Даймонд. Часть III. Сказка о льдах и туманах

                "Даймонд".      Часть III.        Сказка о льдах и туманах



Удивительная вещь – транзистор! Тогда, в 70-е, они были для нас окном в мир. У всех были транзисторы, как сегодня смартфоны, а если у кого-то не было, то он был подобен мне сегодняшнему – без смартфона. Но тогда транзистор у меня был. При любой возможности уединения я его включал, на коротких волнах FM и… отправлялся в путешествие… Я ловил близкие и дальние станции, вслушивался в голоса незнакомой речи, интонации чужих языков и их музыку. Остальное я дорисовывал воображеньем. Преимущество корабля перед самолетом в том, что корабль идет медленно, даже в сколь угодно бурном море, по отношению к проплывающим мимо берегам, он подобен лебедю, плавно, бесшумно скользящему по зеркальной глади тихого озера. Бывало, сутками шли мы вдоль побережья одной страны и я, вслушивающийся, уже начинал привыкать к её радио-жизни, к певучести языка, голосам дикторов, тематике передач, культуре общения, пульсу бытия… А потом страны сменяли друг друга, но тоже не сразу, постепенно, одни языки и культуры, темпераменты и музыкальные ритмы, уступали место иным, слышались всё глуше, отдаленней, пока не смолкали вовсе, а на их месте проступали новые. И это в точности соответствовало пролагаемому нами курсу на карте – тоненькой пунктирной линии в бесконечной сердцевине морей, на неохватном глобусе… Чем дольше и насыщеннее бывали плаванья, чем многочисленнее посещения берегов, тем яснее вырисовывалась в твоем сознании картина целого и осознание одной простой, но столь ускользающей в буднях вещи: все мы живем на одной маленькой, необъятной, бесконечно богатой и разнообразной планете, где всё и вся – взаимосвязано единой, гармоничной, естественной канвой, по которой плетется чарующее кружево человеческих культур…


Мимо нас проплывала Греция, Италия, Франция, Испания (Испания проплывала долго, целых четыре нескончаемых дня шторма), и вместе и с ними – их музыка, песни, жизнь… На самом деле, это мы проплывали мимо них, но мы этого не ощущали, как не ощущали и того, как наш «Даймонд» бьётся о волны – нам казалось, что это они бьются о нас… Мы прошли Гибралтар, повернули на север… и в транзисторе появилась Португалия. Я всегда упивался звучанием этого языка, но впервые услышал «вживую». Мы предусмотрительно держались подальше от вечно бушующего Бискайского залива. Испанский сменил португальский, а его – французский. Мы вошли в Ла Манш. Зазвучал английский – и, вновь, впервые для меня - «настоящий», а не его американский повсеместный вариант. И вот, мы уже прошли Ла Манш… зазвучал фламандский, затем немецкий, голландский… а мы шли всё дальше на север… Покуда, откуда-то из далекого далека, почти на грани всамделишности, заслышался датский…


Не знаю, может когда-нибудь, где-то, северная Атлантика и бывает синей, но я синей не видел её никогда. Синим бывало Средиземное море, Эгейское, Черное, Адриатика – порою, ослепительно синим, порою лазурно-голубым, а то и бирюзовым до глубинного изумруда. Атлантика же – никогда. Её цвета всегда колебались в серой гамме – от непроницаемо стального до цвета седой, словно подернутой инеем прозелени или столь насыщенной серости, воспринимавшейся глазом почти, как чернота. Но синим – никогда. А Северное море было, словно, Атлантика, возведенная в степень. Все морские справочники уверяли, что в этих широтах, да в это время года нас поджидают сплошные шторма и шквальные ветры. Но штормов не было. Море было тихим, как замершее в ожидании озеро, его поверхность могла бы зваться зеркальной, если бы не была столь непроницаемо матовой. Будто Море истратив на нас весь свой запас штормов в Валенсийском заливе, наконец, сжалилось, справедливо сочтя, что для одного плаванья с нас довольно, что ещё одного такого шторма нам не вынести. И оно было право.


Изначально предполагалось, что груз апельсинов нам следует доставить в Ольборг, Ютландия, обогнув её с севера, пройдя заливом Каттегат и фьордами, но… мы шли с опозданием, как минимум, в два дня, да и состояние нашего груза было плачевным, так что, в компании решили сменить нам пункт прибытия на Эсбьерг, что на юге Ютландии, скомпенсировав, тем самым, запоздание. На юге? Стоял февраль, разгар зимы, как выяснилось, - одной из самых лютых за всю историю Дании. Где-то в глубине материка температуры упали до неслыханных -27! Но на побережье, как говорили, будет значительно теплее: всего каких-нибудь -13.


Чем дальше шли мы на север, тем море становилось седее, студенее, молчаливей. Воздух стремительно охлаждался, море за ним не поспевало и от того покрывалось парной дымкой, отдавая остатки сомнительного тепла. Дымка стлалась по тихой воде, словно тлеющий пар молока непроглядных глубин, словно ждущее нечто в фильме-саспенсе… А потом появился туман. Погода на море – вообще особая статья: там всё иначе. Любое атмосферное явление принимает иные, не похожие на материковые, формы - иначе преломляется солнечный свет, иначе идут дожди, дуют ветра, плывут облака, грозы и молнии над морем совершенно не похожи на своих сухопутных собратьев и, как оказалось, и туманы.


Туман на море – всегда ЧП, автоматически включающее особый режим, четко прописанный регламент: вахты удвояются, присутствие капитана на мостике становится обязательным, а на носу бьют в «туманный колокол» - и это при том, что у нас давно уже есть и радары, и компас-джайро, и спутниковая связь… Мы прекрасно «видели» суда вокруг – малые и большие, далекие и близкие, днем и ночью, в каком угодно тумане мы ловили очертания берегов и точно знали где расположен тот или иной маяк. Разумеется, мы пользовались всеми нашими приборами, но, параллельно и не зависимо от них, продолжали вести себя так, словно ничего этого у нас не было, словно мы шли по морю не XX-ого, а XVIII-ого столетия, словно все наши продвинутые технологии – не более, чем подстраховка, а главный залог успеха и самого выживания кроется в нашем искусстве навигации, исконном морском мастерстве. Частично то была прихоть Писарро, но лишь частично. Позже, на других кораблях, я сталкивался с тем же подходом: прежде всего полагайся на себя самого, на проверенные веками практики, и лишь потом на все новомодные достижения техники. Потому и сейчас, несмотря на все радары и джайро-компасы, моряки по всему миру продолжают определять положение судна с помощью сектанта, как встарь, по солнцу и звездам. И бить в туманный колокол. Тут следует заметить, что уже тогда, в 70-х, на большинстве судов туманный колокол не использовался, ещё в начале века его заменила автоматическая «туманная сирена», а колокол, освященный традициями, литературой и поэзией, остался романтическим символом. Но на «Даймонте» сирены не было, а вот колокол – был. Думаю, Писарро это нравилось.


Мы шли на север, температуры всё падали, а туман густел. Наш «Даймонд» потихоньку обрастал инеем, иней утолщался и становился коркой льда. В воде, то и дело, стали появляться пятна ледяной кашицы. Они уплотнялись, соединялись друг с дружкой, сотворяя хрупкие, подвижные цельности. То была шуга – начальная стадия формирования льда. Откуда-то сверху, с невидимых нам небес, стали неслышно падать снежинки. «Даймонд» превращался в подобие припорошенного сахарной пудрой, леденца. Но то был не сахар.

***

Я стоял на мостике и держал штурвал. Из-за удвоенных вахт там было полно народа, а Писарро, как вкопанный, не сводил взгляда с клубящихся полотен тумана, скрывавших всю переднюю часть судна. Мы приближались к датским территориальным водам и ждали лоцмана. Но перед этим мы должны были поднять на мачте два флага: датский и наш, израильский. И это было не просто предписание международного морского устава, но обязательное, непреложное правило, закон. Страны очень трепетно относились к наличию их флагов на прибывающих кораблях. Помню, как-то раз, много позже, мы шли из Германии в Голландию. Граница между ними проходила по реке Маас – широченной в своем нижнем течении, с очень густым траффиком. Нам следовало спустить флаг Германии и поднять флаг Нидерландов строго на середине реки – не позже и не раньше. И мы точно знали, что за нами пристально следят глаза с обеих сторон. Писарро уже отдал соответствующий приказ. На мостик поднялся Борис, плотник.


 - Кэп, - обратился он к Писарро, - флаги поднять не получается: мачта обледенела, трос флагштока тоже, колеса не вращаются. Надо сбить лед и, может, полить кипятком. Я сам полезу.


 - Хорошо, - сказал Писарро, не шелохнувшись, - полезай да поживее. И кадета с собой прихвати, ну…ты знаешь, какого.


Ни взгляда в мою сторону, ни поворота головы, ни изменения бесстрастных интонаций. Но было ясно, о ком он… - обо мне.


 - Смени его у штурвала, обратился Борис к стоявшему рядом матросу.


 - Штурвал сдаю, - отрапортовал я, - Stady as She goes.


 - Штурвал принят. Stady as She goes, - ответил матрос и занял мое место.


 - Ну вот, - сказал мне Борис, похлопывая по плечу. – поздравляю. Писарро тебя приметил, можешь радоваться… или не радоваться, тут уж как карта ляжет. Сперва ты спускался вниз, теперь полезешь наверх. По мачтам ты ещё точно не карабкался, верно?


 - По мачтам нет, не приходилось, но по деревьям, скалам…


 - Высоты не боишься?


 - Нет.


 - Ну пошли тогда.


Я стоял на палубе и, задрав голову, смотрел на мачту. Она вся была в только образовавшейся ледяной накипи, словно рождественская елка в праздничном убранстве. И, как и елка ветками, она щетинилась круглыми поперечными перекладинами. Всё – железное, никакого там дерева, ни веревочных лестниц – это вам не яхта. И никакой страховки: из-за ступенек-растопырок обычный пояс тут был бесполезен, а страховочный трос не через что было перекинуть. Нет, можно было, конечно, придумать целую систему страховочных тросов и лебедок… Но о таком никто и не помышлял. На суше подобное поведение явно воспринималось бы, как вопиющее нарушение всех правил безопасности. Но на море это была норма: моряки постоянно лазали по мачтам и деррикам по тому или иному поводу, это была рутина. Только, вот, не по обледенелым…


 - Слушай меня внимательно, - сказал мне Борис, передавая молоточек. – Оббиваешь лед со ступенек по обе стороны мачты, начиная с самой нижней. Ставишь ногу. Проверяешь, не скользит ли. Оббиваешь следующую ступеньку. Держишься за нее рукой. Другой оббиваешь противоположную сторону. Лезешь на одну ступеньку выше. Оббиваешь. И так далее. Перчатки не снимаешь – можешь обжечься и примерзнуть к железу. Будь внимательным, собранным, не расслабляйся, но не слишком и бойся, качка сейчас нулевая, ниже палубы в любом случае не упадешь. Всё ясно?


 - Ясно.


И я приступил к работе. Несколько нижних ступенек я оббил, ещё стоя на земле. Дело шло быстро и казалось легким. Потом я полез. И тут же понял проблему: оббивая ступеньку, я должен был держаться рукой в перчатке за противоположную, ещё не оббитую, покрытую коркой льда. И перчатка скользила. А ведь эта рука была единственной моей опорой – соскользни она – и я полечу вниз… Я репетировал различные способы крепления самого себя на высоте не более двух метров над палубой и, если бы что-то пошло не так, - ничего страшного бы не случилось.


Я оббивал ступеньки, постепенно поднимаясь все выше. И тут, откуда ни возьмись, с услужливой подачи памяти, мне вспомнилось детство, точнее, один из него случай.


Думаю, я был тогда в классе 6-ом или 7-ом. Перед самыми зимними каникулами нам решили устроить полугодичную контрольную по математике. Для нас, - шайки смутьянов, шалопаев и баламутов, в которой я играл не последнюю роль, это было смерти подобно. И мы решили во что бы то ни стало её сорвать. Как? Самым гениальным образом: открыв предварительно все окна и застудив класс, благо, та зима выдалась на редкость холодной и снежной. Контрольная должна была состояться в понедельник. В субботу, после занятий, но ещё до закрытия школы, мы проникли в незапертый класс, вытянули щипцами все гвозди из оконных рам (их забивали на зиму для прочности), и открыли шпингалеты, но не сами окна, чтобы наша затея не обнаружилась раньше времени. В воскресенье, когда школа была закрыта, мы вышли на операцию. Наш класс располагался на последнем, четвертом этаже, окна выходили во двор, и крайнее из них непосредственно примыкало к пожарной лестнице. Непосредственно примыкало? Почти: между стеной с окном и перпендикулярно располагавшейся к ней лестничной площадкой был просвет около метра. Нам нужно было перебраться с лестницы внутрь класса и уже изнутри открыть настежь остальные окна. Специально припасенной палкой мы толкнули незапертое окно, и оно распахнулось. Теперь нужно было перебраться внутрь над пропастью метровой ширины  и глубиной в четыре этажа. В случае падения, внизу нас ожидала верная асфальтовая смерть. Просто перепрыгнуть с лестницы в окно было невозможно из-за прямого угла меж ними, нужно было сперва прыгнуть, изловчившись, ухватиться за карниз окна, повиснуть на нем, подтянуться и затем уже влезть в класс. Проблема была в том, что у карниза был жестяной козырек… полностью обледеневший. Лед требовалось предварительно сбить. Это мы тоже предусмотрели, обзаведясь палкой с железным набалдашником. Козырек карниза оставался мокрым и скользким, но уже не обледенелым. А для того, чтобы зацепиться за карниз, требовалось снять рукавицы. Всего нас было пятеро, и я прыгал вторым. Все прошло строго по плану. Мы проникли в класс, настежь распахнули все окна и благополучно вернулись через пожарную лестницу. Утром в понедельник класс открыли и… узрели картину метровых сугробов, холода и пронизывающего ветра. А когда окна вновь закрыли, включили батареи на полную мощность и разогрели класс, то началась невыносимая вонь: оказалось, что кое-кто из нас ухитрился ещё и наложить кучу под кафедрой… Контрольную отменили. Но нас всех вычислили. Как? Мы единственные, кто явился в класс, одетыми, как на северный полюс, в трех свитерах, ушанках, рукавицах и вообще, всем теплом, что сумели отыскать дома…


Я лез по мачте, оббивал лед со ступенек и вспоминал детали той эпопеи. Это придало мне уверенности, а заодно и помогло отвлечься, но, как ни странно, и сосредоточиться на главном. Я поднялся чуть выше середины мачты, где уже ощущались её раскачивания, хоть море и было нулевым, - когда снизу донесся окрик Бориса:


 - Всё. Хватит, слезай. Дальше я сам. Но слезай медленно, осторожно.


И я полез вниз. Достигнув палубы, и все ещё прижимаясь к мачте, я услышал аплодисменты: оказывается, чуть ли не половина команды все это время стояла внизу, наблюдая за моим восхождением. Посыпались поздравления и хлопки по плечу. Я и не знал, что у них это считалось событием, сродни боевому крещению – первое восхождение на мачту…


Но дело было ещё не сделано. Перед тем, как лезть наверх, Борис протянул мне два флага – наш и датский.


 - Молодец, - просто сказал он, - Теперь я продолжу, полезу до самого верха и попробую освободить ото льда колесики флагштока. Если не получится – придется тебе поднять мне чайник с кипятком, на вот этом тросе – и он указал на висевший у него на поясе. А потом ты пристегнешь оба флага с двух сторон: с правой – датский, с левой – наш. Понял?


 - Понял.


Путь, на который у меня ушло добрых полчаса, у Бориса не занял и пары минут. А ещё через пять флагшток был полностью освобожден ото льда. Я прицепил флаги, поднял их, и они тут же заполоскались в порывах, то ли ветра, то ли тумана. И это было красиво.


Борис спустился, продемонстрировав столь же виртуозный стиль, классику морского мастерства – каждое движение отточено до совершенства грации и целесообразности, ничего недостающего, ничего лишнего. Казалось, он танцует с мачтой танго. Спрыгнув на палубу, он сказал мне:


 - Пойдешь на нос, будешь бить в туманный колокол. Сменишь там дозорного. Часы у тебя есть?


 - Нет


 - Возьми мои. Каждые две минуты – одиночный бой. Ясно?


 - Да.


Я понимал: это награда. Бить в туманный колокол считалось ответственным и почетным, абы кого на такое не посылали. И я со всех ног пустился на нос.


***


Тогда-то я впервые и ощутил его в полной мере – туман. Мне, конечно, не раз доводилось видеть туманы и раньше – и в горах, и в пустыне, и в долах… они всегда восхищали, завораживали своей инопланетностью и, интуитивно, я уже тогда подозревал их потустороннюю суть. Но никогда ещё не встречал я туман морской, никогда – столь откровенно исполненный собою, трехмерный, рельефный, активный и невыносимо близкий, всеохватывающий и всепроникающий. Казалось, я вошел в писаное маслом полотно – мазки были густые, сочные, полнящиеся свежей, тягучей сизо-белесой краской, - свинцовые белила с просинью, - непрестанно изменяющиеся, творящиеся на глазах… Живые. Тогда-то я и уверовал окончательно, что туманы – непостижимые для нас существа из иных миров и измерений, они и ловушки, и порталы, и капканы, и зеркала, да что там! – культуры и цивилизации! Подружись ты с ними, познай их язык и природу – и изменишься уже навсегда…


Стоять дозорным на носу корабля, на самой выдающейся его оконечности, перед несуществующим бушпритом, пристально вглядываясь вперед смотрящим в неведанный простор – в моих пред-морских сухопутных грезах всегда виделось квинтэссенцией мореплавателя, неким символом предназначенья. А когда ко всему этому прибавлялся ещё и туман, да не какой-нибудь, а вот такой, волшебный… Я трепетал от восторга… А ведь, попутно я был обязан ещё и бить в колокол, причем, секунда в секунду… Звук колокола был невероятно звонкий, пронзительный, но и он, казалось, гаснет, путается в тумане, как птица в ватных тенетах…


Наконец, откуда-то спереди, послышался низкий короткий гудок, спустя минуту еще один, и из тумана проявилось черно-красно-белое пятно. То был наш лоцман – приземистый и кургузый, с широким черным корпусом и красно-белым мостиком. Лоцман сделал перед нами широкий круг и уверенно занял позицию в полукабельтове перед нами. Помимо проводника, он служил еще и ледоколом, прокладывая нам свободную ото льда полосу темно серой воды. И «Даймонд» последовал за ним след-в-след.


По мере нашего приближения к берегу, лед все плотнел, так что по обе стороны от нас уже простирались сплошные ледовые поля.


Я продолжал бить в колокол, пока туман не начал рассеиваться, распадаться на клочья, и из-под его рваного кружева не проступил смутный абрис берега. Берег всё приближался, высвечивался, обрастал очертаньями, и вот… из сизо-зеленоватого моря туманов, снежинок, инея, льда и, казалось, самого колокольного звона, пред нами нарисовался город. Нет, сказка. Сказка Андерсона.


Первыми проявились шпили церквей с лютеранскими маковками, в точности такие, какими и представлялись они моему воображенью. Пространство меж ними заполнялось домами – нарядными и разноцветными, как леденцы, плотно прилегающие друг к другу, с мощеными булыжником площадями, статуями всадников на площадях, и улочками, обрамлявшими всю картинку самым гармоничным образом. Вдоль берега простирались причалы порта, и там, как нечто совершенно естественное, стояли два больших двухмачтовых брига. И все это в глубочайшей тишине, при полном отсутствии автомобилей и вообще любого проявления современной цивилизации. Так что, появись внезапно, черная, лакированная карета с извозчиком в цилиндре и лакеем на облучке – не удивился бы ничуть. А может, из нее выйдет и он сам – Ганс Христиан?


Я никогда прежде не бывал заграницей, (не считая короткого визита в Вену по дороге в Израиль, который был, скорее, заточением, чем прогулкой), - то была моя первая настоящая встреча с Большим Миром, и я был весь - одно сплошное предвкушение. Я знал, что вот-вот сделаю свой первый шаг в совершенно иную, Настоящую моряцкую жизнь, что после него будет множество других, в разных, далеких и не похожих странах и городах, континентах и культурах, но этот… этот будет первым и незабываемым. Я готовил себя ко встрече со сказкой.


Только вот… я позабыл, что сказки далеко не всегда бывают добрыми, особенно, сказки Андерсона. Я не знал, что перед вожделенным схождением на берег мне уготовано ещё одно испытание. Испытание, которое окончательно определит мое место в этом плавании и на этом судне на много плаваний вперед.


1. X. 25


продолжение следует