Однажды в... ссср. глава 15

                ГЛАВА 15

  А в это время, отменив еженедельный приём граждан, Иван Теплов сидел за своим столом, обхватив руками голову, над которой клубился едкий дым его огнём горящих мыслей, и напряжённо думал: как же ему быть.                «Ну ладно, ещё неделю поживу дома… А что неделя эта даст? К Эсфири в дом теперь я не ходок. Там Ян. Последний раз так посмотрел, что думал драться кинется, щенок. Квартиру новую? Даже заикаться не стану. Никто не даст — итак пол-исполкома и горкома моей трёшке завидуют. Что остаётся — только снять хату. А Ян один в их доме будет жить? Пойдёт ли мать на это? Вопрос. Чёрт, голову сломаешь…»                На душе было так паршиво, что он достал из ящика стола подаренный благодарным посетителем армянский коньяк, сорвал жестяную крышку и приложился прямо из горлышка бутылки. Большой глоток, за ним второй и третий. Нутро согрелось сразу, и в голове рассеялся туман:                «Ну что я так казнюсь! Надумал тут трагедию. Как будто кто-то умер. Все живы и дальше будут жить. И Глеб привыкнет, и жена привыкнет, смирится. Куда ей без меня. Без моих денег и связей. В посудомойки? Не пойдёт. Привыкла к уваженью! Плывёт по центру, как графиня, и все с ней: «Здравствуйте, Мария Павловна! Как ваше ничего, Мария Павловна? А как Иван Захарович?» — он отхлебнул ещё пару глотков, хотя вообще-то употреблял на службе редко.                Его раздумья прервал звонок аппарата красного цвета, снимая трубку с которого, Иван Захарович Теплов всегда вскакивал и вытягивался по стойке «смирно», хоть в тот момент никто его и не видел.                Это был аппарат первого секретаря горкома партии Черненко, кабинет которого находился на втором этаже как раз над кабинетом Ивана Захаровича.                — Здравия желаю, Константин Петрович, слушаю вас! — бодрым и отработанно переполненным уважения голосом отчеканил Теплов.                — Ну-ка зайди-ка ко мне, Иван Захарович, — с какой-то несвойственной ему теплотой в голосе пригласил Черненко.                И от этой теплоты хмель мгновенно вылетел из Ивана, а температура внутри желудка сменилась с большого плюса на огромный минус.                Черненко славился на всю область как человек высоких принципов, невероятно строгий руководитель и коммунист до мозга костей. С войны он принёс звание полковника, два ордена «Славы», орден «Красного знамени» и две медали «За отвагу».                На негнущихся ногах Иван Захарович вошёл в священный кабинет Первого и застыл посередине между входной дверью и столом с массивным малахитовым чернильным прибором.                — Подойди, Иван Захарович, ближе подойди, — тем же елейным голосом предложил Черненко, грузный мужчина с мощными руками, которыми, командуя полковой разведкой, он вмиг успокаивал самых ретивых и непокорных фрицев, когда надо было «языка» притащить. — А скажи мне, мил человек, ЧТО это такое? — Первый потряс какой-то бумагой, испещрённой написанным синими чернилами текстом на всю страницу.                — Н-не знаю, товарищ первый секретарь, — заикаясь произнёс Теплов, —                м-мне отсюда не видно.                — Так подойди ближе, чёрт ты деревянный! Не бойся, не укушу, — и Черненко положил листок на край стола.                Этот почерк Теплов узнал, ещё даже не дойдя до стола.                «Машка! Ну стерва! И как она к Первому прорвалась?!»                — Так что, Иван Захарович, теперь знаешь, ЧТО это такое?!                — Знаю, — обречённо пробормотал Иван.                — И что ты на это скажешь?                Сердце Теплова застучало, завьюжилось с такой же быстротой, как и его мысли: «С ним дурочку не сваляешь, раскусит вмиг…» — и он неожиданно для самого себя поднял голову, взглянул прямо в глаза первого секретаря и с безнадёжностью приговорённого, ступившего к смертельной плахе, произнёс  на одном дыхании:                — Да влюбился я, Константин Петрович! Влюбился, как последний школьник! Ну, вы же можете меня понять, как мужик мужика? Ну если не вы, то кто?!— выпалил Иван, ожидая, что в ту же секунду свежепобелённый потолок высокого кабинета рухнет на его голову.                Он видел, как изменился лицом Черненко, как вдруг задёргалось у него веко правого глаза, как будто он подмигивал Теплову:                — Молча-ать!  — по-командирски вдруг заорал Первый. — Молчать, я говорю! — хоть у Ивана не только рот — он весь закрылся, съёжился, стал меньше своего мизинца.                — Тебе, б…, наша партия, народ такую честь оказали! Поставили в руководящий советский орган на ответственную должность! Жильё людям распределять доверили! А ты мне тут поёшь: «влюби-ился…» — передразнил, скорчив рожу, Черненко. — Ты — коммунист?                — Так точно, — пролепетал чуть живой от страха Иван.                «Дежавю..» — мелькнуло в голове. Он снова ощущал себя солдатом-парикмахером, дрожащим перед орущим на него особистом Фельдманом.                — А если коммунист, то должен знать: семья — ячейка государства! Разрушая семью, ты рушишь государство! Или может ты к этому и стремишься?! — совсем уж по-гэбистски прорычал Первый.                — Никак нет.. — не в силах вырваться из военного лексикона, отчеканил Теплов. — Но… я действительно влюбился… — собрав последние силы, выдохнул Иван.                Черненко подошёл к нему ближе, почти вплотную, принюхался, глаза его расширились:                — Да ты, я вижу, пьян! — вскричал он с непонятной нотой в голосе: то ли миловать собрался, то ли совсем угробить. Оказалось, второе.                — И ты, … твою мать!.. посмел в пьяном виде явиться к первому секретарю горкома партии?! Да я тебя!..  — аж задохнулся Первый.                И тут до Ивана дошло: сейчас, сию же минуту, он к чёртовой матери вверх тормашками вылетит и из партии, и из горисполкома! Да не просто вылетит, а с волчьим билетом! Кем станет? Лишенцем, нищим и убогим. Ведь он же двадцать лет ничем не занимался, и, тяжелее ручки в руках ничего не держал. Кому он будет нужен?! А никому: ни Фирочке своей любимой, ни семье!                И, словно по наитию, он в исступлении, как в храме перед алтарём, бухнулся на колени, схватил Черненко за руку и, брызгая слюной, застрочил:                — Константин Фёдорович, я умоляю вас, простите дурака! Ну бес попутал. Чистый бес. Это всё она, она… баба непутёвая. Опутала меня, околдовала. Всё, я уже о ней забыл… И больше ни-ни… никуда. В семью, в семью. Всё сделаю. Исправлюсь. А выпил-то всего чуть-чуть… и с горя. Как уяснил вдруг, что семью теряю, так весь белый свет в глазах погас. Даже не помню, как случилось. Один глоток. Ей Богу! Так … простите?                Черненко вырвал свою руку, одним мощным рывком подняв Ивана с колен, повернулся к нему спиной и зашагал к стоявшему в углу книжному шкафу.                «Ну, всё… Кирдык…» — даже не пытаясь унять трясущиеся ноги, подумал Иван Теплов, — ни слушать, ни даже смотреть на меня не хочет. Он медленно повернулся, намереваясь покинуть место своей «стрелецкой казни», и в это время оклик:                — Иван! — Теплов замер. — Куда пошёл? Тебя кто отпускал?!                Иван Захарович обернулся и обмер: Черненко шел к столу с ножом и бутылкой коньяка в одной руке и с двумя рюмками и лимоном — в другой.                — Что зенки вылупил? Лимончик нарезай! — как ментор нерадивому студенту приказал Первый.                Теплов кинулся, почти вырвал из рук Черненко нож и лимон и вмиг нашинковал его, сложив на блюдце у графина с водой.                Черненко разлил коньяк, взял дольку лимона и кивком предложил Теплову сделать то же самое.                — Ты правильно решил, Иван, — заметил Первый, первым опрокинув рюмку и закусив лимончиком, — освободил меня от необходимости тащить тебя за шкирку на бюро горкома, исключать из партии, увольнять с работы. А я ведь этого ой-как не люблю. Вы хоть и зовёте меня «Грозным», но грозный я только к врагам народа нашего да к отщепенцам разным, — Первый помолчал.                — Но раз ты так раскаялся, то я тебе скажу: работай дальше. Опытные кадры я ценю. — И он налил себе вторую. — Ну, давай! За чистоту рядов и за преданность нашему делу! — Они чокнулись и выпили до дна.
Домой Иван Захарович Теплов не шел — тянулся. Пьяный вдрабадан.                Спустившись в свой кабинет из кабинета Черненко, он в несколько приёмов вылакал весь армянский коньяк из початой бутылки. Без закуси. Не чувствуя ни крепости напитка, ни его вкуса.                «А сон-то в руку был… — подумал вдруг он трезво, — ушла любимая в свою иную жизнь. Тихонько испарилась… А семья? Исчезла тоже… Надо возвращать. Ну это я на раз. Подуются немножко и простят. Ведь папка я у них один. Да-да, один…»                Он угадал. Ввалившись в прихожую и стаскивая плащ, он стал пытаться всунуть ноги в тапочки, придвинутые Машей. Не получалось, она помогла.                Он по инерции чмокнул её в щеку и, как голодный зверь, набросился на вчерашнюю тушёную свинину.                Глеб выглянул из своей комнаты, посмотрел на отца долгим взглядом, хотел что-то сказать, но мать махнула на него рукой, и он исчез за дверью.                Жизнь продолжается, ребята. Жизнь продолжается…
                —————————————————
Кремень — городок небольшой. И новости в нём разносятся из уст в уста куда быстрее, чем по кабелям радио и телевидения.                Уже через день школяры узнали о Лелюховом побоище, и рейтинг нашей троицы взлетел намного выше голубых куполов старинного собора, который возвышался рядом с рынком.                В школе на них смотрели, как на первых космонавтов, спустившихся на землю. Самые авторитетные пацаны подходили пожать им руки, а девчонки, по-своему, по-девичьи: пристальным взглядом, мягким поднятием руки, поправлявшей волосы, касанием, проходя мимо — старались привлечь их внимание.                И конечно же это было приятно, если бы не одно «но».                Иван Теплов, доведенный в ночь возвращения допросами жены до белого каленья, признался, что влюбился он в Эсфирь.                — В жидовку эту? Так она ж моя ровесница! Нет, не поверю! Ну, если б в молодуху, ещё ладно. Но в эту старую кошёлку?! — орала Маша так, что Глеб её услышал.                В нём всё перевернулось: «Тётя Туся?! По ком он сох уже столько лет?! А она выбрала отца?! Женатого, больного толстяка?! (Иван Теплов давно страдал от диабета). Ну, как она могла? А Ян? Такой он друг и побратим?! Наверняка же, знал об этом. И не сказал ни слова!»                В груди горело так, что захотелось тут же вскочить, броситься в темноту, вытащить Яна из постели и ещё раз сломать ему нос. Попробовал сдержать себя, не смог, не утерпел.                И вот он мчится по пустому городу, а кровь стучит в висках:                «Предатель, Ян, предатель!».                И когда на его громовой стук дверь распахнулась, и он увидел Яна, обида вспыхнула ещё сильней. Но не успел ударить — за Яном он увидел тётю Тусю. В ночной рубашке, миндалевидные глаза широко распахнуты, и в них — животный страх.                — Глеб? Что случилось?! Заходи, — её глубокий, и такой любимый голос.                — Нет, ничего… — сдержав себя, проговорил Глеб. Его всегдашнее благоразумие сработало и в этот раз. — Мне с Яном срочно надо переговорить, насчет уроков… завтра контрольная по химии. Ян, можешь выйти на минуту?                — Сейчас, оденусь, — недоуменно произнёс Ян и скрылся за закрытой дверью.  А когда вышел, то увидел Глеба, сидящего на лавочке.                Вид тёти Туси и этот завораживающий голос — холодным душем охладили Глеба. Как никогда он ощутил её власть над собой. Ян присел рядом.                — Так что, брат, расскажешь может, как вы с твоей мамашей моего батю своровать задумали? Своего нет, так моего захотелось? — в голосе Глеба струился змеиный яд. — Ты понимаешь, хоть на ЧТО ты посягнул? Мою семью решил разрушить?!                Яна, как огнём, прожгло внутри. Он резко поднялся на ноги:                — Оправдываться я не собираюсь. Оправдывается виновный. А мне оправдываться не в чем! Иди домой Глеб. Теперь я вижу, чего на самом деле стоит наше братство. Братание!.. Кровь в чашке!.. — с убийственным сарказмом произнёс Ян. — Вали отсюда! — И через миг он исчез, а Глеб остался один. И на душе стало ещё паршивее. Ведь ожидал-то он всего, но только не такого короткого и твёрдого отпора.                В голосе Яна звучала такая нерушимая уверенность в своей правоте, что Глеб мгновенно понял — вляпался он в очередную глупость. И это — он, считавшийся самым спокойным и рассудительным в их троице. Одним движением разрушил всё, что строил столько лет. Что строил вместе с Яном.                «Так что теперь — мне извиняться перед ним? И где уверенность, что если не способствовал он этой связи, то вообще не знал о ней? Уверенности нету…»                Глеб вдруг ощутил невероятную усталость, навалившуюся на всё его тело. Он тяжело, как старик, поднялся, и так же медленно поплёлся к дому:                «За парту с ним я больше не сяду, это точно, — успокаиваясь, подумал он, — а там время покажет».                Но встретив утром в школе такой неожиданный и триумфальный приём одноклассников и даже старших ребят, не смог себя заставить просить кого-то поменяться местами. Показывать, что не успели и победу отпраздновать, как тут же разбежались? С каких дел? Ведь никому того не объяснишь. И, хоть не поздоровался, но рядом с Яном всё же сел.                Ян дулся за столь чудовищные и несправедливые обвинения, а Глеб уже был не в силах, и тоже не мог сдать назад.                Они оба понимали, что никакой возможности общаться больше нет.                А тут ещё и заболел Миша. По майскому теплу подхватил воспаление лёгких. А где —  никто не знал. Он провалялся три недели, и Ян с Глебом навещали и развлекали его как могли. Но только не вместе, по очереди.                Конечно, он заметил это и в первый же день попытался выведать, какая муха   кого и куда из них укусила. Но они, как сговорившись, переводили разговор на другие темы.                Где-то через неделю после уроков у их школы нарисовались рыжий Толька и вороного цвета Колька Глушко. Увидев их, Ян невольно оглянулся на Глеба, подходившего сзади, и они вдвоём приблизились к Лелюхинским бойцам внутренне готовые к драке. Её не вышло.                — Здорово, — буркнул рыжий. — Дело есть.                — Какое дело? — всё ещё с настороженностью спросил Ян.                — Короче, Вовка предлагает… что было, то прошло. Вы как?                — И дальше что? — вспомнив о куче трупиков своих птиц, неприязненно бросил Глеб.                — Смотрите, мы почти уже в десятом классе. Над нами — никого. Давайте вы и мы, ну, типа вместе. И город будет наш. На нас никто тогда не рыпнется, а мы построим всех. Ну и на танцах в парке или в ДК, там все девчонки будут наши. Великолепная десятка! Как, годится?                Ян с Глебом переглянулись.                — Толян, с вас — голуби для Глеба, — начал Ян, — и это первое. Второе, перебазарим с Мишкой завтра. Потом ответим.                — Голуби — не вопрос, — ответил Глушко. — порешаем.                — Ну, порешаете, тогда и приходите, — заключил Глеб, в душе довольный и тем, что их война окончена, и обещанием голубей.                А когда, кивнув на прощание Тольке и Глушко, он взглянул на Яна, то вырвалось как-то само собой:                — Ну что, порулим к Мишке?                Ян пристально взглянул ему в глаза, но Глеб смотрел открыто и без задних.                — Пошли.                И как же был обрадован больной, когда они завалили к нему вдвоём.                «Ну, наконец! А то я думал, что их уже и не увижу вместе. И что же за чёрная кошка пробежала между ними. Дай Бог, чтобы в последний раз. Хотя, и между братьями чего только не бывает. Главное, что помирились.
                —————————————————–– 

                Продолжение в Главе 16.