Ходасевич и граница эпох

Часть 5

Владислав Фелицианович Ходасевич и граница эпох

Эта тема уже отражена у меня в достаточно обширной работе «Русская Эстетика и Поэтика Ходасевича». Но она никак не отпускала меня и привлекала вновь какой то своей недосказанностью. Ведь она эта тема настолько многогранна, краеугольна, как и судьбоносна для Великоруской Культурологии и самого расового Бытия Русского Народа, что возможно к ней еще придется возвращаться вновь и вновь.

Поэт и блестящий литературовед, стилист Владислав Фелицианович Ходасевич (1886-1939) был своеобразным культурологическим и литературно нравственным мерилом поэтического творчества эпохи Серебренного Века. Нигде и никто не замечал и не отмечал ранее, что Ходасевич на фундаменте своей мироощутительной нравственной «пушкинистики», положил начало мировоззренческого возврата к современному русскому расовому типу литературоведения.

Творческие тенденции музыки, литературы и поэтики под воздействием славянофилов приобрели этнорусский характер лубка. Многолетняя критическая деятельность Стасова второй половины XIX века получила тогда всеобщее общественное признание. В первую очередь ее поддерживали все либеральные культурологические круги общественного мнения. Своими псевдорусскими тенденциями она толкала Русскую Культуру к закономерному глубокому падению в модернизм Серебренного века, где стала поистине господствующей. Стасов внешне русофильски общественно представал на публике в сапожках рус и поддевке, но он не только пропагандировал панславянизм в музыке и народническое реалистическое искусство передвижников, но и исповедовал новую, демократическую, общенародно-общечеловеческую прогрессивную прозападную методологию критического подхода в оценке самого творчества.

В.Ф. Ходасевич в аристократизме духа своей «пушкинистики» был оппонентом этой народнической тенденции «а ля рус», а в своем аналитическом литературоведение продолжил традиции тенденций стилистики заложенных К.Н. Леонтьевым. Он стал основоположником эстетического духа методологии аналитического литературоведения на культурологическом фундаменте «пушкинистики». Владислав Фелицианович своей аналитической литературоведческой деятельностью развенчал господствующую плебейскую либеристическую методологию подхода к творчеству с позиций критиканства. Он наглядно показал, что только с подобных позиций надо оценивать литературное наследие.

Блок, Гумилев, Пунин, да и многие другие литераторы Серебренного Века относились к аналитическому поэтическому мнению Ходасевича с большим уважением, а его литературный русский язык, чистота и образность стиха считались непревзойденными эталонами.

С 1920-х годов Ходасевич испытал все тяготы эмиграции. Он писал о себе: - «Я явился в поэзии как раз тогда, когда самое значительное из всех современных течений в литературе и поэтике уже начинало себя исчерпывать, но еще не настало время явиться новому. Городецкий и Гумилев пытались создать акмеизм, из которого, в сущности, ничего не вышло. Мы же с Цветаевой, выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не пристали, остались навек одинокими, «дикими». Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть.

Символисты не хотели отделять писателя, от человека, его литературную биографию от биографии личной. В этом плане символизм, как и любой иной «изм» имел культурологическую форму «социального учения». Именно поэтому он не хотел быть лишь только художественной школой, литературным течением. Он все время порывался стать жизненно - творческим культурологическим методом, и в том была глубочайшая, быть может, жизненно невоплотимая правда подобного творчества. (!!! В.М.) Но в постоянном стремлении к этой недостижимой правде в сущности и протекла вся его история».

Сблизившись на время с одним стилем, а потом с другим, Ходасевич в обоих разочаровался и еще сильнее укрепился в своем отрицательном отношении подобного творчества и самого творческого процесса ко всякой общественности, к общению вообще.

Это было следствием природного творческого Духа типологической Эстетики в Поэтике Ходасевича. Молитвенный путь творческого Духа Личности, его алкание, прорицания Со-Вести с Творцом, собственно в природном смысле это и есть сокровенная Вера Личности, этот путь всегда индивидуален и неповторим. Только в подобном творческом плане он обретает свою природную неповторимость и уникальность своей расовой типологической Высокой Эстетики.

В Ходасевиче не было ни капли русской крови (отец литовский поляк, мать еврейка из литературной семьи), но он всегда считал себя русским по культуре и написал свое первое стихотворение в возрасте шести лет именно на русском языке, будучи еще ребенком.

«Писать автобиографию на нескольких страничках — и бессмысленно, и не хочется. Лучше расскажу, очень внешне, свою жизнь за последние годы… Весной 1918 года началась советская служба. С конца 1918 года я заведовал московским отделением «Всемирной Литературы». Зиму 1919-20 года провели ужасно. В полуподвальном этаже нетопленого дома, в одной комнате, нагреваемой при помощи окна, пробитого — в кухню, а не в Европу. Питались щами, нелегально купленной пшенной кашей (иногда с маслом), махоркой, чаем и сахарином. Мы с женой в это же время служили в Книжной Палате Московского Совета: я — заведующим, жена — секретарем.

В скобках отмечу одно событие, тонко передающее дух той эпохи. 21 января 1920 года в Москве, в Малом театре состоялся большой вечер памяти Александра Ивановича Герцена, приуроченный к пятидесятой годовщине со дня его смерти. В годы советской власти долгое время предпочитали отмечать даты смерти, а не рождения и при желании здесь можно разглядеть элемент некрофилии, соотносимый с духом тотального разрушения культуры, как и всего и вся, присущим советскому режиму.

(все в соответствии с красной идеологической, советской песенной дьявольщиной: - «мы этот старый мир разрушим до основания, а потом...» В.М.)

В начале 1920 года распродали мебель — и в Петербург. Там поселился в «Доме Искусств». В Петербурге настоящая литература: Сологуб, Ахматова, Замятин, Кузмин, Белый, Гумилев, Блок. Много писал стихов с середины лета 1921 до февраля 1922. Но с февраля кое-какие события привели сюда, в Берлин. У меня заграничный паспорт на шесть месяцев сроком.

«Кое-какими» событиями в его жизни было знакомство Ходасевича с Берберовой. Владислав Ходасевич  и Нина Берберова познакомились 21 ноября 1921 года на литературном вечере в Петрограде. Там Нина Берберова слушала знаменитого поэта с нескрываемым восхищением. В конце вечера она подошла к Ходасевичу, чтобы выразить свой восторг и далее они уже не разставались.

«Вот счастье: пить вино с подругой темноокой
И ночью, пробудясь, увидеть над собой
Глаза звериные с туманной поволокой,
Ревнивый слышать зов: ты мой? Ужели мой?»

(В.Ходасевич, «Бегство»)

Так сближением с Берберовой Поэт «перевернул платок» своей жизни

Ты показала мне без слов,
Как вышел хорошо и чисто
Тобою проведенный шов
По краю белого батиста.
А я подумал: жизнь моя,
Как нить, за Божьими перстами
По легкой ткани бытия
Бежит такими же стежками.
То виден, то сокрыт стежок,
То в жизнь, то в смерть перебегая…
И, улыбаясь, твой платок
Перевернул я, дорогая.

Величие творческого дара Ходасевича проявилось в блестящем психосоциальном этюде «Белый коридор». Это было время террористического, садистского торжества красных иудаистов коминтерновцев над поверженным Русским Мiром. Никто кроме Ходасевича из литераторов того дьявольского времени не смог отразить так глубоко и осветить так правдиво эту вселенскую общегосударственную и общенародную трагедию Русского Мiра и Русского Народа. Ее рукотворные ужасы от человеконенавистнического идеологического руководства тотальным террором революционных злодеев, этих человекообразных животных, описать просто невозможно. Никто из свидетелей той страшной эпохи этого отразить не смог, так как это отобразил Ходасевич в своем «Некрополе» и его квинтэссенции «Белый коридор». В «Белом коридоре показана вся низменная плебейская дегенеративная Суть идеологии революционной дьявольщины, обнажены каббалистические иудаистские Основы злодейского духа ее вождей и руководства в целом. В подобном мировоззренческом плане становится ясной и понятной Сущность и грабительско-паразитический характер разрушительных злодеяний творимых этими человекообразными животными, революционерами-сатанистами, над Русским Мiром и беззащитным Русским Имперским Народом.

В «Белом коридоре» Ходасевич рассказал о времени, когда и он, голодный и несчастный, заседал в Кремле под идеологическим бичом просвещенного руководства Ольги Давыдовны Троцкой-Каменевой, что это было, и чем все кончилось. В горечи и сарказме эпических свидетельств повествования «Белый коридор» чувствовалось нравственное воздаяние Ходасевича себе за позор своего вынужденного советского ренегатства. За вынужденное соработничество с сатанистами, материально соблазнявшими Поэта гонимого и нищего, сатанистски издевающимися над ним и пытавшихся идеологически обманом  поставить его на одну доску и один уровень с собой.

 Здесь в глазах Ходасевича, в этой совслужбе, была закономерная расплата со своей собственной прежней жизненной наивностью, со своим временным впадением в «очаровательный» сатанизм общественных иллюзий «светлого будущего человечества» присущий всем социальным теориям, религиозным и социальным «учениям» любого вида и типа. Не случайно Ходасевич был единственным литературоведом аналитиком, который показал дьявольскую Суть политических опусов, в так называемой романистике Алданова. Для природного эстета Ходасевича, в его нравственном мериле творчества, закономерно не было важного и неважного, большего и меньшего.

У Ходасевича была страсть к картам. Он и теоретически много размышлял над игрой как разновидностью случая, вдумывался в жизненную судьбу русских писателей, ставших жертвой карт и в своем творчестве отдавших дань этой непреодолимой страсти. В последние годы жизни Ходасевич задумал написать для «Современных записок» этюд «Игроки в литературе и в жизни» (Пушкин, Некрасов, Толстой, Достоевский). Очень многого поучительного можно было ждать от этой работы, где литературные знания и мастерство автора были бы оплодотворены в данном случае и его внутренним опытом. Но эта задумка не была реализована в полной мере. О том, что могло получиться, дают некоторое представление очерки Ходасевича, о Брюсове и Горьком, где он описывает, как эти писатели играли в карты: -

«Перед духами игры Брюсов пасовал. Ее мистика была ему недоступна, как всякая мистика. В его игре не было вдохновения. Он всегда проигрывал и сердился не за проигрыш денег, а именно за то, что ходил, как в лесу, там, где другие что-то умели видеть...» Или: «Об игре Горький не имел и не мог иметь никакого понятия: он был начисто лишен комбинаторских способностей и карточной памяти...»

Появление такого типа людей, как В.Ф. Ходасевич и иных ему подобных, кои видели в символике и природной культурообразующей мистике Основы своего творческого Начала и отвергали символизм в русском искусстве в его тогдашнем виде, это было обусловлено обстоятельствами, которых я лишь коснулся ранее. И без некоторой конкретизации эпохи 30-90 годы XIX века и даже ранее здесь не обойтись. Иначе Нам с Вами не понять  истоков и движущих сил самого символизма.

Символизм есть естественная гармоника типичного «изма», от любых социальных материалистических учений, призванных их вдохновителями подменить материалистическим учением и Дух и институты расовой Наднациональной Культуры имперских народов, как проекцию на живую жизнь, самого природного духа расы. Его истоки в Русском Мiре наглядны и Мы с Вами рассмотрим их далее подробно, насколько позволит формат работы.

К сожалению подобных аналитических обзоров веяний Русской Культуры во времени не делает никто. А само игнорирование общественной мыслью подобных перспективных анализов и ведет к тотальным губительным природным и общественно-государственным явлениям и процессам. Никак также не освещены и самоубийственные Основы для любой государственности политической иудаистики, кою до сих пор в разных политических личинах изповедуют безнравственные идеологические «марксисты», «красные профессора» родом из «ссср

В этом же ряду и уже не материалистических, а духовных катастроф Мировой Русской Культуры находится и антикультурный дичек инорасового, западнического направления - символизм XIX-го и начала XX века. Антикультурный символизм из века XIX закономерно перерос в террористический модернистский Пролеткульт. Далее он мигрировал в губительный догматический «социалистический реализм» века XX-го. А уж далее последовал политический морок прямого разрушителя Наднациональных Традиций расового Духа Русского Мiра - «модернизма» века XXI-го.

(только здесь надо понимать пропасть между традиционным морально этическим, культурологически антиэстетичным бытописательским реализмом, как одним из проявлений псевдо народного творческого духа и монстром жизненно мертвящей догматики «социалистического реализма» В.М.)

Где же были истоки самого символизма? А они были в разрушительном антигосударственном, антиимперском республиканстве, как кальке крайних сектантско-экстремистских воззрениях древней халдейско-иудейской Каббалы (антинациональные, космополитические либеральные истоки которой теряются в веках). Ересь политического иудаизма зарождалась в древней Халдее. Она возникла на основе «счетной» каббалистики и мистики Хирама с масонскими знаками молотка и треугольника, «всеобщего образованчества» как метода закабаления народов и т. д. Эта политическая ересь и разделила само «еврейство». Часть этого индоевропейского народа не восприняла каббалистику политического иудаизма, она мигрировала в долину Рейна приобретя далее самоназвание евреев ашкеназов. А иная часть еретиков стала родоначальником социальной общности «мирового еврейства», объединенных свирепой человеконенавистнической, террористической социальной мистикой, осноположницей всех религиозных «учений» мировых религий и всех социальных теорий «измов». Они то и есть инструментарий порабощения либеральной кастой народов мира. Она то и вобрала в себя последователей мистики политической иудаистики разных кочевых безпочвенных народов.

Сама политическая иудаистика перекочевала из «просвещенной» Франции в Россию, обольщением «всеобщего образованчества» и идеями «демократического равенства всех перед всеми», как «всеобщего блага». Здесь политическая иудаистика полыхнула в российской либеральной гвардии, террористическим движением «декабристов», планировавшими поголовное истребление Царского Семейства с родней и установление республиканского правления.

Орудием оккупации общественного мнения России и насаждения спекулятивно-торгашеской либералистики было создание спекулятивным либеральным капиталом своего идеологического служебного орудия разрушения Империи – псевдо русской интеллигенции. Это была своеобразная каста, клан людей непроизводительных «свободных профессий» в виде передового отряд разрушителей монархической государственности – ее нигилистической интеллигенции. Эта псевдотворческая среда  «интеллигенции» и породила безпочвенный символизм. А тот естественно занялся поисками своей связи с реальной жизнью.

Вспомните, Мы с Вами уже отмечали ранее у Ходасевича: -

«Символисты не хотели отделять писателя, от человека, литературную биографию, от биографии личной. Символизм не хотел быть только художественной школой, литературным течением. Все время он порывался стать жизненно - творческим методом, и в том была его глубочайшая, быть может, невоплотимая правда, но в постоянном стремлении к этой правде протекла, в сущности, вся его история. Символизм упорно искал в своей среде гения, который сумел бы слить жизнь и творчество воедино. Мы знаем теперь, что гений такой не явился, формула не была открыта. Дело свелось к тому, что история символистов превратилась в историю разбитых жизней, а их творчество как бы недовоплотилось: - часть творческой энергии и часть внутреннего опыта воплощалась в безплодных писаниях, а часть недовоплощалась, утекала в жизнь, как утекает электричество при недостаточной изоляции.

То есть самому символизму «пристать ни к какому берегу жизни» не удавалось».

Что здесь главное? Что пророчески выделено нравственным эстетом Ходасевичем? Это ущербный политиканский универсализм всех без исключения социальных теорий, учений – «измов», их пропагандистский мираж реальной «практической невоплотимости», «невоплотимая правда», которая и приводила символистов к жизненным катастрофам. А Нас с Вами, Русский Мiръ, Русскую Типологическую Империю многовековое господство инорасовой символики привело к гибели хоть как то сохраненной природной культурологической Формы Имперской Государственности 1917 года. Без нее Русский народ деятельно-сильный внешне, объединенный ею имперски, оказался самодеятельно беззащитен при внутренней социальной оккупации Коминтерна.

Но она, же эта гибель той Формы заставляет искать сегодня Нас с Вами, как и весь Русский Имперский Типологический Мiръ, практическое воплощение Формы новой, Нашей с Вами исконно почвенной воплотимой!

Производная иудохристианской культуры - символизм стал закономерной катастрофой для нравственного Канона Русского Мiра и духа Мировой Русской Культуры, ее неизлечимой заразной болезнью, против которой, у либеризованного и ослабленного, к тому времени, Русского Мiра не оказалось иммунитета. Но об этом позже, а пока о почве, истоках и движущих силах символизма. Владислав Фелицианович Ходасевич, как культурный и житейский публичный типаж, это призма, через которую можно посмотреть на духовные и материальные движения той эпохи, и также перекинуть мостик в Наше с Вами сегодняшнее Время.

По воспоминаниям современников Ходасевич на человечество смотрел трезво, слабостей не прощал ни себе, ни окружающим. Бескомпромиссная, безжалостная прямота в оценках людей и литературных произведений снискали ему славу холодного, злоязычного, недоброго. Остроумие принимали за недоброжелательство, горечь и душевную боль за злорадство. Он был насмешливым и блестящим, и его ирония бывала убийственной.

В 1917 году Ходасевич поддался общественным настроениям и с пиетом принял Февральскую революцию, как «музыку и ветер перемен». Но прикоснувшись далее к садистской террористической плебейско-дегенеративной, паразитически-разрушительной Сущности любой «революционности», он быстро прозрел и пришёл к выводу, что «при большевиках литературная деятельность невозможна», я решил «писать разве лишь для себя».

Положительное ассимилятивное воздействие ассимиляционного движения ашкеназов середины XIX века было очевидно для самого русско-европейского еврейства, а темы ассимиляции с народами среды проживания, бурно обсуждалась в большей части европейской еврейской печати. Подобная проблема насторожила экстремистско-сионистские круги и в еврействе началась бурная пропаганда «обретения земли обетованной», Израиля. Но сопровождалась она на русской почве не менее важной темой либеральной «свободы», несшей анархистские идеи полного разрушения государственности, как таковой. Еврейство ассимилятивных идей, а к ним принадлежал Ходасевич, жило почвенностью, но саму почвенность то и нарушили идеи анархистской антигосударственной, и в первую очередь антинаднациональной, антиимперской «свободы». Все это вкупе и это стало жуткой трагедией XX-го и XXI-го века для многих миллионов людей.

Настроение, в котором годами бывал Ходасевич, и которое к концу его жизни только обострилось, видно из письма, написанного им А. С. Тумаркину 23 октября 1936 г.: «Я уверен, что ты на меня не в обиде за мое исчезновение с твоего горизонта. Я вроде контуженного. Просидеть на месте больше часу для меня истинная пытка. Я, понимаешь, стал неразговороспособен. Вот если бы я мог прекратить ужасающую профессию эмигрантского писателя, я бы опять стал человеком. Беда в том, что я куда-то лечу вверх тормашками…»

Ходасевичу суждено было прожить еще два с половиной года после того, как было написано это скорбное письмо. Он продолжал лететь «куда-то вверх тормашками»!

   Ходасевич унес в могилу ответ на эти сомнения. Но свою и общечеловеческую подверженность всякого рода соблазнам он отлично сознавал: -
 
   Когда б я долго жил на свете,
   Должно быть, на исходе дней
   Упали бы соблазнов сети
   С несчастной Со-Вести моей...

Лучше спать, чем слушать речи
   Злобной жизни человечьей,
   Малых правд пустую прю...

Понятие компенсации лежит в самом представлении Ходасевича об искусстве. Он настаивает на том, что литература, как всякая работа воображения, является попыткой человека компенсировать свою природную ограниченность Бытия попытками Творчества, как прикосновения к Божественным Началам Нашего с Вами Мiра. Это убеждение составляет основную жизненную драму в его зрелых стихах и Суть противоречий, которых поэт не в состоянии разрешить. В результате – всепроникающий скептицизм и беспощадная ирония.

В статье 1929 г., посвященной поэзии Бунина, Ходасевич делает отступление, чтобы заметить, что «появление символизма было неизбежно, и в начале девятисотых годов он стал самым деятельным и самым определяющим явлением русской поэзии. Можно было его принять или отвергнуть, быть с ним или против него. Остаться вне борьбы могли только существа литературно безвольные, мертвые. <...> В условиях русской поэзии XX века нельзя было безнаказанно отвергнуть весь символизм, отбросив все его правды вместе с неправдами». Ходасевич прекрасно понимал, что глубочайшими корнями своей поэзии он коснулся «правды» символизма (его субъективизма, идеалистических воззрений на искусство и приверженности к преображению действительности в творческом акте). Но «неправда» символизма тоже слишком очевидна. Она была заключена в придании символике литературного метода универсального понятия и значения «учения», собственно политического ремейка социального «изма».

Искусство должно преобразовывать мир, но художник должен стремиться через воображение овладеть повседневностью. Эта «правда» открылась Ходасевичу, когда однажды, путешествуя по Италии, он стоял над Брентой, сравнивая ее откровенно прозаический вид («Брента, рыжая речонка, / Лживый образ красоты!») с «вдохновенными мечтами», вызванными ею в душах предшествующих поэтов. Позднее он напишет: «С той поры люблю я, Брента, / Прозу в жизни и в стихах» («Брента», 1920).

В 30-е годы критическая проза Ходасевича все больше и больше свидетельствует о возрастающем понимании того, что нарушен создававшийся веками ее природный культурный строй. Дававшие ему духовную поддержку дохристианские культурные мифы Запада начинают блекнуть. «...Утрачивая свою религиозную основу, (псевдоиндо В.М.) европейская культура только в хронологическом смысле переживает новую эпоху. По существу же, она (закономерно В.М.) умирает – перестает быть собой» (ввиду прививки в нее политического дичка иудохристианского каббалистического антикультурного Начала В.М.). В последних рецензиях Ходасевича видно, как мало осталось у него надежды в эту эпоху «умирания искусства».

Почему литератор в большом смысле Ходасевич остался, как бы за скобками мировой литературы?

И Мы с Вами в России видим тиражирование творчества Мандельштама, Белого, Блока, Гумилева, Волошина, Цветаевой, даже примитивного мелкого по литературному таланту В. Шкловского. Всех их чаще вспоминают, чем несравненно большую творческую величину поэта и мыслителя, литературного мировоззренческого критика Ходасевича? Ответ и прост и сложен! И Мы с Вами постараемся увидеть его далее.

Заветы Пушкина остаются для Ходасевича непреложными и в его оценках явлений современной литературы, а также в отстаиваемом им понимании сущности русского классического наследия. Пушкина называют солнцем русской поэтики и именно поэтики, а не одной лишь поэзии, где есть и иные разнообразные русские типологические поэтические вершины. Поэтика выступает здесь, как принципы Высокой Эстетики Типологической Культуры, как метода отражения ее неразрывной Наднациональной Цельности, как ее миросозерцания, мировосприятия и жизненности выражения. Пушкинская цельная поэтика, природно, внутренне динамична, природно же высоко эстетична. Она эстетична именно по великорусски, народно-типологически (Я - мещанин). И она же пушкинская поэтика, Аристократична по Высокой внутренней Культуре духа. Она пронизана Аристократизмом Русского Духа, всей своей поэзией и историческими исследованиями истоков русской психологии во всей своей совокупности.

Свои взгляды на сущность Творчества литератора Ходасевич отчетливо сформулировал в споре с Г. Адамовичем относительно ценности литературы как Явления природной Эстетики Личности (для него непреложной) или как лишь «человеческого документа», на чем настаивал оппонент. Ходасевич показывает и доказывал, что нет поэзии, если исчезают целостность и единство личности автора (как и принадлежности его к определенной культурологии и ее расовой Эстетики мироощущения В.М.). Они находят для себя выражение не в «исповеди», но в сложно и органично построенной системе художественных приемов. Они передают мироощущение (наднационального, имперского духа творчества в Нашем с Вами случае великоруской культурологии В.М.) художника. В ходе полемики, ставшей крупным событием литературной жизни Зарубежья в середине 1930-х годов, Ходасевич еще раз напомнил об аксиоматичном для него понимании русской поэзии не только как творчества, но как природного подвига духа, социальности (не дай Бог не партийности В.М.) «единственного дела всей жизни творца».

Общепризнанно официально, что никто лучше Вейдле не определил сверхтему поэзии Ходасевича. Это - несовместимость души и мира, противоположность сияния глубин человеческой души и повседневности.
 
(как слияния духа Высокой природной Эстетики наднациональной типологической души и отражения (а не слияния) жизни Русского Духа на фоне материалистической низменной этики жизни; или Бытия и бытия В.М.)

«Когда вспоминаю о нем, - заканчивает свой очерк о Ходасевиче Вейдле, - только этот свет, только то сияние и вижу».