Не Бим, не чёрное, не ухо... 18

— А что тебе не хватало собственно, Андрей? — она потянулась в пачку за очередной сигаретой. Вытащив пару, вторую протянула мне.

На кухне дым уже не кинематографично стелился, а висел в остатках воздуха вонючим плотным одеялом, очень похожим на то, под которым я провел последние пару ночей.

— Секса? Эмоций?... Уюта? — тут она слегка запнулась, невольно покосившись на банку кильки посреди пола, утыканную бычками, как ****ый дикобраз из детских кошмаров, брезгливо сморщила веснушчатый носик и продолжила: — Любви, про которую много ****ишь, но никогда её не видел. За исключением слепого обожания своей драгоценной персоны.

— Кать... послушай... — По факту крыть было нечем. Но пламенный монолог с вопросительными интонациями подразумевал, что моя похмельная тушка начнёт подавать признаки жизни и выдаст несколько осмысленных вразумительных децибелов. Непонятно только зачем. Мы оба знали, что сейчас не выясняем отношения. Невозможно выяснять того, чего нет. Уже нет.

Как по мне прощальный перепихон и пара бокалов сухого красного сделали бы это гораздо лучше, чем ковыряться палочкой в пепелище, в попытках докопаться до истины. Но моё сраное мнение вряд ли хоть кого-то интересовало, поэтому я просто продолжил любоваться её няшными белыми носочками с принтом тёлки Багза Банни на щиколотке.

Моя маленькая дьяволица, с****ившая шкуру милого ягнёнка с соседнего двора. И теперь на контрольный разъёб моего плавающего в вискарных остатках мозга, явилась в луке чёртовой Рапунцель... Ну той самой, из мультика — за которой, блять, бегут белочки, на плечах сидят птички, а бобры (за кадром) дрочат на её календарь.

— Послушай... — я сделал большой глоток из стоящего на столе бокала с выдохшимся за ночь пойлом, смывая запах ржавых гвоздей и остатки сомнений. — Мы ведь оба знали, что эта история нихуя не про хэппи-энд, верно? Ты неприлично молода и ниибически прекрасна. На тебя больно смотреть, как на сварку. Слепит. Я же старый и бэушный, с кучей проблем и увесистым мешком бэкграунда за спиной. Как по-твоему, это должно было закончиться, если я искал средство, которое затянет раны, и место, где можно собрать себя из говна и пепла? А ты... ну, а тебе просто было забавно, как со старым выжившим из ума псом, который вытащил ****ьник из окна машины и радуется ветру, не обращая внимания на летящие в опасной близости бетонные столбы.

В первый раз за все это время она улыбнулась. Не усмехнулась и не одарила оскалом безумного клоуна из хоррора, а улыбнулась. Почти как в добрые времена.

— У тебя есть что-нибудь выпить? — вопрос в моем случае скорее риторический.

— Ну... кроме этого? — поморщила носик и кивнула на мой вискарь.

Всё верно, Рапунцель, принцессы не пьют сомнительное пойло и, по слухам, даже не какают. Но это не точно.

— Мартини в холодильнике было вроде, — пожал я плечами.

И улыбка мгновенно исчезла с её мордашки, не оставив и следа той шаткой доброжелательности, которая начала робко пробиваться через броню злости и похуизма. Мой мост, который я начал возводить, рухнул в бурлящую реку, а обломки рас****ярило о камни. Катя прекрасно знает, что я терпеть не могу напитки, от которых слипается задница, а с третьим бокалом наступает диабетическая кома.

— Мартини, фрукты, общение и позитив? — ехидно процитировала Катя фразу, которую я, не заморачиваясь креативом, копипастил телкам из мамбы, чтобы отправить заскучавший член в очередное короткое, но увлекательное путешествие.

Оправдываться не было ни сил, ни желания. Я молча встал, открыл дверь холодильника и достал оттуда запотевшую и предательски початую бутылку.

— Бокалы не забыла, где? — примиряюще улыбаясь, протянул зелье.

— Не забыла.

Пока она деловито соломинкой размешивала мартини с минералкой (о вкусах не спорят), я любовался её упругой задницей и, понимая, что шоу — последнее, старался максимально запомнить детали. Меня многое связывало с этой частью тела, и я заранее знал, что буду жалеть, отпустив её вместе с хозяйкой в этот большой и страшный мир, населенный ублюдками и каннибалами.

— И да и нет, — кивнул я. Встал и подошел к ней вплотную. Этот вечер снятия масок и соскребания шелухи во многом изменил ее. Но пахла она так же охуительно и невероятно, когда напрочь сносило крышу, память, желание держать себя в рамках приличия и уголовного кодекса. — Ты во многом права, Катя. Я сейчас бы нагло на****ел, если сказал, что не хочу вот прямо сейчас в моменте, чтобы ты осталась. На ночь, на сегодня, навсегда... похуй. И соврал бы, если сказал, что ты мне безразлична и меня не пугает это до усрачки. Но дело даже не в этом — тут я запнулся — ...хотя и в этом, конечно, тоже.

— Я прекрасно помню, сколько ты проебал времени, пытаясь мне понравиться, сколько усилий, чтобы завалить меня в койку... А как только у тебя это получилось... — она закурила. — Как только повеяло какой-то стабильностью, достал лыжную мазь, выдав уж какую-то совсем невероятную, даже для тебя, ***ню про разницу в возрасте, ментальную пропасть и конфликт поколений. Как только помимо механической чумной ебли у тебя стали появляться эмоции — ты позорно зассал и начал искать выход.

...Ебле... — она скорчила брезгливую гримаску. — Господи, ненавижу это слово. Будто кошку привели на случку. А ты поэтому так его и любишь, что оно напрочь исключает малейшей эмоции, ага? Ты понял, что начал привязываться, и, обосравшись, схватил гранату и начал думать, как бы ее поудачнее кинуть, чтобы наверняка все наебнуть. Тут у тебя методика откатана — учуть, только портить. Ты знаешь, что делать — бежать скорее забухивать вискарем и затрахивать телками с сайтов.

— Кстати... — она широко распахнула и без того громадные глазищи и посмотрела на меня с видом Ньютона, на которого разом уебалось сразу три яблока. — Ты ведь поэтому общаешься копипастами? Не в целях экономии времени — на по****еть и подуть в уши у тебя всегда свободная минутка найдется. Нееет... Ты таким образом сепарируешь уж совсем круглых дур, чтоб ненароком не нарваться на ту, которая может хоть чем-то зацепить.

— Что это принципиально меняет? — я выдержал взгляд. — Деревянный по пояс мудак я или старый ссыкливый кот?

— Многое, Андрюш... Многое. — Соплюха сидела с видом мудрого и повидавшего ***ни Будды, до которого доебалась с глупыми вопросами толпа паломников.

— Знаешь, я ненавижу тебя... сильно. И когда я сегодня ехала к тебе, мне казалось, что в мире нет человека, который бы ненавидел сильнее. И тут признаю — я крупно ошиблась, Андрей. Себя ты ненавидишь еще сильнее... ненавидишь и презираешь. И искренне считаешь человека, который способен привязаться к тебе, терминальным далбаёбом или круглой идиоткой.

---

В моем детстве у бабушки жил пёс. Его звали Бим. Жизнерадостный рас****яй, посаженный на цепь. У чувака был полный олинклюзив, теплая будка, парное молоко из-под бабушкиной коровы, жрачки вволю и длинная цепь, которая позволяла ему нарезать хаотичные круги по ограде. Добрейшая бабушка раскормила его до безобразия, и шея в итоге стала толще, чем объём головы. При такой конституции ошейник в итоге стал скорее условным девайсом, так как он бес****ы снимал его через свою маленькую башку.

— Катя выжидающе смотрела на меня и по-доброму улыбалась. Она любит животных. Кошек, собак и... как выясняется, деструктивных уебков непонятной породы.

— Так вот, — продолжил я, — время от времени что-то клинило в его собачьей кукухе, и он сьебывал с этой цепи. Дня три где-то тусил, трахался, дрался, нюхал чьи-то жопы, а потом с ними же и слипался... Хер знает, какие там у них ещё собакины дела. А потом Бим возвращался... Шёл по ограде навстречу строгой бабушке, как целка медалистка, провалившая ЕГЭ, виновато опустив голову. Сам подставлял под ошейник свою жирную шею. Вяжите, мол, заслужил. Нихуя тут не попишешь — не тот пёс вам достался.

Я не удержался и провел ладонью по ее щеке. Она не сопротивлялась — смотрела в глаза, практически не мигая.

— Так вот, Катя, я как тот ныно покойный, мать его собачью, Бим. В минуты просветления мне хочется уюта, страстного секса, сериалов и нежнятины. Но неизбежно наступает момент, когда ошейник начинает сдавливать мне шею. Не такую толстую, пожалуй, как у моего товарища по несчастью, но от этого не менее неуемную. И тогда я начинаю ломать стену своего забора, вышибая из нее кирпичи. И я, блять, знаю, что эта стена несущая и рано или поздно вся конструкция обвалится и распидорасит мою несчастную тушку на молекулы. Знаю. Но выбраться из этого колеса не могу... или не хочу. На этот вопрос у меня нет ответа.

— Ты Никулина помнишь? — неожиданно спросила она, вычёркивая белым носочком на моём паркете замысловатую фигуру. — Возможно, это была пиктограмма, и, не удивлюсь, если закончу эту беседу с импотенцией, катарактой или ещё какой-нибудь напущенной на меня ****ецовой хворью.

— Из "Операции Ы"? — улыбнулся я. — Конечно, блять, я помнил Никулина. ****острадальца, которого ещё со школы намертво затянула трясина френдзоны, и он, едва высунув голову из этой зловонной жижы, радостно булькал и пускал эстетичные пузыри по первому щелчку Катюшиных аристократично-тонких пальчиков. Одноклассник. Давно и безнадёжно влюбленный в мою Рапунцель.

На каждое день рождение ***сос дарил милых ростовых кукол, которые танцевали под её окнами дьявольские танцы и после тащились на этаж с шариками и букетами. Возможно, он это делал бы и сам, вряд ли бы его напугали мои трясущиеся с похмелья руки, хотя опухшее ебло внушало страх и желание креститься. Но чувак после универа переехал в Питер и довольно успешно там ассимилировался.

— Помню я твоего Никулина, — скривился я. — Катя, причем тут этот уебок?

— Он притом, Андрей, что он позвал меня к себе, — она подошла и поцеловала меня в щеку. — И я приехала не для того, чтобы чистить тебе твой собачий хвост, — она улыбнулась, — и не заниматься твоим воспитанием. Я знаю, Андрюш, что это только хер тупить. Во-первых, поздно — ты старый, — она почти дружески положила руку мне на плечо, — во-вторых, помнишь же цитату про безумие? — от улыбки не осталось и следа. Она горько усмехалась. — Это бесконечное повторение одних и тех же действий с надеждой на другой результат, Андрюш. И ты знаешь, пару раз я пробовала сделать из Бима достойного члена общества и хорошего парня. Только мы ещё из Булгакова помним — что нихуя из этого хорошего не вышло. Клим Чугункин, блять, — она начинала злиться и повышать голос.

— На пол-тона тише, — почти беспомощно попросил я, — голова болит. И если ты не пришла меня воспитывать и придавать лоск моему хвосту... тогда зачем? Рассказать мне, какой охуенный Никулин?

— Нет, не за этим, — она на несколько секунд замолчала, словно раздумывала, стоит говорить или нет. — Я пришла, чтобы сделать это.

Она схватила со стола грязную салфетку от фастфуда, мятую, замызганную, в пятнах горчичного соуса. Достала из своей сумочки ручку и что-то написала.

— Я знаю, что это ни к чему не приведёт, Андрюш, и нихуя не изменит. Но я хочу в своём собственном безумии дойти до конца.

Она протянула мне салфетку.

— Это адрес, по которому меня можно найти в Питере, — она поцеловала меня в щеку. — Я почти не сомневаюсь, что ты сделаешь с этой, — она скривилась, — бамажкой. Именно так, как она этого заслуживает. Но при этом я буду знать, что лично я сделала все, что могла.

Она подошла и поцеловала меня по-настоящему. Небритого, воняющего похмельным козлом уебка. И для меня привычно пропало чувство времени и реальности этого долбаного земного шарика.

— Прощай, Андрюш. Деградируй дальше, тебе это даже идёт.

Она обувалась в коридоре, и тёлка Багза Банни нырнула в изящные туфельки.

— Если ты воспользуешься салфеткой, я не знаю, обрадует меня это или опечалит, но я уйду за тобой, хотя это скорее всего не принесёт ничего, кроме кромешного ****еца и боли. Но...

Она чмокнула меня в лоб... Как покойника.

— ...скорее всего, ты просто вытрешь ей ту коричневую лужу на столе.

Она улыбнулась и вышла. Я слышал, как она цокала по площадке, как вызывала лифт.

Как только шаги её утихли, я зашёл на кухню, закурил. Взял со стола салфетку и положил в карман...