Роковой котёл

                Господь хранит твою Душу, пока ты хранишь Язык.
                Преподобный Антоний Великий.

                1.               


      В темнеющем небе, со щербатыми чёрными горизонтами вокруг, кружили две пожилые вороны, о чём-то горласто спорили, возможно, пытаясь попасть отходами жизнедеятельности в отдельного чёрного кота, забравшегося на крышу бани. А может в постоялицу земли, по кличке «Салтычиха».

    В Вальку, бабу 57 лет, без всякого учебного образования и предметной профессии — таёжного жителя, крикливо «заходящуюся» от матерного крика. Летел он в адрес бесполезного мужа, в её мелкого ЮркА.

    Орущая на все связки селянка, мало напоминала вменяемую женщину:
  — Ты мне бл…, доведёшь! Я тебе, су…, в козью ножку скручу, за все мои рваные нервы, тварина такая! — Тяжёлая Валька, резко бьёт ногой наглого кабана, пытающегося пролезть к корыту без очереди:
  — Ещё ты, мне тварь безродная будешь кровь портить!

     Хряк недоволен поворотом жизни, обходит корыто, добивается своего.
  — Сколько говорю: прибей доску! Куры на пустой огород лезут! Гришкина собака налетит, всех задерёт!
  — Ну и хер с ними! Пусь задирая… хоть всех! — с отрыжкой вылетело из задумчивого ЮркА, из предбанника, где на широкой отдыхающей лавке, раскинулся пьяный гражданин необъятной вселенной.
  — Ну, смотри, Сорокин! Если хоть одна курица пропадёт… домой, лучше не приходи! — закрывает воротину, идёт в баню, гремит вёдрами, ещё докрикивает:
  — Ты когда, ленивец, будешь думать о бане, а? Ты видел как она чадит… дышать невозможно!
  — Надо перекладывать… котёл нужен новый!
  — Так какого ты черенка его не ищешь!? Только языком всё мелишь, пустобрёх! — проходит мимо, окончательно бьёт того в бок, — иди, мойся! Грязным и вонючим в избу не пущу!   
               
    Небесный купол, состоящий из миллиардов галактик, словно «люриксовой» косынкой, окончательно затянулся, заступил на ночное дежурство, первым, самым ярким «алмазом» закрепляя на себе далёкую звезду «Сириус», которая одиноким глазом смотрела на хрупкую землю и её очередную исчезающую деревню, из созвездия Большого Пса.

    Наползала холодеющая свежесть. От близких и густых лесов, заваленных трухлявой «падёнкой» и сучьями непролазной тайги, струилась душистая прохлада. Скотина и народ готовился ко сну.

                2.

      Во времена общей безработной деревни, с наличием 32 душ, — женского пола, и 12 душ, — остаточного мужского пола, где на государственном интересе, так сказать его казённом учёте и счету, состоял только почтальон и работник клуба, люди страдали от широкомасштабного безделья, влекущего за собой гнетущее безденежье и бедность. Всем хотелось ещё жить долго, как живут чужие люди в голубом экране, вечерами вещающем о том, что и они, оказывается, тоже существуют полезно и прилично.
 
     Бывшим крестьянам и недавним колхозникам, мечталось жить с пользой государственного масштаба и уровня, работать именно в своём селении, а не на «дядю», где-то у чёрта на куличках. На этих северных «куличках», а именно «вахте», «пахало» два мужика из деревни. Мелкому Юрику не повезло. Его, за несоблюдение жёстких правил поведения на объекте, за лёгкий «запашок» из горла,  — безжалостно пнули под зад, чем из себя вывел израсходованную на нервы крупную жену.

     Завыла калитка, чужие вошли во двор, тихонько спросили:
  — Есть кто дома!?
  — Здорово, Нина! — отозвалось где-то внутри двора, выводя уставшую Валентину на тусклый свет. — По делу пришла, али так, равнодушно обратились к курящей женщине, у крыльца взволнованно подкуривающей очередной «никотин». Кашляет, хрипло говорит:
  — Валь! Ради Христа, займи мне тысячу! Завтра автолавка приедет. Мой вернётся из леса, сразу отдам!

    Валентина, подбирая бока крепкими руками, недовольно гудит:
  — Ишь, пришла к кому!?.. Твой где работает, а!?.. — кивает головой на зарастающие периметры деревни, дремучую чащобу, на одинокую лампочку света на «двуногом» столбе. — На «лесе», у Масягина, а мой, где, а? — вешает ведро на «редкозубый» штакетник, крупно и тяжело проходит мимо, вздыхает:
  — Сходи к Синяку… к нему Светка из Москвы наезжала недавно… там все богато живут… явно батьке хорошо подкинула.
  — Да, была! — унизительно грустно раздалось в ответ, вновь впадая в хриплый кашель. — Не дал! Сказал, будет покупать новый насос в свой колодец. А ещё, на Валберсе тёплые ботинки заказал.
  — Нинк! Я не пойму! А куда ты все деньги тратишь? — полетело в спину уходящей женщине, — Буржуй же хорошо вальщикам платит!?
  — У меня кредит... а ещё на детей! — через четыре шага вперёд, уже в пугающий мрак, в морок неотвязных проблем, с горечью и раздражением, — у меня они школьники!

    Исчезла тощая женщина, мать четверых детей, оставляя Валентину у цветастого палисадника, с «петушками» по бокам, с ворохом мыслей в голове, где главным нервом, птицей, летали три вопроса: «Как купить новый диван!?.. На какую работу затолкать ЮркА!.. Где деньги достать!?..»
 
    Внезапно ожил небосвод. Яркой «спичкой» чиркнул огненный хвост по засыпающему небу. Недолго жила комета, сорванная с галактических якорей Млечного пути, даже не дав возможности селянке загадать желание.
 
    На другом конце деревни, вдруг протяжно завыла собака, словно волком пробралась в людское жилище. Женщина перекрестилась, домой пошла, закрывая калитку подумала: «Этот вой, ей-богу, не к добру…»    
 
                3.               

       Когда Валентина вернулась из «худеющей» деревни, её Юрок, куда-то собирался под навесом, тягая в руках колун, забивая глин для крепости, густо дымил сигаретой:
  — Пойду к вдовушке, к Верке наймусь… ей хлысты уже попилили… может за десятку поколю! Если конеш другого не нашла…

     Салтычиха, издалека:
  — Юрк, баб Макарчиха помёрла! А я ещё вчера почуяла неладное, когда собака волком завыла… — присаживается рядом, оглядываясь по сторонам, тихонько шепчет:
  —  У неё же в бане, очень старый котёл… — смотрит мужику в глаза, — ты понял мою мысль! Алкашня расчухает… своруют… на стороне сразу продадут. Ты знаешь, какая у таких котлов сейчас цена. У их стенки с мой большой палец. Такие сейчас не умеют делать!
  — Не-е, давай по чесноку, у её дочкИ, у Катьки просто купим, как приедет хоронить.
  — За что!? — рыкнула овчаркой хозяйка двора, — тая Катька, знаешь, где живёт и кем работает?

     Мужик, мрачнея, кивает головой.
  — У неё свой бизнес… магазин, говорят ещё и парикмахерская… а ты купить! Да ей до сраки эта баня и белые берёзки вокруг. Ей, радость, что она сейчас не будет сюда мотаться, большие деньги тратить на самолёт, из того далёкого юга.
  — Ну, дом жа будет продавать… а баня без котла! — под нос пробурчал помятый и «перегарный» человек, возясь с тупым колуном.

Жена, надзирателем, кругом обходит сухонького мужа, берёт того за макушку, начиная с брани, шипит:
  — Сорока!.. Ты, что, трусишь?.. Мужик ты, или не мужик!?

Юрка мнётся, передёргивает острыми плечами, виновато кривится, выдаёт:
  — Да, как-то… в хату с покойником…
  —  Не в хату, а в баню! Только ночью!

Мужик не унимается. Хоть и боится глянуть властной бабе в глаза, а смелеет:
  — А ты знаешь его вес!?.. Он же неподъёмный… как я один!?.. Да ещё по лесу… как волочь такую даль!?..
  — Почему один?.. А я на что?.. Куль пшеницы пока могу запросто поднять и нести.
  — Котёл и мешок это разные трудности. У него ручек нету! — очередную закуривает, втыкается взглядом в землю родного подворья, вздыхает: 
  — Крещёный я, Валь!
  — А ты что, крест на себе носишь!?
  — Ну-у, нет! — отрицательно качнулась мелкая голова.

Большая, в ответ ответила:   
  — Тогда кого ты (мат) боишься!.. Может Бога, а?.. Так его нету, и никогда не будет!
  — Откуда ты знаешь… ты в церкви не была… всю жизнь здесь прожила… никуда не ездила…
  — Если бы, он был, он бы такого сраму с моей деревней не допустил… — женщина решительно подалась в пристройку, крикнула:
  — Я придумала… из старых вожжей и проволоки сделаем крепкую носилку! 

                4.


      Наёмник достойно зарабатывал «десятку», с похмелья тяжело вскидывая и опуская тяжелый колун, трудно расчленяя березовые чурки. Постоянно просил воды у вдовы, много курил, невольно строя стратегию перемещения чужого котла в свою баню.

     Отмахав, отстучав и разрубив дневную норму, Юрий Петрович, уже уходя, поделился шутливым мнением с хозяйкой хлыстов и дров, у которой городские дети имеются, ей всегда помогают:
  — Верунь, ты хорошо учила в школе историю, а?..
  — Не-а… мне математика больше нравилась!
  — А я хорошо!.. Это я к тому, что если не дай бог, коммуняки вновь к власти когда-нибудь придут, знай! Они первым делом под размёт будут брать всех, кто использовал наёмный труд! — «батрак» выпивает очередную порцию воды, смотрит на дом напротив, на полубеззубую селянку, смеётся:
  — Вишь, Пузаниха вышла, завистливым глазом срисовала эксплуатацию человека человеком. У неё же нет таких заботливых деток как у тебя…
  — И чё!? — наёмница покачнула удивлёнными плечами, крутанула обширным задом, из-за отсутствия чувства юмора не поняла шутку.
   — А то, что она первая на тебя накатает кляузу! Хоть вы и живёте всю жизнь соседями.
   — Не пори ерунды! — закрылся рот и калитка.

«А, надо учить историю… — думал уходящий подёнщик, устало уводя своё голодное тело, домой, куда совсем не хотелось идти, откуда давно мечталось убежать. — История, Верунь, любит повторяться, по спиральке крутануть…» 

     Спасительного солнечного свету с неба было много, как и тишины от постепенно пустеющей улицы. Справа, два пустующих дома, давно рухлядь, посунулись в бок. Заборы, словно выбитые зубы, редки, кривы, уже порох… Окончательно старились брошенные избы, гнили, находясь в густом и плотном плену у репейника с борщевиком. Слева, заколоченным пустовал бывший магазин, на котором сельсоветская власть любит развешивать благообразную наглядную агитацию и призывы…

    Юрка Сорокин, простой сельский мужик, мог иногда в «шило» напиться, в хлам нажраться, где-то на дворе тайком упасть, «заныкаться», незаметно уснуть, чтобы только его Валька не видела неприглядной сцены, не устроила размётный «концерт»…

    Мог запросто, под градусами затеять «бузу», кому-то в морду заехать, сам получить. Но никогда не опускался до воровства чужого.
 
    Когда-то, колхозного, советского, ничьего — запросто и смело, и по несколько раз за неделю! А вот у людей, тем более у одиноких старух… душа просто противилась, становилась на дыбы и выла…

    Ещё давно, при живом «Союзе», приезжий Юрка, навещая родню, на танцах «срисовал» телесные особенности молодой и стремительной девушки. Подметил невооружённым глазом весёлый нрав, природную хватку за жизнь, крепкого характера напор…

    Тогда же, в очередной раз обиделся на отца и мать, подаривших ему мелкий рост и тонкость костей внутри. Такие параметры не предполагали соединения с понравившейся селянкой. «…Эх, был бы я на голову выше, я бы без всякого «здрастя!» предложил пойти за меня замуж… — тихо и откровенно прозвучало тогда в уши своей родни…» Родня это запомнила и разнесла по всей деревни. Разнеслась новость и на длинные года затухла. 

    А что, Валюха? А она тогда уже, под пластинку, под знаменитую «Дилайлу», под Тома Джонса, кружила вальс с высоким и красивым трактористом Васькой, как окажется —  своим будущим мужем. Счастливой и тяжёлой бабочкой «порхала», совсем не замечая какого-то патлатого «шибзика», в широченных клешах, притулённого к стене старенького клуба, приехавшего из какого-то неизвестного села. 

                5.
               

        На «дело» собирались молча и нервно, прихватывая с собой тяжёлый лом.
  — Накуривайся счас! — цыкнет Валька, — там уже нигде не закуришь… там собаки.

Обречённый Юрок, последний раз молится внутри, просит Бога образумить безбожницу, жену:
  — Валь!.. Пойми!.. Страшный грех на себя берём… ты…
Его тотчас, резко обрывают:
  — Сорока, будь мужиком, не хнычь! — натягивает камуфлированные китайские брюки, потом их резиновые сапоги, — Мы не в хату лезем… День, два, наша алкашня всё равно бы залезла и продала потом чужим… а так…
  — Разницы нету, Валюх… покойница… чужой двор… пойми, не лежит душа…
  — Хватит ныть! (вновь сквернословит) — Растянулся как сопля! Покойница уже в морге лежит… — вскидывает голову вверх, — поглянь какая мгла… она нам помощница сегодня будет!
  — Ты пойми… если кто увидит… всё! Уже до смерти не отмоемся… своих детей, внуков хоть пожалей! Им же ещё столько жить…

    Валька, сызнова применяет силу крепкого мата, заставляя ЮркА замолчать, и беспрекословно подчиняться. Но всё ж находит сил, проинформировать:
  — Валюх, а ты знаешь, когда женщина матерится, у Христа открываются раны!?
  — Я сказала: затухни, со своим Крестом!

    Юрий Петрович, невольно вспомнил молодость, хорошую работу в городе, холостяцское общежитие, близкую дружбу с приятной и воспитанной женщиной-станочницей, правда, с ребенком, перспективы переезда в её «двушку».

    Знать бы слесарю-наладчику «Комбайнового» тогда, как его злодейка судьба крутанёт, на какую страшную обочину жизни выкинет. Не ведал тогда Юрий Петрович Сорокин, что не получилось красивой жизни у той приглянувшейся молодушки на танцах. Запил и загулял её шибанутый Васька, «ВС СССР» — бывший матрос-тихоокеанец, душа-распашка! Родив сына и дочку, недолго пожил, на день торговли, под большими градусами внутри и в голове, стал на спор переплывать чужую реку, недотянул — навсегда «прилёг» на её каменистом дне.

   Пережив года и горе, Валюха, сначала сошлась с каким-то мужиком из соседней деревни. Тот, быстро распознал, в какие эксплуататорские и безжалостные тиски попал, быстренько сделал «ноги», вернулся к бывшей семье.

   Потом, у Вальки месяц обитал молоденький парниша, из залётных работяг, бригадой что-то возводя в её «лесе». Тот, обжирая селянку, наедая харю впрок, совсем не собирался быть у неё трудовым «наймиком». Пока Валька, в сельсовет ездила, добро-молодец, вместе со своим дружком, выгребли у доверчивой бабы всё соления и варенье, её красной помадой предметно нарисовали похабные картинки и слова на зеркале, навсегда смылись в свою непролазную тайгу.
 
    Вот тогда, Валька первый раз пристрастилась к «похабной» лексике. Когда нервы в тряпки рвались от жуткой неустроенности судьбы, словарный запас постепенно истощался, на кончик языка выкладывая чёрное сквернословие. С того времени посыпалась, полилась, зазвучала нецензурная брань на Валькином дворе, на глазах перерождая приятную женщину в неприятного монстра в юбке, уже с приклеенной кличкой Салтычиха.

    Всем доставалось: и власти, и врачам, и погоде, и конечно — лживым мужикам, как отдельному виду животных. Конечно, больше — разномастной домашней скотине, на которую была большая надежда, если вдруг случишь какая затяжка с доставкой продовольствия остаточным людям. Огромное Салтычихино хозяйство нуждалось в дополнительных руках, в тягловой силе, в «наёмниках».

    Когда «Большая медведица», ярким созвездием зависла над давно спящей деревней, двое растворились в темноте. Мягко шли, как заведено, мелкая жизнь неотвязно следовала за большой. Щемились огородами, густым лесом, боясь напороться глазами на суки и сучья.

    Остановились у ручья, перепрыгнули, замерли, взяли минуту отдыха. Женщина, за мягкие «грудки» подтягивает к себе мужа, шепчет:
  — Перди, сморкайся и кашляй в кулак — сейчас! Дальше будут уже собаки… Дранковича и тётки Насти. Нам надо пройти, чтобы они нас не услышали… понял!?
  — Я курить очень хочу! — втыкает в землю лом, гаснет в остаточном настроении.
  — Ладно! Только в запазуху, понял!

    Юрок, мужик, ещё откликающийся на ЮркА, как на собачью кличку, глухо и больно простонал. Душа, ещё имея большую совесть, из последних сил упрашивала не сотворять грехопадение и позор…

    Вот и сейчас, двумя задницами восседая на сушине, под старой сосной прозвучала последняя попытка, образумить жену, мать, бабушку, её, а не его внуков.

    Валька не захотела рожать ещё, оставляя Юрия без наследника. Конечно: если бы у него были свои дети, он нашёл бы силы не идти на это дикое преступление:
  — Валь!.. Одумайся, пока не поздно! — шёпотом звучит Юрок, глядит в небо.

Покуривая в расстёгнутую тужурку:
  — Смотри, какой купол, полный звёзд… там где-то и сам Бог со своими апостолами,  в своей канцелярии сидит, за тобой в подзорную трубу смотрит.
 
    Вдруг, с тёмной ёлки сорвалась большая птица, фактом напугав мужика, куда-то в сторону деревни бесшумно потянулась…
  — Видишь… это господнее предупреждение тебе с веток слетело! Вещают о страшном наказании, если к мёртвой старухе во двор полезешь…
  — Закрой рот!.. Я никогда не думала, что ты такой трус, Сорока… —  усмехается, — вороны испугался!
  — Это не ворона! — будущий вор, перекрестился, притушил окурок, затянул в себя огорчённый воздух, прошептал:
  — Вороньё так тихо не летает!

    Встали, тронулись, медленно пошли. Юрий Петрович, осторожно ступая, боясь шумно надломить какой сук, сломать ветку, невольно оживил память, отмотал катушку прожитого, воскрешая время, когда он так глупо попал в силки этой страшной женщины. По своей сути — прислужницу сатаны, скрытого вампира.

   Когда «двое» не прижились, не желая быть «батраками» у властной бабы, которой всего было мало и мало добра, Валька толи сама вспомнила, толи кто-то напомнил, о том давнем слухе, про паренька влюбившегося по молодости в неё по уши.

    Закамуфлировав конечную цель, подалась к его остаточной родне в гости. Мимолётно, так, между прочим, уже уходя, лениво позевая, всё нужное узнала, тотчас рисуя план дальнейших действий.

    От чужих языков знала, что в соседней деревне, доживает своей век одна старуха. Люди говорят: владеет тонкостями колдовских дел. Необходим был крепкий приворот, на уровне магнетизма, — крепкий поводок, с каким-нибудь пьяным зельем в глубокий желудок. Сказано, сделано, оплачено натуральным продуктом.

    Отмыв и отодрав от грязи крупные пятки и руки, натянув всё красивое и прочное, изрисовав лицо ярким и пугающим, обновлённая Валька, рванула  в большой и опасный город.   

    Захватчица, как телка, за поводок вела через всю деревню будущего мужа. Пленник понуро шёл следом, неся её тяжелые сумки, заодно попадая в колхозный плен.
 
    Юрий Петрович, совсем не помнил, как такое произошло и вышло, с какого слова и глотка неизвестного душистого чая, его воля и мозг в податливый пластилин  превратились. Точно в облако дурмана попал, чего-то странного надышался, делаясь безвольным и исполнительным, без всяких рассуждений и объяснений сверху…

    Родня, первой забила в колокола, сообщая Юрию, что Салтычиха, давно не та женщина, в которую он по молодости влюбился. Теперь, тебя ждёт учесть бесправного батрака, ибо для Валюхи главные на земле, это её дочь и сын, с их бесконечными проблемами и кредитами. Смотри: Если что не по ней будет, может запросто кулаком тебе точечно заехать, сверху — фигуристым матом обложить. Когда крыть нечем, то громко кроет матом. Она им покрывает что угодно и кого угодно.
 
    Но надо знать Валентину, её прозорливый и расчётливый ум, в начальные года ещё молодой жизни делаясь податливой и «шёлковой», всё глубже и надёжнее насаживая ЮркА на свой коварный крючок и шило, даже два раза эмитировала ложную беременность…

    А потом развалилась империя пятнадцати республик, в труху рассыпался колхоз, оставляя земельных людей без работы и денег. Вот тут-то началось и поехало в Юркиной семье… вот тут-то и распахнулось истинное Салтычихино нутро…

                6.

   — Идём тихо-тихо, словно на цыпочках… — шипит женщина мужчине на ухо, переваливая через огородный заплот, — не дай бог сук сломаешь, собак разбудишь. Я не знаю, что тогда с тобой сделаю.
   — Валь! Ради счастья твоих детей, прошу! — прошептали в ответ, ещё надеясь на удачу, на отречение от задуманного. — Пойдём домой, а-а… я с Катькой договорюсь… в рассрочку котёл нам отдаст!
   — Цыц!.. А ну стихни, заяц!.. Давай… осторожно открывай воротину… у неё где-то здесь, весит бельевая верёвка… смотри, горлом и рогами на неё не налети! — хихикает.

Две чёрные жизни, без теней, без луны сверху, метнулись в баню, плавно закрывая за собой двери.

    Высокая Валька, больно саданулась головой об низкий косяк старенькой бани, но сдержалась, не взвыла… только выругалась…
 
    Какой-то тряпкой завешали мелкое оконце, чиркнули спичкой, воровка, ахнула и отшатнулась от котла, от неприглядной печки:
  — Твою мать!.. Баранья голова!..
  — Это нечистого происки! — за спиной Салтычихи, впадая в животный страх, крестился мужик, шептал:
  — Макарчиха, видно тоже с чертями водилась! — от страха гнёт коленки, присаживается на лавку, трясущими руками, закуривает:
  — Не зря покойный Подоляк, мне как-то по пьяной памяти говорил, что как-то видел ночью, как из её чердака вылетали большие чёрные птицы…
  — Затихни, трусло! — зажигает новую спичку, брезгливо рассматривает отрубленную голову, ковшиком пытаясь её перевернуть, внимательно рассмотреть.

    На дне старинного котла, без воды и паутиной по краям, лежала отрубленная голова козла. Довольно крупная, с рогами и седой бородой, напоминая какую-то колдовскую игру ведьмы или чернокнижницы…

  — Юр-р… поглянь… глаз на меня смотрит… буд-то чёрта… живой!

Перепуганный Юрик, тотчас выгибая ноги и руки, горбенько и тихонько посунулся на выход:
  — Не-е!.. Я домой!.. Нах.. нах… — хоть безработный никогда матерно не ругался, а тут, обуянному животным страхом, пришлось:
  — Не зря та непонятная птица слетела с ёлки… ой, не зря! Да и старуха не водила коз!..
  — А ну, стой, ссыкло! — прошипели вслед, саданув ковшиком по перепуганной спине:
  — Давай, выковыривай кирпичи… снимай трубу… только тихо! — брезгливо берёт «козла» за рога, отшвыривает в угол. Падая, отрезанная голова, еле-еле слышно, словно из другого конца деревни, из густого тумана, из сказки, издала: «Бе-е!»

    Юрок, от полного ужаса в голове и пятой точке, бросил лом, кинулся на выход, но его вновь задержали, саданув тяжёлой ногой по трусливой ноге:
  — Я говорю… колупай!.. Помогай мне ломать кирпичи!..
  — Ты, слышала… голова проблеяла!? — Юрий вновь осенил себя знамением, какую-то непонятную молитву зашептал.
  — Это тебе от страха показалась! А ты Сорока… оказывается ещё тот бздило!.. Чёрт… с кем я живу!?.. Давай… ломай… только тихо… всех собак разбудишь! 

                7.   


      Пугливая ночь, укутанная в чёрные и таинственные краски, с ароматом первобытной свежести и божественного покоя, была без изменений. Луна где-то в чужих краях неприкаянно плавала и шлялась, фонарём, чужим — спасительно светила. Здешнее же небо, выключив все звезды-сверчки, погрузило деревню в крепкий сон, дрыхли петухи и собаки, только домовые и лешие внимательно несли дежурство, следили за всем, заботливо бодрствовали...   

    А наши две жизни не спали, за собой, по бесхозной тайге волокли, не родное, а чужое, уже сворованное.

  — Юрк, давай присядем! — не своим голосом прошепчет измученная женщина, бросая котёл и ремни, устало приваливаясь на землю. — Что-то тяжко мне совсем… ноги ватные, словно браги оппилась…

    Воришки уже были в низине, когда над ними пролетели три чёрных птицы, бесшумно исчезли в кроне высокой ёлки. Невидимыми, расселись, и замолкли, вкидывая в Юркино нутро жуткий испуг и панику. «Явно, нечистая кружит… своего часа ждёт!..»

   Сначала зашелестело слева, сломался сучок, молниеносно поворачивая мужскую голову на странный звук. На Юрия Петровича Сорокина, худенького, в 63 килограмма мужичка, из непроглядных зарослей непролазного леса, смотрели два синих глаза:
   — В-валь-люх! Поглянь налево… — еле слышно прошептал, до трусов перепуганный супруг, спасительно трогая крупную ногу супруги, прижимаясь к ней! — Нечистая… чертяга… точно…

    Спокойная Валька, оглядела округу, ничего не увидела, не нашла, смешливо ответила:
  — Сорока! Ты смотри не обосрись от страху… родная моя мама, с кем я живу… — уже подымаясь, собирая в руки и ноги последние силы:
  — Ты не Сорокин, ты Зайцев, из Зайцев — последний трус!
  — Я не трус, Валюх, — проронили в ответ, — я божьего наказания за грехи боюсь!

    Уже была видна своя изба, с крышей из зелёной металлочерепицы, на огороде «кругляши» спрессованной соломы, когда Валька, обречённо бросая стропу, и свою, уже ненавистную ношу, вскрикнула, напугав мужа:
  — Ай, мои ноги!!!               

Упала носом, высокой грудью, в сырую, уже предрассветную траву, невольно умывая лицо холодной и ароматной росой:
  — Юрочка… чую… у меня ножки отнялись! — прозвучало, по-доброму, так непривычно. — Не ощущаю пяточек и пальцев! Неужели всё!..

    Юрий Петрович Сорокин, уже по факту жизни, вор и богоотступник, предатель главных божьих заповедей, устало оседая рядом с женой, с каким-то чувством спасения и освобождения, уже без страха всякого наказания, открыто закуривает сигарету, вольно вздыхает:
  — Вот тебе, Валька, Валенька, Салтычиха… — мужик замолк, взглянул на близкие горизонты, ещё чёрные, мрачные, через которые совсем скоро одиноким первобытным глазом выкатится, выползет, взойдёт спасительное солнце. — Это тебе прилетело, за твой поганый язык! Ты получила то, к чему всю свою жизнь шла… никогда меня не слушала… эх!

Невольный грабитель, нервно развязал ремни, бросил в густой траве ненавистный котёл, трясущимися руками стал трогать уже бесполезные ноги, на смело нервной волне, выливаться:
  — Ты, Валюха, всю жизнь жила для своих детей и внуков, а я, так, был у тебя в прислужках. То одному кредиты закрой, то другому! Как вспомню… в одних штанах десятилетиями пахал, лишней конфетки не съел... (вздыхает) — денег жалела даже на лишние носки с трусами… — мужик сморкается, рукавом трёт осунувшееся лицо, посиневший нос:
  — Гробил свою жизнь без своих внуков и деток… а ведь ты могла родить... но сознательно не стала!.. — противная остановка звука, тягучая пауза в прохладном  пространстве лесной и личной жизни, щупает чужие конечности, мнёт, что-то спрашивает, делится наболевшим:
  — В одном ты не смогла меня сломать… чтобы я родительскую хату на родине продал.

    Валька, стыло валяясь на холодной земле рядом с чужим котлом, первый раз в жизни молчала, не смела свой рот открыть, привычным криком и скверным «языком бесов» — другой закрыть.
  — Это Господь Бог меня спас… дал силушек воли, устоять, не поддаться твоему крику, будто чуял, какая у меня будет оконцовка жизни… — Юрка, сматывая ремни и шлеи в клубок:
  — Валюх, я мог всё в нашей с тобой судьбе стерпеть… но когда ты охватилась дьявольской бесовщиной, покусилась на добро мёртвой старухи… — преступник замолчал, охватил измученное лицо двумя мозолистыми руками, чуть не крикнул, не завыл, кряхтя, сдержался:
  — Я понял, с какой пропащей бабой живу… на кого свою дорогую жизеньку угробил. Не зря, тебе наши приклеили клеймо «Салтычиха!»… — невольный ворюга, Юрий Петрович Сорокин, худеньким и жилистым человеком медленно поднялся, вновь стал разматывать ремни и лямки, на глаз примеряясь, как потянет по густой и высокой траве воровку домой:
  — Валюх!.. Ты не переживай!.. Невестка, Людка, за тобой будет ухаживать... которую ты на матах носила, по-всякому обзывала, кляла…
   
    Обезноженная женщина, размашисто раскинутая на холодной земле, большими глазами и коленными чашечками смотрела в расцветающий мрак просыпающегося неба, и тихо плакала, уже зная, а может, догадываясь: теперь, окончательно останется одна, уже никому не нужной, калекой.

                24 ноября 2025 года.