Сон Гойи

     Я записала свой сон, каким он был, когда я его видела, каким остался он в моих воспоминаниях. В таком свете и под таким небом я люблю, чтоб мне снился заснеженный безлюдный двор или высокий брандмауэр, но в этот раз вышло так. Буду надеяться, что это вдохновит кого-нибудь.





     Безгранична тьма и неизбежно царство её. Не удалось избежать своей участи и этому узнику, запертому в огромной птичьей клетке с куполообразной верхушкой. И клетка его была тюрьмою, и всё, что было вокруг его клетки, называлось тюрьмою, но за пределами наименованного тюрьмою здания была всё та же тюрьма; и тьма всё та же царила в пространстве. А особенно небо: оно было таким глубоко, непроницаемо чёрным, бездонным, беззвёздным, словно выкрашенный чёрной краской потолок.

     Он жил, как привык, этот узник, и крепкая, прочная клетка его всегда открыта была для гостей. Часто можно было увидеть его вот так, сидящего в клетке, с видом удовлетворённого человека, с спокойным, нежным лицом и слегка взлохмаченными его чёрными, до плеч волосами, смакующего какое-то особое чувство в компании обнажённой, обмякшей юной женщины, упавшей головою на его плечо. А иногда, как было и в этот раз, рядом лежал юноша, усталостью сваленный на ковры, с запрокинутой на подушках головою, так что лица его не было видно, а только белела под каким-то невидимым светом его молодая безволосая грудь.

     Этих гостей никто не привечал к нему, а он приводил их сам: выходил из тюрьмы очень запросто, одеваясь при этом в хороший, свободного кроя костюм из какой-то тёплой, мягкой материи, жизнерадостно крашеной, так что были брюки его, как тёмный мох, жилет – как прибрежная галька, а пиджак – цвета кожицы красной сливы, – и возвращался откуда-то под руку с нежной, тоненькой девушкой в облегающем, коротком платье.

     Была у него фаворитка, которая чаще других появлялась с ним в тюрьме. Неизвестно, что именно покорило его в этой девушке: может, чем-то особенная, должно быть, неповторимая грация в движениях её стройного тела, или бархатная белизна тонкого лица, или коротко остриженные волосы, пышные на темени и чёрными кончиками-остриями прилипающие к мраморной, белой шее.

     Близился конец его заключения, но, хотя мог бы и потерпеть, он снова привёл её, и когда они под руку входили через служебный вход, в скромную, белую фанерную дверь, и он улыбался приветливо, кивая стоящим поблизости знакомым надзирателям, – взгляд её ни на миг не сменил своего направления: она видела только его лицо и его глаза, а рука её, от самого плеча голая, но уже наполовину утопленная в складках его рукава, стремилась занырнуть ещё глубже. И те, кто за ними следил, – как идут вдвоём они под руку, как глядят друг на друга, щурясь от света, от сошедших на них неизвестно откуда лучей, будто солнечных, – те ясно осознавали, что видят влюблённых, а не просто любовников, хотя многие из них даже не знали в жизни своей ни что такое любить, ни что такое заниматься любовью.

     Что делала она в этой комнате? – здесь была темнота. Однако, все лица, тела людей были зримы, хотя не было ни солнца, ни окон, ни свечей, но свет – иначе и быть не может – где-то существовал и имел где-то начало. Маленькой была эта комната, но безграничной делала её темнота, и не было будто стен; и все присутствующие толпились друг с другом рядышком, словно темнота их теснила, словно была она осязаема, свалена в чёрных мешках по углам, и не хватало места, и почему-то боялись люди заходить далеко вглубь темноты, как если бы можно было в ней задохнуться или пропасть. Тёплым бархатом гладила она каждого, целовала веки, но тотчас спеша отворачивался ходивший в стороне кто-то, опускал прежде расставленные по бокам руки, прилеплял их поплотнее к телу и быстро шагал к остальным, – ближе к человеческому смеху, громким голосам, крепким кулакам, – ко всему, что способно отогнать: если не что-нибудь неизбежное, то хотя бы страх перед ним.

     Мрея жемчужным ликом впотьмах, топталась девушка среди собравшихся: три шага туда, три шага обратно, – а поблизости полукругом вели беседу о чём-то здешние обитатели. Лысые, полуодетые люди томились здесь в темноте и говорили. О чём были их разговоры? – это неизвестно, – но девушка смеялась и отвечала им что-то тоже. А полукруг из лысых голов то таял, то разрастался, но в костяке своём был неизменен: трое или четверо стояли в нём, одинаковы, как братья, но только один из них был особенно огромен и отличался от всех остальных, и страшен был больше, чем все остальные, – и больше даже, чем все вместе взятые. Тот, с кем пришла она, исчез куда-то, но девушка, словно бы не было в том катастрофы и беды никакой, просто ждала. Как можно понять – что делал он где-то и почему его не было? – это понять невозможно; нет, можно, конечно, сказать, что ушёл он, к примеру, припрятать свой мягкий, просторный костюм в подпол клетки, от разинутых глаз какой-нибудь особой породы надсмотрщиков, что ему всё-таки нужно было принять подобающее обличие, притвориться босым, обездоленным узником, – но будет ли мысль эта правдой или так и придётся прозвать её: "предположение", а если и будет – поможет она? Его присутствие могло бы помочь, но лучше бы не присутствие, а лучше отсутствие их обоих, его и её, в этой комнате, полной впалых щёк, заострённых глазниц, а в них и глаз, воспалённых и щупающих хрупкую голову девушки, – той, что пришла, как гостья, в их, быть может, последнее в жизни жильё.

     Нервно смеялись окружающие; кто-то быстро ходил по комнате, кто-то держал костлявыми пальцами что-то вроде сигареты, но не курил; всё ещё прохаживалась туда-сюда девушка, плавно и медленно, смехом отвечая на чьи-то шутки, в чёрном, коротком платье своём, облегавшем тело, как перчатка кисть, а пока она отворачивалась и не видела, кто-то целился ей в затылок растревоженными почему-то глазами, кто-то из полукруга беседующих пошутил во всеуслышание и заново этим нагнал смеха на лица, что и так уже были в спазме у скул, а страшный, огромный, кто больше всех остальных, долго молчал уже, и шуток, казалось, совсем не слышал, и долго уже следил за мельканием тонкого, бархатной белизны личика, как, впрочем, следили и остальные.

     Со стороны можно было подумать, что все здесь давние друзья: так громко и живо люди смеялись; и вот уже и сама девушка увлечённо о чём-то заговорила, – будто забыв, что в компанию эту она и не задумывала попадать, как будто не помня, что хочет единственно, чтобы тот, ради которого здесь она появилась, пришёл поскорее, взял её, наконец-таки, за руку и сказал тихонько: "пойдём", – и, пока говорила, сделала вдруг какой-то жест, который вышел странно развязным, как будто это и правда друзья всё навязчивей обступали её, и как будто можно было вести себя с ними расслабленно. Мала вероятность, что этот вот жест мог быть признаком бойкого характера – неловкость, скорее, обозначал он. Девушка вряд ли соврала бы, если бы сказала, что людей этих видит впервые, а между тем люди эти – то было видно – знали её, и, конечно, здесь не было никакого труда догадаться почему и откуда.

     Её ведь, как роза пчелу, манила эта клетка, этот сидящий в ней человек, и образ его мучил её постоянно, и ситуэт его головы, не обритой по-тюремному, а пышногривой, проявлялся в её воображении всё чётче и черней; и ничто не портило сладость, и не трогала мысль о последствии затуманенный ум. Они знают и слышали всё, эти люди, – как старинная песня уже был для них голос её, – ведь не бывает же так, чтобы перегородка из железных прутов могла заглушать звук.

     Ещё что-то смешное сказал кто-то, и все заулыбались. Сложно бы уже было, пожалуй, изобразить мимикой хоть что-либо другое, после стольких-то минут веселья и хохота, однако же тот, кто долго молчал уже, и шуток, казалось, совсем не слышал, и долго уже стоял с недвижимыми губами, чьи угрюмостью отягчены были концы, не понимал всеобщей этой тяжести совершенно. Как гора молчалив, возвышался он над остальными, с немой и лютой угрозой, спокойно и страшно глядя, как гора. Девушка, туда-сюда шагавшая по комнате, как раз дошагала до широченной фигуры его и повернулась обратно, к нему спиной, на лице всё ещё храня улыбку и улыбающимися губами говоря что-то, когда высоко вверх он занёс свою огромную и тяжёлую, как кувалду, руку, – и чернота стала ещё черней, когда рука эта опустилась ей на голову, – черноволосую, короткостриженную женскую головку, чем-то особенную, должно быть, и кем-то любимую за это. Видно было, что девушка потеряла сознание ещё перед падением, но также ещё было заметно, понятно как-то, как бывают понятны порой незнакомые, прежде невиданные никогда жесты, что не только в сознание быстро она не вернётся, а что вовсе то падает труп.