Во все тяжкие, или В час пополудни

Во все тяжкие,
или
В час пополудни

Первая публикация: Кольцо А

Женив сына, дочь выдав замуж, в обоих случаях очень удачно, похоронив жену, ушедшую рано, не очень любимую, но привычную, верную и терпеливую, не старый ещё литератор Илья Ильич Карапузиков, понятное дело, статьи свои подписывающий иначе, девичьей фамилией матери Брянцев, решил, наконец, раскрепоститься, во все тяжкие, не слишком о последствиях размышляя, пуститься.
Последнее было совершенно принципиально, всю жизнь слишком много о последствиях размышлял: как бы не вышло чего нехорошего, в результате, может, самое главное и пропустил. К примеру, любовь. Разве в жизни есть вещи важнее?
На риторический вопрос презрительно не ответив, Илья Ильич стал размышлять. Не о судьбах родины, как обычно во все времена в любую погоду он делал, ни здоровья, ни мозгов не жалея, чтобы читателям об этом предмете его страданий и наблюдений докладывать, а о том, как, о последствиях совершенно не думая, во все тяжкие поскорее пуститься.
Понятно, в обычной одежде своей, не новой, но и не слишком ношеной, не вызывающе модной, но и не удручающе устаревшей, во все тяжкие пускаться невозможно, совершенно бессмысленно. Перебрав мысленно свой гардероб, пытаясь нужное отыскать, из кресла, в котором обыкновенно о судьбах родины размышлял, а ныне о том, как пуститься, не вытащил себя, как обычно, а выскользнул, даже выпрыгнул, взвившись по направлению к шкафу, в котором с вещами жены соседствовали его. Слегка подумав, что с вещами жены надо бы что-нибудь сделать: раздать, раздарить, не выбрасывать же, надо дочери позвонить, пусть с гардеробом маминым разберётся, Илья Ильич стал вещи свои пересматривать на предмет, можно ли в них, а если да, то в каких во все тяжкие успешно пускаться.
Надо сказать, мысли Ильи Ильича не только сейчас, но и раньше были извилистые, тягучие, ветвящиеся, что и на текстах его отражалось, на это не раз и в студенчестве наставники и во время службы в печатных изданиях редакторы пеняли ему. Написав, себя редактируя, исправлял, стараясь сделать мысли доступней, предложения укорачивал, всё, что можно сократить, сокращал.
Однако сейчас, размышляя, как во все тяжкие сноровистей и удачней пуститься, он мысли свои редактировать не желал. Нравится кому или нет, каким есть принимайте или на другую сторону улицы переходите, без вас обойдёмся.
Из кресла, извиваясь, выпрыгивая, Илья Ильич совершенно не предполагал, что это займёт столько времени. Почти всё, кроме устаревшего совершенно и подлежащего изгнанию ещё лет этак десять-пятнадцать назад, вызывало у него мучительные сомнения. С одной стороны, он не может претендовать на образ современного мачо, с другой стороны, и дедом нафталиновым быть не охота.
Мачо! С его животиком! Но и дедом обидно. Он вовсе не стар. А отношения с разницей лет двадцать-тридцать, а то и сорок по нынешним временам дело совершенно нормальное и приличное.
Он опытен, умудрён, обеспечен. Она юна, мила и верна. Чем не залог успешного пускания во все тяжкие? Дети у него современные. Маму не вернёшь. А папе счастья желают. Может, сына позвать, насчёт одежды с ним посоветоваться? Представил, как позвонит и после разговора о внуках, жене, работе и прочем, можно и о Барсе парой слов переброситься, вдруг огорошит вопросом весьма специфическим. Представил и наткнулся на сыновий ответ: «Ты что, батя, жениться собрался?» Что ответить? Нет, сын, собрался я не жениться, собрался во все тяжкие, навёрстывая годы, прожитые бесцельно, пуститься.
Не закрыв дверцу шкафа, оглушённый таким разговором, Илья Ильич, посапывая от обиды, самому себе учинённой, пустился назад, вернулся в кресло, в которое, как жена говорила, плюхнулся, словно мешок — здесь обычно следовали эпитеты в зависимости от обстоятельств, времени суток и её настроения — и стал решать, звонить сыну или же воздержаться. Взвешивая все за и против, то и дело виски потирал — говорили от давления помогает.
Так толком и не решив, звонить или нет, мысленно вернулся к открытому шкафу, пытаясь представить себя то в свитере, то в костюме, то в светлых брюках, то в тёмных, то с галстуком, а то — чем чёрт не шутит, тяжкие всё же — в бабочке, но её ещё надо купить, решив, к какому костюму какая пойдёт. Это представлялось неразрешимой задачей. В магазин можно прийти только в одном, не повезёт же с собой остальные, чтобы, переодеваясь, бабочки примерять. Да и не ко всякому костюму бабочка подойдёт.
Да. Всё в жизни не просто.
И тут Илью Ильича осенило. Эврика! Он купит бабочку вместе с костюмом! А что? У него их вовсе не много. И наверняка пора парочку выбросить. И в шкафу станет просторней. Конечно, в трёхкомнатной ему и так совершенно не тесно, а когда женины вещи из шкафа уйдут, и там будет просторно, поэтому…
Правильно. Надо тотчас дочери позвонить. Пусть, как только сможет, приедет и разберётся. Он с Танечкой и Ваней будет играть, внуков своих забавлять, пару сказок расскажет, ещё чего-нибудь придумает-сообразит, только заранее надо что-нибудь им купить. Во-первых, подарки, игрушек сейчас полные магазины, не то, что тогда, когда даже по блату ничего дочке и сыну толкового подарить был не в состоянии. Во-вторых, что-нибудь вкусное, сладкое. Но об этом надо сперва с дочкой поговорить, а то накупит, а та на ухо, чтобы дети не слышали, врежет: «Ты что, папа, разве детям такое можно давать?»
Сейчас как раз и позвонить. Час не поздний. Правда, дочка просила, лучше днём на работу звонить. Дома всегда куча забот, они с мужем почти и не видятся, о поговорить, обсудить важное и вовсе нет речи.
Ладно. Завтра так завтра. На работу так на работу. Ему всё равно. Позвонит завтра в редакцию, может, какая работёнка перепадёт, а потом сразу ей, не забыть сказать: прийти поскорей и про сладкое детям.
Погрузившись в кресло, слегка вниз сползая, Илья Ильич уже полулежал: любимая поза, если не засыпал, полудрёмой обласканный, то размышлял, раньше о судьбах родины, о чём в газетах писал, теперь, когда газеты повывелись, всё больше о том, как, в чём, когда и каким образом во все тяжкие поскорее пуститься, чтобы не было мучительно больно.
Что значит «не было»? А как быть, если больно уже и далее будет только усиливаться? Помирать он не собирается, а во все тяжкие пускаться надо уметь, он позабыл, да и, честно признаться, никогда не умел, разве что в десятом классе попытался с Мотовиловой Танькой, но та, хоть и пришла и выпила с ним вина и на диван рядом села, но заартачилась, во все тяжкие пуститься наотрез отказавшись.
К тому же сегодня это вам не тогда. Тогда все было проще, и это. А теперь надо сперва, прежде чем куда-то пускаться, пригласить того, с кем в ресторан или в театр, не в кино же — теперь их в большом количестве позакрывали, театры в тех помещениях пооткрывав.
Впрочем, и это не главное. Всё это — форма. А главное — содержание. Вопрос: с кем пускаться? Блондинка — брюнетка? Цвет глаз — какие они там бывают? И — возраст. Не с тёткой же растолстевшей и не с бабкой-ровесницей.
А где её, Манечку-Танечку-Анечку отыскать? Вопрос Илью Ильича так больно задел, что он даже вскрикнул, испугавшись, что соседей сверху и снизу, и по бокам напугал. Прислушался. Нет ли какого-нибудь за стенками подозрительного шевеления. Даже в сторону окна зачем-то слух навострил. Вначале в звуках лёгкого ветерка что-то подозрительное показалось.
Однако, нет. Выдумка. Никому, ни соседям, ни ветру, ни дочке с сыном, ни внукам дела до Ильи Ильича не было никакого.
Ему стало грустно. Вспомнил жену и малых детей. Как на санках катали их. Как в лес выбирались. Там он забывал всякие гадости, которые, говняя мозги, сочинял. Потом шил джинсу — сочинял заказные. Да и теперь… Но без денег жить невозможно. Тем более всё дорожает, а впереди расходы невиданные, можно сказать, сумасшедшие: во все тяжкие — не банку кислой капусты купить.
Почувствовав некую шаткость в мыслях, воли дряблое колебание, Илья Ильич твёрдо взял себя в руки, решительно, пусть за два раза, это неважно, с кресла вскочил, твёрдым шагом, тапочки по пути подбирая, двинул в сторону бара, отворил, отвинтил, налил чуть больше обычного, отхлебнул, крякнул, теряя тапочки, воротился, в кресло назад водрузился, не позволяя себе в положение полулёжа сползти, поднёс ко рту, отхлебнул, посмотрел на свет, золотистым цветом любуясь, слегка пригубил, опять посмотрел, послушал  соседей и ветер, опять хлебнул, решительно мозги прочищая, взглянул — один глоток оставался, задумался, не повторить ли, решительно попытку второго бокала отверг, глотнул, подобрал капли, вытер губы тыльной стороною ладони, из-за компьютера от пера отвыкающей, моргнул, как прежде, в кресле просел, вытянув ноги, тапочки сбросив, и вернулся к мысли о том, с кем во все тяжкие двинуть и как всё это устроить.
Прошёлся по всем секретаршам и дальним родственницам, по всем соседкам, ближним и дальним, заглянул даже в недалёкое прошлое, вспоминая подруг сына и дочери, решив, что те по возрасту ему уже никак не подходят: слегка староваты.
Ноль. Ни единой кандидатуры. Не то чтобы задачам и целям не полностью соответствуют. Вовсе. Совершенно. Никак. Не то чтобы минимально необходимых шести взяток не набирается. Ни единой. Что, кроме «пас», можно сказать?
Кто такие карты раздал Илье Ильичу? За что? И — что ему делать? Нет. Быть такого не может. Русские на сдаются! Даже если они наполовину евреи! Тем более папенька Ильи Ильича, с русской мамой оставивший его в нежном возрасте ради безумно юной и чёрной армяночки, ох, был не промах: и до армяночки и после, и даже в то же самое время.
Не могло же яблоко от яблони слишком далеко укатиться. Нет, не могло. Не могло и за шкаф закатиться, на верху которого мама, тщательно заворачивая в бумагу, сохраняла летом купленные яблоки определённого сорта. Почти всю зиму лежали, не теряя ни упругости, ни вкуса, ни аромата. По крайней мере, она так утверждала.
Кстати, теперь существуют наверняка импортные одеколоны, обязанные к употреблению мужчинами, особенно решившимися пуститься. Надо поинтересоваться, в отдел парфюмерный зайти, только держать ухо востро, продавщицы ныне такие, и не заметишь, как всучат ненужное и дорогущее.
С этой мыслью, от женского коварства себя остерегая, Илья Ильич свернул в парфюмерный отдел, где был встречен двумя миловидными юными продавщицами, которые, мило ему улыбаясь, интересовались, чем могут помочь, что бы он хотел для себя или кого-то найти в их отделе.
Одна была светленькой, другая же тёмненькой, и оглушённый приветливостью и красотой Илья Ильич никак не мог решить, кому ему отвечать, тем более что вопросы звучали как-то беззвучно. Всего же удивительней было то, что он прекрасно их понимал.
Наверное, так продолжалось бы бесконечно, по крайней мере, до закрытия магазина, но тёмненькая отлучилась, исчезла, её, верно, позвали обслуживать нового посетителя. Так волею не зависящих от него обстоятельств Илья Ильич остался наедине со светленькой миловидной как-то незаметно опрысканный одеколоном импортным, модным, недорогим в новом всём с ног до головы: в светло-сером костюме, в тон костюму рубашке и, конечно же, бабочке, похожей на чайку, тёмно-синей, под шеей трепещущей удивительно нежно, игриво, можно даже сказать, зазывающе. 
Потом — как в кино: будто камера отвернулась, продемонстрировав парфюмерный отдел и его немногочисленных посетителей, после чего мелькнула улица, автомобиль заморско-изысканный, за рулём которого совершенно для себя неожиданно сроду-веку не водивший машину Илья Ильич — одеколон, бабочка и костюм — очутился. Тогда-то в сознании мхатовской чайкой мелькнуло: может, это все тяжкие начинаются?!
Мелькнуло — занавес, шурша, взмыл над сценой, на которой вместо старой кровати, долгую и верную службу им с женою служившей, явилось нечто виданное в фильмах чужих — развратное, сладостное и роскошное. Камера приблизила на ней возлежащих, в которых Илья Ильич сперва узнал светленько-миловидную, а затем и себя, обоих совершенно голых под огромно-розовым одеялом, которое так чудесно распахивать, покоящихся под ним обнажая.
Снова, теперь уже не чайкой, а какой-то иной птицей, Илье Ильичу не знакомой, мелькнуло слегка вопросительно, но не риторически: да это ведь они, искомо-долгожданные, все тяжкие подлинно-настоящие!
Тут бы Илье Ильичу, всех тяжких достигшему, и проснуться, пожертвовав невиданным в жизни блаженством, после чего, о судьбах родины слегка позабыв, приснившееся описать, вложив всю душу и не пропитое несмотря ни что мастерство: как-никак в детско-юношеской студии был первым прозаиком, однако со светленькой, с ним лежащей под одеялом, расстаться не смог.
На поминках — так сын и дочка решили — первым сказал об Илье Ильиче не заведующий редакцией, где сперва работал, а потом был на фрилансе покойный, а его давний, ещё по литстудии друг. Он-то и рассказал, что журналистом, судьбой родины до глубины души озабоченным, Илюша стал, после журфака безработным пару лет покрутившись, что наверняка где-то в Илюшиных закромах старые рукописи можно сыскать, и, быть может, для них найдётся издатель. На гонорар рассчитывать нечего — не те времена, но, по крайней мере, можно рассчитывать — не за счёт автора.
И правда. Наводя порядок в доме, в том числе и в старинном со множеством ящиков столе Ильи Ильича, дети обнаружили много папок с бумагами. В одной из них был отпечатанный на машинке через два интервала рассказ. «Во все тяжкие» назывался. По всему аккуратному тексту шла правка. Имя главного героя вместо Иван Ильич было на Илья Ильич переправлено.
Тексту эпиграф предшествовал, как-то неуверенно карандашом одной линией перечёркнутый. Не двумя, как делают, от чего-то решительно избавляясь, только одной, словно колеблясь.
Эпиграф из Л.Н. Толстого, из «Смерти Ивана Ильича».
«Прасковья Фёдоровна Головина с душевным прискорбием извещает родных и знакомых о кончине возлюбленного супруга своего, члена Судебной палаты, Ивана Ильича Головина, последовавшей 4-го февраля сего 1882 года. Вынос тела в пятницу, в час пополудни».