Бог Мельпомены

Она подошла к нему первая. И потащила за руку на танцпол.

Он был с коллегами и был не любителем подобных развлечений. Однако корпоративная культура призывала их всячески объединяться. И ему приходилось терпеть ради коллектива. Он всегда пил меньше всех и любил наблюдать за тем, как напиваются другие. Кто-то начинал жаловаться, кто-то впадал в буйство и лез на рожон, главбух начинала рыдать и жаловаться на мужа.

И когда незнакомая девица налетела на него и потащила на танцпол, он разозлился. И даже бросил на коллег умоляющий взгляд. Отчего разозлился еще сильнее.

После изматывающего развода Кулешов решил завязать с женщинами. Нет, в монахи он не подался. Но в отношения решил не вступать. И если б он был один, то, может, и позволил наглой девице себя увезти к ней домой, или в гостиницу. На одну ночь. Все взрослые. Но при коллегах он не хотел. Сплетни в их офисе жужжали, как рассерженные пчелы. Он и так не мог отойти после того позорного звонка бывшей жены его гендиру. На тему, что гендир держит Кулешова в рабстве и сделал из него трудоголика.

Над Кулешовым потешался весь офис, секретарша гендира растрепала «Рабство Кулешова». Обхохочешься. Этого Кулешов жене не простил. Ну и того, что она так и не поняла его сути. Ну и хлыща семейного психолога, к которому его затащила жена. Хлыщ шевелил усиками, как таракан, и рассказывал об уважении и границах.

«Я, в отличие от вас, работаю головой, а не языком», — рявкнул Кулешов, который со школы не выносил, когда его отчитывают. И ушел, громко хлопнув дверью.

Он знал правду.

Он никогда не любил жену. Он уступил родителям, которые в Леночке души не чаяли, она была студенткой его матери. Он женился по велению разума, который твердил ему, что так принято. Что все должны жениться и у всех должны быть дети. Тогда он просто не осмелился признаться себе, что ему было бы прекрасно одному. И что жена и ребенок, сын, Николя, ему были не нужны.

И когда они просто требовали денег, он был согласен откупаться от них. Но когда жена стала требовать его самого, пытаться распоряжаться его временем, Кулешов начал закипать.

Нет, он пробовал: сидеть с каменным лицом на детских праздниках и мучительно терпел семейные поездки. В поездках жена принималась пилить его еще усерднее. Так он дошел от симпатии к почти ненависти к ней.

В какой-то момент они с женой перестали разговаривать.

Конфликт перешел в стадию эскалации. Так они дошли до психолога. Потом был злосчастный звонок. Потом развод. И его ссора с родителями, которые заявили ему, что он бесится с жиру.

«Ладно бы другая женщина на стороне, я бы понял, — заявил ему отец. — А так… Эх. Ты».

По логике самого Кулешова наличие любовницы являлось скорее минусом, чем плюсом.

Но тем не менее, после развода, несмотря на все потери, жилось ему лучше.

Он мог работать до трех ночи. Красота.

Он мог приводить к себе кого угодно.

Не приводил, потому что работал.

Но все равно красота.

И когда незнакомка потащила его на танцпол, он испугался. Что она окажется прилипалой. Наглой девицей, что начнет кокетничать и лезть. Придется ее послать. А он не любил быть грубым с женщинами.

Но она не лезла и не кокетничала, не прижималась и не облизывала призывно губ.

Они танцевали на пионерском расстоянии. Она закрыла глаза, и он ее разглядывал. И понял, что она очень красива. Очень. Тонкие черты лица, большие глаза, идеальный нос, пухлые, как он любил, губы. Кудрявые длинные волосы. Высокая. Не так молода, пожалуй, чуть младше его.

И пахло от нее можжевельником.

Когда танец закончился, он спросил у нее: «Почему вы пригласили меня?»

Она засмеялась, прикрыв рот ладонью, как девочка: «Простите, это было пари. Я должна была пригласить буку. Вы идеально подошли».

«Я бука?» — изумился Кулешов.

«Ага, — ответила она. — Смерть мухам и старухам».

После этого он решил, что обязательно с ней переспит. Чтобы она всё поняла, что он никакой не бука.

Он взял у нее телефон и знал, что точно хочет увидеть ее ещё раз.

На первое свидание они пошли в кино. Ну, точнее, он был уверен, что это не свидание. А просто встреча двух товарищей. Коллег по танцполу. Он все еще был не уверен. И спросил ее: «Что ты хочешь?»

Она отвела его в кино на скандинавскую драму. Тягучую и медленную. Она не отрываясь смотрела на экран, а он — на нее.

И когда на экране показали половой акт во всех подробностях, Кулешов ахнул про себя: вот до чего дошел прогресс, такое уже показывают на больших экранах. Она не смутилась и так же бесстрастно наблюдала за тем, как герои, только что подравшись и избившие друг друга до крови, занимаются любовью.

Потом они пошли в кофейню, и он слушал ее. Она делилась впечатлениями о кино. Оказывается, эта парочка, как он пропустил, были вместе с детства, но вместе разрушали друг друга ревностью и ссорами и пытались наладить жизнь порознь, но их тянуло друг к другу. И потом они смирились и приняли друг друга такими, как есть.

На этих словах она вдруг заплакала. Слезы полились из ее глаз. И она просто сидела и смотрела в окно, а изумлённый Кулешов смотрел на нее. Он ненавидел плачущих женщин. Но ее слезы были совсем другие. Она плакала не о себе. А о вселенской несправедливости. И это было красиво. Он в первый раз в жизни подумал о том, как течет капля по женской щеке. И звали ее Люба. Любовь.

На второе свидание она повела его в Ботанический сад. Он не был в курсе, куда принято ходить на свидания.

Она порхала по оранжереям. «Мы с братом все детство здесь провели», — сказала она Кулешову. И она знала удивительно много о растениях. Он не знал ничего. Она сыпала названиями и историями. Он слушал. Спросил, кем она работает, уж не ботаником ли. Она рассмеялась: «Я секретарь у брата, помощник и первый читатель. Он у меня довольно известный писатель. Ну, если честно, он очень известный писатель. А я при нем всю жизнь».

В оранжерее с бабочками она схватила его за руку. «Алексей, посмотри на них, они восхитительны». В тот момент он думал только о точке соприкосновения их тел.

На третье свидание они пошли на птичий рынок. Оглушённый Кулешов ходил за ней, она держала его за руку, как ребенка. И в конце концов она привела его к какому-то деду, окружённому клетками, и: «Это друг отца, Сергей Никифорович, орнитолог». И Кулешов до вечера пил чай и слушал об экспедициях и поиске гнездовий орлана. И ощущал себя подростком пятнадцати лет. И ему дико понравился этот дед, который с таким азартом рассказывал про своих обожаемых птах, что Кулешов проникся уважением к нему.

К четвертому свиданию они так и не поцеловались. На четвертое свидание она позвала его к себе.

Они жили вчетвером. Она с братом и двумя их детьми-подростками. Оба были в разводе. Так Кулешов узнал, что у Любы есть взрослый сын. Ему было пятнадцать, и он был высокий и звонкий, с тонкими длинными пальцами; его отцом был француз. Брат, знаменитый писатель, выглядел, как писатель из французского фильма. Большой, громкий, вальяжный. Люба при брате вела себя, как маленькая девочка, чем смутила и удивила Кулешова до крайности.

Брат шепнул Кулешову: «Обидишь ее — задушу». И улыбнулся ему, как ни в чем не бывало.

Богема. Они были богемой. Шумные, богатые, не думающие о деньгах, с домработницей, с двумя подростками, с полным домом гостей. Вино, сигаретный дым, громкие разговоры о том, что он не понимал. Но его это не раздражало. Он сидел и слушал, и пил, и разглядывал гостей, эпатажных и громких. Это был другой мир.

Люба просто спросила его: «Ты останешься на ночь? Со мной». И он остался с ней. Он был сбит с толку. Он был трепетным, как подросток. Он чувствовал свое сердце в висках.

«Неужели это любовь?» — думал он.

Он остался. И они лежали в кровати, накрытые покрывалом, и смотрели друг другу в глаза. Она попросила его: «Расскажи мне о себе. С самого начала. Я хочу знать о тебе всё». И он начал рассказывать.

Она слушала. И он рассказывал ей всё. Про родителей, и про женитьбу, и про сына. Про то, что не выбил бы из него ни один психолог в мире.

«Что ты от меня ждёшь?» — спросил он у неё.

«Ничего, — ответила она. — Ты свободен от моих ожиданий».

«Так не бывает», — сказал он себе. В его мире женщины ждали от мужчин детей, денег, клятв или, на худой конец, алиментов.

Когда он поцеловал её, и их ДНК соединились, он понял, что не отпустит её. «Она будет моей», — решил он.

Но за последующие два года она так и не стала его. Она жила на два дома. И большая ее часть принадлежала брату.

«Что за чёртов инцест», — думал обозлённый Кулешов.

Брату, великому писателю Арсению Сенину, не писалось. И когда ему не писалось, он звонил сестре, и та подрывалась и бежала утешать. Спасать. Возвращать музу. Вытирать пьяные слюни и сопли. Арсений нуждался в ней, как слепой котёнок в кошке-матери.

Чем больше Кулешов наблюдал за ними, тем больше убеждался, что их прежние браки не вынесли такой тесной братско-сестринской любви. Сам Кулешов со своей старшей сестрой отношений не поддерживал. А тут — просто не разлей вода.

Он знал, что Арсений заменил Любе рано погибших родителей и буквально вырастил ее. Но по факту она стала для него старшей сестрой. И тащила на себе эту обязанность с упрямством бурлака.

И было ещё кое-что. Она играла. Она играла роли написанных братом женских персонажей. Вот легкодоступная Эля. И Люба надевала развратные платья и облизывала губы. Вот старая дева Галина, и Люба носит очки и мешковатые костюмы. Это сводило Кулешова с ума.


Он смотрел на нее и думал: «А где та, кого я полюбил? Это была настоящая она? Или очередной образ? Игра воображения этого безумного гения, ее брата? Когда она занимается со мной любовью и кричит, это она? Или персонаж ненаписанной пока книги?»

Он сходил с ума. Он хотел ясности. Но она ускользала от него.

«Я становлюсь своей чокнутой бывшей», — думал Кулешов.

Он с каждым днем ненавидел Арсения все сильнее. За его бесконечные сомнения, за звонки, за часы на телефоне, за его переписывания сцен по сто раз. За то, как он пользовался Любой.

Они сильно поругались, когда она не пришла на корпоратив. Кулешов ее ждал. А она не пришла. Ну, конечно, брат. Чертов вездесущий брат.

Он дико кричал на нее, переходя на визг. Узнавая в этом визге и свою мать, и свою бывшую жену. Он требовал, чтобы она выбрала. Он требовал. И она ушла. Ушла от него в ночь.

Через неделю он понял, что не может без неё. Не может. Она делала его мир лучше.

Через месяц он пришел к Арсению.

«Дай мне роль, — попросил он. — Я тоже хочу играть. Только дай нам роли в одной пьесе. В одной истории. Ради нее я научусь».

И Арсений дал ему роль.

И он начал играть. И Бернадетто, ревнивого любовника, что раздевал свою возлюбленную и нюхал ее в поисках запаха другого мужчины. И Люсьена, доминанта с плеткой в руках. И Лорана, мужа-рогоносца.

И ему... Понравилось.

Чем больше Кулешов играл, тем сильнее его увлекала игра. Тем восхитительнее были его отношения с Любой. Тем интереснее была его жизнь.

И он решился.

Он вложил деньги на открытие любительского театра, где любые желающие могли попробовать себя в роли персонажей пьес и книг.

И чем больше он играл, тем сильнее он любил это. Театр, фарс, роли, актеры. Он стал творцом. Люба была его музой. Арсений ковал свои истории, как вдохновенный кузнец иллюзий.

Днем Кулешов был рабом корпоративной культуры, вечером — богом Мельпомены.

И он принял. Преисполнился.

И всех полюбил.

Он стоял на последнем ряду своего театра и смотрел на сцену. Люба, в костюме новой героини-амазонки, произносила монолог. Ее голос был чистым и мощным. Мысленным взором режиссёра он видел не только её, но и Арсения в первом ряду: его лицо, искажённое гримасой творческого экстаза, его руку, лихорадочно строчащую в блокноте.

Все было так, как всегда. Тот же хаос, те же роли, та же неразделимая связь. Раньше это зрелище выжигало ему душу. Теперь он смотрел на него, как садовник смотрит на свой дикий, прекрасный сад. Он больше не хотел вырывать сорняки и подстригать кусты. Он научился любить буйство его красок.

Он поймал на себе взгляд Любы поверх голов зрителей. Она на секунду сбилась с ритма, и в ее глазах мелькнула не героиня пьесы, а она сама. Только она. И улыбнулась именно ему.

«Да, — подумал Кулешов. — Это и есть моя пьеса».

На следующее утро в офисе отдел маркетинга представлял новую сомнительную кампанию. Начальник, раздувая щеки, произносил пафосные речи о синергии и прорыве. Коллеги поддакивали, бросая на Кулешова привычно-снисходительные взгляды: мол, смотри, наш бука опять молчит.

Раньше он чувствовал бы себя загнанным зверем. Потом — терпеливым наблюдателем. Теперь же он откинулся на спинку кресла, сложил пальцы домиком и смотрел.

Он видел не коллег, а типажи.
Начальник— идеальный Городничий из «Ревизора», напыщенный и трусоватый.
Молодая амбициозная Аня— Эмилия из «Отелло», шепчущая интриги на ушко.
Даже вечно ноющий Петрович из бухгалтерии— живой Яго, методично отравляющий атмосферу.

И он, Кулешов, более не жертва и не судья. Он — режиссёр.

«Интересно... — мысленно прищурился он, глядя на разгорячённое лицо начальника. — А если дать ему роль Люсьена, того самого с плеткой? Сыграть в доминанта? Он сломается... или раскроется? А эту Эмилию... можно попробовать в роли невинной Галины. Сломать ее амплуа. Будет больно, но каков результат!»

В его голове сами собой выстраивались мизансцены, рождались конфликты, завязывались узлы будущих пьес. Этот унылый планёрочный зал был для него теперь бесконечным полем для экспериментов, живой лабораторией человеческих душ.

Он поймал на себе взгляд секретарши Маши — той самой, что когда-то пустила в ход сплетню о его «рабстве». В ее глазах читалась привычная насмешка. Раньше этот взгляд жёг его. Сейчас Кулешов лишь едва заметно улыбнулся ей в ответ — спокойно, снисходительно, свысока.

Она смущённо отвела глаза.

«Не волнуйся, дорогая, — мысленно сказал он ей. — И для тебя роль найдется. Маленькая, но колоритная. Ведь в моём театре нет лишних людей. Есть только нераспределённые роли».

Мир больше не давил на него. Мир стал его сценой. И игра только начиналась.

Он начал с визитов к родителям. Не с покаяния, а с простого присутствия. Он входил в их дом в образе Мирного Воина — человека, чья броня состояла из спокойствия, а мечом была непоколебимая доброта.

Отец пробовал свои старые уколы: «Ну что, театрал, нашел себя в клоунаде?». Раньше эти слова вонзались, как нож. Теперь Кулешов смотрел на него с легкой, почти профессиональной любознательностью, словно изучая мотивацию персонажа. Он не спорил, не огрызался. Он просто брал паузу и мягко переводил разговор на отцовские помидоры или старую пластинку, которую они слушали вместе, когда ему было десять.

Мать пыталась давить, как умела: «Я же говорила, с Леночкой надо было терпеть!». Он не сжимал кулаки под столом. Он видел перед собой не монстра, а испуганную женщину в роли Властной Матери, застрявшую в этой роли на тридцать лет. И он, как режиссёр, начал ей мягко подсказывать новые варианты. Говорил ей комплименты. Спрашивал совета по текстам пьес. Он терпеливо, кадр за кадром, переписывал сценарий их общения. Он не уходил от битвы. Он просто разоружил поле боя своим присутствием.

Затем настал черед Леночки. Он пришел не как бывший муж, а как... партнёр по проекту под названием «Николя». Он выслушивал ее колкости, глядя на нее с тем же аналитическим состраданием, что и на родителей. Он видел ее боль, ее несбывшиеся сценарии. И вместо ответных ударов он начал предлагать ей роли, в которых она могла бы быть сильной. «Ты лучше меня знаешь, что модно у подростков, посоветуй, какой спектакль мог бы заинтересовать Николя?».

И самое главное — он привел в свой театр сына.

Тот скептически бродил среди декораций, пряча руки в карманах. «И что тут делать?». Кулешов не стал читать лекцию о Мельпомене. Он просто дал ему в руки молоток. «Подержи, пожалуйста. А то тут нужно укрепить». Потом попросил проверить звук. Потом — прокомментировать диалог, который казался сыну «фальшивым».
Николя взял молоток нехотя, но через пятнадцать минут его длинные пальцы уже ловко закручивали винты, а сам он что-то бормотал, сверяясь с чертежом. Кулешов наблюдал за ним и видел не чужого подростка, а сосредоточенность на своем лице — ту самую, что была у него самого, когда он разбирался со сложной финансовой моделью.
«Пап, а этот диалог... — вдруг сказал Николя, не поднимая глаз от работы. — Он фальшивый. Так в жизни не говорят».
«А как бы сказал ты?» — спросил Кулешов, и сердце его замерло.
Сын нахмурился, потом выдал короткую, немного грубоватую, но удивительно живую реплику. Кулешов не сдержал улыбки. Это был не тот натянутый смех, что бывает на корпоративах, а настоящее, легкое чувство.
«Знаешь, — сказал Кулешов, — у нас тут есть одна роль. Персонаж, который все время сидит в углу с ноутбуком и всех критикует. Но в финале выясняется, что именно он и есть самый преданный зритель. Не хочешь попробовать? Ты можешь даже свои реплики дописать».
Николя ничего не ответил, только пожал плечами. Но когда он уходил, то взял с собой распечатанный текст пьесы.
В тот вечер Кулешов-режиссер понял: его самый гениальный спектакль начался не на сцене, а в зрительном зале. Он больше не заставлял сына играть роль «сына». Он предложил ему роль со-творца.


Он не изгнал призраков прошлого. Он дал им роли в своем новом, бесконечном спектакле под названием «Жизнь». И сам стал в нем не главным героем, а Мирным Воином — тем, кто не бежит из чужих пьес, а бесшумно переписывает их, просто оставаясь собой.

Спустя годы он понял простую истину, до которой дозревают лишь единицы.

Любовь живет там, где есть свобода. А свобода — там, где есть игра.

Игра была не побегом от реальности. Она была его единственным способом быть по-настоящему честным. Вселенная не терпит пустоты. Если не играть осознанно — ты невольно становишься марионеткой в чужом, бездарном спектакле.

Его театр был храмом, где молились этой вере. Арсений, его «вдохновенный кузнец иллюзий», был пророком. Люба — вечной Музой, что доказывала: чтобы любить по-настоящему, не нужно ничем обладать. Достаточно быть готовым сыграть вместе любую пьесу — от комедии до трагедии.

А он, Алексей Кулешов, стал тем, кто держал дверь в этот храм открытой для всех. Для коллег, для сына, для родителей, для бывшей жены. Для каждого, у кого хватит смелости признать: мы все — актеры. И единственный выбор, который у нас есть — это выбрать, в какой пьесе играть и какую роль в ней принять.

И он выбрал свою. И в его пьесе не было конца. Был только бесконечный, прекрасный антракт.