Коэффициент счастья

Тот день начался с дождя за стеклом Бауманки - монотонного, как вечное жужжание процессора. В воздухе, пропахшем оловом и канифолью, плавал хриплый голос профессора Игнатова: «Любая система рвется к хаосу, дети мои. Ваша задача - отыскать в нем скрытый порядок, музыку в какофонии».
Лев, с паяльником в руке - точным как скальпель, - в порядке не сомневался. Вселенная для него была великим и совершенным механизмом, где он лишь ищет потерянные связи. Рядом его друг Макс воскрешал к жизни гирлянду, которая мигала, как нервный тик.
«Лева, гляди! - крикнул Макс. - Почти как новогодняя! Если, конечно, не полыхнет».
«Вероятность возгорания при таком сопротивлении - тридцать процентов», - не отрываясь от платы, ответил Лев.
Макс фыркнул: «Ты душнила, бро. Живешь процентом, умрешь бухгалтером».
И тогда это случилось. Рука предательски дрогнула. Паяльник соскользнул, и едкий дух горелого кремния, ударил в ноздри. Короткое замыкание. Искра, крошечная шаровая молния перепорхнула с платы на жало. И мир на миг провалился в ватную, беззвучную пустоту. А когда звук вернулся - он был иным.
Над головой профессора, словно титр в немом кино, проплыла строка: «Вероятность, что чихнет: 92%». Профессор чихнул. Над Максом: «Вероятность, что уронит паяльник: 45%». Макс уронил.
Сперва - леденящий душу ступор. Лев зажмурился, тряс головой, но цифры не исчезали. Они висели в воздухе, призрачные, как на экране старого телевизора, сопровождая мир своими бездушными комментариями. Он выбежал на улицу, споткнувшись о порог, и ринулся в метро.
Вагон стал адом из статистики. «Вероятность, что уступит место: 12%». Не уступил. «Шанс, что расплачется: 78%». Ребенок заплакал. Это был не дар, а проклятие - ужасающий интерфейс реальности, где живой, дышащий хаос был сведен к столбцам бездушных цифр.
Паника медленно перетекла в холодную, практичную ясность. Он стал экспериментатором в собственной трагедии. Подошел к бариста («Шанс перепутать заказ: 3%»), заказал сложный коктейль. Бариста не ошиблась. Он попробовал изменить исход - сказал комплимент. Процент не дрогнул. Система была железной. Она не предсказывала будущее - она вычисляла его, исходя из неизменных переменных. Он был заперт внутри гигантского, безошибочного симулятора.
Прошли дни, сложившиеся в унылые, цифровые недели. Лев учился жить в новом мире, где каждое движение, каждый вздох сопровождался холодной статистикой. Он привык к тому, что поход в столовую был отмечен процентом пересоленного супа, а очередь в банке - вероятностью скандала. Это знание больше не вызывало ужаса, лишь скуку. Мир стал скучной лентой новостей, где он заранее знал все заголовки. Он смирился. Смирился с ролью читателя.
В отчаянии, в поисках хоть капли непредсказуемости, он зашел в Пушкинский музей. Он надеялся, что классическое искусство, этот застывший, вечный хаос, принесет успокоение. Он бродил по залам, где над головами сонных экскурсантов висели скучные проценты. И вдруг - увидел Ее.
Она стояла перед полотном, похожим на три случайных мазка - черный, красный, белый. «Композиция №7». Девушка с волосами цвета осеннего каштана смотрела на холст так, будто силилась разгадать шифр вселенной. А над ее головой горела цифра, от которой у него заныло сердце: «Вероятность, что заговорит со случайным человеком о своем недоумении: 68%». Шанс. Почти гарантия.
Он подошел ближе, сделал вид, что изучает соседнюю работу.
«Простите за бестактность, - сказал он, глядя на полотно. - Но по вашей осанке я понял, что вы либо искусствовед, готовый устроить скандал, либо, как и я, пытаетесь найти тут хоть каплю смысла. Кажется, мы оба проигрываем».
Она медленно повернулась. Глаза цвета осенней листвы, с золотистыми искорками. Взгляд - изучающий, насмешливый.
«Больше похоже на второе, - ее голос был низким, чуть хрипловатым, и в нем слышалась улыбка. - Я думаю, это либо гениально, либо художник просто разлил краску. И я не могу решить, что раздражает больше».
«А я считаю, это тест Роршаха для слишком самоуверенных посетителей, - кивнул Лев. - Смотрите, вон тот мужчина. Уровень его понимания стремится к нулю, но видимость абсолютной уверенности - зашкаливает».
Она рассмеялась, и звук этот был похож на перезвон хрустальных колокольчиков.
«Значит, диагноз - здоровый скепсис с примесью снобизма? Меня, кстати, Катя зовут. А вас, коллега-диагност?»
«Лев. Просто наблюдатель».
Что-то щелкнуло в его груди, как встающая на место шестеренка в старинных часах.
«Давайте эксперимент, - предложил он. - Отойдем на два шага и попробуем разглядеть в этом хаосе хоть что-то знакомое. Если получится - вы покупаете мне кофе. Если нет - я вам. Как символ нашего совместного поражения».
«Или победы над необходимостью все понимать, - парировала она. - Идет. Только предупреждаю, мое воображение видит в абстракциях либо котов, либо апокалипсис».
Они простояли перед картиной еще минут десять, придумывая нелепые версии, и их смех - звонкий у Кати и сдержанный у Льва - эхом разносился под сводами зала, сметая пыль с веков. И Лев поймал себя на том, что забыл смотреть на цифры. Он просто смотрел на нее. На живую, непросчитываемую Катю, чье присутствие было единственным настоящим чудом.
Так началась их странная история. Лев стал дирижером их отношений. Он знал, что поход в душный грузинский ресторанчик с осыпающимся потолком, но божественными хачапури, имеет успех в 91% случаев. А просмотр арт-хаусного кино - лишь в 45%. Он выбирал маршруты с максимальной «атмосферностью» - вечерний Арбат, где тусклые фонари рисовали на брусчатке длинные тени, а из-за угла доносился хриплый саксофон.
«Лев, ты как будто читаешь мои мысли! - смеялась Катя, когда он вел ее к лотку с глинтвейном, над которым вился душистый, обманчиво теплый пар. - Я как раз замерзла!»
А он сиял, поправляя очки, чувствуя себя демиургом, повелителем реальности. Его дар был суперсилой. Он строил любовь, как доказывал теорему - шаг за шагом, неопровержимо и красиво.
Он познакомил ее с Максимом. Тот, увидев Катю, присвистнул: «Ну, Лева, с твоими-то процентами… Неужели нашел свою стопроцентную?» Лев нахмурился: «Не бывает стопроцентных вероятностей в живой системе. Максимум девяносто пять».
«Жутковато у тебя в голове, бро, - покачал головой Максим. - Девушку лучше цветами порадуй, а не статистикой».
Но Лев дарил ей не цветы. Он дарил именно те книги, которые она тайно хотела прочитать, ставил ту самую музыку, под которую ей мечталось - старый, шершавый британский инди-рок, и даже заказал на «Авито» точно такого же плюшевого медвежонка, с потертым ухом, какого она однажды, вздыхая, обняла в гостях у подруги. Он не дарил сюрпризы - он исполнял алгоритмы желаний.
Они съехались. Лев нашел квартиру в пяти минутах от ее офиса. Он заказывал те самые сырки с корицей, которые она обожала. Их жизнь стала стерильно-идеальной капсулой, летящей по заданной траектории, в стеклянном вакууме, где нечему было удивляться.
Но однажды ночью, глядя на спящую Катю, он проверил. Над ее лицом, озаренным лунным светом, висела цифра: «Вероятность, что Катя скажет "Я тебя люблю" без повода в ближайшие 24 часа: 51%».
Пятьдесят один. Всего на один процент больше, чем у подброшенной монетки. Орел или решка. После всех его титанических усилий, после идеально выстроенной стратегии - всего лишь 51%.
Он удвоил старания. Лучший ресторан. Билеты в Мариинку. Завтрак по рецепту ее бабушки. Цифра подскакивала до 55, до 60, но стоило ему расслабиться - снова падала до роковых 51, словно маятник, отсчитывающий секунды до конца.
Атмосфера в их безупречной квартире стала густой и тягучей, как патока. Катя все чаще задерживалась на работе. Ее смех стал тише, вежливее. Однажды за ужином, где он подал ее любимое тирамису, она лишь ткнула в него ложкой и отодвинула тарелку.
«Лев, - она смотрела в темноту за окном, где плыли огни чужого города. - Со мной все в порядке. И с тобой, вроде, тоже. Все… идеально. Но мне почему-то тяжело дышать. Как в музее. Красиво, безупречно, но трогать нельзя. Скучно, Лев. До слез».
Он видел, как цифра «риска конфликта» зашкаливает.
«Мы что, поссорились?» - спросил он, цепляясь за последнюю спасительную логику.
«В том-то и дело, что нет!» - она с отчаянием провела рукой по лицу. - Мы не ссоримся. Ты всегда со всем соглашаешься. Ты всегда угадываешь, чего я хочу, еще до того, как я сама это поняла. Это жутко. Как будто я не с человеком, а с каким-то продвинутым чат-ботом.
Она замолчала, переводя дух. Лев видел, как цифра «вероятности ухода» начинает неумолимый рост.
«Где твои дурацкие, растоптанные кроссовки, которые ты так любил, а я ненавидела и все время грозилась выбросить? - голос ее сорвался, в нем слышались слезы. - Где твои глупые, корявые шутки про физиков и лириков, от которых я закатывала глаза? Где твой старый свитер, который кололся, но ты его носил, потому что тебе было в нем удобно думать? Где ты, в конце концов, Лев?! Я тебя не вижу! Я вижу идеальную, отполированную до блеска оболочку!»
Лев почувствовал, как почва - та самая, на которой он выстроил свой хрустальный дворец, - уходит из-под ног. Его алгоритм давал сбой. Он не учел переменную «X» - тоску по живой, спонтанной, невыносимо прекрасной и глупой непредсказуемости. Он видел, как процент «вероятности расставания» ползет вверх: 10… 15… 25… 40… Его горло сжалось, словно в тисках.
«Подожди, - его голос дрогнул, впервые за долгое время. - Я же все для тебя! Все, что должно было сделать тебя счастливой!»
«Ты не понимаешь, - она посмотрела на него с бесконечной, вселенской усталостью, и в ее глазах он прочел то, чего не могли показать никакие цифры - настоящую, живую, невычислимую боль. - Я не хотела «все». Я хотела тебя. Настоящего. Со своими ошибками, со своим дурацким свитером, со своими нелепыми сюрпризами. Помнишь, в самый первый раз мы пошли гулять и заблудились в переулках за Чистыми прудами? Шли под внезапным дождем, промокли до нитки, смеялись как сумасшедшие… Ты тогда рассказывал мне про созвездия, хотя неба не было видно. Это было… настоящее. Непредсказуемое. А ты… Ты как будто играешь по какому-то своему шифру, где все ходы просчитаны. Мне стало скучно, Лев. Ужасно, невыносимо скучно. Я задыхаюсь в этой идеальной, вымерзшей атмосфере».
Она встала. Стул скрипнул, и этот звук был громче любого взрыва. Над ее уходящей спиной Лев видел, как цифра достигает 90%. Он мог бы сказать что-то правильное, сделать жест с высоким процентом успеха. Но сила воли, та самая, что двигала его миром, оставила его. Он сидел, окаменевший, и смотрел, как его идеальный мир рассыпается в пыль из-за единственной неподвластной расчету величины - человеческой души, жаждущей не идеала, а жизни. Настоящей, пахнущей дождем и жареным кофе, колючей, непредсказуемой, прекрасной жизни.
…Через час она ушла. Лев остался в пустой, безупречно чистой квартире, где каждый предмет лежал на своем месте. Он подошел к окну, за которым зажигались огни Москвы - гигантского, живого, неподвластного ему организма. Он видел миллионы процентов над головами невидимых людей. «Шанс на удачное свидание». «Вероятность примирения». «Риск одиночества». Цифры плясали в ночи, ослепительные и бессмысленные, как падающие звезды в слепую вселенную.
В отражении в стекле он увидел бледное лицо человека-калькулятора, великого дирижера собственного несчастья. И впервые за долгое время он попытался увидеть просто человека. Одинокого. С разбитым сердцем, которое не подчинялось никаким законам.
Он доказал простую и великую теорему: счастье, лишенное права на ошибку, на дурацкую спонтанность и прекрасную непредсказуемость, перестает быть счастьем. Оно превращается в красивую, мертвую формулу, выведенную на вечной школьной доске. В букет искусственных цветов, который не пахнет и не увядает, но от которого в тишине пустой квартиры хочется плакать.