Ольга Панченко, дочь поэта Николая Панченко

     С дочерью поэта Николая Васильевича Панченко мы подружились, когда она переехала из Калуги в Москву. Ольга была моложе меня, но уже с середины 70-х, защитив диссертацию на соискание степени кандидата филологических наук,  преподавала в вузах столицы.

Параллельно она вела исследования поэтики Блока и других авторов начала ХХ века, а также материалов ОПОЯЗа (Общество изучения поэтического языка, одно из направлений русского формализма в литературоведении). Ее докторская диссертация была посвящена жизни и творчеству Виктора Шкловского.

Публиковала статьи и о современной поэзии. Ниже я помещаю статью О.Панченко о поэтах военной темы, поэтов Великой Отечественной войны.
 

                Загореться этим пламенем...

В молодой поэзии 70 - 80-х годов проявилась новая для нее активная лирическая тема - война, память войны. Странная, казалось бы, волна в лирике не видевших, не переживших ни фронта, ни эвакуации под бомбежками, ни скудного военного тыла.

Однако же есть стихи. Помню свое удивление лет пять тому назад, когда услышала от ровесника: «Вот пошли стихи о войне». Удивление давно прошло, потому что появилась не только молодая поэзия памяти войны, но и критика, откликнувшаяся на нее, давшая свои оценки. (Ю.Поляков. Проникнись моментом! - «Литературная газета», 1984, 9 мая. Л.Таран. Долгое эхо. Заметки о военной лирике.- В кн.: Молодые о молодых. М., Молодая гвардия. 1984; В.Фокин. Боль и память.- Там же).
И все-таки почему «Война» - в стихах поколения, как говорят, не нюхавшего пороха?

Очевидно, причина чисто человеческая. Как бы ни дискутировалась в разное время проблема отцов и детей, дети при всей их позиционной самостоятельности, автономности так или иначе связаны с судьбами отцов. А отцы нынешних молодых, пишущих о войне,- фронтовое поколение. Даже детские игры мальчиков — будущих поэтов, рожденных в первое послевоенное десятилетие, были не отвлеченными: «русские» дрались с «фрицами».

Есть причина, идущие изнутри самой поэзии, разветвленной, кустящейся, но начинающейся, как дерево, из земли, с корня. Молодая поэзия, какой бы новаторской она ни была, невозможна вне традиции.

Одно из главных направлений лирики любого поколения — гражданское, в котором сегодняшние молодые ищут возможности, способы, формы самовыражения. В русской поэзии гражданский пафос издавна связан с героикой военного подвига. Лирика Великой Отечественной войны как раз и представляет героическую, гражданскую традицию. Причем представляет достойно и сильно.

Вспомним фразу С.Наровчатова о том, что поколение фронтовиков не дало гениальных поэтов, но породило гениальную поэзию. Уже в самой этой фразе присутствует обобщение характера поколения.

Сейчас, по прошествии 40 лет со времени окончания войны и более чем 40-летнего литературного пути тех, кто остался жить, видишь, что у поэзии фронтовиков есть свое необщее выражение лица, свой почерк, уже своя традиция.

Особое «выражение лица» поэзии фронтовиков осознается нами особенно четко, когда читаешь и перечитываешь все, что написано о войне несколькими поколениями поэтов, пришедших позже, - В.Соколовым и Е.Евтушенко, О.Чухонцевым и Э.Балашовым, О.Ермолаевой и Г.Кружковым.

Война отзывается в их стихах воспоминанием детства, рассказом о судьбе близких,  переживших «сороковые-роковые», ассоциацией, вызванной «чужим» словом — стиховым или прозаическим. Но война пишется с большей или меньшей дистанции — временной и пространственной. Это взгляд во «вчера» из «сегодня».

Великая Отечественная война выразилась и во взгляде из сегодняшнего дня в будущий через день вчерашний: в антивоенной лирической волне. Прозвучавшее в начале 60-х «Хотят ли русские войны...» Е.Евтушенеко, очевидно, осталось в поэзии надолго, пока существует в мире угроза войны.

Однако не было бы этого мощного стихового «эха» войны, не будь лирики фронтового поколения поэтов, в которой война — реальная жизнь, без границы между настоящим и прошлым.
Война по сию пору существует в памяти фронтовиков не как элегическое воспоминание, а как тот необходимый, единственный критерий, которым измеряются все жизненные ценности — добро, зло, правда, ложь.

Почему мне приснился комбриг мой опять
И бригада уральцев в строю?
И - мне не пятьдесят,
Даже - не двадцать пять
Я еще, точно ангел, стою...-

пишет М.Львов, отдаляясь от войны на десятилетия. Не отпускает его война, как и М.Дудина («Старому солдату»), К.Ваншенкина («Весной сорок пятого»), как и Н.Старшинова:

И я иду, и я пою,
И пулемет несу,
И чувствую себя в строю,
Как дерево в лесу.

Через годы вернулся к войне, с особой остротой ощутив ее последствия, Е.Исаев в своем лирическом эпосе («Суд памяти», «Даль памяти», «Двадцать пятый час»).

Размышляя о литературной традиции, мы стремимся увидеть определившиеся этические и эстетические взгляды писателя, способы изображения действительности, художественные средства, которые в той или иной форме унаследованы вновь пришедшими поколениями. Обратимся к поэзии фронтовиков. Не будем перечислять их по пальцам, поговорим о главном.

Есть у военной поэзии существенная, проступающая, как на человеческой ладони, линия судьбы, характера. Она заключена в неподдельной искренности разговора с читателем, остром чувстве правды: достоверности жизненного материала, адекватности слова и поступка, смелости, перенесенной с поля боя на поле стихотворения.
«Летом 1943 года на Курской дуге,- вспоминает М. Луконин в книге «Товарищ Поэзия»,- я записал такие строки:

...Чтоб замкнулось кольцо
Призывающих рук,
Как венок,
Или нет,-
Как спасательный круг.

Долго они кружились у меня в голове, пока не столкнулись с мыслью, не осветились для своей настоящей жизни в стихотворении «Пришедшим с войны» (1945):

Я вернулся к тебе,
Но кольцо твоих рук -
Не замок,
Не венок,
Не спасательный круг...

Первое — маленькая правдивость, второе — правда, обобщение чувств. Это дороже».
Правду, столь ценимую, М.Луконин пронес через всю свою жизнь поэта. Она и в стихах на военную тему («Мои друзья», «Дни свиданий», «Танк», «Приду к тебе» и других), и в редкой по высоте и силе духа лирике о любви, составившей одну из последних книг поэта «Испытание на разрыв».

Обычно о достоверности жизненного материала в литературе не говорят по отношению к лирической поэзии. Однако лирика фронтовиков в этом сродни прозе. Она не чурается фактов, конкретных реалий, бытописаний.

Поэзия Б.Слуцкого — одного из убедительных проявлений этой достоверности, о чем бы он ни писал – о друзьях («Мои молодые товарищи»), о своей работе («Пора заканчивать стихи...», «От неверной формулы...»), о своей бабке («Как убивали мою бабку?») или об армии («РККА»). Природа достоверности в лирике особая. Ведь стихотворение располагает меньшим пространством, чем рассказ, повесть. От насущной конкретики каждого дня к обобщению — таков ход мысли многих стихотворений Б. Слуцкого.

В лирике Б.Слуцкого нередки переходы от «я» к «мы» и от «мы» к «я», потому что он стремится обобщить факт, увидеть за действительно бывшим эпизодом не правдивость, а большую правду. Вот лирический герой Б.Слуцкого вспоминает о своей воинской работе: «Мой батальон — четыреста парней, / выпускников училища пехотного,- мне подчинялся бодро и охотно. / Я не видал толковей и верней / солдат /, чем эти вот десятиклассники... Какие комсомольские собрания / в те десять дней я провести успел! / Какие песни пел близ поля брани / мой батальон! / Какие песни пел! Какую стенгазету мы повесили / в районе боя.../» Итожит цепочку воспоминаний кода стихотворения, высветляющая, выделяющая главное. Строфа начисто лишена внешнего пафоса, но в ней есть высокое гражданское звучание:

Соображая, как случилось это:
мы победили, немцы — проиграли,-
я вспоминаю комсомольское собрание,
и синий дым трофейных папирос,
и на повестке дня один вопрос -
о том, что каждый сделал для победы.

Конечно, не на голом месте возникла крупным планом жизненная достоверность в стихах М.Луконина, Б.Слуцкого, А.Межирова и других поэтов — их сверстников. Уже в предвоенной поэзии одним из первых по значимости был творческий голос А.Т.Твардовского. Герои его предвоенных, мирных поэм, как и Василий Теркин на войне, знают про жизнь многое и говорят, что знают. Причем не дистиллированным, а самым будничным языком, с крупицами просторечия и диалекта. Однако для Твардовского лирический эпос, а затем и лирика войны были продолжением давно выбранного пути, стилевой манеры. Истоки поэтического мировоззрения Твардовского -  в новой жизни советской деревни — находились далеко за пределами войны.

Иное происходило с поколением сороковых. От литературной романтики, которая брала верх в поэзии второй половины 20 — 30-х годов, от сильных литературных влияний - к самому нерву, эпицентру жизни молодых поэтов повернули события войны. И они сделали эту жизнь на войне темой лирической поэзии .
          
Говорят, что каждое поколение поэтов приходит со своим вопросом, с поиском своего идеала. Именно этим — своим! — вопросом и ответом юноши 1941 года отличались от предшественников и от тех, что явились позже.

На вопрос: как жить дальше? - возникший в первый же день войны, молодые поэты отозвались поступком, действием. На вопрос жизни они отвечали собственной жизнью.

Адекватность слова и поступка выразилась в характере лирического героя поэтов-фронтовиков. В лирике о войне М.Луконина, С.Наровчатого, М.Дудина, А.Межирова и других почти не встретишь ухода от разговора непосредственного — от первого лица. Лирический герой и авторское «я» если не прямое тождество, то самые ближайшие «родственники».
Почему? Да потому, что у молодых этого времени на войну выпало становление характера, созревание чувства своей индивидуальности, личности. Ведь война была событием, происходившим не где-то и не с кем-то. Ею определялся строй жизни и души самого пишущего. Очень точно выразил в стихах это свое пережитое состояние С.Орлов: «Я на войне писал стихи украдкой, / Скрывал стихи от посторонних глаз. / Под картой в сумке прятал я тетрадку. /Друзья просили: «Напиши про нас!..» А я стихи писал, когда все спали. / Все про себя писал. Как тосковал я сам,/Как письма ждал,/Хотел, чтоб вспоминали,/ Не забывали... Я отказывал друзьям». Этим состоянием объясняется, условно говоря, автобиографичность» многих стихов «с войны» и «о войне».
 
Мысль, поэтически высказанная С.Орловым, в прозе и на другом отрезке времени повторилась в «Биографических записях» Е.Винокурова: «Когда мы пришли с фронта, пережитое распирало стихи, как жито — закрома. Поэты изнемогали от эмоциональности, хотелось рассказать, поделиться. Мы были горды и за страну, и за самих себя лично. Мы выдержали испытание.
Гейне писал, что «юноша хочет иметь собственную историю». Мы были еще очень молодыми людьми, но каждый из нас имел уже свою историю».

Потребность в отстранении, во взгляде на судьбу поколения через свой фронтовой и человеческий опыт родилась не сразу. Хотя уже в предвоенных стихах П.Когана («Письмо», «Нам лечь, где лечь...»), Н.Майорова («Мы») присутствовала попытка такого обобщения, оно сменилось лирикой, где на первом плане был «я», один из многих на большой войне. Однако в конце войны и в послевоенной лирике появляются стихи, в которых «я» обретает подчеркнуто собирательный характер. Лирический герой этих стихов воистину героичен и без всякого опосредования соотносится с понятием «герой» - от греческого heros, что означало: полубог или выдающаяся, легендарная личность.

Таков характер лирического героя стихотворения С.Орлова «Его зарыли в шар земной...» (1994 г.), получившего широкую известность. Оно воспринимается как высокое обобщение воинского подвига. Солдат возвращается земле, на которой жил, которую защищал в бою, - земле-матери.
Он уподоблен одному из титанов древнегреческой мифологии, сыну Урана и Геи: "И Млечные Пути пылят / Вокруг него с боков". Солдат, несущий людям теплый свет мира, и Прометей, похищающий огонь во имя людей, становятся героями одного роста, одной исторической величины.

Читательская память возвращает нас к Твардовскому, его знаменитому стихотворению, написанному после войны, в конце 1945-го -  в начале 1946 года, "Я убит подо Ржевом". За лирическим "я" - здесь целое поколение павших. Павших- и завещающих жить:
Завещаю в той жизни
Вам счастливыми быть
И родимой отчизне
С честью дальше служить.

«Сотни верст войной протопал»  от первых эскизных зарисовок ее до жестокого обобщения «Баллады о расстрелянном сердце» (1944) Н.Панченко, без стихов которого для автора этой статьи непредставима тема войны. Мы, родившиеся, в конце 40-х годов, постигали правду о войне из рассказов близких нам очевидцев, из кинематографа и литературы. Я узнавала войну от отца - очевидца и поэта Н. Панченко. Рассказов о фронтовой жизни не было. Были стихи о ней, читавшиеся в маленькой прокуренной комнате запальчиво, самозабвенно, иногда до утра. Были фотографии и той предвоенной и военной поры. Вот одна из них. Отец, больше похожий на подростка, в длинной шинели. Еле сдерживаемая улыбка радости и гордости оттого, что он, такой взрослый в этой шинели и пилотке, стоит рядом со своим штатским отцом, держащим на коленях бухгалтерский потрепанный портфель из «крокодила». Снимок 1941 года, сделанный перед отправкой на фронт. О себе, глядящем с этого снимка, и о своих ровесниках Н.Панченко позже напишет: «И ведь подумать: / в первые минуты / мы радовались близости боев. / В солдатское одеты и обуты, / мальчишеством набиты до краев».

Навсегда запали в память короткие строки «Баллады...», подобные пулеметной очереди:
Лежат фашисты в поле чистом,
Торчат крестами на восток.
Иду на запад — по фашистам,
Как танк — железен и жесток.

Стихотворение, облекшееся в форму баллады, построено на соединении реального и ирреального планов. Солдат идет по войне, преодолевая сильного врага. И враг побежден. «Я землю спас, отвел беду...» - говорит солдат о себе.  Но каждый выстрел по врагу отрывал кусок его, солдатского сердца. Конечно, легенда, метафора, небыль. Баллада кончается строчками, как будто бы разрешающими конфликт:
И где-нибудь, в чужой квартире,
Мне скажут: - Милый, нет чудес:
В скупом послевоенном мире
Всем сердца выдано в обрез.

В этих строчках присутствует отзвук бытового массового рефрена: «Война все спишет. Все так живут». Но именно тому, что «всем сердца выдано в обрез», противопоставлен пафос баллады.

Искренность разговора с читателем, честная самоотдача чувства, трансформированного в стихи, присутствует в лирике фронтовиков и как способность к активному сопереживанию. Чужому горю, несложившейся судьбе. Истоком этих со-боли, со-печали, со-участия была жизнь на войне. Однако статус качественного признака, свойства они обрели позже, в послевоенной, а не довоенной поэзии, в которой больше ценились волевое начало, несгибаемый дух героя и его лирического адресата. Именно о таком преодолении установившегося стереотипа писал Н.Старшинов в одном из стихотворений 1945 года:

Солдаты мы. И это наша слава
погибших и вернувшихся назад.
Мы сами рассказать должны по праву
о нашем поколении солдат.

Пускай сурово, но открыто, честно.
А вот один литературный туз
                твердит,что совершенно неуместно
в стихах моих проскальзывает грусть.

Под речитатив гитары в начале 60-х прозвучали незамысловатые строчки «Полночного троллейбуса» Б..Окуджавы: «Твои пассажиры — матросы твои - / приходят на помощь. / Я с ними не раз уходил от беды,/ Я к ним прикасался плечами...» Во второй половине 60-х появилось стихотворение М.Львова, в котором высоко поднималась тема соучастия к судьбам живых и ушедших современников: «Пенсионеры / и пионеры. / Разные возрасты. / Разные эры. / Душу / в восторге взовью, как в салюте:/ - Это все- люди!/ Все-люди! / Все люди!.. Чуть не готов я/ обуглиться / сердцем:/ Был он / иль не был / на свете, / Освенцим?... Гнали их в печи, / как в жерла орудий. / Думал ли / кто-нибудь: / - Это же люди!»(“Это все-люди...»)

Нравственный опыт солдата, видевшего много боли и крови, не мог пройти бесследно. И он воплотился в стихах «гражданских», «мирных» с обнаженными болевыми точками души, прикасающейся к душам близких по семье, городу, планете.
Поэта-фронтовика узнаешь, выделишь из многих и по другой черте: по обостренному чувству жизни, полному восприятию каждого дня, дарованного ею. Это чувство идет из «молодых» стихов 1945-1946 годов («Очень / Хочется / Жить! - / Валяться на острой горячей траве, / Изрезав / вспотевшую / кожу, / Смотреть, / как в июльской сплошной синеве / Сгустком крови / маячит / коршун...» А.Межиров. На рубежах). В зрелую пору  - «Жизнь моя, мое цветное, панорамное кино! / Я люблю твой свет и сумрак — старый зритель, я готов / занимать любое место в тесноте твоих рядов», - скажет Ю.Левитанский уже в 1970 году во вступлении к книге «Кинематограф».

Нравственное кредо поэтов — фронтовиков, их открытая гражданская позиция породили определенного лирического героя, цельного, бескомпромиссного, объединенного со своим поколением чувством одной судьбы. Лирический герой и авторское «я» связаны самыми прочными узами. Не оттого ли и система поэтических средств лирики фронтовиков далека от отвлеченной книжности. Язык этой поэзии приближен к повседневной речи, не к языку искусства, а к языку жизни.
Суровый походный быт войны. Его не стесняются, не пытаются вытеснить романтикой, потому что он — жизнь, одно из ее проявлений, а значит, поэтичен.

Поэт, поэт, весь мир перед тобой.
А перед нами — лишь окопа дно.
И, может, этой самою ценой
Найти слова редчайшие дано, -

писал В.Субботин, очень точно нашедший свои слова и в поэзии, и в прозе о войне.

Противопоставление «поэтическое» - «непоэтическое» утрачивается, стирается. Высоко все, что имеет отношение к вечной теме лирики жизнь, —  и смерть. А эта тема проявляется и укрупняется на войне, как нигде:
Бой был короткий. А потом
глушили водку ледяную,
и выковыривал ножом
из-под ногтей
я кровь чужую.
Приведенная строфа — финал известного стихотворения С.Гудзенко фронтовой поры - «Перед атакой». Оно вышло в цикл «На переднем крае» тоненькой книжки «Однополчане», изданной в 1944 году. В этой строфе значимо каждое слово. «Бой был короткий»,- сказано С.Гудзенко, и именно поэтому все предшествующее атаке, пишется им подробно, выпукло, воспринимается чувственно осязаемо:
Снег минами изрыт вокруг
и почернел от пыли минной.
Разрыв.
И умирает друг.
И, значит, смерть проходит мимо.
…........................................
Мне кажется, что я магнит,
что я притягиваю мины.
Разрыв.
И лейтенант хрипит.
И смерть опять проходит мимо.

Реалистическая, сродни прозе, конкретность финальной строфы смущала в свое время критиков. Но ведь именно эта жестокая подробность дает сильный ток всему стихотворению и возможность почувствовать вечную лирическую антитезу жизнь — смерть как жизнь бок о бок со смертью.
«Кровь», перекликающаяся по стереотипу читательского сознания с «любовь», в контексте С.Гудзенко оказывается в другом, эмоционально жестком лексическом ряду: Ледяную — ножом — чужую. Но не чужая это кровь («Разрыв. И умирает друг...»). Смерть, сегодня обошедшая солдата,- рядом. И ощущение близости ее осталось, как в крови, застрявшей под ногтями.

«Прозаизация» языка происходила одновременно с «лиризацией» жанра.
Как ни парадоксально, война усилила в поэзии лирическое начало. Личная тема заявила о себе в поэзии, на равных сосуществуя с гражданской.

Кажется, главным словом на фронте и в тылу было «мы». Люди, сведенные во взводы, батареи, полки, одетые в одинаковый защитный цвет, жили одной надеждой и предчувствием победы: мы победим! Но «мы» складывалось из «я» и «ты» (муж и жена, невеста), «я» и «он», «она», «они» (сын и отец, мать, родные). Цементом этого «мы» были человеческие отношения, облекшиеся в форму писем, фотографий сердечно любимых и близких, что носили и впрямь у сердца, рядом с партбилетом.

В поэзии войны отмеченная социальная тенденция реализовалась во вспышке любовной лирики. На страницах «Правды» в 1942 году появилось симоновское «Жди меня», разнесшееся по всем фронтам. В годы войны им была написана книга любовной лирики «С тобой и без тебя». О любви писали С.Гудзенко, С.Наровчатов, М.Луконин, Ю.Друнина.
«Не знаю, где я нежности училась, / Быть может, на дороге фронтовой...» - замечает Друнина в 1946 году. Нежности, проявившейся вроде бы вопреки обстоятельствам, судьбе.

А Н.Бялосинская в стихотворении, датированном 1945 годом, без всякого «быть может» говорит об этой захлестнувшей ее нежности вопреки... Нет, благодаря фронтовой женской судьбе: «Нетерпенье машин от далекой рощи, / перебранка, топтание, смех солдат. / И опять отрывает регулировщик / вконец убедительный спелый мат. / И как будто нарочно, /над этим шумом, / над криком в ефрейторовой голове: / «Хочу обнять своего родного. / Как в тот / (до сих пор не верится) / час...» Ленты бинтов почерневших сдвигая, падает на землю раненый март».

Лирика 1941-1945 годов читается как дневник поколения. Свидетельства тому — уже самые названия стихотворений военной поры: «Отступление», «Разговор в блиндаже», «На грузовике под обстрелом», (С.Наровчатов), «И наступило к вечеру затишье», «Перед атакой», «Не до отдыха нам...»  (С.Гудзенко), «Пулеметчик», «Последний отбой» (А.Недогонов), «Я в этот день бессонницей измят...», «Бранденбургские ворота» (В.Субботин), «Когда тебя бессонной ночью..», «Больной, как будто бы гранату...» (В.Гончаров).

Близка «дневниковой» другая, столь же характерная форма фронтовой лирики — письма с фронта. Немолодому читателю хорошо памятны симоновские «письма» (« Не сердитесь — к лучшему...», «Открытое письмо».) Но одновременно с ними писались «Дальнобойные письма», «Письмо из Млавы», «Письмо из Мариенбурга» (С.Наровчатов), «Письмо с Волги» (С.Гудзенко), «Письмо» (А.Недогонов), «Порванное письмо» (Г.Николаева), «Письмо невольника к своим землякам, находящимся в других лагерях» (Н.Фомичев).

И дневники и письма — жанры по своему происхождению нелитературные. Однако, как раз эти, непервичные в поэтическом творчестве формы, оказываются на переднем плане, отражая амплитуду колебаний фронтовой жизни — от стремительных атак до негромких, вполголоса, слов у костра, на привале. «Стихотворению форма нужна такая, как на красноармейце», - писал М.Луконин.
Жизнь на войне подсказывала свои слова и свои темы, жанры — стиль.
Традиция — это всегда передача, переход взглядов, обычаев, способов выражения мысли от одних поколений к другим. Что же дала и передала последующим поколениям поэзия фронтовиков?
Осознание себя частицей Отечества, движущей силой истории («А нам судьбу России доверяли, / и кажется, что мы не подвели». «Но что бы стоила история / без поколенья моего?!») -  и в то же время обостренное чувство личности, не индивидуализма, а человеческой индивидуальности.

Поэзия войны усилила, обострила тенденции, бродившие в языке художественной литературы. Она утвердила эпизодические до нее «прозаимы» в стихе, сняла полный запрет на «непоэтическое». Жизнь во всем ее эмоциональном спектром, сложной гаммой чувств вошла в стихи и осталась в них.

Поэты, прошедшие войну, сумели сказать свое слово о жизни предельно просто и эмоционально-напряженно. Они внесли в нашу поэзию прозаическую струю, плотную и густую фразу. Так что после них нельзя уже было писать иначе. Все, что было слабее по слову, по интонации, по эмоции, уже не воспринималось.

В 60-е годы в статье «Поэты и критика» С.Наровчатов с болью замечал, что литературоведы не видят развития в поэзии фронтовиков, относятся более серьезно и вдумчиво к военной прозе. В поэзии же его, С.Наровчатова, сверстников видят лишь разрозненные островки.
Бытовала и другая точка зрения, может быть, не менее досадная.
Поэтов-фронтовиков безоговорочно объединяли в одну обойму, кстати сказать, оставляя многих представителей поколения за ее пределами. Очевидно, именно такой взгляд вызвал открытое неприятие А.Межирова, написавшего в пику критике:
Пусть сочтут эти строки изменой
И к моей приплюсуют вине:
Стихотворцы обоймы военной
Не писали стихов о войне.

Всех в обойму военную втисни,
Остриги под гребенку одну!
Мы писали о жизни....
О жизни,
Не делимой на мир и войну.

Сегодня представители фронтового поколения - «старшие». Как говорится, поредели их ряды. Ушли М.Луконин, С.Орлов, С.Наровчатов. Да и обоймы, очевидно, нет. Налицо совершенно непохожие друг на друга поэтические миры, походки, голоса. Н.Старшинов — в равной мере публицист и лирик, гражданский пафос «мирных» стихов которого не уступает стихам о войне. В.Субботин, пишущий о времени и судьбах людей своего поколения в стихах и коротких лирических новеллах: проза прочно вошла в его жизнь поэта. Е.Исаев, работающий исключительно в жанре поэмы. Д.Самойлов и Ю.Левитанский, пристрастные к литературе, истории, так называемому «культурному слою». Создатель литературного городского романса Б.Окуджава. Верные «тайне обыденности» (по выражению С.Наровчатова) В.Слуцкий, А.Межиров, Е.Винокуров...

К тому же в литературу, к своему читателю, эти поэты вышли не строем. В правофланговых были рано заявивший о себе и рано ушедший С.Гудзенко, активно публиковавшиеся уже в 40-50 -е годы М.Луконин, М.Дудин, С.Наровчатов, А.Межиров, В.Субботин. Когда писались последние стихи С.Гудзенко, не было еще для читателя поэта Б.Окуджавы с пропетыми стихами о Леньке Королеве и хорошо известными сейчас «До свиданья, мальчики», « Мы за ценой не постоим». О позднем своем становлении и признании говорил в стихах Ю.Левитанский («Трудно давалось прозрение. / Поздно приходит признание... Вот и живу теперь — поздний. / Лист раскрывается — поздний. / Свет разгорается — поздний»). Постепенно завоевывает широкую читательскую аудиторию В.Жуков, убежденный в том, что «поэты не все сказали о войне».

Поэтам 1920-1925 года рождения принадлежали мужественные и правдивые строки о жизни. Фронтовики заговорили с эстрад, вспомнив традицию Маяковского, открыли тайну повседневности, смешали «высокое» и «низкое» - вынесли правду стиха на своих плечах. И это в немалой степени помогло следующему поколению молодых, бывших в годы войны детьми и подростками, проявить себя в стихах по-граждански смело, интонационно раскованно. По какой-то неписаной традиции принято искать направляющие голоса, выделять доминанты. В критике стало общим местом искать нового Пушкина, Маяковского и сетовать на то, что они не родились. Думается, что попытка выделить «главного» среди поэтов фронтового поколения бессмысленна. За нас это сделает время.

Сегодня отчетливо видится другое. Есть сильная и мускулистая поэзия фронтовиков со своей сформировавшейся традицией: со своим гражданским взглядом на жизнь и реализацией его в материале поэта — слове. Есть разность поэтических индивидуальностей, и по сию пору ведущих в своем творчестве непрерывный диалог. Есть поиски жанра и формы: от рифмованного стиха к верлибровой поэме, от романса к историческому роману — и снова к стиху.

Понятны трудности сегодняшних молодых. Критики нет-нет да и упрекнут их в усредненности, вялости.
Трудно загореться пламенем более ярким, чем вечное. А ведь его отблеск несет поэзия фронтовиков. Но, наверное, стоит загораться этим пламенем и искать естественный, не попутный ветер, раздувающий свое. Как это делают, например, В.Капралов, Г.Русаков, Ю. Поляков и Н.Дмитриев. Как это органично происходит в поэзии О.Постниковой:

Мы от тех, кто под смертью так юно любил,
Кто посев этот жалкий хранил
И кому от корней  лебеды и рябин
Навсегда оторваться нет сил.
Мы им принадлежим
всем сплетением жил,
Поросль первая братских могил.

Опубликовано: Ольга Панченко Загореться этим пламенем...
 журнал «Литературная учеба» 1985, № 3