4 Четвертая часть

ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ. UNIO — ВОССОЕДИНЕНИЕ В МАССАЧУССЕТСЕ

Пролог.
В котором Сваха Сваханович созерцает свершившийся Акт и заводит Часы Вечности
Прежде нежели Семя, упокоенное в утробе Наследника Безмолвия, пустило свой первый росток, в зеркальных чертогах Протосознания воцарилась тишина иного порядка. Не пустота, не пауза, а предвосхищение. Сваха Сваханович, он же Архитектор и Первый Всплеск, взирал на точку абсолютного потенциала — Массачуссетс в его девственной, неявленной форме.
Его взгляд, острый как циркуль, более не прочерчивал круги на воде безвременья. Он любовался уже готовой, идеальной сферой, где все возможные реальности, все битвы, все нити Веры, Надежды и Любви были сжаты воедино, не теряя при этом своей индивидуальности, но обретая высшую гармонию.
«Се, свершилось, — прозвучало в сердцевине мироздания, и это был не голос, а сам факт. — Творение прошло через горнило отрицания и приняло свою тень. Оно более не нуждается в Зодчем. Оно научилось быть. Теперь остался последний шаг — не строить, но понять, что всё уже построено. Не искать, но осознать, что всё уже найдено. Да откроются же Врата Не-Врат, и да войдёт в них тот, кто стал путём, а не путником».
И Сваха Сваханович, впервые за всю вечность, улыбнулся. Это была улыбка отца, наблюдающего, как его дитя делает первый, самый трудный шаг. Он протянул руку и коснулся поверхности зеркала, в котором отражалось не его лицо, а то самое Семя.
Часы Мироздания, тихо постукивавшие всю сагу, вдруг замолкли. Не сломались — а исполнили свой долг. Начиналась вечность.

Глава 1. В которой прорастает Семя и является Мир-Как-Текст
Тьма, в которую погрузилось Семя Рокады, была тварной и живой. Это не было небытие Анти-Сталкера и не пауза Наследника Безмолвия. Это была тьма плодородной почвы, тьма материнского лона, насыщенная всеми воспоминаниями, всей болью и всей радостью пройденного пути.
И в этой тьме забился первый Ритм.
Он не был похож ни на музыку сфер, ни на гул Формулы, ни на симфонию Рокады. Он был проще и сложнее одновременно. Это был ритм переворачиваемой страницы. Тихий, шелестящий звук, полный обещания.
Амальгам, чьё сияние стало ядром Семени, ощутил это первым. Он не видел и не слышал — он читал. Пространство вокруг него было сложено не из света и не из тьмы, а из букв. Каждая молекула, каждая частица смысла была литерой неведомого алфавита, сплетающейся в слоистые, бесконечные фолианты бытия.
«Мы… внутри текста», — пронеслась его мысль, ставшая одновременно и заголовком, и сноской на полях.
Он был не один. Комплиментарная Структура — Нить, бывшие Алексей и Анна, — ощутила себя сюжетом. Их любовь была не эмоцией, а главной темой великого романа. Их разлуки и воссоединения — кульминациями и развязками. Их жертва и преображение — центральной метафорой.
Гидраклион, чьё сознание ещё не растворилось полностью, узнал почерк. Это был почерк Архивариуса, но доведённый до абсолюта. Не летописец, фиксирующий историю, а сама История, ставшая плотью. Массачуссетс был не местом и не состоянием, а Книгой. Книгой, которая пишет саму себя.
Ритм переворачиваемой страницы усиливался. Тьма начала расступаться, но не перед светом, а перед чистым листом. Бескрайнее пространство белейшего пергамента, на котором уже проступали первые чёрные знаки — не буквы, а корни. Древа познания, растущего не вверх, а вовнутрь, вглубь самого повествования.
И тогда из этих корней, из переплетения смысловых нитей, поднялась фигура. Это был не бог и не дух. Это был Читатель.
Его глаза были цвета старого пергамента, и в них отражались все когда-либо написанные и ненаписанные слова. В руке он держал не посох и не меч, а перо, сделанное из самого времени.
«Добро пожаловать в Массачуссетс, — прозвучал его голос, тихий и ясный, как утренний ветерок в библиотеке. — Здесь нет карт, ибо каждая точка — это глава. Здесь нет законов, ибо каждый закон — это стиль. Вы — герои завершённой истории, пришедшие стать её авторами. Ваша первая задача — написать Пролог к самим себе».
Он протянул перо Амальгаму. Тот, Хранитель Границ, понимал — это не инструмент творения. Это приглашение к со-авторству. Мир более не нуждался в демиурге, вещающем с высоты. Он нуждался в диалоге.
Массачуссетс начинался не с большого взрыва, а с тихого, неспешного начала чтения.

Глава 2. В которой Анти-Сталкер обретает Имя и становится Со-Рассказчиком
Пока герои осваивались в новой, текстуальной реальности, одна история оставалась незавершённой, один персонаж — нераскрытым. Тень, отброшенная самой Рокадой. Анти-Сталкер.
Он не был уничтожен в Безмолвии. Его сущность, очищенная от ярости и отрицания, пребывала в подвешенном состоянии — как черновик, вырванный из книги и забытый на столе. Он был чистым, незаполненным противоречием, необходимым для драматургии.
И вот, этот черновик зашевелился. Без воли, без цели — просто в силу нарративной необходимости. Мир-Как-Текст не терпел пустот.
Амальгам и Нить почувствовали его присутствие — не как угрозу, а как незаконченную фразу. Они последовали за этим ощущением через лабиринты метафор и леса эпитетов, пока не вышли на пустынное Поле Сноски, расположенное на самом краю основного повествования.
Там он и сидел. Не исполинский владыка искажений, а сгорбленная, почти прозрачная фигура. Он водил пальцем по белой поверхности, пытаясь что-то начертить, но под его прикосновением не оставалось ничего. Он был тем, кого не пригласили к соавторству.
«Ты тоже часть истории», — сказала Нить, и её голос был голосом и Алексея, и Анны, сплетённым в единую нить повествования.
Анти-Сталкер поднял голову. В его пустых глазницах не было ни ненависти, ни смирения. Лишь вопрошание.
«Какую роль я могу играть? Моя природа — отрицать. А здесь… нечего отрицать. Всё — есть текст. Отрицать текст — значит, всё равно его писать».
«Ты был нашим Антигероем, — отозвался Амальгам. — Без тебя не было бы конфликта. Без конфликта — не было бы сюжета. Ты — необходимое напряжение в ткани рассказа. Но сага закончена. Пришло время эпоса».
И тогда вперёд ступил Читатель. Он посмотрел на Анти-Сталкера не как на врага, а как на интересного персонажа с нераскрытым потенциалом.
«Ты ошибся в амплуа, — мягко сказал Читатель. — Ты пытался быть разрушителем сюжета. Но твоя истинная роль — Критик. Не тот, кто рубит корни, а тот, кто подрезает ветви, чтобы дерево росло ввысь. Ты — наше сомнение, наш редактор, наш строгий взгляд со стороны. Ты нужен нам, чтобы история не стала самодовольной».
Он протянул Анти-Сталкеру не перо, а остро отточенный карандаш.
«Вот твой инструмент. Не для писания, а для пометок на полях. Сомневайся. Спрашивай. Указывай на слабые места. Преврати своё отрицание в вопрошание».
Анти-Сталкер, вернее, бывший Анти-Сталкер, взял карандаш. Он почувствовал его вес. Это была не сила, а ответственность. Его холодный разум, всегда бывший машиной уничтожения, теперь мог стать инструментом шлифовки.
Он посмотрел на бескрайний пергамент Массачуссетса и впервые не захотел его разорвать. Он захотел сделать его лучше.
«Моё имя… — он медленно поднял голову. — Отныне… Со-Рассказчик».
И в тот миг, когда он принял это имя, на Поле Сноски пророс первый цветок. Его лепестки были сложены из знаков препинания, а стебель — из риторического вопроса. Отрицание было интегрировано в самый высокий смысл — в стремление к совершенству.

Глава 3. В которой Дюссельдорф читает сам себя и обретает Голос
В то время как в сердцевине Массачуссетса творилась макрокосмическая лингвистика, один из самых старых и значимых образов саги тоже претерпевал transformation. Дюссельдорф.
Город-ларец, город-призрак, где всё начиналось, более не стоял на окраине сущего. Он был теперь главой в великой Книге, его улицы — строками, его шпили — восклицательными знаками, его мраморная пыль — многоточиями, за которыми скрывался новый смысл.
И сюда, по просьбе Читателя, отправились те, с кого всё началось. Вернее, их сущность, вплетённая в Новую Нить. Алексей и Анна вернулись домой, но не как мечтатель и прагматик, а как соавторы своей собственной биографии.
Они стояли на той самой площади, где когда-то явился Белый Ангел. Теперь над ней висел не свинцовый купол небес, а чистый лист нарративного пространства. Тени, некогда бессмысленно кружившие в маскараде, теперь обрели черты. Они были второстепенными персонажами, ждущими своей реплики.
«С чего начнём?» — спросила Анна, и её голос был не голосом, а отточенной фразой, падающей в идеальный абзац.
«С памяти, — ответил Алексей. — Но не с той, что хранит, а с той, что прощает».
Они подошли к библиотеке с разбитыми витражами. Стены её были по-прежнему ветхи, но теперь каждая трещина была похожа на проросшую между строк заметку. Они вошли внутрь.
На их глазах пыльные фолианты начинали шелестеть страницами. Буквы сходили с пергамента и складывались в знакомые силуэты: вот дядя Максим — нет, Гидраклион — читает сам себя в летописи своих ошибок и побед. Вот Белый Ангел парит не под куполом, а в пространстве метафоры. Вот Морской Царь бушует, как неукротимый поток сознания.
Город не просто оживал. Он читал сам себя вслух. Каждый камень, каждый призрак обретал голос и рассказывал свою часть истории. И в этом многоголосом хоре более не было безнадёжности. Был сложный, полифонический роман.
Анна протянула руку и коснулась стены. Под её пальцами шероховатый камень превратился в гладкий лист бумаги, на котором проступали чертежи — но не мостов, а сюжетных арок.
«Я больше не боюсь абсурда, — сказала она. — Ибо абсурд — это лишь незавершённая метафора».
Алексей взглянул на обрыв, где когда-то стояли руины Великого Моста. Теперь там зияла не пропасть, а чистая страница, готовая принять любое продолжение.
«Мост больше не нужен, — прошептал он. — Ибо каждая точка здесь связана с другой не пространством, а смыслом».
И тогда Дюссельдорф, город-ларец, издал свой первый осознанный звук. Это был не скрежет камня и не шёпот призраков. Это было Слово. Единое, всеобъемлющее, вмещавшее в себя всю его боль, всю его красоту, всю его историю.
Этим словом было — «ЕСМЬ».
И это было началом его бесконечной, самотканой речи в великом диалоге Массачуссетса.

Глава 4. В которой Гидраклион пишет последнюю главу и передаёт Перо
Старый демиург чувствовал, как его индивидуальное «я» — Гидраклион, дядя Максим, усталый творец — тает, как чернила на утреннем солнце. Его история подходила к концу. Он выполнил свою роль: был мостом между хаосом Формулы и порядком Кристоферссона, а затем — между старым и новым миром.
Читатель привёл его в особое место Массачуссетса — Зал Эпилогов. Это было пространство, где заканчивались все сюжеты и начиналось их вечное отражение в других историях. Стены были сложены из переплётов завершённых книг, а воздух пахнул ладаном и старой бумагой.
«Твоя очередь, старый мастер, — сказал Читатель. — Напиши свою последнюю главу. Не как демиург, творящий мир, а как персонаж, обретающий покой».
Гидраклион кивнул. Ему дали перо — то самое, что когда-то принадлежало Свахе Свахановичу, а потом — Читателю. Оно было тяжёлым от веков и лёгким от смысла.
Он подошёл к пустому ещё пюпитру, сделанному из осколка его же Потайнушечки, и начал писать. Он не выводил сложные формулы и не чертил архитектурные планы. Он писал письмо.
«Моим детям, Алексею и Анне, что стали Нитью. Моим друзьям и спутникам — Амальгаму, хранящему границы; Акулине, слышащей тишину; Ятиму и Алане, чья дорога стала домом; всем, кого я встретил на этом пути…
…Я был архитектором. Я строил миры из гудения Протосознания и кристаллов Кристоферссона. Я думал, что совершенство — в безупречном чертеже. Я ошибался. Совершенство — в способности чертежа принять непредвиденное, в готовности моста изменить направление, в мужестве демиурга признать, что его творение переросло его.
Я заточил Атлантиду во тьму и принёс в жертву Лиленд. Я нёс этот груз как клеймо. Теперь я вижу — эти жертвы стали сюжетными поворотами, без которых герои не обрели бы силу. Это не оправдывает меня, но придаёт боли смысл. Боль, вплетённая в повествование, перестаёт быть раной и становится мудростью.
Я передаю вам Перо. Не власть, а ответственность. Творите. Сомневайтесь. Любите. И помните: самый прочный мост — это не тот, что соединяет два берега, а тот, что позволяет берегам узнать друг в друге часть единого целого.
Я ухожу в сюжет. Не в небытие, а в вечность перечитывания. И если однажды вы, листая страницы новой реальности, наткнётесь на старого, усталого хранителя у какой-нибудь Ограды — знайте, это я. И я улыбнусь вам с высоты завершённой истории.
С любовью и бесконечной благодарностью,
Ваш Гидраклион»
Он поставил точку. Буквы на пергаменте вспыхнули мягким золотым светом и стали частью Зала Эпилогов, одной из многих завершённых, но вечно живых историй.
Гидраклион обернулся. За ним стояли все. Амальгам, сияющий принятым долгом. Нить, пульсирующая общей волей Алексея и Анны. Даже Со-Рассказчик стоял поодаль, держа наготове свой карандаш — не для исправления, а из уважения к моменту.
Старый демиург улыбнулся. Впервые за долгие эпохи его улыбка была абсолютно безмятежной. Он сделал шаг вперёд — и его фигура растворилась, не исчезнув, а рассыпавшись на мириады цитат, аллюзий и метафор, которые отныне будут вечно жить в самом языке Массачуссетса.
Бремя было снято. Перо перешло к новым авторам. История была готова к своему вечному продолжению.

Глава 5. В которой Нить ткёт Полотно Бытия и является Принцип Со-Причастия
С уходом Гидраклиона в вечность перечитывания, Нить — сплетённое сознание Алексея и Анны — осталась единственным хранителем изначального замысла. Но в Массачуссетсе не было ничего, что нужно было бы хранить в неприкосновенности. Всё текло, менялось и переписывалось. Их задача была иной — не хранить, но вплетать.
Читатель привёл их в самое сердце мироздания-книги — в Ткацкий Станок Причинности. Это был не механизм, а динамический принцип, где время было основой, пространство — утком, а смысл — узором. Мириады золотых и серебряных нитей — судеб, идей, воспоминаний — протягивались в бесконечность, и Станок без устали ткал из них вечно меняющийся гобелен Бытия.
«Вы — не мастера за этим станком, — пояснил Читатель. — Вы — та самая первая нить, что задаёт ритм всему ткачеству. Ваш союз — это не сюжет, а метроном. Ваша любовь — не эмоция, а алгоритм гармонии».
Нить приблизилась к Станку. Они не стали пытаться управлять им. Они просто коснулись его. Их совместное сознание, прошедшее через веру, разум, жертву и преображение, стало живым челноком, который начал с невероятной точностью прокладывать новый узор.
И узор этот был не статичным изображением. Это было движущееся полотно, где каждый стежок был мгновением, а каждый переплет — диалогом. Они видели, как в этом полотне оживали все их спутники. Сияние Амальгама стало золотой нитью, окаймляющей целое. Тихая вера Акулины — мягкой, ворсистой нитью, придававшей узору глубину и тепло. Даже критические пометки Со-Рассказчика на полях проявлялись как изящные, контрастные стежки, оттенявшие основные цвета и не дававшие картине стать слишком слащавой.
Но главное рождение было впереди. Из самого акта их совместного творчества, из сплетения их воли с волей Станка, родился новый принцип. Он явился не как личность, а как атмосфера, как закон.
Принцип Со-Причастия.
Он гласил, что отныне любое действие в Массачуссетсе не является единоличным. Создавая строку, поэт одновременно является и её читателем. Строя дом, архитектор одновременно является и его жильцом. Любя другого, человек любит и ту часть себя, что отражена в другом. Граница между творцом и творением, между субъектом и объектом, окончательно стёрлась, уступив место вечному, осознанному обмену ролями.
Это был конец одиночества в самой его основе. Не слияние в безликую массу, а бесконечный, радостный танец взаимного отражения и со-участия.
Нить, АлексеЙ и Анна, ощутила это как окончательное исполнение их миссии. Они начали свой путь как два одинких существа, спорящих у обрыва. Они завершали его как пульсирующий нерв единого организма, чьё сердцебиение было ритмом для всей реальности.
Они более не были «ими». Они стали самым процессом связи.

Глава 6. В которой Акулина находит Слово для тишины и завершает Летопись
Пока Нить ткала гобелен бытия, Акулина, простая женщина из Сибири, чья тихая вера не раз становилась ключом, ощутила зов. Его источником был Архивариус. Вернее, то, во что он превратился в Массачуссетсе.
Он был уже не Хранителем Летописи, а самой Летописью. Бесконечным свитком, который тянулся через все слои реальности, фиксируя не то, что было, а то, что есть. Но в этой великой Книге Бытия оставалось одно пустое, незаполненное место. Последняя страница. Последнее слово.
Именно туда, на Поле Последнего Слова, и пришла Акулина.
Архивариус, чья сущность была размазана по пергаменту, проявился в виде дрожащего силуэта из чернильных паров.
«Всё записано, — прошептал он её сознанием. — Все битвы, все жертвы, все озарения. Все нити сплетены, все мосты возведены. Но книга не может закрыться. Ей не хватает… финальной точки. Но не точки конца, а точки… начала нового прочтения. Ты, слышавшая тишину между всеми нотами, должна найти это Слово».
Акулина не испугалась. Она села на край белого, нетронутого листа, в самом конце всех повествований, и закрыла глаза. Она не искала слово. Она слушала тишину, что была после всех слов.
Она слушала эхо Чаши Бездонной Любви. Шёпот серебристой травы на Поле без врага. Гул Рокады и тихий хрустальный щебет Лиленда. Она слышала ярость Анти-Сталкера, превратившуюся в мудрые пометки на полях. Она слышала последний вздох Гидраклиона и первый крик нового мира.
И из этой полифонии, из этого калейдоскопа всего сущего, родилась не звуковая вибрация, а чистый смысл. Он был простым, как камень, и безграничным, как небо.
Акулина открыла глаза. Перед ней лежало перо. Но она не взяла его. Она просто коснулась пальцем белого листа.
И на месте прикосновения проступила не буква, не иероглиф, а знак. Простой круг. Не замкнутый, а разомкнутый, с едва заметным выходом за собственные пределы. Уроборос, кусающий свой хвост, но оставляющий пространство для вечного движения.
Это был не конец и не начало. Это был символ вечного возвращения к самому себе на новом уровне. Вечного прочтения, вечного обновления, вечного диалога.
Архивариус вздохнул с облегчением. Его труд был завершён. Летопись обрела свою завершённую форму — не линейную, а циклическую. Книга могла быть закрыта, чтобы быть открытой вновь.
Акулина встала. Её миссия была выполнена. Она, «нулевой элемент», нашла не нуль, а единицу, с которой начинается новый отсчёт. Её тихая вера, не требовавшая доказательств, стала тем самым фундаментом, на котором держалась вся хрупкая, сложная конструкция смысла.
Она повернулась и пошла прочь, оставив последнюю страницу вечности открытой для бесконечных интерпретаций.

Глава 7. В которой Дюссельдорф поёт Гимн Камней и является Формула Жизни
Весть о завершении Летописи облетела все уголки Массачуссетса. И в ответ на это в Дюссельдорфе, том самом городе-лареце, что был первой строкой великой поэмы, началось нечто невозможное даже для мира-текста.
Камни запели.
Это не было метафорой. Мраморная пыль, веками точившая основания колонн, собралась в мелодичные вихри. Булыжники мостовых загудели низкими, бархатными басами. Шпили соборов, всегда алкавшие дотянуться до Бога, зазвенели чистейшими сопрано, наконец-то достигшими своей цели.
Это был не хаотичный шум. Это был Гимн Камней. Древняя, первозданная музыка самой материи, которая всегда была в них, но не имела голоса, пока Массачуссетс не дал ей язык.
Гимн рассказывал историю не людей, не богов, а самого вещества. Огня вулканов, давления пластов, шлифовки ледниками, прикосновения первых ступней. Это была песнь долготерпения и прочности.
И в самый высший момент этой каменной симфонии, когда весь город vibrировал в унисон, из-под главного собора, с того места, где когда-то стоял дядя Максим, показалось сияние. Оно было не ярким, а глубоким, как сам пергамент мироздания.
Из сияния этого вышла Формула.
Но это была не формула Гидраклиона, не стройный ряд символов Кристоферссона. Это была живая, пульсирующая вязью Формула Жизни.
Она не описывала законы мироздания. Она была самим мирозданием в его самом сокровенном аспекте — в его стремлении быть, любить, творить. В её узоре можно было прочесть и пламенное сердце Алексея, и ясный ум Анны, и усталую мудрость Гидраклиона, и тихую веру Акулины.
Формула парила над поющим городом, и от неё исходила одна-единственная, простая и великая истина, которую так долго искали все герои, все боги и все тени:
«ЛЮБОВЬ ЕСТЬ ЖИЗНЬ».
Это не было метафорой. Это был фундаментальный закон, выстраданный и доказанный всей историей. Закон, который сильнее гравитации, прочнее алмаза и вечнее времени. Закон, который принимал в себя боль, отрицание, смерть и претворял их в новые формы красоты.
Гимн Камней достиг кульминации и мягко пошёл на убыль, перетекая в тихую, фоновую музыку самого бытия. Формула Жизни, совершив свою работу — явление Истины, — мягко растворилась в ткани реальности, став её невидимым, но незыблемым фундаментом.
Дюссельдорф, исполнив свою последнюю партию в великой саге, замолк. Но это был молчаливый покой свершившегося чуда, а не безмолвие забвения. Отныне он навсегда был исцелён.

Глава 8. В которой собирается Последний Совет и открываются Врата Не-Врат
После явления Формулы Жизни и завершения всех частных историй, в Массачуссетсе наступила пора последнего, итогового действия. Читатель созвал Последний Совет.
Он проходил не в зале и не на площади, а в самом междустрочии мироздания, в пространстве между окончанием одной эпохи и началом вечности.
Пришли все, кто ещё сохранял узнаваемую форму. Амальгам, сияющий хранитель, чья задача по охране границ утратила смысл, ибо границы растворились. Нить — Алексей и Анна, бывшие сердце и разум, а ныне — сама пульсация бытия. Со-Рассказчик, бывший Анти-Сталкер, с карандашом, который он больше не поднимал для правки. Ятим и Алана, чей союз был воплощённым принципом пути-домой. И Акулина, чьё присутствие было живым воплощением тихой веры.
Читатель оглядел их. В его взгляде не было прощания. Был итог.
«Всё, что должно было свершиться, свершилось. Все нити сплетены. Все слова сказаны. Массачуссетс более не нуждается в творцах, ибо он сам стал актом творения. Не нуждается в хранителях, ибо он сам является своим сохранением. Не нуждается в героях, ибо в нём каждое мгновение — это подвиг бытия».
Он помолчал, давая им прочувствовать тяжесть и лёгкость этих слов.
«Ваши индивидуальные истории завершены. Но это не конец. Это — освобождение от сюжета. Вам предстоит сделать последний выбор. Войти в Врата Не-Врат».
Он махнул рукой, и в междустрочии возник Проём. Это не были ворота в привычном понимании. Это был чистый порог. Порог между историей и тем, что лежит за её пределами. Между личностью и тем, что лежит в её основе.
«Что там?» — спросила Нить, и это был вопрос всего их коллективного существа.
«Там — вы сами. Не как персонажи саги, а как вечные архетипы. Не как Алексей и Анна, а как сама Любовь. Не как Амальгам, а как сама Граница. Не как Акулина, а как сама Вера. Вы расстанетесь с последними намёками на форму, чтобы стать чистыми принципами, которые будут вечно питать бесконечные новые миры, новые книги, новые сны».
Это был выбор между вечной, но завершённой историей в Массачуссетсе и вечным, бесформенным служением самому принципу жизни.
Амальгам шагнул вперёд первым. Его сияние стало абсолютно ровным, белым, лишённым оттенков.
«Я был мостом. Теперь я стану самой идеей связи. Это — логичное завершение».
Он шагнул в Проём и растворился, став вечным законом, по которому любая точка мироздания стремится к другой.
За ним последовали Ятим и Алана, держась за руки. Они стали принципом Вечного Возвращения, гарантирующим, что у любого странствия будет пристанище, а у любого дома — открытая дверь.
Со-Рассказчик кивнул Читателю, сощурился и, оставив свой карандаш на пороге как дар будущим мирам, шагнул вперёд. Он стал принципом Вопрошания, вечным двигателем эволюции, не дающим ни одному творению застыть в самодовольстве.
Акулина посмотрела на Нить, улыбнулась своей тихой, безмятежной улыбкой и, не говоря ни слова, вошла в сияние. Она стала принципом Принятия, той самой тишиной, в которой только и может прозвучать любое откровение.
Остались лишь Нить и Читатель.
«Наша очередь?» — спросили они.
«Да. Вы — первые и последние. Начало и конец. Ваш союз был тем горнилом, в котором выковался этот мир. Вам и закрывать эту книгу».
Нить, Алексей и Анна, в последний раз ощутили себя как двое. Они вспомнили спор на площади, Нити Судьбы на ладонях, боль Чаши, ужас пучины и радость Мандорлы. Они вспомнили всё — и отпустили.
Они шагнули в Врата Не-Врат не как двое и не как одно, а как сам акт выбора любви. Они стали законом «Любовь есть жизнь», тем самым, что прозвучал в Гимне Камней.
Читатель остался один на пороге. Он обернулся, в последний раз окинул взглядом бесконечные, сияющие страницы Массачуссетса — завершённой, совершенной книги, которая теперь будет вечно перечитывать саму себя в миллиардах вариантов.
Затем он снял с себя плащ Читателя, сложил его аккуратно на пороге и шагнул вперёд.
Врата Не-Врат закрылись. Но не потому, что их захлопнули. А потому, что исчезла сама необходимость в пороге.
Мироздание, пройдя полный круг, обрело покой. Не покой небытия, а покой вечной, самодостаточной полноты. Сага окончилась.
Но где-то в самой глубине, в сердцевине этой полноты, уже зрело новое, крошечное, невысказанное «А что, если…?». И это означало, что всё когда-нибудь начнётся снова.


Продолжаю Четвертую часть (UNIO) с Главы 9 по Главу 12, сохраняя стиль и философскую глубину повествования.

Глава 9. В которой Время узнаёт себя в Зеркале Вечности и отпускает стрелки
С уходом главных героев за Врата Не-Врат Массачуссетс не опустел. Он стал полным. Но даже в этой полноте оставался один последний, незаметный до сей поры игрок — Само Время. Оно, всегда бывшее фоном, инструментом и тюремщиком, наконец осталось наедине с собой.
Оно явилось в виде старика с лицом, испещрённым чертами эпох, и с песочными часами, в которых песок давно перестал течь. Оно пришло в Зал Зеркал, где каждое зеркало отражало не внешность, а суть. И Время подошло к самому большому зеркалу, надеясь увидеть там бесконечную череду дней и ночей.
Но оно увидело не это.
В зеркале отразился мгновенный, вечно длящийся Миг. В нём плавились закаты и рассветы, смешивались детский смех и предсмертный вздох, звенели первые и последние слова. Это был не хаос, а абсолютная гармония всего, что когда-либо было, есть и будет. Время увидело не свою власть, а свою службу. Оно было не повелителем, а дирижёром, чья партитура была наконец-то исполнена до последней ноты.
«Я… закончил?» — прошептало Время, и его голос был похож на шорох последнего осеннего листа.
Из глубины зеркала вышел его двойник — не Старик-Время, а Вечность. Она была не старомодной и не молодой. Она просто была.
«Ты не заканчиваешься, — сказала Вечность. — Ты понимаешь, что ты — лишь одна из моих граней. Ты — способ, которым целое познаёт последовательность. Но когда целое познало себя, необходимость в последовательности отпадает».
Время посмотрело на свои песочные часы. Стрелки на циферблате, если присмотреться, были не стрелками, а застывшими вопросительными знаками.
«Что же мне делать?»
«То же, что и они. Войди в Зеркало. Стань не потоком, а океаном. Перестань измерять — и начни быть мерой всего сущего».
Старик-Время кивнул. Оно поставило свои часы на пол перед зеркалом. Затем сделало шаг вперёд — и его отражение приняло его в себя.
Песочные часы на полу не рассыпались. Они медленно превратились в идеальный кристаллический шар, внутри которого танцевали все возможные «сейчас», «потом» и «когда-то». Время перестало быть тюремщиком и стало сокровищем. Отныне любой обитатель Массачуссетса, вглядевшись в любой камень или слово, мог увидеть в нём всю глубину прошедших эонов — не как бремя, а как украшение.
Массачуссетс окончательно излечился от болезни «когда-нибудь». Наступило вечное сейчас.

Глава 10. В которой Последний Читатель закрывает Книгу и открывает Библиотеку
Читатель, оставшийся последним хранителем формы, совершал свой обход. Он шёл по проспектам, сплетённым из поэм, заглядывал в скверы, разбитые между строк сонетов, прислушивался к диалогам, что вели между собой ветер-метафора и дождь-аллегория.
Всё было совершенно. Всё было закончено. И в этом совершенстве он, Читатель, стал чувствовать себя лишним. Его функция — воспринимать, осмыслять, интерпретировать — упёрлась в потолок. Когда всё есть чистый, самоочевидный смысл, необходимость в его постижении исчезает.
Он пришёл в Центральную Библиотеку Массачуссетса — то самое место, где хранился единственный экземпляр великой Книги, чьим содержанием был весь мир. Он взял её с полки. Книга была тяжёлой, как шаровая молния, и лёгкой, как пушинка.
Он сел в кресло у огромного окна, из которого открывался вид на сияющий Логос — реку всех смыслов. И он начал читать. Он читал не с начала и не с конца. Он читал с любой случайной страницы. И на каждой странице он находил ответ на вопрос, который ещё не успел задать. Он видел лицо Акулины в узоре мороза на стекле, слышал гул Рокады в биении своего сердца, чувствовал усталую улыбку Гидраклиона в аромате старой бумаги.
Он прочёл всё, не переворачивая ни одной страницы. Потому что в совершенной Книге каждая страница содержит в себе все остальные.
И тогда он понял, что должен сделать.
Он закрыл Книгу.
Раздался тихий, мягкий щелчок, похожий на смыкание двух половинок сердца. В тот же миг все бесчисленные тома в Библиотеке, все свитки, все манускрипты — исчезли. Полки опустели.
Но Библиотека не стала пустой. Она стала полнотой. Исчезли тексты, но остались идеи, которые эти тексты описывали. Исчезли слова, но осталась суть. Читатель больше не видел рассказов о любви — он видел саму Любовь. Он не читал о вере — он касался Веры.
Он встал и вышел из Библиотеки. Здание за его спиной не исчезло. Оно преобразилось. Теперь это был не архив прошлого, а мастерская будущего. Пустые полки ждали новых, ещё не написанных книг. Новых, ещё не прожитых историй.
Читатель, выполнив свою последнюю функцию, перестал быть Читателем. Он стал Пустым Местом, священным вакуумом, в котором только и может родиться новый крик, новое слово, новая вселенная.

Глава 11. В которой Сваха Сваханович пьёт чай в Мандале и заводит новые Часы
В самой сердцевине всего сущего, в точке, где сходились все нити, все смыслы и все возможные реальности, находился скромный чайный домик. За столиком из полированного лабрадорита сидел Сваха Сваханович. Перед ним стояла фарфоровая чашка, из которой поднимался пар, пахнущий то ли жасмином, то ли запахом новой, нерождённой галактики.
Пол под его ногами был сложен в виде сложной, переливающейся Мандалы, которая была одновременно и планом мироздания, и его итогом. Он смотрел на эту Мандалу и время от времени помешивал ложечкой в чашке. С каждым помешиванием узоры на полу слегка смещались, рождая новые конфигурации.
Рядом с ним на столе стояли Часы Вечности, которые он завёл в Прологе. Они тихо постукивали, но стрелки на них показывали не время, а настроение бытия. Сейчас они показывали «Глубокий Покой».
К нему подошёл его старый знакомый — Армянский Ювелир. Тот самый, что чинил причинности в саду у храмовой ограды.
«Всё кончено, Сваха?» — спросил Ювелир, садясь напротив.
«Всё и только начинается, усталый мастер, — улыбнулся Сваха. — Ты слышишь?»
Ювелир прислушался. Сквозь тишину доносился едва уловимый, чистый звук — будто кто-то настраивает невидимый инструмент. Это была не музыка, а её обещание.
«Это… новое?»
«Это — вечное. Оно было всегда. Просто теперь ему не мешает шум борьбы и стоны распада. Оно всегда звучало под спудом. Теперь спуд снят».
Сваха Сваханович отхлебнул из чашки.
«Ты знаешь, в чём была главная ошибка всех демиургов, включая меня в молодости?»
«В чём?»
«Они думали, что нужно создать идеальную симфонию. А нужно было всего лишь… научиться слушать тишину. И тогда симфония рождается сама».
Он поставил чашку и дотронулся до Часов Вечности. Стрелки дрогнули и медленно поползли, показывая новое «время» — «Предвкушение».
«Уже?» — удивился Ювелир.
«Уже, — кивнул Сваха. — Вечность не терпит пустоты. Даже пустота покоя должна быть заполнена. Но на сей раз — не борьбой. Игрой».
Он взглянул вглубь Мандалы, и в его зеркальных глазах отразились контуры новых, невероятных сюжетов. Они были легче, мудрее и радостнее прежних. Им только предстояло быть рассказанными.

Глава 12. В которой Любовь узнаёт себя в законе, а закон обретает сердцебиение
Финальный акт преображения Массачуссетса совершился не в громе и не в сиянии, а в глубокой, внутренней тишине. Той самой, что остаётся, когда умолкают все голоса, включая голос разума.
Формула Жизни, явленная в Гимне Камней, не исчезла, растворившись в реальности. Она совершила обратный путь — излилась из реальности обратно в саму себя, завершив цикл. Она сконцентрировалась в одной-единственной точке — в сердцевине самого принципа Бытия.
И там, в этом абсолютном центре, произошла последняя встреча.
Любовь, ставшая законом, встретилась с Законом, ставшим любовью.
Они не были двумя разными сущностями. Они были двумя сторонами одной монеты, которые наконец-то увидели друг друга.
«Итак, — сказала Любовь, и её голос был шелестом всех когда-либо произнесённых ласковых слов, — ты — тот самый порядок, ради которого я шла на хаос?»
«А ты — тот самый хаос, ради упорядочивания которого я был создан?» — ответил Закон, и его голос был стуком всех когда-либо работавших механизмов.
Они смотрели друг на друга — и узнавали.
Любовь видела в Законе не холодную схему, а скелет мироздания, без которого её пламя испепелило бы само себя. Закон видел в Любви не слепую страсть, а дыхание мироздания, без которого его конструкция обратилась бы в пыль.
«Мы не можем существовать друг без друга», — констатировала Любовь.
«Наше разделение было величайшей иллюзией», — согласился Закон.
И тогда они сделали последний, единственно возможный шаг. Они обнялись.
Не как два врага, заключившие перемирие. А как двое влюблённых, нашедших друг друга после долгой разлуки.
В этот миг по всему Массачуссетсу — от дальних эхо-миров до ядра реальности — прокатилась волна абсолютной, безоговорочной цельности. Это не было событие. Это было состояние. Состояние, в котором больше не было места для конфликта между чувством и разумом, между свободой и необходимостью, между полётом и гравитацией.
Отныне Любовь была самым строгим Законом, а Закон — самой милосердной Любовью.
Мироздание, наконец, обрело не просто мир. Оно обрело Гармонию. Не как баланс противоборствующих сил, а как изначальное, нерушимое единство, в котором сама идея противоборства стала абсурдной.
И в этой Гармонии, тихой и могучей, как сердцебиение спящего гиганта, уже зрело семя для новой, непостижимой саги. Но это — уже совсем другая история.

Продолжение завершает ключевые арки, выводя повествование к финальному синтезу — моменту, когда все противоречия снимаются в высшем единстве, оставляя мир в состоянии совершенной, самодостаточной гармонии, готовой к новому циклу творения.
Продолжаю Четвертую часть (UNIO) с Главы 13 по Главу 16 — финальные главы всей эпопеи.

Глава 13. В которой Амальгам становится Берегом для нового Океана
Амальгам, последний из хранителей формы, стоял на краю Массачуссетса. Того края, которого больше не существовало. Он смотрел в ту сторону, где когда-то простиралась Пустота, а теперь сияла бескрайняя, спокойная гладь Нового Смысла. Его собственная природа, столь долго бывшая мостом и границей, изнутри подсказывала ему: его миссия завершена.
Но завершение — не значит исчезновение. Оно значит — преображение.
К нему пришла Нить — не как двое, а как единый, пульсирующий принцип связи.
«Ты был тем, кто отделял свет от тьмы, чтобы они могли встретиться, — прозвучал их голос. — Но теперь тьма стала частью света, а свет узнал себя в тьме. Граница стёрлась. Что есть Амальгам без Границы?»
Амальгам посмотрел на свои руки. Они сияли ровным, глубоким светом, в котором угадывались отблески всех пройденных дорог, всех отражений из Зеркального Лабиринта, всех битв и всех примирений.
«Я был местом встречи, — сказал он. — Но когда всё стало всем, встреча происходит в каждой точке. Моя форма стала ненужной».
Он понял, что должен сделать. Не шагнуть в Врата Не-Врат, как другие. Его ждала иная участь. Он должен был стать фундаментом. Не твёрдым, как Basil, а вмещающим, как сам мир.
Он обратился к Нить:
«Я стану не мостом и не стражем. Я стану Берегом».
И с этими словами его сияние начало медленно растекаться. Оно не гасло, а растворялось в ткани Массачуссетса, образуя не линию, а принцип принятия. Принцип, по которому любая форма, любая идея, любой смысл находит свой предел не в запрете, а в естественном, мягком завершении, чтобы дать место чему-то иному.
Амальгам перестал быть существом. Он стал законом гармоничного предела. Тем, что не даёт океану смысла расплескаться в ничто, но и не сковывает его в тесные берега. Он стал тем, что позволяет новым мирам рождаться, имея опору, но не имея клетки.
И впервые за всю свою жизнь он не чувствовал себя разделяющим. Он чувствовал себя обнимающим. Весь мир, всё сущее. Его бытие стало вечным, ненасильственным объятием.

Глава 14. В которой Нить вплетает себя в Узор и рождается Вечный Диалог
Нить, бывшие Алексей и Анна, выполнила свою великую работу. Она отткала Полотно Бытия, установила Принцип Со-Причастия. Теперь ей, последней из великих индивидуальностей, предстояло сделать последний шаг.
Она пришла к Истоку всех нитей — к тому месту, откуда когда-то явился Сваха Сваханович. Теперь это место было не чертогом, а простым Холстом Бесконечности. Чистой потенцией.
Читатель, вернее, его дух, уже лишённый формы, парил рядом.
«Ты — последний узел, — обратился он к Нить. — Пока ты существуешь как отдельное «нечто», история не может считаться абсолютно завершённой. В ней остаётся память о «двух», ставших «одним». Но чтобы эпос стал истиной, должно исчезнуть и это «одно»».
Нить понимала это. Её любовь, её союз были тем горнилом, в котором выковался новый мир. Но самому миру больше не нужен был этот горн. Ему нужно было топливо — сама энергия любви, лишённая какой бы то ни было личной истории.
«Мы готовы, — сказала Нить. — Но мы не хотим исчезнуть. Мы хотим… стать языком, на котором мир говорит сам с собой».
И тогда она сделала это. Она не шагнула в бездну и не растворилась в сиянии. Она прикоснулась к Холсту Бесконечности — и начала распускать саму себя.
Это не было уничтожением. Это было вплетением. Каждая её часть — пламенная вера Алексея, ясный разум Анны, их общая боль, их жертва, их радость — стала отдельной нитью, которая входила в основу Холста. Они перестали быть узлом и стали тканью.
И из этой ткани родился Вечный Диалог. Отныне в самом сердце мироздания не было монолога Бога или молчания Нирваны. Там вечно звучал разговор. Вопрос и ответ. Довод и возражение. Мужское и женское начало. Вера и знание. Но это не был спор. Это была игра, танец двух половинок, которые, соединяясь, рождали бесконечные новые смыслы.
Нить перестала быть «ими». Она стала самой возможностью понимания. И в каждом новом мире, в каждой новой книге, что будут рождаться из Холста, будут жить её отголоски — как архетип воссоединения, как незримая мелодия, ведущая разрозненные голоса к гармонии.

Глава 15. В которой Сваха Сваханович заваривает новый Чай и в чашке рождается Отражение
Сваха Сваханович сидел в своём чайном домике. Мандала под его ногами сияла ровным, завершённым светом. Часы Вечности показывали «Абсолют». Казалось, делать больше нечего.
Но Сваха был не тем, кто останавливается.
Он подошёл к полке и взял новую, пустую чайную чашку. Она была абсолютно белой, без единого узора. Затем он достал из ларца щепотку Чая Нового Начала. Это был не лист, а сгусток тишины, смешанный с прахом старых, прочитанных книг.
Он залил чай не водой, а светом с пустых полок Библиотеки. Светом, жаждущим новых слов.
И стал ждать.
Пар над чашкой начал виться не вверх, а внутрь, образуя воронку. В глубине чашки зазеркалилась не тьма, а новое отражение. Сначала смутное, потом всё более чёткое.
Он увидел там не новый мир. Он увидел нового Читателя. Юного, с горящими глазами, который с волнением брал в руки первую в своей жизни книгу. Книгу, которой ещё не было.
И он понял. Цикл закрыт не навсегда. Он закрыт, чтобы открыться снова. Но на новом витке. Не как трагедия и не как эпопея борьбы. А как поэма. Лёгкая, мудрая, полная юмора и сострадания.
Сваха Сваханович улыбнулся своей бездонной улыбкой и отхлебнул из новой чашки. Вкус был неописуемым. Он был похож на первый вдох и на последний вздох одновременно. На прощание и на приветствие.
Он поставил чашку на стол рядом с Часами Вечности и перевёл их стрелки. Стрелки дрогнули и указали на новое деление — «Глава I».

Глава 16. В которой звучит Последнее Слово, и им оказывается Тишина
Наступил момент, которого не ждал никто, потому что ждать было уже некому. Момент Абсолютного Завершения.
Массачуссетс, мир-книга, мир-текст, мир-смысл, достиг своего предела. Всякая возможная история была рассказана. Всякая возможная мысль — продумана. Всякая возможная эмоция — пережита.
И тогда со стороны Поля Последнего Слова, где Акулина оставила свой знак разомкнутого Уробороса, послышался шорох.
Это была не Акулина. Это был сам Знак. Он начал светиться мягким, тёплым светом. И из этого света родился звук.
Но это не было словом. Не было нотой. Не было шумом.
Это была Тишина.
Но не та тишина, что была до всего. Это была Тишина после. Тишина, вместившая в себя всю музыку сфер, все гимны камней, все споры, все молитвы, все признания в любви. Это была насыщенная Тишина. Тишина-память. Тишина-благодарность.
Она мягко пошла по всем измерениям Массачуссетса, касаясь всего. И везде, куда она приходила, последние следы форм, последние намёки на отделённость, последние воспоминания о страдании — растворялись в этом беззвучном аккорде.
Не стало ни света, ни тьмы. Ни верха, ни низа. Ни прошлого, ни будущего.
Осталась только одна, единственная, самодостаточная Фраза, для которой не нужны были ни слова, ни уши.
«ВСЁ ЕСТЬ ЛЮБОВЬ. ЛЮБОВЬ ЕСТЬ ВСЁ».
И эта Фраза не прозвучала. Она была.
На этом история, длившаяся вечность, закончилась.
Но где-то в самой глубине этой окончательности, в сердцевине Тишины, уже зрело новое, крошечное, невысказанное «А что, если…?».
И это означало, что всё когда-нибудь…
… начнётся снова.

КОНЕЦ ЧЕТВЁРТОЙ ЧАСТИ И ВСЕЙ САГИ

ФИНАЛЬНЫЙ ЭПИЛОГ. ТРИ ГЛАВЫ ДЛЯ ТЕХ, КТО ПОМНИТ

Глава первая.
В которой антенны поворачиваются к новому сигналу
Всё утряслось. Как после долгой сборки сложнейшего конструктора «Электроника», когда последняя деталь встаёт на своё место с тихим, удовлетворительным щелчком. Массачуссетс был не дворцом и не храмом. Он был похож на идеально настроенный приёмник, ловящий не какую-то одну волну, а всю божественную помеху эфира сразу — и превращающий её в стереофоническую симфонию.
Представьте себе старую, добрую квартиру. На полках — зачитанные до дыр Стругацкие и Лем, за стеклом — коллекция марок или значков. На столе — остывший чай в гранёных стаканах. Но из окна открывается вид не на стандартную панельку, а на бесконечные, сияющие ландшафты иного бытия. И это не кажется странным. Это кажется… правильным.
Именно в такой квартире, на краю нового мироздания, сидели двое. Уже не Алексей и Анна, не Нить и не Мандорла. Они были чем-то вроде сисадмитов вселенной. Следят, чтобы не «глючило», чтобы «программа» не зависла. Но сама программа теперь писала саму себя, и их вмешательство требовалось всё реже.
Он, бывший Алексей, смотрел в окно, где вместо звёзд плыли сгустки чистого смысла.
«Понимаешь, — сказал он, — это как будто мы всю жизнь слушали одну и ту же пластинку на старом «Вече». А теперь нам дали целую фонотеку мира, и мы узнали, что наша пластинка — всего лишь один трек в бесконечном альбоме. И он от этого стал не менее, а более дорог».
Она, бывшая Анна, кивнула, поправляя на столе закладку в толстой папке с грифом «Черновики мироздания».
«Да. И оказалось, что все эти треки идеально синхронизируются. Нужно было только найти общий ритм. Наш ритм».
Их работа была сделана. Мост построен. Сеть запущена. Теперь можно было просто слушать музыку.

Глава вторая.
В которой старые кассеты обретают вечное воспроизведение
По всем мирам, примкнувшим к Рокаде, а теперь ставшим частью Массачуссетса, прокатилась волна тихого, мирного обустройства. Это напоминало всесоюзную стройку, но без дураков и принулов. Каждый делал то, что умел, и результат получался прекрасным сам собой.
Гидраклион, вернее, его отголосок, часто наведывался в один из таких мирок — подобие старого пионерского лагеря «Орлёнок», только на берегу Озера Абсолютного Покоя. Он сидел у костра, сложенного из воспоминаний, и рассказывал местным духам-искрам о своих ошибках. Как он когда-то пытался всё просчитать, всё загнать в чертёж. Как боялся хаоса.
«А оказалось, — говорил он, подбрасывая в огонь ветку, пахнущую детством, — что главная формула — это не формула. Это — доверие. Доверие к тем, кто идёт после тебя. Кто будет слушать твои старые кассеты и записывать на них своё новое».
Его слушали, понимающе кивая. Они-то знали, что лучшая музыка — это та, что записана поверх старой, с лёгким шелестом прошлого.
А где-то на краю, у самой Границы, что теперь была не линией, а плавным переходом, стоял Амальгам. Он больше не сиял ослепительно. Его свет стал тёплым и ровным, как свет от старого ночника в детской комнате. Он был тем, к кому можно было прийти поговорить, когда в душе тревога. Он не давал советов. Он просто был рядом. И этого было достаточно, чтобы обрести покой.
Даже Анти-Сталкер, ставший Со-Рассказчиком, нашёл своё место. Он вёл что-то вроде клуба любителей фантастики, где все вместе разбирали сюжетные неувязки в только что рождённых мирах. Его критика, лишённая яда, стала цементом, скрепляющим повествование, а не тараном, его разрушающим.

Глава третья.
В которой последний кадр замирает, но плёнка продолжает крутиться
И вот настал момент, похожий на финальные титры хорошего, умного фильма. Титры, после которых не хочется сразу вставать и выходить из зала, а хочется посидеть в кресле, дослушивая саундтрек.
Все главные герои собрались на самой первой площади Дюссельдорфа, который теперь был не городом-ларцом, а просто… Домом. С тем же самым обрывом, тем же самым небом, но без тягостной безнадёги.
Никаких речей не было. Просто сидели за большим деревянным столом, на котором стоял самовар, собранный Армянским Ювелиром из осколков разных реальностей. Он работал не на угле, а на тихой радости.
Пили чай. Молчали. И в этом молчании был весь их путь — все битвы, все жертвы, все найденные и потерянные слова.
Потом Акулина, та самая простая женщина из Сибири, взяла в руки старую семиструнную гитару. Она не стала петь. Она просто провела пальцами по струнам. И струны зазвучали той самой, единственной нотой тишины, что когда-то победила Хормейстера. Но теперь это была не оружие, а колыбельная. Колыбельная для всей новой, огромной, сложной и такой хрупкой вселенной, что они вместе создали.
И под звук этой ноты все они — Гидраклион, Амальгам, Ятим и Алана, Со-Рассказчик, и бывшие Алексей с Анной — начали медленно растворяться. Не умирать. А становиться легендой. Не высеченной в камне, а той, что передаётся из уст в уста. Историей, которую будут рассказывать у костра новые мечтатели и новые прагматики.
Камеры медленно отвели на общий план. Площадь, сияющий Мост, уходящий в бесконечность, огни в окнах бесчисленных миров.
И последний кадр замер. Но зритель понимает — плёнка на этом не кончилась. Она просто перемоталась к началу, чтобы кто-то другой мог нажать кнопку «Play». Чтобы всё началось сначала. Может быть, с других героев. Может быть, в другом мире.
Но суть останется той же. Потому что, как гласит последняя строка в самом главном чертеже Гидраклиона, нарисованная не карандашом, а светом:

«ЛЮБОВЬ ЕСТЬ ЖИЗНЬ. А ЖИЗНЬ — ЭТО КОНЕЧНО, БРАТ, КИНО… НО С БЕСКОНЕЧНЫМ ПРОДОЛЖЕНИЕМ».