между страницами той книги, кроме фотографии двоюродного брата, была ещё одна картина— приклеенная к странице. На ней был изображён мужчина, держащий над головой огромную деревню — с лесами, полями, стадами и людьми. Кара хранил книгу именно ради этой картины. Но почему — он и сам не понимал. Книга принадлежала девушке. Вчера, дочитав её до конца, девушка поставила книгу под короткую ножку стола на балконе, чтобы стол не качался. Кара достал оттуда книгу и подложил вместо неё тонкую дощечку. Оставшись наедине, он стал перелистывать книгу. Кроме единственной картины — богатыря, державшего над головой деревню, — он ничего не понимал; буквы казались ему такими же спутанными, как волосы девушки. Кара поцеловал книгу, положил сначала под подушку, потом, не зная сам почему, спрятал под матрас. Кара видел, что жена его дяди тоже время от времени доставала какую-то чёрную книгу, целовала её, а потом снова прятала под тюком. Кара видел, что люди целуют и хлеб. Кроме того, он знал, что люди, которые редко встречаются, обнимаются и целуются; а вчера видел по телевизору, как целуются парень и девушка. Сначала Кара подумал, что они, должно быть, встретились после долгой разлуки; но, приглядевшись, увидел, что они живут в одном доме и у них есть дети. Хотя муж и жена видятся каждый день, они всё равно часто бросались друг другу на шею; затем начинались долгие поцелуи. Смотря на телевизор — на целующихся, — Кара покрылся холодным потом: хорошо ещё, что в комнате он был один и никто не видел, как его обливает стыдливый пот…
  Кара знал, что у людей есть язык. Кара знал, что и звери, и птицы, и насекомые тоже разговаривают. Кара не слышал их — как и собственный голос, который не доходил до его же ушей. Но он понимал всё, что они говорят; глядя людям в глаза, он читал, что у них на сердце. Кара, глядя на вымя коров, понимал, сыты ли они, глядя на копыта лошадей — чувствовал их походку, по крыльям птиц — угадывал их полёт.
  Хотя наступил вечер, голубоватый отсвет неба ещё не покидал землю. Почва не хотела впускать тьму. Простор перед домом, словно расстеленная скатерть, и горы, похожие на тёмно-розовые облака, блестели сквозь пелену мороси. Вчера погода была ясная. Мужчина, его жена и их дочь приехали из города вчера. Их привезла жёлтая машина. Жёлтую машину вёл светловолосый парень. Тот толстяк, который прошлым летом встречал дядю в городе, выгрузив на дворе летний скарб, разложив его по местам, уехал. Толстяк пожал дяде руки обеими руками, а его жену поприветствовал кивком. Толстяк протянул Каре не обе руки, а только одну. Жена толстяка и его дочь со всеми здоровались за руку. Похоже, дядя заранее знал, что приедут гости: он закрыл будку на перекрёстке четырёх дорог и быстро вернулся домой, а вскоре его жена пришла с фермы. До вчерашнего дня дом был на попечении Кары: погода стояла ясная. Морось началась с самого утра. После отъезда машины толстяк, волоча два больших узла, перенёс их к ивам на верхней стороне двора. Кара без приглашения подошёл помочь. Мужчина развернул узлы, и вместе с Карой они установили под ивами пару жёлтых палаток. Издалека казалось, будто это были два прижавшихся друг к другу конских уха… В палатки постелили килим. После того как вещи занесли в дом, девушка взяла портативный телевизор и ушла в палатку. Кара, под предлогом проверки колышков, пару раз просунул голову внутрь. Его обдал аромат нарцисса. Под вечер, когда девушка взяла телевизор и зашла в дом, Кара забрался в палатку. Внутри по-прежнему пахло нарциссом. Трава, примятая внутри палатки, пропиталась самым приятным в мире ароматом. Если бы не ночной холод, Кара ночевал бы в палатке.
  Дядя с раннего утра ушёл в будку на перекрёстке; его жена отправилась на ферму. Толстяк с женой ушли в комнату — оба были уставшие. Девушка смотрела в бинокль на гору, на лес, на дорогу, тянущуюся сквозь лес, потом взяла в руки книгу. Дочитав её, поставила под короткую ножку стола на балконе. Теперь книга лежала под матрасом Кары.
  С тех пор как вчера пришли гости, Кара заметил, что дядя приуныл. И жена дяди была мрачной. Они показывали гостям фотографию двоюродного брата Кары с погонами и что-то рассказывали. Толстяк вроде бы смеялся. Жена толстяка была такая же мрачная, как и жена дяди. Она уединилась с ней в углу, и они о чём-то говорили. Девушка смотрела телевизор в жёлтой палатке. То, что в прошлом году двоюродный брат Кары не смог поступить в «большую школу», расстроило всех. Кара уже понимал, что в этом была большая вина толстяка — главы семьи, приехавшей отдыхать в село. Двоюродный брат объяснил Каре, что толстяк хотел присвоить деньги дяди — не хотел делиться с другими, из-за чего дело и сорвалось. А теперь посмотри: не стыдясь, без всякого совета, толстяк решил провести летний отдых со своей семьёй в доме дяди. Кара знал, что приезд гостей очень тяжело подействовал на жену дяди; но она молчала из-за страха перед мужем.
  После прошлогоднего неудачного дела — когда сын не смог поступить в в ту школу — дядя вернулся в свой дом; деньги, которые он привёз с собой, снова превратились в скот, ковры, кур-несушек, яйца; теперь Кара ненавидел город.
  Вчера вечером, после того как гости собрались в доме, Кара пошёл под ивы, заглянул в палатки, посмотрел на примятую траву... Розовые ягоды тёрна были густы, как пунцовые бусины, и уже созрели. Пчёлы погружали хоботки в сочные цветы. Кара разговаривал с ивой, разговаривал с травой, разговаривал с тёрном. Кара спрашивал у цветов и пчёл, как их дела. Потом он вошёл в заросли тёрна и разрыдался... Он горел от того, что не мог поговорить с девочкой, лил горькие слёзы. Кара, который не любил плакать, рыдал в голос. Он не хотел разговаривать с девочкой так же, как разговаривал с другими — размахивая руками. Не хотел, чтобы девочка смотрела на него с удивлением и робостью. Кара хотел говорить с ней так же, как с цветами и с пчёлами — просто, не размахивая руками...

  ...Он больше не размахивал руками. Он не кривил рот и нос. Сначала он поговорил с примятой травой, на которой лежала девочка. Трава, примятая трава, поднялась и улыбнулась. Трава радовалась, ведь девочка лежала на этой поляне. Тёрн будто покраснел от радости — ведь девочка попробовала вкус одной из зрелых ягод. Пчёлы весь день собирали нектар, не уставая перелетали с цветка на цветок — девочка ведь пробовала их мёд. Кара поговорил с цветами, с пчёлами, с кустами тёрна. Потом он смело подошёл к одной из жёлтых палаток — девочка лежала в палатке и читала книгу. Она тихо подняла голову и посмотрела Кара в лицо. Девочка протянула ему книгу. Кара когда-то видел в сельском клубе, как молодой парень на сцене, играя бровями и глазами, читал книгу, а веснушчатая   девушка, слушая его, тихо-тихо плакала. Эта сцена встала перед глазами Кара, он взял книгу и начал читать вслух. Он читал грустный рассказ. Кара читал, девочка слушала. Потом девочка, как та веснушчатая девушка, слушавшая молодого парня в клубе, всхлипнула. Голоса её не было слышно. Но Кара знал, что девочка плачет, всхлипывает. Девочка умоляла, просила Кара не читать грустных вещей. Но Кара читал, продолжал читать... Вот так: Кара говорил. Он доказывал, что умеет говорить... Мольбы девочки были тщетны. Печальная песня тянулась... Грусть, печаль не прекращались. Не выдержав, девочка обняла Кара за шею. И вдруг Кара увидел, что его обнимает не дочь толстяка, а прекрасная женщина, которую он видел по телевизору — та самая, что часто целовалась с мужчиной. Женщина на глазах у мужа обнимала и целовала его — Кару...
  Он резко подскочил на кровати. Соскользнувшее на пол одеяло он снова натянул на себя. На веранду упал свет: в соседней комнате зажгли лампу. Кара понял, что, когда он вскочил от испуга, кровать громко скрипнула, и гости проснулись от этого скрипа. Однако жар от поцелуя во сне ещё не сошёл с его щёк. До рассвета он так и не смог задремать. Когда мимо окна проплывали тусклые тени, Кара зевнув поднялся с постели...
  Деревянная будка на перекрёстке четырёх дорог дремала. Будка, как и его дядя, преждевременно состарилась. Камни очага напротив будки, тропинка, уходящая в лес, и родник в нескольких шагах — тоже были стары.
  Дороги сходились у будки, у родника. По этим дорогам проносились машины. Иногда люди, ехавшие в машинах, останавливались, пили воду из родника, покупали у дяди в будке разные мелочи.
  Иногда в деревне появлялись чужие люди. Кара с любопытством смотрел на незнакомцев. Эти люди часто были с папками под мышкой, в панамах. Солидные мужчины деревни встречали таких людей и провожали их. Кара было тяжело видеть, как эти солидные мужчины вдруг становились угодливыми перед чужаками. Когда чужие люди покидали деревню, их непременно приводили к будке на перекрёстке. Кара украдкой разглядывал людей, приведших гостей, и самих гостей: на самом деле стороны смотрели друг на друга с тайной ненавистью, с враждой; но на лицах у всех была натянутая, ложная улыбка. Это чувствовал и понимал только Кара. Ненавидящие глаза и улыбающиеся лица долго стояли друг против друга. Руки тянулись к блюдам, пальцы покрывались жиром. Стороны обнимались, целовались, но в глазах у них сворачивался яростный, хищный гнев волков, готовых вцепиться друг другу в глотку.
  До прошлого года Кара ни разу не видел мужчину, который боялся бы женщины. В прошлом году весной в деревню приехала одна женщина. В руках у неё была небольшая сумка. Солидные мужчины деревни, особенно лесничий, который часто заходил в будку, где работал дядя Кара, увивались вокруг этой женщины с сумкой. Женщина, сидя в будке на перекрёстке, закинув ногу на ногу, показывала лесничему ближайший лес, срубленные деревья, чёрные пни от срубленных стволов, грозно размахивая длинным тонким пальцем, и что-то говорила. Лесничий притворно улыбался, опустив глаза, и боялся поднять взгляд на женщину. Его улыбка не могла скрыть звериную ярость, сверкавшую в его глазах; эту звериную ярость видел только Кара. Мужчины, кланяясь, уговаривали женщину, что-то обещали ей. Наконец, женщина смягчилась. Дядя зарезал весеннего ягнёнка.
  Дядя Кара раздувал угли в мангале, Кара чистил зелень, лесничий угождал женщине из города. Кара впервые в жизни видел мужчину, угождающего женщине. Кара впервые видел такую женщину, которой угождали мужчины.
  Раньше Кара видел пьющими только мужчин; а теперь видел пьянеющую женщину; наблюдая, как она звонко стукает полным стаканом по недопитым стаканам мужчин и опрокидывает его в себя, Кара содрогался. Он хотел взять пустые бутылки со стола под мышку и пойти на поля, чтобы показать их работающим там женщинам; хотел объяснить им, что их мужья пьют водку с женщиной, приехавшей из города. Кара хотел изумить женщин: пусть знают, что и женщина может пить водку!
  Чем больше женщина пила, тем больше расправлялось её лицо. А чем больше её лицо расправлялось, тем веселее становились мужчины. Чем больше она пила, тем мягче и женственнее становился её вид. Глядя на эту женщину, которая пьёт, улыбается, хорошеет, Кара хотел стать её сумочкой, висеть у неё на руке. Он хотел превратиться в белый платок из её сумки и вытирать её молочно-белое лицо, алые губы, дрожащую грудь. Тогда и лесничий, и дядя, и другие мужчины за столом тоже мечтали стать платком или сумкой (это тоже знал только Кара!); их тупые взгляды ласкали не только саму женщину, но и её сумку, и её платок, и чёрные туфли на её ногах; и от этих взглядов, этих поцелуев женщина хорошела, хорошея — пила, а пьянела — становилась красивее. Кара теперь хотел не только взять пустые бутылки, но и саму будку поднять на плечи и отнести в центр деревни — показать людям...
  Теперь, лёжа возле сенокоса и глядя на книгу в руках, на картину в книге, на богатыря на картыне и на деревню, стоящую на его могучих плечах, Кара вспоминал начало этой весны, лес, будку, родник, людей, которые пили воду родника до дна и грызли, пожирали деревья леса. Он хотел поднять этот лес, этот родник на плечи и принести в центр деревни. Теперь он чувствовал себя тем богатырём, которого видел в книге, то есть на картине; теперь он даже укорял себя за то, что тогда так и не донёс до деревни будку, мужчин и женщин вперемешку.
  На сенокосе порхали кузнечики, скошенные душистые травы медленно подсыхали. Земля была влажной, и муравьи ещё не вышли из своих гнёзд. Железо косы у рукояти было ржавым, но к концу лезвия становилось острым и серебристым. У основания рукояти застряли тонкие ярко-зелёные стебельки травы. Кара вынул точильный камень из кармана и стал проводить им по лезвию, стремясь снять ржавчину. Рукоять косы была гладкая, как речной камень, и скользкая, как рыба. Ещё не собранные влажные пласты травы напоминали свежую зелёную вспаханную землю. Когда Кара наточил косу, он снял прилипшую к спине и рукам серую рубаху, выжал из неё пот и снова надел. После того как он снял и вновь надел рубаху, по телу разлилась прохлада.
  В голове у Кара стоял гул; словно камень, сорвавшийся с высокой скалы, катился вниз, отдаваясь эхом в ущельях. Но так как он в жизни никогда не слышал звука падающего камня, то не мог точно определить, действительно ли этот гул был похож на такое эхо. Звуки, рвущиеся из его мозга, то становились похожими на журчание родника, то походили на шелест сухих листьев; Кара никогда не слышал ни родниковой воды, ни шелеста листвы. В его голове отзывались эхом все звуки мира; Кара чувствовал цвет и размер каждого звука, но не мог объяснить себе, на что эти звуки похожи в реальном мире. Звуки, рождающиеся в его мозгу, жили в мире миллионы лет, рождались и умирали. Звуки двух миров – и в его голове, и вне его – были ему родными; но один из этих миров никогда не достигал другого. Словно между ними стоял чёрный забор, и кто-то или что-то не давало им соединиться. Иногда Кара хотел ударить и разрушить этот чёрный забор между мозгом и миром, но он не знал, где именно он стоит. Если бы знал — разорвал бы его зубами, содрал бы ногтями этот чёрный, похожий на тьму, частокол.
 Руки Кара, сидевшего на краю скошенной полосы, точившего косу, выжимавшего потную рубаху и вновь надевавшего её, вдруг ослабли. Он с горечью понял, что никогда в жизни не сможет услышать ни единого звука, ни одного слова. Кара хотел слушать звуки: не те, что внутри его головы, а звуки мира, голоса людей, хотя бы звук, который издаёт коса, срезая траву, звук, когда пчёлы садятся на цветы, когда прыгают кузнечики, даже звук сжатой рубахи…
   Желание слушать рождалось прежде всего из его потребности говорить с девушкой. Кара сам не мог говорить, но ему хотя бы хотелось слушать слова девушки, слышать её голос. Кара был уверен, что её голос прекрасен; но он хотел убедиться в этом собственными ушами. Кара был уверен, что девушка могла говорить только прекрасным голосом и лишь о прекрасных вещах.
  Кара разговаривал с терновыми кустами, с пчелой, с цветком. Он говорил со своими собеседниками только о прекрасном. Цветы рассказывали ему сказки, пчёлы — о труде, терновые кусты — о наступающей зимней стуже.
  Он хотел говорить с девушкой так же — спокойно, обычно, без размахивания руками. Девушка поняла бы его, так же как Кара понимал и цветы, и пчёл, и терновник…
  Девушка разговаривала с книгой, с телевизором, с биноклем, но Кара не говорила ничего. Ведь что она могла сказать Кара? Разве Кара мог говорить? Девушка временами смотрела на него печально-печально. Когда Кара ловил её взгляд, он вспоминал влажные, грустные цветы, и отчего-то краснел от стыда. Он видел, что девушке его жаль. Но Кара не хотел, чтобы его жалели, чтобы смотрели на него с тоской. Под взглядом девушки он мялся, как трава, оказавшаяся под ногами, как одинокий куст у порога. В такие мгновения его внутренность словно ломалась, лицо темнело; Кара хотел умолять девушку, сказать ей, что он всё понимает: и её печаль, и её тоску, и то, что ей его жаль… Пусть девушка печалится; даже печальная она прекрасна; пусть грустит — грустная она напоминает цветок, цветок с росой. Но только бы она не жалела его…
  Каждый день, каждый год на свет появлялось множество детей. Младенцы, даже не подумав, что однажды заговорят, сами не понимая этого, начинали лепетать. Кара же понимал, что никогда не сможет заговорить. Он хотел родиться заново. Может быть, если бы он родился снова, стал бы немного другим, но всё же он хотел бы родиться таким же — кудрявым, кареглазым, с крепкими кулаками; и хотел бы только одного — родиться чуть иным, чтобы, как другие, уметь говорить и слышать. Кара не знал, возможно ли родиться заново. Но он знал, что может вернуться в их собственный дом — не так, как теперь у дяди, — а в дом, где его мать жила с семью детьми в одной комнате; он мог бы снова жить под одной крышей со своими сёстрами и братьями — это было не так уж трудно; трудно было родиться заново, заново начать говорить. Мог ли Кара родиться ещё раз? Кара искал способы услышать, способы заговорить; но перед собой он видел только четыре дороги, сходящиеся в изгибе леса, и тропинки, ведущие к этим дорогам — других путей он не видел.
  Жёлтые палатки снова стояли торчком, как уши лошади. Девушка смотрела в сторону леса и дороги через бинокль. Мужчина и женщина сидели на балконе и пили чай; казалось, что они жили здесь с тех пор, как был построен этот дом, эта деревня, этот мир. Кара же стоял растерянный, как чужой гость, впервые попавший сюда.
  Сенокос напоминал свежевспаханное поле. Зелёные пласты лежали на земле, как зелёная радуга. Кара не слышал ни звона косы, ни писка кузнечиков, вылетающих из травы. Скошенные травы на мгновение вставали стойко, а затем, не удержав равновесия, падали набок. Кончик косы то и дело задевал муравьиные кучки и ударялся о камень.
  Кара это чувствовал инстинктивно; он также ощущал, что глаза, следящие за ним, — глаза девушки; но обернуться и взглянуть в ту сторону, где стояла девушка, — у него не хватило смелости. Кара хорошо знал, что девушка его не зовёт. Если бы она позвала, Кара почувствовал бы это сразу. Закончив ряд, он повернулся — и не ошибся: девушка действительно смотрела на него. Кара понял, что теперь она смотрит на него не так, как глядят на лес или на гору, а совсем иначе, другими глазами; её глаза были величиной с вишнёвый лист, брови от изумления поднялись к самому лбу. Её нежные, босые ноги, белые округлые голени сейчас походили на очищённые от коры ивы. С гладких, светлых, душистых, очищённых ивовых ветвей обычно капает вода — но ноги и голени девушки были сухими, они не впитали влаги: ведь ещё не выпала роса; роса должна была выпасть ночью. Утренние цветы в росе будут напоминать о ней. Даже изморози ещё не было. Не было изморози — значит, девушка не была печальна. В её глазах кипела такая радость, что от неё даже небо казалось яснее. Благодаря этой радости Солнце не хотело заходить. Именно из-за сияющих от счастья глаз девушки кэр;нти в руках Кары играла над сенокосом, как дикий, необъезженный жеребёнок.
  Девушка подошла к нему, улыбнулась и показала место, где можно присесть. Кара отбросил кэр;нти и сел там, где она показала — на скошенные душистые травы. В такие минуты следовало сказать хоть что-то, ведь даже упитанный мужчина на веранде, попивая чай и любуясь лесами, тоже что-то говорил своей жене: даже когда людям уже нечего сказать, они перебрасывают свои голоса друг другу, как мяч, и мнут, давят, перетирают их…
  Девушка всё ещё молчала, всё так же улыбаясь, но Кара знал: скоро она задаст ему какой-нибудь вопрос — о кэр;нти или пусть даже о самом сенокосе. Кара — широкоплечий, крепкорукий, с молчанием, грызущим изнутри — уставился на тёрновые кусты у края сенокоса; кусты, усыпанные розовыми плодами, манили его к себе. Кара не пошёл — ведь девушка не хотела идти туда; она не знала языка этих кустов. Утром девушка ела мёд — возможно, именно поэтому пчёлы с утра собирали мёд с большим усердием; но девушка не знала и языка пчёл. Где-то малыши, лепеча, начинали говорить. Кара знал язык малышей — потому что дети больше всего похожи на терновые ягоды и цветы. А чем дальше дети уходят от своего младенчества, чем больше учатся говорить — тем труднее понимать их язык… В это время женщина внимательно слушала, что говорил её муж — отец миловидной круглолицей девушки, — но понять его не могла.
  Девушка улыбалась, Кара, глядя на неё, тоже улыбался. Вероятно, немного погодя дядя положит в корзину голову и ноги телёнка и, улыбаясь, начнёт сокрушаться о сыне-солдате, о том, что тот не смог поступить в «большую школу», и о том, что вчера он зря поднял ненужный разговор и испортил гостям настроение; и, войдя в дом, он поставит корзину на пол и достанет белую бутылку — и, увидев бутылку, у толстяка обязательно дрогнут губы. Кара же сперва украдкой взглянет на толстые ноги хозяина, затем — на отпаренные ножки телёнка; а глаза, живые, тёмные, словно чёрная слива на голове огромного телёнка, с изумлением уставятся на маленькую жену толстяка и на его округлолицую дочь; жена не ела холодец, и то, что она не ела холодца, было так же странно, как то, что толстяк ел только ноги телёнка; именно поэтому блестящий «сливовый» глаз на голове зарезанного телёнка был устремлён прямо на супружескую пару.
  Люди переговаривались — слово в слово…
  Толстяк что-то сказал жене, жена взглянула на мужа косо, муж пожалел о своих словах, пожелал бы стать немым…
  Лысый мужчина с папкой под мышкой перевернул дядину будку вверх дном, пинком опрокинул котёл с отваренными головой и ногами телёнка; — в деревне впервые появился лысый с непокрытой головой: здешние лысые обычно ходят в папахах. Дядя хотел угостить его холодцом, а тот мечтал потянуться к бозартме; но как назло мясо для бозартмы уже продали другому покупателю у родника. Телёнок был предназначен для косарей, так было записано в тетрадке расчётчицы, но запах мяса для бозартмы едва достигал их носов. Дядя что-то сказал лысому, лысый «разобрал» его слова и «разобрался» не в ту сторону. Дядя пожелал бы стать немым…
  Наступит вечер, жена дяди на летнем пастбище должна будет подоить коров, возвращающихся с выпаса. Корова не даст молока: днём пастух выдоил её, и остаток молока в вымени корова оставит для своего телёнка; заведующий фермой упрекнёт дядину жену за то, что она не умеет как следует доить коров. Жена дяди ответит ему что-нибудь, а заведующий посмотрит на неё так косо, что она пожалеет о сказанном и даже проклянёт судьбу за то, что не родилась немой… Жена дяди хотела стать немой…
  Девушка улыбалась, она хотела говорить с Карой, хотела выучить язык немого человека. Если девушка найдёт язык с этим немым юношей, она сможет говорить и с терновником, и с пчёлами. Девушка мечтала стать немой — хотя бы на один день…
  Кара смотрел на девушку, на веранду, на пастбище. Кара смотрел на говорящих людей. Он не хотел быть немым, он хотел говорить, хотел хотя бы вслух произнести имя девушки… Кара теперь крепко-крепко сжал за рукоять косу…
  Тёрновые кусты звали Кару…
  Девушка улыбалась… Девушка хотела говорить с Карой. Хотела поговорить с ним — пусть всего одно мгновение…
  Светловолосый парень остановил жёлтую машину под ивами. Ивы стояли ярко-зелёные. С зелёных ивовых ветвей листья сыпались на жёлтые, похожие на конское ухо шатры.
  В доме снова ели холодец. Грязную посуду сложили под стол…
  Дядя был в будке, бросал мясо зарезанного для косарей телёнка в проезжавшие мимо машины; дым от машин, легко преодолевавших подъём, завивался кольцами…
  Толстяк, лежа на кровати, думал о голове и ногах телёнка, которые вечером отварят на огне и утром поставят в очаг. Между ногами есть разница. Задние ноги у животных вкуснее передних. Хотя немногие это понимают, но толстяк, различавший тонкости, наслаждался своим «открытием»…
  Женщина, жена толстяка, сидела на веранде и смотрела на сенокос, на лес, на будку, которая вдалеке виднелась словно надгробный камень. Будка стояла в начале деревни, и из всех окон домов была видна будка дяди. Женщина боялась солнца, а почерневшие, как уголь, косари были раздеты по пояс и махали косами под жарким солнцем. Лезвия кос блестели на солнце, словно тела косарей…
  Девушка ушла. Кара был далеко от косарей, напротив дома. Он работал в одиночестве, косил. Блондин с дочерью толстяка сначала лежали в желтой машине, потом — в желтой палатке, на ароматных скошенных слоях травы, что сохли под ивами. Кара закончил слой и вернулся назад. Блондин помахал ему рукой, приглашая к себе. Кара только сейчас заметил, что у парня зубы — ярко-желтые. Он вырвал свои белые зубы и вставил желтые — золотые. Глаза парня щурились от солнца. Девушка, глядя то на Кару, то на блондина, печально улыбалась.
  Парень тоже улыбался. В его улыбке было что-то детское, присущее малышам, которые еще не заговорили. Кара, глядя на лицо блондина, видел сходство между его улыбкой и терновыми кустами. Хоть цвет парня был желтый, но между этим желтым и желтым машин и палатки была пропасть. Ослепленные солнцем глаза блондина смотрели на Кару с восхищением. Он что-то сказал красивой, кругленькой дочери толстяка. Девушка посмотрела на Кару, на его косу, на большие ладони, крепко сжимавшие рукоять, и показала зубы, напоминавшие крошечные ракушки. Кара оглянулся на веранду — жена толстяка ушла в дом. Блондин взял в рот длинную сигарету; его курение было похоже на то, как терновые кусты усыпаны плодами, как пчелы тянут нектар из цветов. Глаза, ослепленные солнцем, казались прищуренными за завитками дыма. Глаза девушки снова были большими и продолговатыми, словно пара листьев черешни. Ее губы напоминали землянику.
  Зеленый кузнечик прыгнул и сел ей на волосы. Блондин щелчком сбил кузнечика на землю. Его пальцы коснулись волос девушки — но ее лицо нисколько не изменилось. От изумления глаза Кары расширились, так расширились, будто заслонили всё его лицо. Блондин поправил упавшие ей на лоб фиолетово-душистые пряди. Терновые кусты снова звали Кару. Он не двинулся. Самое странное — кажется, и блондин тоже услышал зов кустов; он поднялся, протянул девушке руку; ее ладонь затерялась в его. Девушка улыбнулась и поднялась; Кара хотел увидеть в её улыбке что-то цветочное, но цветов там уже не осталось.
  Кара поднялся, взял косу. Скошенная трава крутилась и ложилась в кучи, как листья, разнесённые осенним ветром. От травы пахло землёй, мёдом, терном. Кара не смог закончить слой — терновые кусты опять звали его.
  Он подошёл на цыпочках к кустам. Полянка между кустами была настоящим телевизором. Каре показалось, что круглолицая девушка и блондин поставили между кустами огромный бинокль; шагнув ещё немного вперёд, он увидел, что зелёная поляна превратилась в огромный экран…
  Сквозь кусты белели покрытые росой, похожие на свежесрезанные веточки ивы, голые ноги девушки. Между жёлтыми зубами блондина дымился окурок. Потом он бросил окурок. Руками начал гладить её босые ноги. Он улыбался. Он обнял девушку и что-то прошептал ей на ухо, затем покрыл её поцелуями. Кара такие поцелуи видел только по телевизору. Однажды, когда он спал, красивая женщина из телевизора вошла в его постель и начала страстно его целовать, и почему-то тогда — или чуть раньше — Каре показалось, что его целует она — дочь толстяка…
  Кара почувствовал, что девушка выскользнула из рук блондина и отступила назад. Ему вдруг показалось, что вовсе не дочь толстяка была в руках парня — а та самая женщина из телевизора, с которой он когда-то целовался во сне.
  Парень улыбался… Девушка же была печальна; скоро наступит вечер, а на рассвете цветы окропит роса…
  Кара вздохнул, будто что-то застряло в горле, и он не мог дышать. Задыхаясь, он опустился на колени; лезвие косы оказалось под его локтем. Кара сжал зубы и бросился грудью на косу. Острая сталь упёрлась в кость и остановилась — словно лезвие наткнулось на сухой репей. Будто кто-то выдернул пробку из его горла. Коса распорола ему локоть. Мгновенный порыв — желание вонзить косу в горло, чтобы избавиться от удушья — вытек из сердца, как зеленовато-красная кровь, и брызнул на кусты терна, на траву.
      Кара швырнул косу в кусты и упал на землю, прижал горящее лицо к холодной почве.
  …Девушка стояла над ним, улыбаясь, глядя на его перевязанный локоть, на тусклые глаза, на побледневшее лицо.
  Кара больше не хотел говорить. Он хотел остаться немым навсегда — как трава, как цветы, как кусты.
  Девушка что-то говорила. Возможно, она шептала себе под нос или пела свою грустную песню.
  Кара ничего не слышал. Он был нем. Да, он родился немым. И теперь хотел быть таким всю жизнь — немым и глухим.
  Терновые кусты пели свою песню…
  Моросил дождь.