05 02. Страна Дураков

       Из Рухи, из задницы мира, заныканной в горном массиве Гиндукуш, вертолёт привез меня в город-герой Баграм. Во всяком случае, раньше я думал именно так, но моё мнение оказалось ошибочным и мнение многих других пацанов тоже. В 1984 году на территории Чарикарской долины не существовало населенных пунктов с таким названием, во всяком случае, карта Генштаба подобных сведений не содержит.
       Слово «баграм» переводится с персидского (фарси) как «Победоносный», оно нормально подходит для названия военного аэродрома, построенного советскими специалистами. Именно так его и назвали, аэропорт, но не город. Не существовало города-героя Баграма, поэтому военно-транспортный вертолёт МИ-8МТ привёз меня, и каких-то других военных, на авиабазу военно-воздушных сил СССР и высадил на площадку для вертолётов.
       Эту взлётку, покрытую металлическими листами, я запомнил ещё в апреле месяце 1984 года. На ней нас тренировали загружаться-выгружаться в пузо МИ-8 с оружием и боеприпасами. Не прошло и полгода, а я снова оказался здесь. Сюда же прикатила санитарная машина (в простонародье «таблетка») с красным крестом на борту, подобрала меня и лихо закинула в госпиталь. Всё произошло очень быстро, аэропорт Баграм и госпиталь буквально упирались друг в друга заборами. Как говорится, «рас-рас и на матрас», на госпитальный, конечно же, с задачей преодолеть реактивную тягу моего ЖКТ (желудочно-кишечного тракта). Между прочим, это не смешно. Во все времена и во всех армиях мира, наибольший урон личному составу наносили кишечные инфекции. Не пули, не снаряды, а бациллы. Поэтому, если хотите выжить в полевых условиях, мойте руки с мылом, дорогие мальчики и девочки. Если мыло отсутствует, возьмите свежую золу из костра. Свежая, это значит не промытая ни дождём, ни росой. Растворенная в воде зола создаёт сильнощелочную среду, а она губительна для большинства инфекций, это я вам как химик художникам говорю, поэтому пользуйтесь раствором золы, если чё, как гласит армейская мудрость: чище руки – твёрже кал.
       В приёмном покое госпиталя меня ждал небольшой сюрприз в лице Витали Теценко, пацана из моей роты, с моего призыва. Мы поздоровались с ним, перекинулись парой фраз, обозначающих приступ радости и веселья, затем какая-то тётенька в белом халате выдала мне госпитальную пижаму. В общем и целом, всё было нормально с той пижамой, но штаны заканчивались значительно выше моих щиколоток, поэтому я культурно обратился к толстой тётеньке:
- Коротка кольчужка.
       В ответ она выкрикнула злым голосом:
 - А не надо штаны прямо подмышки затягивать!
       Мне стало непонятно, в чем заключалась проблема, трудно дать солдату другой комплект пижамы? Что за бред, я смотрел на тётю и пытался угадать – не дура ли она, ненароком? К счастью, ссориться не пришлось, Виталя всё разрулил, выдал мне нормальные штаны и нормальную куртку, принял у меня зелёное обмундирование и сказал извлечь кожаный ремень из кармана «хэбчика». Обмундирование, в обязательном порядке, затолкают в автоклав и обработают паром при температуре 120 градусов, против вшей. Из-за воздействия горячего пара, кожаный ремень сделается как деревянный и ему придёт… и к нему придёт… в общем, ремня у меня больше не будет, поэтому его правильней положить в полусапожек. Но я почему-то подумал, что в полусапожек кладут все, значит его там могут найти злоумышленники и стырить. Какое-то время я постоял, потупил и засунул-таки, ремень в карман «хэбчика». Зачем я это сделал, если честно, объяснить не очень-то могу. Вот говоришь-говоришь им, говоришь-говоришь, а надо было просто один раз стукнуть и сразу всё стало бы понятно. Но Виталя оказался воспитанный и не стукнул, а зря.
       По завершении переодевания я проследовал в баню. Она была устроена в просторном помещении со стенами, покрытыми квадратными кусками стекла, вместо кафельной плитки, приклеенными на гудрон. Стена получилась почти как одно большое зеркало. В этом царстве кривых отражений я разделся догола, встал в одну из кабинок, залез под душ, открыл вентиль подачи воды и начал купаться. Напротив меня находилась другая кабинка, в ней тоже кто-то купался. Какой-то чувак, худой, как моя совесть, я ещё подумал – ужас какой! Это же ходячий «освенцим», где его так морили! Ноги у чувака были накачанные, мускулистые, а выше них, под тонкой белой кожей, проступали рельефные шпангоуты, то есть рёбра, почти как у узника бухенвальда. По бокам туловища висели две нитки, типа, как будто руки. На концах ниток красовалось по узелку – это кисти рук. Выглядел чувак, мягко скажем, не фонтан.
       Через несколько десятков секунд до меня дошло - я рассматривал отражение в стекле, приклеенном на гудрон. Душевая кабинка напротив - это моя кабинка, чувак из бухенвальда - это я.
       Слово «огорчение» звучит слишком мягко и не передает всю бурю низменных эмоций, проникших в мою коротко стриженую солдатскую башку. Каждый нормальный пацан считает себя амбалом, воином и спортсменом, как говорится, «тридцать три богатыря, тридцать третий это я», но стОит один раз взглянуть в зеркало и можно начинать ругаться матом. Именно так я и поступил, стоял под душем, смотрел на своё отражение и перебирал в памяти самые гнусные ругательства. В процессе этой глубоко интеллектуальной внутренней беседы попытался вспомнить, когда прошлый раз видел себя в зеркале. Похоже, такое могло произойти лишь в казарме 365-го гвардейского полка в Термезе, а мы уехали оттуда в марте 1984 года. Получается, я себя не видел полгода. Нда-а-а-а. Изменения были очевидны, и как-то, прямо скажем, меня они не порадовали.
       Огорченный, но помытый и одетый в свежую синюю пижаму, я вышел из госпитальной бани, собрался заняться прохождением дальнейшей действительной военной службы, но какие-то тётеньки санитарки напихали мне в руки бутылочек, баночек и стекляночек, мол, в эту мензурку соберёшь мочу, в эту - кал, в эту - рвотную массу, если тебя начнёт тошнить, вот в эту - снова кал… От известия, что меня может начать тошнить, я порадовался и потопал по госпитальному коридору в палату, прижимая всю эту стеклотару к груди обеими руками.
Коридор оказался прямой и длинный, он пронизывал насквозь одноэтажный модуль. Вправо и влево, по ходу моего движения, располагались разнообразные двери: одна в палату, другая в лабораторию, третья снова в палату, я отыскал дверь с нужным номером, толкнул её и вошел внутрь.
  - Привет, мужики. – Громко и внятно сказал я, переступив порог палаты. – Где тут для меня коечка?
       В просторном светлом помещении палаты принялся разглядывать внутреннее устройство и выискивать свободную койку. В дальней от двери стороне, возле окна, обнаружил одну, она была аккуратно заправлена, а значит никем не занята. По дебильной «дедовской» логике, молодые бойцы обязаны располагаться на втором ярусе, а «деды» имеют право разлечься на первом. Койка, расположенная на первом ярусе, да ещё возле самого окна, могла быть занята не просто «офигенным дедом», а как минимум, Лётчиком-Космонавтом Советского Союза. В отряд космонавтов мою кандидатуру пока ещё не вписали, однако, Ян Френкель не зря сформулировал красивую поэтическую мысль: - «… Быть может это место для меня». Под впечатлением творчества великого советского композитора я подумал: - «Идут все в пень со своими «дедовскими» представлениями, я их имел ввиду, этих «дедов», – и направился к выбранному мной объекту.
 - И кто ты таков? Откудова будешь? – Обратился ко мне долговязый рыжий пацан. Он по-борзому возлежал на первом ярусе двухэтажной койки, расположенной возле самой входной двери.
 - Сейчас я баночки из рук выпущу и тогда с тобой переговорю. – Ответил я и пошагал к койке у окна.
 - А я хочу, чтобы ты с баночками.
 - Ты хочешь, а я не хочу. – Уверенно сказал я, проследовал к выбранной мною койке, и начал расставлять баночки на пол возле неё. Бурнул, так бурнул, как говорится.
       Пока я освобождал руки от стеклотары, в палате торжествовала полная тишина, местные обитатели смотрели такими взглядами, будто искали на мне погоны лётчика-космонавта. Скорее всего, ничего не нашли, поэтому я выпрямился, расправил на себе красивую пижаму синего цвета и пошагал к кровати рыжего пацана с неясным предчувствием - видимо сейчас прольётся чья-то кровь.
 - Ну, я тут. Давай говорить. Чего ты хотел?
 - Я тут - старший палаты. А ты кто такой? Откуда такой борзый?
 - А я из Рухи такой борзый, из Третьего горнострелкового батальона. По горам шпарю, душманов ***рю.
 - О! Нихера себе! А я из Рухи из Первой минбатареи! – Рыжий пацан присел на своей койке, протянул мне руку. – Наших сразу видно! Меня Саня зовут.
 - Димон. – Ответил я и пожал протянутую руку.
 - Давай, Димон, располагайся. У нас тут всё ништяк.
       Процесс прибытия в новый коллектив закончился невероятно быстро и мирно, я даже удивился внутри себя и проследовал к теперь уже моей койке, улёгся на неё, закинул руки за голову. Полежал тридцать секунд, затем поднялся и заявил в общий объём палаты:
 - Пацаны, может кто из Минска есть?
 - Ох, нихера себе! – Саня аж подскочил со своего лежбища, – Так ты ещё и из Минска? А с какого района? Я с Шариков (то есть из района шарико-подшипникового завода).
 - А я из Центра. Точный адрес Машерова 9.
       Саня излучал искреннюю радость из-за встречи с земляком, поэтому я заявил о непреодолимом желании проставиться насчет знакомства и прибытия в героическую палату. Конечно же, данная новость была воспринята с энтузиазмом, я не могу объяснить досконально где находились мои мозги, ведь я, вроде бы, имел некоторые проблемы с работой желудочно-кишечного тракта и нажераться в таком положении сгущенкой с печеньем и с грушевым компотом, это, мягко говоря, не просто к поносу, а не извольте сомневаться - точно к поносу. От употребления груш бурление в желудке получают не только нормальные пацаны, но и чуваки с запорами. Что уж говорить про засранцев, лежащих в инфекционном отделении с подозрением на дизентерию. С детства я запомнил фразу «муш-нажралсягруш», но мозгов в тот момент у меня оказалось недофига, а денежных знаков – наоборот, нам же выдали за три месяца «зряплату». Хорошо хоть, в «чипок» я пошел не сразу после прибытия в палату, а через несколько часов. За это время мне выдали пригоршню медикаментов, там имелся и фталазол, и левомитецин, и пакетик пудры алюмогеля, и активированный уголь тоже. По большому счету, это было то, чего мне не хватало, ведь в конце концов, никакой патогенной инфекции в моем тощем пузе не обнаружили. Надо было прямо в Рухе, в первый же день, накормить меня фталазолом и стал бы я как новенький. Почему так не поступили, не знаю, вот и бегал в тубз от безделья, а не по уважительной причине, это не заболевание, если его можно вылечить фталазолом.
Короче, нажрался я фталазола, а ближе к вечеру кто-то из «старослужащих» (но точно не Саня) окликнул меня, лёжа на своей койке:
- Димон, дык чё ты там с утра базарил за проставон?
       В ответ я ему:
 – В карты гуляю - слово не меняю. Порыли, покажешь где «чипок».
       Пацан поднялся с койки, я тоже, и порыли мы в «чипок». В палату вернулись с хавчиком, когда уже начинало темнеть. Ну, или недалеко от того момента, когда начинает темнеть. На моей козырной койке устроили «солдатский бар»: открыли окно, часть пацанов поставили за окном, как за барной стойкой. Другие пацаны, в том числе я, расселись на койку и принялись коротать вечер. «Молодых», конечно же «за стол» не позвали, типа, им по сроку службы не положено. Не позвали и одного «деда». Он был призван из Чимкента. В нашей палате имелся его земляк, соответственно тоже из Чимкента, но с моего призыва. Саня «молодого» чимкентца ставил на мытьё полов, на всякие неприятные работы, за это «старый» чимкентец с Саней находился «в контрах». А тут ещё я нарисовался, призванный из Минска, расселся с Саней на койке у окна и принялся «быковать». Какое там мытьё полов? «Молодой» чимкентец «шуршал», «молодой» минчанин в это время жрал сгущенку.
          Похряпали мы сладостей, затем пацаны «выкатили» на «сладкий стол» сладенький косячок, я точно помню, к тому моменту за окном уже стемнело. И ещё я помню, как отказывался-отказывался от косячка, но отказаться не смог. Мы его покурили прямо в палате, прямо на моей койке, у открытого окна и «уехали в Страну Дураков».
       Там и ехать-то, по большому счету, было не далеко – курить запрещенные вещества в больничной палате при всех, это не просто признак пригородов выше названной страны, это её плотная городская застройка.
       С того дня, плавно переходящего в вечер, на моей койке прижился «солдатский бар». Каждый день, ближе к вечеру, приходили какие-то бойцы, приносили какой-то разврат. То к одному пацану пришли друганы из подразделения, привезли палочку чарза «для разогреву». То к другому пацану прихромали кореша, притаранили какой-то «грев». То кто-то в соседнее отделение «до земляков» сходил. Каждый вечер, каждый божий вечер, у нас происходил какой-нибудь «пикник».
В один из чудесных вечеров пацаны притащили гитару с треугольными горами, нарисованными шариковой ручкой прямо по лаку. Под горами красовалась надпись: «Афганистан-ДМБ-85». С гитарой принесли героин. Пацанам я сказал: - «Гитару буду, героин не буду. К нему образуется быстрое привыкание».
       Пацаны уговаривали меня, но насчет героина не уговорили. Поэтому я бренькал всякую хрень на гитаре, а они разместили на кусочек фольги лушпайки серого цвета, похожие на прессованную золу, раскрутили шариковую ручку, извлекли из кармана афганскую монетку с одной стороны покрытую странным серым налётом. Пацаны нагревали фольгу снизу спичками, вставляли монетку между зубами и губами, серым налётом наружу, через развинченную шариковую ручку втягивали в себя выделявшийся от лушпаек дымок, а я бренькал на гитаре.
       Каждый вечер пацаны «отъезжали» под действием дымка в заранее известном направлении – в городскую застройку Страны Дураков. В этом мы нашли друг-друга: я любил бренькать, а они любили отъезжать.
       Вообще-то, «гера» был не каждый день, может три раза, может быть четыре за всё время, которое я там находился, а находился я там пять дней. Или шесть. Точно не могу сказать, подобный разгильдяйский образ жизни не вызывает необходимости следить за календарём или за часами. В Стране Дураков часы без надобности, её обитателям итак - ништяк.