Город невидимых жен

Я приехал в Солт-Лейк-Сити искать многоженство, а нашел его отсутствие.
Это звучит как парадокс, но парадоксы – единственная валюта, имеющая хождение в городе, построенном на противоречиях. Мой поезд опоздал на семь часов, и я въехал в долину на закате, когда горы вокруг стали фиолетовыми, а сам город светился так, будто под каждым домом горели невидимые угли. Проводник – мормон – сказал мне, что это отражение озера. Я не поверил ему тогда. Не верю и сейчас.
Гостиница оказалась немормонской. Хозяин, человек с массивной челюстью и глазами, привыкшими считать деньги в полутьме, налил мне виски, не спрашивая, хочу ли я его.
– Вы здесь по делу религии? – спросил он.
– Скорее любопытства.
– Одно и то же. – Он усмехнулся. – Все, кто сюда приезжают, ищут либо Бога, либо его отсутствие. Третьего не дано.
Я выпил виски. Оно было отвратительным.
– А вы что нашли?
– Прибыль, – сказал он коротко и ушел полировать стойку, как будто это был священный ритуал.
На следующее утро, в воскресенье, город был пуст и полон одновременно. Улицы широкие, деревья образовывали арки, но по тротуарам текли безмолвные потоки людей – все в одном направлении, к Скинии. Я пристроился к ним, чувствуя себя щепкой, попавшей в медленный водоворот.
Внутри Скинии люди заполняли скамьи с такой плотностью, будто их усаживали, экономя пространство. Женщины в платьях цвета увядших листьев. Мужчины в черном, с воротничками, которые душили их шеи. Дети, слишком тихие для детей.
Проповедник поднялся на кафедру. Он был молод – лет тридцати пяти, – но говорил голосом столетнего пророка. Его речь была о верности. О повиновении. О том, что испытание – это благословение в маскараде. Он ни разу не упомянул многоженство прямо, но оно присутствовало в каждом слове, как призрак, который слишком вежлив, чтобы материализоваться.
– Господь требует от нас жертв, – говорил он, и его голос отражался от купола, умножаясь. – Не жертв крови, но жертв сердца. Мы должны отдать Ему то, что любим больше всего. Только тогда мы докажем, что достойны Его царства.
Я смотрел на лица в толпе. Они кивали. Но в их глазах – особенно в женских – читалось что-то другое. Не согласие. Скорее усталость человека, который больше не может сопротивляться течению и просто позволяет себе тонуть.
После службы я вышел на улицу, ослепленный солнцем, и почти столкнулся с женщиной. Она была одна – редкость в этом городе, где женщины передвигались группами, как стаи испуганных птиц. На ней было платье не мормонского покроя – слишком яркое, слишком современное. Шляпка с вуалью скрывала половину лица.
– Вы приезжий, – сказала она.
– Откуда вы знаете?
– Вы смотрите. Здесь не принято смотреть. Здесь принято видеть только то, что разрешено.
Ее английский был безупречен, но с легким скандинавским акцентом – шведским или норвежским.
– Вы ищете жен? – спросила она, и в ее голосе прозвучала насмешка. – Все приезжие хотят увидеть гарем по-американски. Разочарую: гаремов нет. Есть только дома. Обычные, скучные, деревянные дома. В каждом – женщина, которая когда-то думала, что выходит замуж. А вышла в очередь.
– Вы...?
– Я? – Она засмеялась коротко. – Я третья жена человека, которого видела шесть раз за последние два года. Он живет с первой. Иногда с второй, когда та не слишком отравляет ему жизнь. Ко мне приходит по четвергам. Раньше приходил. Сейчас это запрещено законом, поэтому он присылает деньги через мальчика. Мальчик ворует половину.
Она говорила это спокойно, будто описывала погоду.
– Почему вы остаетесь?
– Куда идти? – Она пожала плечами. – Назад, в Швецию, где я опозорила семью, сбежав с миссионером? Вперед, в Америку, где одинокая женщина без гроша – это приглашение на панель? Нет. Я остаюсь здесь. У меня есть дом. Маленький сад. Я выращиваю розы. Очень хорошие розы. Лучше, чем у первой жены.
Она улыбнулась, и эта улыбка была печальнее слез.
– Хотите увидеть настоящий Солт-Лейк-Сити? Не тот, что показывают в путеводителях?
Мы шли по улицам, которые становились все уже, дома – все меньше. Она останавливалась у некоторых, кивала.
– Здесь живет Эмма. Четвертая жена столяра. Ее муж умер три года назад, но церковь говорит, что она все еще замужем. В вечности. Поэтому она не может выйти снова. Сидит и ждет смерти, чтобы воссоединиться с человеком, которого ненавидела.
Кивок на другой дом:
– Мэри. Вторая жена фермера. Родила ему восемь детей. Первая жена бесплодна, но именно она хозяйка дома, потому что была первой. Мэри называют "сестрой". Дети называют первую жену "матерью", а Мэри – "тетей".
Еще один дом:
– Здесь никто не живет. Здесь жила Сара. Она повесилась прошлой зимой. Церковь сказала, что это грех. Похоронили за оградой кладбища. Но знаете что? В ночь перед похоронами кто-то выкопал ее и перезахоронил внутри ограды. Никто не знает кто. Может, муж. Может, другая жена. Может, просто кто-то, кто понимал.
Мы дошли до края города, где дома кончались и начиналась пустыня, которая не обещала ничего, кроме песка и камней.
– Вот, – сказала женщина. – Это и есть многоженство. Не то, что пишут в газетах. Не гаремы с шелковыми подушками. Женщины, которые научились быть невидимыми. Которые разучились надеяться. Которые живут в домах рядом друг с другом и никогда не разговаривают, потому что в каждой из них – зеркало, которое отражает собственное унижение.
Она повернулась ко мне.
– Вы напишете об этом?
– Не знаю, – честно ответил я. – Кто поверит?
– Никто. – Она кивнула. – Потому что людям нужны истории. Большие, яркие, понятные истории. Про пророков и откровения, про золотые таблички и ангелов. Не про медленное удушение женской души в деревянном доме на тихой улице.
Она ушла, не попрощавшись. Я смотрел, как ее фигура становится меньше, растворяется в мареве жары.
В тот вечер я сидел в гостинице, пытаясь писать. Слова не шли. Я начинал и зачеркивал. Описывал храм – зачеркивал. Пытался передать абсурдность Книги Мормонов – зачеркивал. Все казалось неважным перед тем, что я видел в глазах шведки.
Хозяин принес мне еще виски.
– Встретились с Ингрид? – спросил он.
– Откуда вы знаете?
– В этом городе все знают все. Особенно немормоны. Мы наблюдаем. Записываем. Ждем.
– Чего ждете?
– Конца. – Он сел напротив. – Видите, все думают, что мормонизм рухнет из-за закона, из-за давления правительства. Но это не так. Он рухнет изнутри. От того, что ложь не может длиться вечно, как бы искусно она ни была упакована в слова о боге и спасении.
– Вы оптимист.
– Я реалист. – Он встал. – Знаете, что странно? Мормоны построили этот город из ничего. Превратили пустыню в сад. Это требует веры невероятной силы. Но они использовали эту силу, чтобы создать тюрьму. Самую красивую тюрьму, которую я видел. С широкими улицами и тенистыми деревьями. Но все равно тюрьму.
Я уехал на следующий день. Поезд вез меня прочь от долины, и я смотрел, как город становится меньше в окне, превращается в игрушку, потом в точку, потом исчезает.
Но я не мог забыть. Не храм. Не Книгу Мормонов с ее безумными генеалогиями. Не проповеди о повиновении.
Я помнил лица. Женские лица, в которых надежда умерла так давно, что уже не осталось даже шрама. Помнил розы в саду шведки – ее маленькую, отчаянную попытку создать красоту в мире, который отнял у нее все остальное.
И вспомнил пустыню за городом. Безжалостную пустыню, которая просто была.
Иногда я думаю: что лучше – мираж или пустыня? Город, построенный на лжи, или просто пустыня?
Но потом вспоминаю розы. И понимаю, что вопрос не в этом. Вопрос в том, что мы делаем с клочком земли, который нам дан. Превращаем ли мы его в сад или в тюрьму.