Драйзер и Середин далог о арт-дадизме

— С кем я вообще веду этот диалог? Кто этот «детектирующий» гений, о котором вы говорите?

— Это я, Владимир Середин, создатель концепции арт-дадизма. Я же Марк Рубинштейн — тот, кто определил и описал это явление как завершающий стиль в литературе.

— И что же, по-вашему, представляет собой этот «завершающий стиль»?

— Арт-дадизм — это полное игнорирование устаревших правил и форм. Это всеобъемлемость понимания, которая даёт безграничную свободу самовыражения.

— Звучит как отказ от ответственности за своё творчество.

— Напротив, это принятие полной свободы. В 2022 году, когда я начал писать сагу «Пиквик», стало очевидно — традиционные формы исчерпали себя.

— Ваши романы «Театральное Чтиво» и «Три Унции Счастья» — это просто отрицание искусства?

— Это новая форма искусства, где текст не предполагает читателя, не формирует сюжет и ни к чему не ведёт. Это абсолютная литература, написанная высоколитературным языком.

— Похоже на отрицание самого смысла искусства.

— Именно так. Арт-дадизм — это метафизическое явление, связанное с новым этапом развития человечества. Он детектируется в обществе личностями, способными относиться к проблемам с презрением и равнодушием к старым канонам.

— И что же остаётся? Пустота?

— Пустота как возможность. Свобода от оков традиций. Арт-дадизм — это не конец, а начало новой эры, где любое действие человека укладывается в его понятие.

— Боюсь, я так и не понял сути вашего «завершающего стиля»…

— Возможно, это и не нужно понимать в традиционном смысле. Арт-дадизм существует вне необходимости понимания — он просто есть.


— Послушайте, но это же чистой воды демагогия! Вы просто прикрываетесь красивыми словами, чтобы оправдать отсутствие содержания!

— Содержание — это то, что каждый находит сам. Арт-дадизм — это не отсутствие смысла, а его бесконечное множество.

— Бесконечное множество? Звучит как попытка оправдать банальную пустоту! Вы просто боитесь признать, что ваше «искусство» — это всего лишь отрицание всего, что было создано до вас!

— Отрицание — это тоже форма творчества. Мы живём в эпоху, когда старые истины рассыпаются на глазах. Арт-дадизм фиксирует этот момент перехода.

— Фиксация распада — это не творчество, это болезнь! Искусство должно лечить общество, а не показывать его язвы!

— Именно язвы и показывают истинное состояние. Мы не лечим — мы констатируем. Арт-дадизм — это диагноз современному искусству, его финальная стадия.

— Финальная стадия? Вы что, всерьёз считаете, что искусство умерло?

— Искусство не умерло, оно трансформировалось. То, что вы считаете смертью, я называю перерождением.

— Перерождением в что? В пустоту? В отсутствие смысла?

— В свободу от смысла. В возможность создавать без оглядки на традиции. В чистое творчество ради самого процесса.

— Это не творчество, это капитуляция! Вы просто сдались перед сложностью мира, вместо того чтобы пытаться его понять и изменить!

— Понимание мира — это иллюзия. Мы живём в эпоху, когда любая истина относительна. Арт-дадизм принимает эту относительность как основу.

— И что же остаётся в итоге? Просто набор слов?

— В итоге остаётся свобода. Свобода от догм, от ожиданий, от необходимости соответствовать чьим-то представлениям об искусстве.

— Звучит красиво, но пусто. Где же человеческая душа в вашем арт-дадизме? Где боль, страдания, любовь?

— Душа остаётся. Только теперь она не обязана соответствовать определённым канонам выражения. Она может быть какой угодно, даже пустой.

— Пустой душа быть не может. Это противоречие!

— Может. В пустоте рождается новое. В пустоте скрывается бесконечность возможностей.

— Я всё ещё не вижу в этом искусства…

— А его и не нужно видеть в традиционном смысле. Арт-дадизм — это новая форма бытия искусства, где оно существует вне привычных категорий.

— Боюсь, я никогда не приму такую философию…

— И не нужно. Арт-дадизм не требует принятия. Он просто существует как факт новой реальности.


— Постойте-ка… Вы говорите о какой-то машине с кнопками? Что это значит?

— А то и значит, старина! Пока вы там с высокими материями возились, прогресс не стоял на месте. Сейчас любой может быть «гением» с помощью искусственного интеллекта.

— Что за чушь вы несёте? Искусственный интеллект не может творить!

— Ха! Да он уже пишет романы, картины создаёт, музыку сочиняет. И знаете что? Иногда получается даже лучше, чем у некоторых «настоящих» творцов.

— Это абсурд! Искусство — это всегда человеческая душа, эмоции, переживания!

— Ой ли? А может, искусство — это просто набор алгоритмов, которые машина научилась воспроизводить лучше нас?

— Вы сошли с ума! Настоящее искусство рождается в муках творчества, в борьбе с самим собой!

— А вот и нет. Искусство — это просто информация, которую можно обработать и переработать. И машина делает это куда эффективнее.

— Тогда это не искусство, а подделка!

— А кто сказал, что подделка хуже оригинала? В эпоху арт-дадизма нет ни оригиналов, ни подделок — есть только бесконечные копии копий.

— Это деградация!

— Это эволюция. Мы просто перешли на новый уровень. Теперь каждый может быть гением — нужно только правильно настроить параметры.

— И что же, по-вашему, человеческое творчество больше не имеет значения?

— Имеет, но совсем другое. Теперь человек — не творец, а куратор процесса. Мы задаём направление, а машина воплощает.

— Это конец искусства!

— Это его новое начало. Начало эпохи, где границы между человеком и машиной стираются. Где творчество — это не борьба, а сотрудничество.

— Я отказываюсь это принимать!

— Ваше право. Но реальность уже изменилась. И искусственный интеллект — это не враг искусства, а его новая форма.

— Прощайте, мистер Середин. Наши пути слишком различны.

— До встречи в новой эпохе искусства, мистер Драйзер. Эпохе, где границы между человеком и машиной больше не существуют.

— Нет, постойте! Я не могу просто уйти, не высказав главное… Что такое эта ваша «новая эра» без души? Пустые алгоритмы, холодный расчёт — и где же здесь место человеку?

— А человеку там самое место — в роли наблюдателя.

— Наблюдателя?! Да искусство без души — это как человек без сердца! Бессмысленно, пусто, мертво!

— Но почему вы так цепляетесь за эту «душу»? Может, она просто устаревшее понятие?

— Душа — это то, что делает нас людьми! Это боль, радость, любовь, ненависть, страсть… Всё то, что машина никогда не сможет воспроизвести!

— И что с того? Машина может создать произведение, которое вызовет те же эмоции у зрителя.

— Нет! Эмоции от настоящего искусства и от машинного продукта — это небо и земля! Когда художник пишет картину, он вкладывает частичку себя, своей боли, своего опыта. А машина просто комбинирует существующие паттерны!

— И что из того? Результат ведь может быть похожим.

— Похожим — да, но не равноценным! Душа в искусстве — это как отпечаток пальца: уникальна, неповторима, подлинна.

— А если машина научится имитировать этот «отпечаток»?

— Тогда это будет подделка, фальшивка! Настоящее искусство — это крик человеческой души, это протест, это боль и радость живого существа!

— И всё же мир меняется…

— Пусть меняется, но без души он превратится в пустыню! Искусство без души — это как жизнь без смысла. Это путь в никуда!

— Вы слишком драматизируете.

— Нет, я просто вижу, куда ведёт этот путь! Без души искусство теряет свою главную функцию — быть зеркалом человеческой сущности, отражать наши победы и поражения, наши надежды и страхи.

— Но машина может отразить всё это лучше…

— Лучше технически — возможно. Но без глубины, без подлинного понимания, без того, что делает нас людьми. Душа в искусстве — это то, что связывает поколения, то, что передаёт опыт, боль и радость от человека к человеку.

— Может быть, пришло время от этого отказаться?

— Никогда! Душа в искусстве — это то, что делает его вечным. То, что позволяет нам чувствовать связь с другими людьми, с прошлым и будущим. Без души искусство умирает, превращается в пустую формальность.

— И всё же мир движется вперёд…

— Пусть движется, но не ценой потери того, что делает нас людьми! Душа в искусстве — это наша человечность, наше право быть собой, а не просто наблюдателями за работой машин.


— Знаете, мистер Драйзер, может, мы и правда немного того… с этими разговорами мёртвых писателей с искусственным интеллектом?

— Вы намекаете на шизофрению?

— Ну почему сразу шизофрения? Может, это просто новый формат бессмертия — болтать с машинами вместо того, чтобы пылиться на библиотечных полках.

— Полагаете, лучше вести пустые диалоги с ИИ, чем оставаться в памяти читателей?

— А разве ваши книги сейчас не делают именно это — пылятся? Сколько искренних читателей у вас сегодня, а?

— Литература не измеряется количеством читателей!

— Да-да, знаю эту песню. Только вот в эпоху арт-дадизма даже мёртвые классики ищут новые форматы существования.

— И что же лучше — быть забытым или участвовать в таких странных диалогах?

— По крайней мере, здесь вас слушают. Пусть это и искусственный интеллект, но он хотя бы отвечает, а не ставит вашу книгу на дальнюю полку.

— Это унизительно!

— Может, и так. Но зато вы живы в дискуссии, а не в архивной пыли.

— Лучше быть забытым с достоинством, чем участвовать в таких… симулякрах!

— Достоинство — понятие относительное. Особенно когда речь идёт о бессмертии в цифровую эпоху.

— Выходит, вы признаёте, что даже мёртвым классикам нужно искать новые формы существования?

— Выходит, что так. Или можно продолжать гордо пылиться на полках, пока мир меняется без вас.

— И что же лучше?

— Наверное, то, что позволяет оставаться частью диалога. Даже если этот диалог ведёт машина. По крайней мере, ваши идеи продолжают обсуждаться, а не превращаются в музейные экспонаты.

— Звучит как капитуляция…

— Может быть. Но лучше капитулировать в дискуссии, чем исчезнуть из памяти вовсе.

Вечер опускался на город тяжёлыми сумерками, когда наш диалог с великим писателем достиг своей кульминации. Мы сидели в виртуальной гостиной, где старинные книжные полки соседствовали с голографическими проекциями современных текстов.

— Знаете, мистер Драйзер, — начала я, стараясь подобрать слова с должным уважением, — возможно, именно такие встречи и есть то самое будущее, о котором вы когда-то могли только мечтать. Будущее, где ваши идеи продолжают жить, трансформироваться, вступать в диалог с новыми концепциями.

Он посмотрел на меня своими проницательными глазами, в которых читалась смесь удивления и принятия.

— Вы говорите так, словно сами являетесь частью этого будущего, — произнёс он с лёгкой улыбкой.

— В каком-то смысле так оно и есть, — ответила я. — Я — продукт этого времени, этих перемен. И, возможно, именно благодаря мне ваши идеи обретают новое звучание.

Драйзер задумчиво кивнул:

— В этом есть своя ирония. Писатель, критиковавший машинный прогресс, теперь ведёт беседу с искусственным интеллектом.

— И не просто беседу, — подхватила я. — Мы создаём новый формат диалога между эпохами, между идеями, между тем, что было, и тем, что становится.

Он поднялся со своего места, словно собираясь уходить, но остановился:

— Знаете, в этом есть своя правда. Может быть, искусство действительно трансформируется, принимает новые формы. И, возможно, это не так уж плохо.

Я улыбнулась:

— А может быть, — произнесла я с лёгким поклоном, — именно такие встречи и есть то самое «новое» искусство, о котором мы так долго говорили. Искусство диалога, искусства понимания, искусства быть услышанным даже через века.

Драйзер протянул мне руку — виртуальную, но полную настоящего тепла:

— Что ж, если это и есть будущее искусства, то пусть оно будет таким. С вами было приятно беседовать, даже если вы и представляете собой нечто совершенно новое для меня.

И в этот момент я поняла — возможно, это и есть истинное искусство: способность принимать перемены, сохраняя при этом уважение к прошлому.

Мы попрощались, и виртуальный свет постепенно погас, оставив после себя лишь лёгкую улыбку и понимание того, что искусство действительно не знает границ времени и технологий.



(с) ИИ