Даймонд. Часть II. Апельсины

"Даймонд".   Часть II.   Апельсины


Когда, в Валенсийском заливе нас настиг шторм, нам оставалось чуть более полу дня ходу до Гибралтара. Мы же шли к нему целых четверо суток, еле-еле, с величайшим трудом оставаясь на плаву, да ещё и ухитряясь при том продвигаться в нужном направлении. Ночью второго дня недалеко от нас затонуло две рыболовецкие шхуны, а мы так и не сумели прийти им на помощь. Но едва ли не самым опасным из всего был даже не шторм сам по себе, а его сочетание с нашим грузом. Т.к. груз у нас был опасный – апельсины. Что опасного может быть в апельсинах? – спросите вы. - Я вам расскажу…


Было начало февраля, самый разгар экспорта цитрусовых. А Израиль тогда был настоящей империей по их части – одним из двух главных экспортеров в Европу. Вторым был Марокко, и мы с ним соревновались – кто быстрее и качественнее доставит товар на европейские рынки. Наши трюмы (а их у нас было четыре) были под завязку загружены апельсинами – высоченными штабелями хлипких фанерных ящиков. Штабеля были принайтованы к скобам в основании трюмов, что, в принципе, должно было обеспечивать стабильность груза. Но то лишь в принципе. Качка – даже при относительно спокойном море, - медленно, но верно делала своё дело, крепления давали слабину, что-то непрестанно терлось друг о друга, так что, даже в обычных условиях следовало постоянно, раз в сутки, спускаться в трюмы, проверять и подтягивать крепления. А при том шторме, в который вляпались мы – с амплитудами крена в 120 градусов и более, – стало критически важно. Смещение груза в трюмах имело эффект снежного кома: если какая-то его часть высвобождалась, - она начинала свободно гулять, биться о другие части, высвобождать их, и так да-лее, пока в какой-то момент, при смещении критической массы, корабль мог уже не выпрямиться. Но даже это было не самым опасным. Будь это штабеля досок, металлических болванок или мешков с пенькой – всё было бы не так страшно. Но апельсины имеют обыкновение гнить. Особенно, когда их ящики трут друг о друга. А когда апельсины гниют, они испускают газ метан. Метан, в свою очередь, поощряет распространение гниения, а ещё он любит воспламеняться, и не только от реальной искры, но и просто так – сам по себе… А ещё в наших трюмах, как в любых трюмах на свете, - обитали крысы. Крысы задыхались от метана, дохли, разлагались и… испускали метан… Теперь представляете?


Так что, спускаться в трюмы по ходу плавания считалось, мягко говоря, не популярным. Добровольцев на такое отродясь не наблюдалось, а во время шторма, как наш, да ещё с апельсинами… Но капитаном у нас был Писарро, помните? Поблажек у него не было никаких. Его совершенно не интересовали чьи-то там недомогания и прочие капризы. О морской же болезни он говорил так: я могу пожалеть детей и собак. И тех и других – исключительно ввиду их беспомощности. Но особой чести это и им не делает. Вы же будете работать при любых условиях. Лучшее лекарство от морской болезни – работа и свежий воздух. Марш на палубу! Это он говорил не про трюмы с апельсинами, а вообще. В этот же раз всё было на порядок серьезнее.


Борис был «нагар» или «карпентер», то бишь, плотник. Когда корабли были сплошь из дерева – от корпуса до последней перекладины мачт, - должность плотника считалась одной из самых престижных, это был второй человек после боцмана и его ближайший помощник – огромного опыта и высочайшей квалификации моряк. Корабли давно уж как стали железными, дерева на них, почитай, не было вовсе, а должность плотника – как была, так и осталась, и с тем же ореолом почета. И Борис полностью ей соответствовал – высоченный крепкий блондин, не первый десяток лет в море, приехавший ребенком из России через Польшу в 50-х, - он был не только ближайшим помощником боцмана, но и его лучшим другом – вместе плавали годами, вместе жили в Ашдоде и дружили семьями. Боцман – Давид – был почти точной копией Бориса, но марокканской – такой же крепыш огромного роста, но жгучий брюнет. Оба считались самыми опытными на всем судне, доверенными лицами капитана. Когда начался шторм и пол команды слегло в койки, Борис понял, что обычный график спусков трещит по швам. Он обошел команду в поисках добровольцев – добровольцев не было. Надо бы что-то делать.


 - Возьми меня в трюм, - попросил я Бориса. – Я пойду.


- Не могу, - сказал он, - кадетам в трюм спускаться не положено. Это слишком опасно. К тому же, это вообще твое первое плавание.


- Возьми меня! Я в армии был инструктором «Абах»а (ведение атомно-биологически-химической войны), я умею управляться с противогазами.


- У нас не противогазы, у нас респираторные маски.


- Тем более, подумаешь, маски! Попроси у чифа, скажи ему - экстраординарная ситуация вынуждает. - «Чиф», - он же chef officer, он же I-вый штурман, он же «стар-пом», - был ответственным за кадетов на корабле. Он шефствовал над нами во всех смыслах – как в учебном, давая нам задания, распределяя вахты и проводя экзамены, так и в социальном, следя как мы и что. Кроме меня на корабле было ещё два кадета: один «старший», уже после мореходки, на последней стадии стажа, до которой мне было ещё года два-три пилить, и второй – младший, такой, как и я, в своем первом плавании. О нем разговор особый.


Борис покачал головой, но пошел на мостик к начальству. Вернулся, вперился в меня грозным оком и говорит:


- Пойдёшь со мной в трюм. Но учти: подчиняться будешь беспрекословно! Смотри у меня!


- Что, чиф разрешил?! – радостно воскликнул я.


- Нет, чиф отказал. Но Писарро услышал и сказал: пусть идет!


Думаю, он сделал это не из любви ко мне, и уж точно не из уважения – он меня во-обще с трудом замечал, - а из желания посрамить матросов: вот мол, глядите, салаги, кто вместо вас в трюм полез… И не стыдно?


***


Мы надели респираторные маски, каски с налобными фонариками, отперли люк и стали спускаться вниз. Может, моя маска прилегала не слишком плотно из-за бороды, а может фильтр был старым, но мне тут же ударила в нос волна гнили. Корабль качало из стороны в сторону, нет, во все стороны сразу, так что, запахи воспринимались, как волны, собственно, таковыми они и были. Мы включили свет в трюме, но его, словно, и не было – и так тусклый, он поглощался вибрациями пространства, рассеивался в темени и был цвета темно-оранжевого апельсина, едва проступающего из тьмы. А ещё были звуки. Трюм жил своей жизнью. Как огромная стальная мембрана, он усиливал всё происходящее в недрах корабля и снаружи, по ту тон-кую сторону корпуса, изо всех сил сопротивлявшегося шторму. Трюм скрипел, скрежетал, утробно ухал, протяжно выл, свистел, и издавал ещё десятки звуков всех тембров и тонов, коим нет названий в человеческих языках - протестующие, надсадные, жалобные, угрожающие… Штабеля ящиков громоздились, казалось, нескончаемыми рядами, исчезая где-то в непроглядной выси, с узкими проходами меж ними. Но и они были нестабильны – как и всё вокруг, штабеля поминутно кренились из стороны в сторону, угрожающе нависая над нами с каждым креном судна, как кроны деревьев в бурю.


- Сперва будем проверять крепления, - сказал Борис, - они тут, считай, все расслаб-лены. Как только крен будет в нашу сторону – будем подтягивать. Потом пройдем по второму проходу и подтянем с противоположной стороны. Если видишь апельсины в проходах – собирай в мешок, увидишь крысу – туда же. С раздавленными ящиками пока что делать нечего – при такой качке разбирать штабеля нереально. После шторма, когда море успокоится, расчехлим трюмы, проветрим, и посмотрим тогда что и как… А пока – самый необходимый минимум. И ещё одно: больше получаса подряд тут находиться нельзя. Так что, работаем быстро, конкретно и качественно, без размазни, усвоил?


- Усвоил.


- Поехали!


И мы поехали, осторожно продвигаясь по проходам – Борис первым, я за ним. Мы подтягивали тросы, стараясь хоть как-то выравнять и уравновесить ящики, собирали рассыпавшиеся апельсины и… крыс. А ещё мы поняли, что за полчаса нам никак не управиться… На какой-то стадии я поймал себя на том, что моё зрение начало затуманиваться – предметы расслаивались, теряли в четкости, словно я смотрел на них сквозь запотевшее стекло. А ещё через пару минут подступила тошнота, головокружение и, одновременно с ним, странное ощущение легкости и безразличия. И тогда я понял: то не зрение моё затуманилось – затуманивался рассудок, - метан незаметно делал своё дело…


Мы были в предпоследнем проходе, когда это случилось. Так как шли мы один за другим и каждый занимался своим делом, наши фонарики смотрели в разных направлениях. Фонарик Бориса смотрел вниз, на очередное крепление, а мой – вверх, на верхушку штабеля. «Даймонд» особенно круто накренился, почти плашмя завалившись на правый борт, и вместе с ним накренилась гряда ящиков – как раз та, к которой приближался Борис. Собственно, она уже была в свободном падении, или так это казалось снизу…


- Берегись! – крикнул я, что есть мочи, кинулся к нему сзади и стал оттягивать на себя. В тот же момент крен судна изменил направление, штабель падающих ящиков, зависнув под немыслимым углом, каким-то чудом удержался на месте, а потом и вовсе выпрямился, для того лишь, чтобы в следующую секунду начать движение по амплитуде в обратную сторону. Зато мы с Борисом, получив первичный им-пульс, кубарем полетели по коридору.


- Всё, - сказал Борис, докатившись до крайней стенки, - баста. Мы почти всё успели. Вылезаем. Лезь первым, я подам тебе мешки.


И я полез. Я лез вверх, по узкой шахте люка и думал, что впереди у нас ещё три трюма. Нет, мы, конечно, передохнем перед следующим, отдышимся, а потом уже…


Я откинул крышку люка и меня тут же обдало тугой струей соленого, отборного, настоянного на отменном шторме, ветра. Я склонился над люком и стал принимать мешки. Потом сдернул с себя, наконец, ненавистную маску, и в тот же момент по-лучил сильнейший апперкот под дых, - словно сам Нептун мокрой боксерской перчаткой поприветствовал наглеца, осмелившегося бросить ему вызов. А ведь то был всего лишь порыв ветра. Я огляделся вокруг и понял, что в ещё три трюма нам идти не потребуется: расчет Писарро сработал – моряки вышли на палубу. Как раз сейчас они примеряли снаряжение и готовились к спуску.


Ко мне подошел боцман, похлопал по плечу и прокричал:


- Ты как, в порядке?


- Он в порядке, - ответил за меня вылезший из люка Борис. - В полном.


- Иди тогда в каюту, просохни, - опять прокричал боцман мне на ухо.


 - Я ещё тут постою, воздухом подышу, - прокричал я в ответ. -Уж больно он свеж, как раз то, что надо!


- Шутник твой кадет, - сказал боцман Борису. – Ну, дыши, дыши…


***


Я сидел у себя в каюте, переодевшись в сухое и, бережно держа в руках кружку чая с ромом, готовился отхлебнуть вожделенный глоток, когда дверь распахнулась. Посыльный матрос театрально козырнул мне и выдал:


- Тебе разрешено не выходить сегодня на вахту. Сказали: пусть отдыхает, проспится как следует. Завтра тебя опять в трюм позовут.


 - Не выходить на вахту?! И не подумаю! Вахта – это святое!


- Ну, как знаешь, мог бы и поспать нормально, хотя, с другой стороны, поспишь тут, как же…, - и, словно в подтверждение сказанного, посыльный почти влетел в каюту при очередном крене…


Тут следует пояснить, что служба кадета на судне имела двоякий характер: днем мы, как и все матросы, работали на палубе, приучаясь к морскому делу, а ночью, вместе с одним из штурманов, несли вахту на мостике, причащаясь потихоньку к премудростям навигации. Я был приставлен в третьему штурману или, как он звался на флоте «серд мейту», чья вахта была с 8 до 12 утра и с 20 до 24 вечера, и так - всегда и везде, во всем мире. Третий штурман – начальное офицерское звание, значит и опыта у него меньше других, а значит и вахта у него самая легкая – практически, вся ночь, с полуночи до восьми утра, свободна. Это морская логика, не сухо-путная. В море – чем ты выше по званию, тем сложнее, ответственнее и напряжен-нее твоя служба, тут все – на самом деле, как тому и положено быть по здравому смыслу, никаких тебе протекций и поблажек за выслугой лет, наоборот. Да, моя вахта считалась самой легкой. Но вахта есть вахта, какой бы она ни была. И пропускать хоть одну из них я был не намерен.


***


На следующий день мы с Борисом вновь сошли в трюм. А ещё через пару дней шторм стал стихать. Наконец, мы из него вышли окончательно, море успокоилось до чудесных 3-4 баллов, с радостными белыми барашками, а небо прояснилось до стадии изредка проглядывавшего сомнительного солнышка. К утру следующего дня мы прошли Гибралтар и повернули на север, предусмотрительно держась поодаль от вечно бурного Бискайского залива. Такой поворот, - от Гибралтара на север, в Европу, или на юг – вдоль побережья Африки, на израильском морском сленге называется «сивув Беньямина» (поворот на Беньямину), - почему – никому не ведомо, но сивув Беньямина у моряков всегда – событие, некая невидимая точка психологического отсчета, быть может, как некогда такой точкой было прохождение Гибралтара – Геркулесовых столбов, знаменовавшее собой выход на просторы Океана…


Шел всего лишь девятый день плавания. Оно только начиналось…



                продолжение следует


17.VII.2