ВСЕ ПЕРСОНАЖИ И СОБЫТИЯ ВЫМЫШЛЕНЫ. ВСЕ СОВПАДЕНИЯ С РЕАЛЬНЫМИ ЛЮДЬМИ И СОБЫТИЯМИ СЛУЧАЙНЫ.
О России я могу писать только в Риме.
Только там она предстоит мне
вся во всей своей громаде.
Н. Гоголь.
Николай Филиппов
ЦЕНТР УПРАВЛЕНИЯ ЗАКАТОМ
I
Московская духовная семинария готовит служителей Русской Православной Церкви не одно столетие. Для внешнего наблюдателя она - обитель святых, для попавшего внутрь - все намного сложней.
Юноша поступает в семинарию в 1995 году и оказывается в новом мире, в альтернативной реальности, в другой вселенной. Там начинается его духовное и философское путешествие сквозь лабиринт порока и добродетели, страсти и любви, демонов и ангелов. Кем выйдет он из этого лабиринта? Вместе с героем повествования читатели проникают за кулисы церковной жизни и оказываются в сокровенном пространстве юной души.
1. Абитура.
Куда поступать после школы? Окончательный ответ на этот вопрос пришел летом 1995 года. Мои одноклассники поступали в престижные вузы, вызывая священный трепет своей эрудицией. Сравнивать их знания с моими, как сравнивать дождь и холодильник, поскольку моими конспектами были Молитвослов и “Жития святых”. Подготовка к вступительным экзаменам погрузила меня в туман, в котором мерцали купола. Сквозь этот туман я шел поступать в МДС. Медицинско-десантный санаторий? Нет. Московская духовная семинария.
С каждым шагом по аллее от вокзала к Троице-Сергиевой лавре нарастало беспокойство. Борясь с ним, я повторял молитвы. Наконец лавра явилась во всей красе. Ее вид со смотровой площадки восхищал, погружая в трепетную сказку. Спуск. Мост через речку. Часовня. Кафе “Минутка”. Кирпичное здание. Тоннель с нищими. Узор тротуарной плитки. Крошки хлеба. Голуби. Высокие белые стены. Ворота с иконой. Вход в лавру. Я перекрестился, выдохнул и сделал решительный шаг.
Корпуса духовной школы были справа от входа. Вахтер направил меня на третий этаж. В кабинете за массивным столом сидел похожий на Чапаева старичок. Он нашел мою фамилию в списке абитуриентов. Слово “абитуриент” было созвучно слову “аспирант”. Неужели сразу давали ученую степень? Смиренно сгорбившись, я выслушал указания Чапаева и направился искать общежитие под Чертогами. Стены ведущих туда коридоров густо покрывали фотографии выпускников. “Святые,” - благоговел я. По преданию семинарские спальни под Чертогами возникли на месте царских конюшен. В сводчатых помещениях было темно и сыро. Свободное пространство заполняли панцирные койки. Многие были уже заняты. Абитуриенты выглядели сурово и благочестиво. Они устанавливали переносные иконостасы, молились, клали земные поклоны, били головами в пол, листали фолианты. “Вот они - избранные подвижники, которым суждено пополнить лики святых,” - восхищался я, глубоко переживая свою ущербность.
Седьмая спальня располагалась за туалетом. Я открыл дверь и оценил обстановку. На койках лежали матрацы, стулья и тумбочки. На одной вытянулся человек с полуоткрытыми глазами. На двух соседних в позах лотоса беседовали подростки в серых костюмах.
- Привет, здесь не занято? - я указал на пустующую койку у окна.
- Занимай. Наверное, больше никто не приедет, - дружелюбно отозвался один из подростков.
- Саша, - я улыбнулся и протянул руку.
- Вова.
- Василий, - ребята живо откликнулись.
- Откуда приехал?
- Из Москвы.
- Я с Житомира, а Васек - с Воронежа. А че ты так поздно? Мы уже две недели здесь трудимся, а этот брат почти месяц, - Вова кивнул на лежащего с полуоткрытыми глазами человека, - кстати, он зема твой с Москвы.
- В храме пономарил без выходных. Что теперь делать? - в моем вопросе звучала неподдельная нотка отчаяния. Я растерялся. Оказывается, чтобы поступить, нужно было приехать за две недели, a мне об этом никто не сказал! Неужели так отсеивали абитуриентов?
- Да ничего. Иди к кастелянше за бельем.
- Куда?
- Кастелянша в Северной стене белье выдает, - в этом ребусе “кастелянша” рифмовалась с “пастеляншей”, белье указывало на спальные принадлежности, а Северная стена была на севере. Я примерно понял, что делать.
- А как туда пройти?
- Выйдешь из туалета, обойдешь столовую, увидишь стену и деревянную лестницу. Там комната, где бабка выдает белье, - в разговор вступил Вася. Он явно знал местную кухню. Тут я заметил, что земляк из Москвы пришел в сознание и посмотрел в мою сторону.
- Меня Сашей зовут. Тоже из Москвы поступаю, - я подошел к его кровати.
- Николай. Очень приятно, - Коля был старше и интеллигентней других.
- Ладно, пойду за бельем.
Васины указания привели к лестнице, у которой толпилась очередь. Раз многие получали белье сегодня, значило, что не только я приехал прямо к экзаменам. Это обнадежило. Через полчаса благостная бабуля выдала мне матрац, одеяло, подушку, простыни и наволочку, помеченные странными печатями с аббревиатурой МДА в пятиконечной звезде. Молитвенно-дубовая армия? Нет. Московская духовная академия.
Вернувшись в спальню, я застелил койку и решил проведать Витю. Мы дружили с детства, вместе учились и ходили в храм. После школы он успел год отучиться в Тихоновском институте и поэтому был для меня авторитетом. Он жил где-то рядом. Я нашел его во второй спальне. Он живо беседовал со светловолосым соседом. Соседа звали Павел. Мы познакомились, пожали руки и троекратно поцеловались. Павел был на голову выше. Он поступал из Подмосковья. Мы не успели разговориться, как услышали звонок. Знакомый с распорядком дня Витя покровительственно объяснил, что это сигнал на ужин. Мы пошли в столовую, куда уже стекались потоки абитуриентов. На ужин была курица и рис. Прием пищи сопровождало чтение “Житий святых”. Здесь я впервые увидел семинаристов вблизи. Они сидели стайками по четыре человека, низко склонившись над столами, о чем-то шептались и настороженно озирались по сторонам. На них были черные кителя с белыми воротничками. Расстегнутые верхние пуговицы обнажали тельняшки. Они выглядели величественно как революционные матросы, давая понять, где ковалось Православие. Я испугался, что они меня заметят и сосредоточился на Житиях.
После ужина все пошли в храм на вечернюю молитву. В полутьме при свечах было почти как дома, но молитвы звучали так быстро, что ум не успевал зацепиться за смысл. В спальню я все же вернулся умиротворенным. Жильцы были в сборе. Плюс один новенький.
- Та пару лет пономарил, - донесся обрывок фразы Васи.
- А че так долго? Я за месяц у знакомого батька взял характеристику, - Вова не воспринимал поступление как сакральный акт.
- У вас в Москве строго с этим?
- Строго. В храме я помогал с двенадцати лет. Год назад взял у настоятеля благословение на семинарию. Он написал характеристику. Меня вызвали на епархиальный совет, где владыка Арсений разрешил подавать документы.
- Правда сложно! Я полгода иподьяконствовал, меня владыка вызвал, спросил, какие молитвы знаю, за жизнь потрещали, и все, - в беседу вступил новенький.
- А этот чудик откуда? - шепотом спросил он и кивнул на Колю. Взгляды остальных обратились в его сторону. Коля, не моргая, смотрел в потолок. Затем он привстал, медленно взял огромный будильник со следами ржавчины, поставил стрелку на пять утра и начал скрупулезно заводить его. Это было ошибкой.
- Э, брат, ты че!? Завтрак в восемь утра. Зачем в пять подрываться? Бросай-ка это дело! - для остальных жильцов сон был таинством выше аскетических подвигов.
- Братья, но я хочу на молебен к Преподобному сходить, - взмолился Коля.
- Вахтера попроси, чтоб тя разбудил, а мне надо хорошенько выспаться перед экзаменами, - собеседники рассмеялись, а Коля пошел к вахтеру. Ситуация напомнила пионерлагерь, куда меня однажды сослали на лето. Наша спальня состояла из группы хулиганов, меня и паренька, похожего на Колю. Почему-то хулиганы быстро сбились в стаю и сделали Колю объектом насмешек, а меня игнорировали, будто я не существовал. То же самое повторялось и здесь. Я благодарил Бога, что меня оставили в покое, и не стремился в коллектив.
- Пацаны, говорят, Коля работал дворником в NASA.
- Вован, скажешь тоже. Это где вообще?
- В Америке!
- Круто! Хочу в Америку дворником! - собеседники гулко заржали. Коля вернулся в комнату, поставил будильник на предохранитель и стал молча укладываться спать.
- Ну вот, я ж говорил. С вахтером договориться надежней всего.
Коля не ответил и надвинул одеяло на голову. Я последовал его примеру. Вскоре свет погас. Официальное время отбоя - 23:00. Без десяти одиннадцать в комнату проник еще один жилец. Падавший из туалета свет выявил грузинские черты лица и черную рубашку. Кажется, другие постояльцы уже уснули и не отреагировали.
Я лежал в темноте и вспоминал минувший день. Лишь сейчас я стал самим собой, как бы отобрав частицы себя у ментов на Ярославском вокзале, гопоты в электричке, бомжей у лавры, дежурных помощников, абитуриентов, соседей по спальне - всего, что окружало меня в этот неординарный день. “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного! Господи, помоги мне глупому на экзаменах!” - шептал я, погружаясь в сон. Чувствовалось, Коля в другом конце комнаты тоже молился.
Утро пришло молниеносно. Светило августовское солнце. Часы показывали полвосьмого. Грузина и Коли в комнате не было. Их койки были заправлены безупречно. Другие постояльцы мирно досматривали сны. Я умылся и пошел на завтрак. Спальни и столовая пустовали. Вдруг откуда-то сверху донесся загадочный шум, похожий на могучий порыв ветра, и через несколько мгновений показалась толпа абитуриентов.
На завтраке старичок Чапаев долго ходил туда-сюда, теребя красную папку с бумагами, а потом надрывистым тенором призвал зал к тишине: “Братья, тихо! Должна пролететь муха! Напоминаю, абитуриенты обязаны строго соблюдать распорядок дня и присутствовать на литургии в Покровском храме. Кто пропустит службу, может собираться домой. Все должны ознакомиться с расписанием экзаменов!” “Вот это да! Опоздал на пару недель, еще и литургию проспал! Плохое начало,” - пронеслось в моей голове, а после завтрака я протиснулся к доске с расписанием.
6:00 Подъем.
6:30 Утренняя молитва и литургия в Покровском храме.
8:00 Завтрак.
9:00 Собеседования, экзамены, послушания.
14:00 Обед.
15:00 Собеседования, экзамены, послушания.
18:00 Вечернее богослужение.
20:00 Ужин и вечерняя молитва.
23:00 Отбой.
Экзамены: пение, изложение по русскому языку, медосмотр и четыре собеседования - длились неделю. Абитуриентов распределили по группам в алфавитном порядке. Всего в списке было пятьсот человек.
Я поднялся на третий этаж. У кабинетов толпился народ. Большинство было одето в серые костюмы на вырост. На некоторых красовались двубортные малиновые пиджаки. Дерзко выделялся высокий человек в спортивной толстовке с капюшоном, из-под которого выступал горбатый нос. Несколько бородачей с немытой шевелюрой напоминали ветхозаветных Патриархов с гравюр Доре. Неужели тоже поступали? Им бы сразу в старцы исповедь принимать. Отдельно в конце коридора сидела группа людей, обложенных кипами толстых книг, которые они лихорадочно перелистывали. Их фолианты были огромны, а мой томик Голубинского стыдливо мал. Видимо, они - местная интеллектуальная элита. Я - червь по сравнению с ними.
Мой первый экзамен - пение. “Господи, благослови!” Около кабинета, где его сдавали, толпилось человек десять. Еще трое что-то подвывали вразнобой с камертонами в руках. Каждого выходившего из аудитории воспринимали как Чайковского. Из реплик новоиспеченных композиторов следовало, что лишь выпускники консерваторий имели шансы поступить. В школе я прочитал книжку, в которой психолог Лебон описывал инстинкт толпы. Его совет: наблюдать за колебаниями масс надо со стороны, не вовлекаясь в процесс. Поэтому я старался не вникать в разговоры певцов. Однажды Витя поставил мне диагноз: отсутствие музыкального слуха. Я и сам понимал, что петь толком не умел. К экзамену я выучил любимое песнопение “Царю Небесный” знаменным распевом. Когда поток композиторов схлынул, и остались посредственности вроде меня, я дерзнул войти в аудиторию.
За партой у окна сидели два священника: один маленький и полный, другой высокий и худой. Я резко перекрестился, поклонился иконе и потянулся через парту за благословением. Сначала толстый, затем тонкий батюшки благословили, не вставая. Выглядело это, будто мне в ладони насыпали щепотку соли. Они сразу предложили спеть. Я вдохновенно запел “Царю Небесный”, но упитанный игумен прервал мое выступление, сделал заметку в тетради и пригласил следующего исполнителя. Это повергло в печаль. В другом конце коридора я заметил довольное лицо Вити. У него все прошло нормально. У следующего кабинета шепталась сконфуженная молодежь.
- Что, так и спросил?
- Да.
- А ты ему что?
- Рыбы не тонут! - очевидно вопрос был про Всемирный потоп, но никто не брался точно определить предмет экзамена. Настала моя очередь.
- Тэк, раб Божий, вы у нас кто?
- Похил Александр.
- Откуда вы у нас?
- Из Москвы.
- В каком храме подвизались?
- В храме Казанской иконы Божией Матери в Коломенском, - я отвечал детально, веря, что каждый вопрос полного гладко выбритого человека в сером пиджаке был частью экзамена.
- Хых, и что вас привело в семинарию?
- Подвизаясь на приходе, я понял, что не вижу другого пути в жизни, кроме семинарии. Для меня семинария - духовное учебное заведение, где можно познавать православную веру и, если сподобит Господь, стать священником, - последовало “хых”, несколько похожих вопросов и, собственно, единственный вопрос по предмету:
- Раб Божий, скажите, а в какой день у нас были сотворены попугаи? - экзаменатор едва заметно ухмыльнулся.
- Кажется, в четверг.
- Если кажется, то надо креститься, хых. Свободны. Пригласите следующего.
После собеседований абитуриенты куда-то исчезали. Я пошел в Троицкий храм и просидел там до обеда. В древней святой полутьме царило спокойствие. Пели акафист. Не все слова были понятны, но создавалось настроение чего-то важного для души. “Преподобне отче Сергие, помоги мне глупому сдать экзамены!” - повторял я в мыслях.
Вечером в театре благочестия был сыгран заключительный акт. Жильцы спальни убрали подвижнические маски и бурно обменивались впечатлениями. Они отметили первые испытания: в комнате стоял запах курева и алкоголя. Абитуриенты превращались в абитуру.
- Странный народ какой-то - все время рот крестит, - переживал иподьякон Дима.
- Макарий Великий пишет, что надо рот крестить, когда зеваешь, - блеснул богословскими навыками Вася.
- Не гони!
- Отвечаю! - оба заржали.
- Пацаны, а видели мужика с бородой по пояс? От него воняет как от бомжа.
- Ты че, это Карл Маркс! Он уже пятый раз поступает. Говорят, он в девяностом на коленях приполз в семинарию из Челябинска.
“Да, если такие великие люди пять раз не могут поступить, куда уж мне”, - эта мысль немного успокаивала в случае пролета. Тут Вася вспомнил, что после экзаменов надо отмечаться у помощника инспектора и идти на послушание. Оказалось, в нашей спальне этим никто не озаботился, кроме Коли. Он умалчивал о своем трудовом подвиге, но его вид говорил, что он был изматывающим. Я проникся уважением к Николаю: молчаливый, спокойный, трудолюбивый, целеустремленный, духовный. От такого не ждешь неприятностей, в отличие от других ребят, которые поддерживали в спальне атмосферу тюремной нервозности. В тот вечер я впервые услышал слово “косить”. Не траву. “Косить” значило избегать физического труда. Ребята искренне гордились тем, что “откосили” от послушаний. Признаться, их вольность соблазняла.
Абитура усвоила, что пропуск обязательного богослужения означал прощание с семинарией. На следующее утро Покровский храм был переполнен. Сонная молодежь тяготела к лавочкам под балконом. Когда многие уже сидели и дремали, по храму пронесся зловещий шорох. Словно летучая мышь, на крыльях черной мантии несся инспектор. Кто-то из семинаристов успел шепотом крикнуть: “Шухер, Мама!” Мама - кличка инспектора Всеволода. Дремавшие мигом вскочили с лавок, оставив лишь тех, кто успел транспортироваться из дремы в сон. Их-то и настигло наказание. “Молодой человек, (обращение звучало скорее унизительно, чем вежливо) собирайте вещи и отправляйтесь домой. Экзамены для вас закончились”. Отец Всеволод по одному отлавливал тех, кто проснулся и пытался скрыться в толпе молящихся. Некоторые лица озарялись счастливой улыбкой в ответ на его обращение. Видимо, спросонья несчастный думал, что успешно сдал экзамены и зачислен досрочно. Секундами позже правда вторгалась в проснувшееся сознание, и абитуриент взмаливался о пощаде, используя весь арсенал церковнославянских молений.
- Простите ради Христа, вчера я таскал мешки с цементом и очень устал, спина и ноги болят, - донеслось оправдание паренька слева. Чувствовалось, он не врал.
- Больные нам здесь не нужны. Собирайте вещи! - Всеволод был непреклонен. Кто хорошо знал богослужебный устав, пытался доказывать свою правоту:
- Позвольте, сейчас читают кафизмы, что в переводе с греческого значит “седальны”. Я имею полное право сесть и отдохнуть.
- Вам непонятно!? Повторять не буду! Домой!
- Простите ради Христа!
- Собирайте вещи, пока я не разозлился!
Эти драматичные диалоги произносились шепотом, но чудесным образом отражались эхом по всему храму. Одного из несчастных звали Августин. Я познакомился с ним накануне в Витиной спальне. После службы он угрюмо собирал вещи. Однако, позднее я заметил его среди толпившихся на собеседование к тому самому Всеволоду. Неужели молодой человек отважился не поверить его угрозам? Что это было? Дерзкое непослушание или отчаянная надежда? Если непослушание, разве мог он теперь поступить?
Для моей группы новый день начался с медкомиссии. Сперва предстояло найти изолятор. Это не было связано с электричеством или тюрьмой. Изолятор означал лазарет. Милое здание девятнадцатого века располагалось у стыка монастырских стен. После завтрака туда лениво тянулась вереница ребят в серых костюмах. На мне сидел такой же костюм. Он достался мне из гуманитарной помощи в храме. Батюшка настоятель уверял, что костюм откроет передо мной все двери в семинарии. Действительно издалека он смотрелся солидно, но не спасал от нервозности. Дверь в изолятор была открыта.
В первый кабинет входили в трусах. В очереди шутили, что красивая девица испытывала целомудрие будущих пастырей, но там сидела бабушка. Она молча посмотрела на меня и пригласила следующего. Продвинутые братья объяснили, что она проверяла наличие татуировок и шрамов, которые выдавали бездуховное прошлое абитуриента. У кого-то в толпе действительно мелькнули едва заметные синие звезды на плечах, но никто не отважился спросить их о результатах собеседования. Больше всего людей отсеивал психиатр. Мой диалог с этой грозной тетенькой был краток. Стандартный набор вопросов и ответов. Пронизывающий взгляд. Ноль эмоций. Некоторые же ребята проводили в ее кабинете минут по десять. Они выглядели не безумнее меня, но, видимо, их внутренний мир вызывал у психиатра подозрения. Остряки шутили, что на медкомиссии ставили оценки как на экзаменах.
Оценки вообще были отдельной темой. Экзаменаторы что-то писали в своих тетрадях, но никому не удавалось определить что. Они писали явно не простые цифры, а тайный шифр. Греческий? Латынь? Санскрит? Или еще что-нибудь экзотическое? Наверное, с его помощью подчеркивалась таинственность происходящего, чтобы держать в духовном тонусе дерзнувших проникнуть в сердце Русской Православной Церкви.
После медкомиссии шло собеседование по Истории Церкви. У дверей кабинета все судорожно перелистывали томики митрополита Макария, Ключевского, Карташова и “Закон Божий” Слободского. У меня в руках ничего не было, поскольку свой томик Голубинского я выучил наизусть.
- Что спрашивал? - вышедшего брата схватили за лацканы пиджака.
- Имена Патриархов.
- Михстеп лютует! В прошлом году такого не было! - раздался комментарий ветерана абитуры. В паре с ним я и зашел в кабинет.
За массивным столом с зеленым сукном сидел человек пятидесяти лет с аккуратно зачесанными волосами, в прямоугольных очках и таком же сером костюме, как у меня. Хотя нет, откуда в семинарии гуманитарная помощь? Скорее, отсюда ее рассылали по бедным приходам. Михаил Степанович (сокращенно Михстеп) выглядел интеллигентно, будто только что вышел из Ленинской библиотеки.
- Та-ак. Какие книги вы читали? - мгновения я медлил, перебирая в уме “Войну и мир”, “Братьев Карамазовых”, “Молодую гвардию”, “Добротолюбие” и другие варианты, но логично ответил:
- “Историю Русской Православной Церкви” Голубинского и “Жития святых” святителя Димитрия Ростовского, - последним я гордился, поскольку честно потратил два года на прочтение пятнадцати томов “Житий”. Многие сюжеты и чудеса стали фундаментом моей юношеской веры.
- Расскажите нам про унию.
- Уния - значит союз. Брестско-литовская уния была заключена между православными и католиками в конце шестнадцатого века в Польско-литовском княжестве. Ей предшествовала активная миссионерская деятельность католиков в Польше и Литве, которой православные противостояли, - я произнес еще несколько заученных фраз на эту тему, и Михстеп меня прервал.
- А про какие еще унии вы знаете?
- Мм. Секундочку, сейчас вспомню, - я заволновался и вспотел.
- А вы что можете добавить? - Михстеп обратился к ветерану абитуры.
- Была еще уния с католиками в 1054 году, после которой произошло великое разделение Церквей на православную и католическую.
- Вот это да! Я об этом и не знал. Да и не было такого у Голубинского, - подумал я.
- Хорошо. А какие книги вы читали?
- “Закон Божий” Слободского! - гордо выпалил ветеран. Я был потрясен. Оказывается, вот где крылась мудрость! Краем глаза я заметил, что Михстеп ставил какие-то палочки и крестики против наших фамилий. Неужто пресловутый тайный код? Может, это древнеегипетские иероглифы или триграммы “Книги перемен”? Поистине, в этих стенах обитали хранители сакральных знаний! А может, это просто крестики и нолики? Последнюю крамольную мысль я отогнал. Ветеран абитуры и гуру “Закона Божьего” стал в моих глазах почти профессором. Я перестал надеяться на поступление и смирился с тем, что поеду обратно на приход и уйду в армию.
После собеседования я решил понести трудовую повинность. Чапаева сменил молодой священник с коварно прищуренными глазами. Он поставил очередной шифр рядом с моей фамилией и направил на послушание в булочную вместе с другими абитуриентами, среди которых был Вова из спальни. Мы переоделись и пошли искать Семинарский корпус. Сначала нужно было преодолеть длинный тоннель без окон. Редкие двери были заложены кирпичами. Тоннель привел в здание за пределами монастыря. На входе сидел вахтер. Он и показал булочную. Там все было по-настоящему. Работали механизмы. Гудели холодильники. Пылали жаром духовки. Вкусно пахло свежей выпечкой. Никогда прежде я не видел, как рождался хлеб, и мне посчастливилось участвовать в этом таинстве. Неожиданно из мучного облака появилась пышная фигура в белом подряснике. Мои спутники бросились брать у незнакомца благословение. Это был начальник булочной иеромонах Никита по прозвищу Булочник. Он казался дружелюбным, хоть и развеял мои пекарские мечты.
- Так, братья, готовы потрудиться? Сначала надо перенести двести мешков с мукой из этой комнаты в ту, потом побелить здесь стены, а после принести мешки обратно. Понятно?
- Да, батюшка, благословите, - Вова умело блеснул церковными манерами на фоне нас, угрюмо смотревших на гору мешков.
- Бог в помощь.
С помощью Божией через пару часов мы покрылись мукой как пирожки, но мешки были на новом месте, и закипела малярная работа - тяжелый труд хлебороба. Булочник регулярно подбадривал нас, не давая расслабиться, а в конце угостил свежеиспеченным хлебом. Это было блаженство! По традиции он тоже поставил тайные знаки на бумажке с нашими фамилиями.
После ужина жильцы спальни решили отметить сдачу экзаменов и погулять по городу. Купив провизию, мы сели на лавочке у монастырской стены. Вася и Вова жадно глотали “Жигулевское” пиво, Дима нервно курил, а я пил ананасовый сок.
- Парни, хотите анекдот?
- Давай.
- Две бабки ругаются в храме: “- Как ты свечку ставишь, спаси ж тебя Господи?! - Это тебя спаси Господи!”
- Тебе на собеседовании рассказали? - саркастическому Вове понравилось.
- Эх, парни, чувствую, не поступаю. Много вопросов задают, а я не знаю, что ответить. Как они вообще тут учатся?
- Расслабься, все так думают и поступают. А если нет, то сразу иди в попы и на заочку, - Вася подтвердил знание местной кухни. Слушая его, я понимал, что не в курсе многих тем. Вскоре мне надоело с ними, и я пошел молиться Преподобному.
На следующий день было изложение. В класс набилось больше тридцати человек. У доски из конца в конец ходил сухой священник и нервно теребил какие-то листочки. Вскоре удалось разобрать тему: “Житие преподобного Иова Почаевского”. Батюшка читал текст с дефектом речи. Из десяти слов долетало максимум три, и общий смысл фразы оставался сокрытым. Спасло то, что житие преподобного Иова я хорошо знал и даже успел побывать в Почаеве у его мощей.
- Отец Алексий, повторите пожалуйста дату рождения Преподобного.
- Оалфпролыршгптра года, и немешайтемнепроводитьэкзамен!
- А можно уточнить, Агафья - это отец или мать?
- Мать!
Спросивший умело скрыл тонкий юмор под маской упорного богословского созерцания. Я обратил на него внимание накануне. Василий по фамилии Палин шел в списках передо мной и подбадривал шутками перед каждым собеседованием.
После изложения был последний экзамен - прочесть наизусть пятидесятый псалом и несколько молитв. С этим проблем не возникло.
Судя по тягостной атмосфере вечером многие уже знали свою судьбу. Чертоги бесновались. Кто-то был сражен винными парами, кто-то показывал акробатические трюки на стонущих пружинах коек, кто-то сидел в позе лотоса, кто-то покаянно бился лбом в пол. В нашей спальне иподьякон Дима был наиболее пьян и агрессивен. Он перелистывал в памяти каждое собеседование и гневно возмущался. Явно что-то пошло не так.
- Пацаны, че за грузин ночует в нашей спальне? Я не видел его среди абитуры!
- Это, наверное, семинарист - староста спальни.
- Скотина, вот кто нас сдал! Как я сразу не просек, что он стукач!? Давайте устроим ему темную!
- Да. Можно ему немного настучать, - Вову тоже не удовлетворяли результаты экзаменов.
- Пацаны, подождите до завтра. Вдруг поступим, - Вася был оптимистом.
- Нифига! Надо сегодня! Все равно ничего не изменить!
Коля лежал и смотрел в потолок. На его лице застыла улыбка. Дима выключил свет и долго шуршал в темноте, готовясь к нападению на грузина. Я надвинул одеяло на голову и стал молиться, чтобы поскорей уснуть. Грузин явно был в курсе и ночевать не пришел.
Вот и настал долгожданный день объявления результатов, 15 августа 1995 года. В актовом зале ни одна душа не смела кашлянуть. Так мог выглядеть партийный съезд времен Сталина. Внутренне я приготовился к непоступлению и расслабился. Первым зачитали список кандидатов.
- Повезло ребятам! - звучал по рядам восхищенный шепот.
- Да, наверное, они сразу будут писать кандидатские диссертации!
- Их всего десять! Интеллектуальная элита!
Дальше шел список зачисленных в семинарию. По мере его оглашения восхищение кандидатами улетучивалось. Про них уже никто не вспоминал, и все внимательно следили за губами старшего помощника инспектора, медленно диктовавшего фамилии. Прозвучала фамилия “Закощенков”. Где-то в толпе мелькнуло довольное лицо Вити. “Я и не сомневался,” - читалось в его глазах. Начались тяжелые минуты ожидания. “Неужели он поступил, а я нет? Так и есть. Я недостоин. Но куда же мне теперь деваться?” - агонизировал мой ум, как и умы многих вокруг. Вдруг прозвучала моя фамилия “Похил”. Послышалось. Дождусь окончания и посмотрю список.
После объявления результатов, когда судьбы всех были решены, старший помощник инспектора Вадим Анатольевич предложил задать вопросы. В нем я узнал экзаменатора, который спрашивал про попугаев.
- Кто поступает в семинарию, и как проходит отбор? - уныло спросил отверженный.
- Раб Божий, в Московскую духовную семинарию поступают а-би-ту-ри-ен-ты, - по слогам произнес Вадим Анатольевич, - а отбор проходит по усмотрению инспекции, - последнее слово прозвучало угрожающе. Несмотря на это, следующий вопрос развеял атмосферу страха и вызвал приступ смеха в зале.
- В паспортном столе у меня забрали паспорт, а в канцелярии военный билет. Какими еще документами мне пользоваться? - вопросил счастливчик, чья судьба соединилась с семинарией.
- Хых, документами нельзя пользоваться. Для этого существует туалетная бумага, - сострил старпом.
Больше вопросов не возникло, и встреча закончилась. Выйдя из актового зала, я направился к доске объявлений у столовой и с трудом протиснулся сквозь толпу маловеров. В списке из ста фамилий была и моя. Неужели я прошел конкурс в пять человек на место и поступил?! Я не верил своим глазам, но это была правда. Внутри растекалось тепло благодатного счастья. Одни с довольными лицами и таким же теплом внутри расходились по спальням, занятые мечтами о предстоящем духовном образовании, а другие, уныло сгорбившись, шли собирать вещи. Те самые ребята-вундеркинды, которых считали интеллектуальной элитой, угрюмо плелись сдавать фолианты в библиотеку. Поистине во многом знании - многая скорбь. Рядом негодовал ветеран абитуры, с которым я сдавал Историю. Мне хотелось его утешить, похлопать по плечу и воодушевить, что в третий раз он точно поступит, но я воздержался.
Несясь в Троицкий собор благодарить Бога и преподобного Сергия, я искренне считал себя недостойным и недоумевал, за что мне такая милость. Из храма я побежал делиться новостью с Витей. Его сосед Павел и тот самый Августин тоже поступили. Из нашей спальни, кроме меня, поступил Коля. Больше там никого не было, и я предпочел поскорее собрать вещи.
После обеда Витя, Паша, Августин и я шагали к вокзалу и обсуждали поступление. Августин без устали делился успехами на экзаменах и ссылался на книги, о которых мы не слышали прежде. Нас же больше всего интересовало, что значили тайные знаки напротив фамилий.
- Августин, а что они рисовали в экзаменационных бумагах?
- Да они в крестики-нолики друг с другом играли.
Я подозревал, что все было проще и сложнее. Ни внешность, ни пиджаки, ни знания, ни книги, ни экзамены, ни собеседования, ни службы, ни послушания ничего не значили, а отбирали нас по каким-то другим критериям. По сути, это уже не имело значения. Теперь нас действительно объединяло нечто таинственное. Его мы и будем изучать в семинарии. Это был переломный момент, после которого жизнь приобрела новый смысл. Мистический туман рассеялся и снизошло облако счастья. Вскоре подошла электричка, и мы поехали в Москву.
Первым делом я поделился новостью с батюшкой, который благословил меня в семинарию. Отец Святослав был искренне рад: “Александр, молодец! Господь направил тебя по Своему пути. Смотри не подведи Его. Имей в виду, что семинария далека от совершенства. Могут ждать и разочарования, но помни, что с нами Бог. Молись Боженьке, и Он тебя не оставит”. Я не знал, что ответить. Мне хотелось плакать от счастья и благодарности. Казалось, внутренний диалог с Богом перешел на другой уровень. Мы перешли на “ты”. Но как говорил старший помощник: “Кажется - крестись”. Мама тоже плакала от счастья и чего-то еще: “Молодец, сынок! Я так рада за тебя! Жаль только, что теперь тебя совсем не увижу”. Я обнял ее. Мелькнуло желание похвастаться одноклассникам. Но эта тщеславная мысль была слишком примитивной в новом духовном мире. Я решил оставить счастье при себе и с нетерпением ждал первое сентября.
2. Первое сентября.
Оно настало через две недели. Витя с родителями предложили отвезти меня с мамой в лавру и вместе сгладить момент расставания. В багажнике уазика прыгали два чемодана и огромный арбуз. В моем чемодане были носки, трусы, майка, брюки, свитер, байковая рубашка, синтепоновая куртка, шарф, шапка, рабочий костюм цвета хаки, ботинки, зубная паста, зубная щетка, хозяйственное мыло, кружка, банка сгущенки, открывашка для пива и Молитвослов - набор для выживания. Как только проехали блокпост с бронетранспортером, охранявшим посадскую духовность, Витин папа деловито спросил:
- Где сядем?
- У вечного огня. Там стоянка за почтой, - деловито ответил Витя. Арбуз был сочен и сладок, как вкус прощания с отрочеством, но мама была в слезах.
- Сына, неужели я тебя растила именно для этого?
- Ма, семинария - такой же институт, как МГУ. Отучусь и вернусь.
- Сына, знаю, не вернешься. Я принесла тебя в жертву Богу и не могу с этим смириться, - я промолчал в ответ. Мы обнялись, простились, и я решительным шагом направился в лавру.
В знакомом кабинете на третьем этаже за массивным столом опять дежурил Чапаев. Сверившись со списком, он озвучил мои личные данные: первый класс, группа А, спальня сто семнадцать, послушание в рабочей группе.
- Василь Иваныч, можно на обед? - спросил напоминавший матроса семинарист из угла.
- Как-как?
- То есть, Иван Васильевич.
- Так-так. Сходите, только по-быстрому.
- Вот так совпадение! Чапаева звали почти Василий Иванович! - подумал я и пошел искать свою спальню.
Знакомый тоннель без окон и дверей привел в Семинарский корпус. Он представлял собой длинное трехэтажное здание из красного кирпича, в середине которого выступал храм. Раньше это была больница. Спальня сто семнадцать располагалась на первом этаже под храмом. Дверь в спальню была открыта. Просторная планировка повторяла церковь: светлая апсида, центральная часть с четырьмя прямоугольными столбами, притвор. Под сводчатыми потолками мерцали тусклые лампочки, окрашивая белые стены в серый. По углам стояли напоминавшие подсвечники вешалки. С них гроздьями свисали черные куртки. Вдоль стен зияли шкафы. Сперва могло показаться, что храм полон гробниц, но это были панцирные койки на тридцать человек. Среди них оживленно сновали новоиспеченные семинаристы. Я хотел закрыть перед собой дверь, но понял, что выбора нет. На ум пришли мамины слова о жертвоприношении, и я шагнул в неизвестность.
Уютные места в алтаре, у окон и в нишах были заняты и обжиты, судя по иконам и кружкам на тумбочках. Мне пришлось довольствоваться койкой в проходе между центральных столбов. Обустроившись, я украдкой оглядел соседей. В притворе слева суетился мужчина в очках. Рядом спал крепыш с деревенскими кудрями. В углу лежал интеллигентный юноша в наушниках. Следом - черноволосый богатырь. Далее листал книгу знакомый Вася Палин. Пустовавшие койки вдоль окон были застелены по-армейски безупречно. В апсиде спорили двое: один тихо-тихо, склонившись, а другой - импульсивно, поправляя челку рукой. Между ними под престолом спал Августин. На правом клиросе гоготали двое ребят, похожих на музыкантов Deep Purple. Еще кто-то прятался под одеялом. Через колонну поселился Николай из NASA. С одной стороны, мы были незнакомцами, с другой, нас объединял полный смирения и духовного света взгляд.
Все кроме меня были в кителях. Я пошел менять свой серый костюм на заветную униформу на склад к кастелянше. Кителя были грязны настолько, что превратились из черных в пепельно-серые. Затвердевшие следы пищи выдавали меню семинариста: суп, каша, рис, макароны, курица, рыба, компот и какао. Весь вечер я чистил обновку и перечитывал Молитвослов. Перед отбоем жильцы принялись заводить устрашающие будильники. Будильник был основой быта первоклассника, и именно его я не привез. Лежа в койке, я молился не проспать.
Утром в окна ворвалось дерзкое солнце. Часы на башне пробили семь раз, возвестив всепроникающим басом наступление первого сентября. Я сопротивлялся свету как мог: прятался под подушку, накрывался одеялом, но все попытки сокрушил пронзительный звонок - подъем. Выглянув наружу, я с удивлением отметил, что койки пустовали. Неужели проспал? Впрочем, в туалете обнадеживало кипение жизни. Сонные семинаристы стояли в очереди к умывальникам. Ледяная вода (а теплой не было) мигом приводила в состояние бодрости. Умывшись, ребята выстраивались читать утренние молитвы. Они истово крестились на восток, не смущаясь унитазов. Я не дорос до такого уровня духовности и вернулся в спальню одеваться.К восьми все стекались в Покровский храм на молебен перед учебой. Под балконом кипела борьба за места на лавках. Старшекурсники сгоняли с них молодежь. Им хотелось досмотреть прерванные сны. К счастью для них инспектор Всеволод лишился должности после абитуры, а его приемнику было не до распугивания спящих.
Духовенство во главе с новым ректором епископом Евгением вышло на середину храма. Дьякон пробасил: “Благослови, владыко!” Архиерей пропел тенором: “Благословен Бог наш всегда, ныне и присно, и во веки веков”. Секундную паузу взорвал душераздирающий “Аминь” с балкона. Все оглянулись. Взгляд ректора был особенно гневен. Нарушители спокойствия - певцы Первого хора истово и дружно крестились, как ни в чем не бывало. Дьякон продолжил ектенью. Искренние лица студентов говорили, что молебен значил для нас многое. Слова песнопений пролетали мимо ушей, но я вместе со всеми просто просил у Бога помощи в учебе. Служба длилась час. После нее пришла уверенность, что все получится. Затем началось событие, наблюдаемое в лавре дважды в год - шествие преподавателей и студентов в Троицкий собор к мощам преподобного Сергия Радонежского.
- Разберитесь парами! - надрывался дежурный помощник.
- Как в Ноевом ковчеге, - дружный хохот одобрил остряка.
Юмор продолжался полчаса, пока семинаристы выстраивались правильно. Наконец из Академического корпуса вышел ректор и деловым шагом проследовал в начало длинной колонны. В ее голове возникло движение, замелькали монашеские клобуки, серые костюмы профессуры, облысевшие головы академистов, черная масса подрясников и кителей. Первоклассники были почти в конце - перед учащимися регентской школы. Я старался не оглядываться, пытаясь устоять перед видом красивых девичьих лиц. Не я один подвергался искушению. Семинаристы то и дело бросали на регентш оценивающие взгляды. Колонна извивалась змеей, норовя поглотить все на пути: ворон, котов, милицию, туристов, паломников, нищих, девиц, мамаш с колясками, бабушек в платках и прочих благоговейных зрителей. Все они умилялись и крестились при виде согбенных, но исполненных радости фигур. Кого они видели в нас? Наверное, мы были похожи на революционных матросов перед битвой. Еще имелось сходство с заключенными. Духовными арестантами? Узниками совести?
У врат Троицкого собора колонну поджидало искушение - компания девиц “в дерзких мини-юбках”. Они игриво обсуждали обилие юношей в стильных черных платьях и кителях. Колонна была для них змием-искусителем. Движение замедлилось. У неопытных братьев приоткрылись рты. Среди благочестивых зрителей пронесся шепот недоумения, но Троицкий собор надежно спрятал неокрепшие умы от мира соблазнов.
Бас дьякона вновь возвестил начало молебна у мощей преподобного Сергия. В лучах солнца пыль со сводов пеплом осыпалась на головы молящихся. Храм едва мог вместить семьсот человек. К счастью, служба была краткой. После нее мощи Преподобного открыли для поклонения. Однако, здесь сработал инстинкт толпы, как в очередях за колбасой, и началась давка. В месиве мелькали клобуки, бороды, лысины, руки и, кажется, ноги. Слышались крики: “Пропустите батюшку!”, “Дорогу преподавателю!”, но они оставались безответными. Южные двери ритмично выплевывали мокрую от пота братию на свежий воздух. Постепенно поток студентов иссяк.
Далее по сценарию была соборная фотография на ступенях колокольни. Некоторые академисты участвовали уже восьмой раз и заняли выгодные позиции. Остальные группировались вокруг них. Пока ждали администрацию (здесь ее именовали инспекцией), шло бурное обсуждение духовных проблем, скопившихся на каникулах. Невинный молодняк вроде нас с ужасом слушал повествования старших братьев о летнем отдыхе.
Начальство разместилось в первом ряду. Отсутствовал лишь фотограф. Между тем семинаристов фотографировали все, кому не лень, начиная с иностранцев и заканчивая детьми. Среди зрителей было немало старушек, которые трясущимися пальцами спускали затворы довоенных “Зенитов”. Наверное, наши фото займут места наряду с иконами в их красных углах. Неужели теперь и я во святых? Хорошо, что наше празднословие не долетало до их ушей.
Когда фотограф появился из музея, всем стало ясно, кто главный. Он неспешно установил аппаратуру и сделал тот единственный эпохальный снимок для истории. В его действиях не было пиетета, скорее небрежность. Бесстрастное общение с вечностью? После общего снимка Витя, Паша и я попросили его сфотографировать нас на фоне Духовского храма. Как самый высокий Паша встал в центре, а Витя и я по бокам. Фотограф попросил выпрямиться и улыбнуться, но у нас не получилось. Нам до его бесстрастия было далеко - мы так и вошли в вечность, смиренно сгорбившись.
После краткой панихиды у памятника почившим наставникам все пошли в актовый зал. Дежурный помощник пытался сгонять народ вперед, махая красной папкой как постовой, но зал все равно наполнялся с конца. Мы сели в центе - от греха подальше. Вокруг все читали Молитвословы. Я вновь испытал пиетет к подвижникам молитвы. В противовес им с галерки доносилось невнятное гоготание. Его фон усилился, когда в зал вошли воспитанницы регентской школы. Стало ясно, почему все стремились на последние ряды. Оттуда открывался замечательный вид на регентш. К ним семинаристы питали детское неравнодушие, будто они не выросли из возраста, когда дергали девочек за косички. Оказывается, Молитвослов требовался, чтобы противостоять искушениям.
Когда зал наполнился, на трибуне появились вершители наших судеб - инспекция. Все встали и пропели “Царю Небесный”. Ректор произнес краткую вступительную речь. Семинаристы восприняли его лаконичность с энтузиазмом - проповеди будут краткими. Эстафету принял знакомый человек в сером пиджаке - Михаил Степанович. Теперь он напоминал Штирлица на пенсии. Как проректор по учебной работе он озвучил сухую статистику - фамилии поступивших в семинарию, академию, регентскую и иконописную школы. Потом он сложил сто, сорок, сорок и двадцать и суммировал, что в духовные школы поступило двести человек. Первоклассники радостно отреагировали на внесение своих имен в Книгу жизни, а на лицах академистов читался скептицизм: “Неужели добровольная пытка продлится еще четыре года?” Доклад Михстепа увенчал шквал аплодисментов. Так могли приветствовать нобелевского лауреата по математике. Следом на трибуну взошел архимандрит Платон. Заикаясь, он прочел телеграммы, присланные к первому сентября. Среди отправителей были Святейший Патриарх Алексий, главы Поместных Церквей и известные архиереи. Каждая поздравительная телеграмма вызывала смешки в зале и недоумение в президиуме. Отец Платон был милейшим человеком, но его скромность не вдохновляла толпу. Сводный хор завершал торжественный акт церковными хитами, а семинаристы уже толпились у выхода. Не успел ректор покинуть собрание, как голодная толпа распахнула двери, выплюнув дежурного помощника, словно пробку, и понеслась к еде, сметая все на пути. Подхваченный потоком, я ощущал себя антилопой, несущейся в диком табуне по выжженной саванне к водопою как в передаче “В мире животных”. Тут мне и открылся смысл шума, подобного могучему ветру, который встревожил меня на абитуре. Этим шумом был я.
В ожидании указаний начальства помощник пытался остановить стихию, заградив вход в столовую, но его опять смело и вынесло в центре зала, словно корягу, на берег. Я был не последним, но сильно удивился, обнаружив, что почти все места уже заняты. Свободное место удалось найти с трудом. Вскоре началась трапеза. Курицу и рис запивали компотом. Это было божественно! Теперь я смотрел на семинаристов вблизи. По мере насыщения из диких животных они превращались в революционных матросов и далее в обычных студентов. Они настороженно шептались, склонившись над тарелками, но я их больше не боялся. Теперь я был одним из них. Покушав, мы смиренно разошлись по общежитиям.
Утомленные жильцы моей спальни весь вечер пили чай с вареньем и бурно обсуждали дневной опыт. Ближе к отбою из коридора донеслось неблагозвучное мычание. Кажется, кого-то волокли по полу. Очкастый мужчина в углу резюмировал, что старшекурсники отпраздновали первое сентября напитками крепче чая.
- Игорь, я пойду посмотрю, - предложил его сосед - белокурый крепыш с тульским акцентом.
- Сиди тут, Алексей, а то и тебе достанется! - мужчина знал суть.
- Неужели и мы станем такими? - риторический вопрос остался без ответа.
Незаметно подкрался отбой. Часы на монастырской колокольне устало пробили одиннадцать раз. Звонок прозвенел уже не так дерзко как утром. Я лег в кровать и накрылся одеялом с головой. Усталость давала о себе знать. Молитвы всплывали в памяти неохотно. Напрягшись, я пропустил их сквозь ум подобно заученным стихам. Перед тем как отключиться, я обратил внимание на таинственный лучик, рыскавший по спальне. Он мельком прошелся и по мне. Наверное, это ангел-хранитель провожал нас в блаженное царство сна.
В восемь утра в столовой было оживленно. Студенты жадно пили чай. Пока чтец бубнил утренние молитвы, мой ум блуждал в других краях. В нем появились магнитные полюса, к которым притягивалась стрелка мыслей. Она указала на Троицкий собор с мощами преподобного Сергия и тут же развернулась в противоположную сторону на регентш в платочках. Так она и вертелась меж двух полюсов весь завтрак, а после него нас повели на экскурсию в ЦАК. Церебрально-артериальная кома? Нет. Церковно-археологический кабинет. Среди сверкающих золотом экспонатов особенно выделялись деревянные чаша и дискос, на которых служил преподобный Сергий. Я смотрел на них, не отрываясь. Мне хотелось оказаться в прошлом и причаститься из рук Преподобного за его литургией. Большинство же сокурсников толпилось у витрин с архиерейскими облачениями, драгоценными панагиями и крестами. Странным образом от деревянной простоты веяло домашним теплом, а от золотой помпезности - холодом.
Вечером было всенощное бдение, а на следующий день воскресная литургия. Я привык к домашним службам в Коломенском, а в Академическом храме доминировал официоз. Каждое крестное знамение и поклон делались всеми как по команде. Лишь редкие бабульки выбивались из общей массы. Тем не менее, ощущения отличались от абитуры. Теперь я был частью таинственного организма, одной большой семьи - Системы.
После службы мне захотелось позвонить домой. Семинарист мог воспользоваться телефонами у вахты или на почте. У вахты была очередь, и я пошел на почту.
- Сына, я так рада тебя слышать! Все ли у тебя хорошо?
- Да, ма, все в порядке. Все нравится.
- Вас там хорошо кормят?
- Замечательно! Даже сгущенку еще не съел.
- Подружился с хорошими ребятами?
- Пока нет, в основном с Витей общаюсь.
- Я так горжусь тобой! Уже всем знакомым на работе рассказала, что ты у меня в семинарии.
Мама работала медсестрой в психоневрологическом диспансере, и я живо представил себе ее знакомых - пациентов. В детстве я бывал у нее на работе и дружил с ними. Меня до сих пор не оставляло чувство какой-то высшей благодати, осенявшей их в аду психушки. Вдруг мамин рассказ о моем поступлении в семинарию поможет этим удивительным людям? Хотя почему ад? Там было милей, чем в пригородной электричке. Мы успели обменяться еще несколькими фразами перед тем, как в трубке раздались гудки. Звонок домой вдохновил, и я решил сделать его частью воскресного ритуала.
Логичным продолжением моего ритуала стала прогулка. Сергиев Посад я знал плохо. Единственный маршрут, который пришел в голову - на вокзал. В это сентябрьское воскресенье аллея блестела золотом листвы и была особенно красива. Большинство ларьков на привокзальной площади было наскоро сварено из листов железа, а успешные коммерсанты могли позволить себе морские контейнеры. Я подошел к одному из них. Витрина пестрела бутылками экспортного пива. Пересчитав содержимое кармана, я купил литровую банку бельгийского Fax. При таком раскладе маминых денег хватит на четыре звонка домой и четыре пива, а в конце месяца подоспеет стипендия. Я перешел железную дорогу и углубился в кварталы покосившихся двухэтажных бараков, периодически глотая живительный напиток. Редкие прохожие: бабульки в серых платках и молодые люди в черных куртках смотрели в землю и не обращали внимания на мою полную счастья улыбку. Мне хотелось делиться с ними радостью. Пусть это будет моей лептой в проповедь веры, хоть и с банкой пива в руке. Поглощенный такими мыслями, я не заметил, как пиво кончилось, и дорога зигзагами вывела к переезду с видом на лаврские купола. Через полчаса я был в спальне. У Васиной койки компания ребят что-то живо обсуждала. Я присоединился к ним.
- В Доме культуры хорошее кафе и качественный армянский коньяк, - смаковал интеллигентный юноша.
- Анатолий, как вы посмели? - театрально пропел Василий.
- Да? А что в этом плохого? Сегодня же день воскресный, - Толя ответил благозвучным тенором.
- А я пива на вокзале выпил, - вмешался я.
- Брат, ты в курсе, что продавцы в ларьках докладывают инспекции о тех, кто пьет пиво?
- Раб Божий Андрей, а про шоколадки они тоже докладывают? - Вася был в прекрасном настроении.
- Про шоколадки не знаю, а вот пиво с коньяком семинаристам употреблять не подобает.
- Да я без коньяка, - парировал я, и все заржали.
Мне нравился такой расклад: по воскресеньям я буду пить пиво, Анатолий - захаживать в Дом культуры, Андрей - заботиться о нашей нравственности, а Вася - сдабривать все юмором. Так рождалась дружба. Как бы в подтверждение прозвенел звонок, и мы вместе пошли на вечернюю молитву.
3. Экскурсия.
Утро понедельника было радостным и одновременно тревожным. Объяснение крылось в прошлом. Я пошел в школу в 1984 году. Стал октябренком в первом классе, пионером в третьем, к пятому классу выбился в отличники, и меня даже выбрали председателем дружины. Но началась перестройка, Советский союз распался, пионеры вышли из моды. Меня настиг переходный возраст, серьезно заболела мама, я потерял интерес к учебе, уроков не делал, учился по инерции, успехи сошли на нет, хорошие оценки стали редкостью. К шестому классу я стал похож на панка: школьная форма поверх грязной майки, кеды и противогаз зимой и летом. У меня было несколько друзей, с которыми мы постоянно искали приключений. Я любил скандалить с учителями “за правду”, как выражалась мама. За эту “правду” ее отчитывали на родительских собраниях.
Однажды среди одноклассников возник спор о вере, и на вопрос: “Ты что, верующий?” я ответил: “Да!” Когда я задал этот вопрос самому себе, то затруднился с ответом, поскольку не знал, что значит быть верующим. Я стал молиться, наверное, тому неведомому Богу, которого проповедал апостол Павел в Ареопаге. Поиски сначала завели в восточную философию. Я стал изучать китайский язык и кунг-фу в надежде поступить на востоковедение в МГУ, но вскоре понял, что там ответа нет. В восточной философии не возникал сам вопрос. Очень кстати мама подарила медальон святителя Николая. Благодаря ему к седьмому классу у меня оформилось желание пойти в Церковь. Я попросил маму отвести меня. Мы пришли в Казанский храм на всенощную под Введение Богородицы, и я попал на небо! Возможно, это было то самое небо, где оказались послы князя Владимира в Константинополе. Я стал ходить в храм каждые выходные. Вскоре настоятель отец Святослав позвал меня в алтарь. К концу восьмого класса Церковь перевесила школу, а в девятом я вообще прогуливал уроки всю первую четверть, потому что ездил по храмам в поисках святынь. Когда до мамы дошла весть о прогулах, пришлось срочно действовать, и я перевелся в Московский лицей духовной культуры. В этом православном заведении пролетели девятый и десятый классы. Школа, тем не менее, продолжила конфликт с верой в моем сознании. Даже православным урокам я предпочитал храм и проводил там все свободное время. Это не был конфликт науки и религии. Просто в храме я чувствовал себя дома, а школа была враждебной средой. Я боялся уроков и стыдился неудач.
С одноклассником Витей мы жили в соседних домах, дружили со второго класса, вместе учились, стали пионерами, обрели веру, пошли в храм, попали в алтарь, прогуливали школу, перевелись в лицей. Я считал его более ответственным и разумным и равнялся на него. После лицея он поступил в Тихоновский институт. Другие наши одноклассники поступили в Академию ФСБ, Бауманку, МГИМО. Данила умудрился поступить сразу во второй класс семинарии. Я же никуда не пошел, а остался работать при храме. С одной стороны, я считал себя неудачником, с другой, наслаждался жизнью у Христа за пазухой. Возможно именно это противостояние школы и Церкви, земли и неба всколыхнуло мое сознание в то семинарское утро. Тревогу вызывало сомнение: смогу ли я раздуть вдохновение к учебе, примирить веру и знание, сделав их единым целым? Надежда на это одновременно наполняла радостью.
Первая неделя была прелюдией. Нам читали общие лекции на самые разные темы - от стирки белья до умной молитвы. Я сразу решил относиться к любой информации серьезно и конспектировать на случай, если придется сдавать экзамены даже по чистке зубов. Продвинутые студенты обзавелись для этого диктофонами. Они долго настраивали их перед каждой лекцией, вызывая у всех пиетет своим прилежанием. Когда мы в очередной раз собрались в актовом зале, кто-то прошептал: “Будут выступать Савва с Кексом!” В зал вошли двое: уже знакомый старший помощник в сером костюме и игумен с длинной рыжей бородой и хитрыми глазами. После молитвы они сели в президиум, и рыжебородый начал:
- Ту-та, ту-та (прозвучала присказка). Та-ак, рабы Божьи, сегодня мы с Вадим Анатольичем расскажем вам, что нужно знать, чтобы соответствовать духу и задачам Московских духовных школ. Вы должны уяснить, что не вы сюда поступили, а мы - инспекция приняли вас. Мы можем вас и отчислить. Чтобы этого не произошло, Вадим Анатольич расскажет вам, что от вас требуется, как вы должны себя вести и, так сказать, уклоняться от зла и творить благо.
- Хых, спаси Господи, отец Савва. Тэк, рабы Божьи, поздравляю вас с зачислением в Московские духовные школы. Мы приняли вас сюда, не только чтобы дать вам духовное образование, но в первую очередь духовное воспитание. Поэтому мы называем вас воспитанниками. Конечно, учеба важна, но на первом месте - послушание. Вы все, надеюсь, крещенные православные, хых, и должны знать, что такое послушание. Если нет, мы объясним. Для семинаристов послушание означает выполнение указаний инспекции, следование правилам и распорядку духовных школ, несение послушаний. Вы должны уяснить, а если нет, мы поможем, хых, что все указания инспекции: владыки ректора, инспектора отца Саввы, старшего помощника инспектора, хых, дежурных помощников инспектора касательно служб, молитв, учебы, послушаний и дисциплины обязательны к исполнению. Это означает, что, если мы направляем вас на работу вместо лекций, вы должны, не задумываясь, выполнять наши указания. Вы ведь знаете, что Святые Отцы об этом говорят? Послушание выше поста и молитвы. В течение первого года мы будем уделять этому особое внимание, чтобы вы усвоили этот православный догмат. Следование правилам духовных школ - тоже послушание. Мы не будем зачитывать их. Они висят на доске объявлений. У нас, надеюсь, хых, все умеют читать? Вы должны с ними ознакомиться. Мы лишь укажем основные моменты. Воспитанники обязаны присутствовать на утренних и вечерних молитвах, воскресных и праздничных богослужениях. Пропуск их без уважительной причины является серьезным нарушением. Воспитанники обязаны посещать все уроки и лекции, а также присутствовать на самоподготовке в классе или библиотеке. Воспитанники обязаны присутствовать на завтраке, обеде и ужине. Мы, конечно, не запрещаем нести особый подвиг поста, хых, но на трапезах делаются важные объявления и распределяются послушания. Что касается распорядка дня, то здесь все просто: подъем в семь утра, утренняя молитва в восемь, сразу после нее завтрак, в девять начало лекций. Уроки по сорок минут. Заснуть не успеете, хых. Перерыв между ними десять минут. После второго урока полдник. После четвертого обед. С трех до пяти послушания и отдых. С пяти до восьми самоподготовка. В восемь ужин. В десять вечерние молитвы. В одиннадцать отбой и вечерняя проверка. В зависимости от послушаний распорядок дня меняется. Например, если вы поете в десятке или дежурите в столовой, то подъем для вас в пять утра. Теперь непосредственно о послушаниях. У каждого воспитанника семинарии их несколько. Вы уже, наверное, знаете об основных послушаниях. Некоторым из вас посчастливилось, хых, попасть в хор, а большинство воспитанников первых классов трудится в рабочих группах. Хоры поют на воскресных и праздничных службах и устраивают спевки дважды в неделю. Рабочие группы заступают на послушания по мере надобности в течение недели и после занятий в субботу. Еще несколько воспитанников мы отобрали для особых послушаний, таких как пономарство, иподьяконство и для особо одаренных - дежурство у подсвечников, хых. Кроме этого, воспитанники несут регулярные послушания или дежурства. Раз в неделю воспитанники поют на вечернем и утреннем богослужении в десятке. Раз в месяц - пономарское послушание, дежурство в столовой и на вахте. С расписанием регулярных дежурств можно ознакомиться на доске объявлений у столовой. Еще бывают внеочередные послушания. Например, приходит машина с мукой - ее нужно разгрузить. Опали листья - их нужно убрать. Выпал снег - его нужно расчистить. Хых, надеюсь, мы объяснили доходчиво, а если кому не понятно, можете обращаться ко мне в кабинет, хых. Отец Савва, на этом, пожалуй, все.
- Ту-та, ту-та. Спаси Господи, Вадим Анатольич. Все доходчиво нам объяснили, та-а, сложностей не возникнет. Та-а братья, вы уяснить должны, что не студенты вы, а воспитанники, а представители инспекции - воспитатели ваши. Ваш старший воспитатель получается сам владыка ректор. Следом за ним идем мы - инспекторы семинарии и академии. Еще у нас есть Михал Степаныч - проректор по учебной части. А наш заместитель - Вадим Анатольич. В течение недели за дисциплину отвечают наши дежурные помощники. В каждом классе есть классный наставник. К нему обращайтесь за любым советом. В первом А классе это иеромонах Тихон, в первом Б иеромонах Антоний и в первом В игумен Глеб. Скоро вы познакомитесь с ними ближе. Та-а, и среди вас кому-то мы поручили быть старостами классов, а кому-то старостами спален. Эти воспитанники будут как звено между нами и вами. Так сказать, будут доносить (Кекс покосился на Савву), ну то есть доносить до вас волю инспекции. Та-а, братья, воспитатели нужны, чтобы научить вас соответствовать духу и задачам духовных школ и чтобы сделать хороших пастырей из вас. Мы, конечно, можем давать вам советы, но вы должны сами проявлять ответственность, следить за внешним видом, регулярно подшивать кителя и чистить обувь. Ну вы сами понимаете, что я имею в виду. Вы, конечно, можете выходить в город в свободное от молитв, учебы и послушаний время, но тогда на вас ложится особая ответственность. Люди все равно узнают, что вы семинаристы. Представьте, если они увидят, что вы ведете себя неподобающим образом: пьете пиво или, не дай Бог, курите, что они подумают о будущих пастырях? Поэтому мы с Вадим Анатольичем будем следить за вами и помогать вам избегать мирских соблазнов. И если вдруг мы что-то обнаружим, то либо займемся вашим перевоспитанием, либо наказанием, а если ваши грехи переполнят, так сказать, меру беззакония, и станет очевидно несоответствие ваше духу духовных школ, мы вас отчислим. Братья, не подумайте, что мы вас пугаем или сгущаем краски. Все просто. Ну вы сами все понимаете, не зря же вы поступили в семинарию. Это была ваша небольшая экскурсия по семинарской жизни. А завтра вас повезут на экскурсию по московским храмам. У меня все. Спаси Господи.
Лекция возродила тревогу: учеба в семинарии, вернее уже не учеба, а послушание, будет сложнее, чем представлялось раньше. В памяти отпечатались слова: “доносить” и “следить”. Бесспорно, Савва и Кекс были полны благих намерений, но встреча с ними походила на беседу в милиции. Поездка в Москву должна развеять тревогу.
Что такое экскурсия? Праздное шатание по музеям в поисках прекрасного? Понятие “экскурсия” следовало вообще исключить из церковного лексикона. В Церкви существовал свой термин - “паломничество”. Его смысл не снаружи, а внутри. Верующие не стремились к внешним достопримечательностям в поисках прекрасного, а искали духовную пищу для поддержания внутренней жизни. Мы нуждались в этой пище, и Москва по мнению инспекции могла утолить духовный голод. Мой поток благочестивых размышлений прервал чей-то возглас: “Ну что, калики перехожие, готовы к хождению в Вавилон?” На Руси паломничества именовали хождениями, а паломников звали каликами перехожими. Они были частью древнерусского фольклора и вызывали благоговение в народной среде. Уму представлялась бескрайняя степь и странник-богомолец в лаптях с четками из Нилуса. Шуточная фраза заключала глубокий экскурс в историю. Сравнение Москвы с Вавилоном было вообще вариантом мистического толкования Апокалипсиса. Такое мог придумать только большой эрудит. Надо обязательно познакомиться с ним, тем более что это тот самый интеллигентный юноша Анатолий, который слушал плеер по вечерам и пил коньяк по воскресеньям. Некоторые, однако, поняли его неверно и огрызнулись в ответ: “Сам ты калека”.
Забавно было ощущать себя паломником-семинаристом. Вдруг наше хождение откроет духовные тайны, недоступные простым верующим? Впрочем, веселый настрой моих спутников больше вдохновлял сравнивать Москву с Вавилоном.
Заледеневший икарус помогал бороться со сном в предрассветные часы, заставляя дрожать даже студента из Якутии. Мы ехали молча, пока не включилось сентябрьское солнце. Оно еле грело, но мы надышали, и народ потихоньку стал общаться. Из-за спины доносился сатирический диалог Василия и Анатолия. Моим соседом был черноволосый богатырь из угла спальни.
- Саша. А тебя как зовут? - я протянул замерзшую руку.
- Юрий, - он снял перчатку, пожал руку и улыбнулся, - здорово, что едем в Москву! Я давно хотел посмотреть город, перед семинарией-то не было времени.
- Ты откуда?
- Из Чимкента.
- Ух ты, это где?
- В Казахстане.
- У вас тоже храмы есть?
- Да, целая епархия.
- Ты давно в Церкви?
- Года четыре. К нам в храм ходили одни русские, а кругом жили одни казахи.
- Тяжело было поступить в семинарию?
- Не. Для поступающих из нашей епархии есть льготы. Я на экзаменах почти ни на один вопрос не ответил, а все равно поступил. А как ты сдал?
- Ну какие-то книжки по истории читал, “Жития святых”. Хотя на собеседованиях по ним мало вопросов задавали. В основном про жизнь.
- А ты сразу после школы в семинарию пошел?
- Нет, после школы я при храме работал. Мне всего шестнадцать было, а в семинарию берут с семнадцати.
- Меня взяли в семнадцать, а до этого я учился в летном училище и даже сдал экзамены на пилота кукурузника, - Юрин взгляд устремился ввысь. Воспоминания о небе всколыхнули его чувства. Некоторое время он молча созерцал, а потом продолжил рассказ, - я летал на всяких самолетах. Большие тушки спокойнее, но маленькие несравненно лучше. Представь, ты сидишь в кабине кукурузника. Он взлетает, набирает высоту и парит. Порыв ветра, маленькое облачко, капельки дождя заставляют самолет дрожать всем корпусом, вырывают из рук штурвал. Самолет живет: радуется, переживает, нервничает, боится, и ты это чувствуешь. Адреналин кипит в сердце. Незабываемо! В этом есть что-то духовное. Я примерно то же самое чувствую в храме, - я представил картину полета. Она затронула неведомые струны моей души и воскресила детские воспоминания.
- Я в детстве воздушных змеев запускал и ракеты. Примерно то же самое чувствовал, когда созданное своими руками - часть тебя взмывает к небу.
- Ооо. Мы в Чимкенте таких змеев запускали! Самые маленькие два на два метра! Когда выводишь его в восходящий поток, он взмывает так высоко, что превращается в точку, и ты им управляешь с помощью нитки. У нас даже соревнования были между районами.
- Повезло вам. У нас в детстве проходили соревнования по фехтованию между районами. Спортсмены выступали с железными прутьями.
- Да и у нас такое бывало. Слушай, давай построим что-нибудь в семинарии. Змея, самолет или ракету?
- Конечно, только после вчерашней лекции как-то боязно.
Неожиданно религиозно-патриотическая речь батюшки Тихона, руководившего экскурсией, прервала наши беседы. Мы въезжали в столицу нашей родины и Русской Православной Церкви. Еще он сказал, что мы должны прихватить в районе метро ВДНХ нашего гида - Алексея Константиновича Светлоярского. К всеобщему удивлению, автобус промчался мимо ВДНХ, не притормаживая. Вдруг сидевшие справа закричали: “Светлоярский! Светлоярский!” Краем глаза я заметил отчаянно голосующего бородача. Водитель насторожился и, проехав еще метров сто, неохотно ударил по тормозам. В автобус нырнул запыхавшийся мужчина и бросил сходу: “Так, отцы, здравствуйте! Сегодня у нас что, экскурсия? Хорошо. Едем в храм на Алексеевской”.
Через несколько минут автобус припарковался у храма Иверской иконы Божией Матери. Служба еще не началась. По храму безмятежно бродил священник. Увидев молодежь в устрашающих и, видимо, до боли знакомых кителях, он прошмыгнул в какую-то дверь. Светлоярский решил не испытывать судьбу и крикнул вдогонку: “Отец Николай, сегодня у семинаристов экскурсия, не могли бы вы поведать нам о храме!” Священник неохотно вернулся. В смешанной с гримасой ужаса улыбке на его побледневшем лице читалось: “Почему я?” Но он ответил: “Попробую. Братья, а знаете, что за главным алтарем нашего храма построена точная копия Гроба Господня?” Семинаристы зашептались и окружили его с неподдельным интересом. Священник понял, что надо показать святыню. Жаждущие духовных зрелищ рванули в узкую дверь. Тут и начались проблемы. Помещение оказалось слишком маленьким для толпы. Мы стали задыхаться и обнаружили, что сами зажали дверь изнутри. Запахло паникой. Брат из алтаря нашей спальни по-старчески стал призывать к благочестию. Это помогло разблокировать дверь. Послышались восторги: “Ну ты, брат, старец, молодец!” Некоторые кинулись вносить скромные пожертвования к свечному ящику. Я задумался: “Неужели калики перехожие тоже прошли через эту мясорубку?” Отец Николай поджидал нас на улице: “Братья, до революции в этом храме останавливался сам царь по пути в лавру!” Очевидно, этот факт был предметом местной гордости. Священник хотел произвести на нас впечатление, но никакой реакции не последовало. Видимо, в семинарию не брали монархистов. Лишь один брат, похожий на Шварценеггера, попытался развязать диалог о монархии в судьбах России, но с ним не стали спорить из-за его устрашающих габаритов.
Добрая дюжина московских церквей удостоилась чести принять паломников из семинарии в тот день. Апогеем стала трапеза в Даниловом монастыре. Мы увлеченно осматривали фрески в соборе, когда кто-то пустил слух о надвигающемся обеде. Мы мгновенно захлестнули столовую, подобно волне, и заняли все места. Пища молниеносно исчезала со столов. Лишь пара несчастных все еще металась по залу. Это были отец Тихон и Светлоярский. Отец Тихон быстро понял, что надо действовать, чтобы не остаться голодным, и выпалил: “Братья, как же молитва?” Это сработало. Семинаристы опомнились, встали и дружно запели “Отче наш”, а когда садились, отцу Тихону и Светлоярскому удалось-таки втиснуться за стол.
Человек усваивал с детства, что пища - святое. Она не должна пропадать. Руководствуясь этим принципом, мы собрали со столов все, что не могли съесть, даже крошки. Это сильно удивило водителя. Покушав вместе с нами, он вдохновенно погнал автобус обратно в Посад. Когда мы кружили по Садовому кольцу, Светлоярский вдруг воскликнул: “Смотрите!” Семинаристы, за день обретшие в нем духовного отца, встрепенулись и подумали, что он узрел видение. Весть об этом пронеслась по автобусу, и все прильнули к окнам. Ко всеобщему удивлению, следующей репликой духовника было: “Смотрите, какая длинная белая машина! Это кадиллак или лимузин?” Даже это не смутило новоиспеченных духовных чад. Они восприняли внимание видного историка к машине, как укор секулярному обществу. Кто-то даже перекрестился. Вася в своей манере предложил: “Алексей Константинович, давайте помолимся, чтобы владелец машины обратился в Православие”. Автобусная галерка разразилась бездуховным смехом. Старец, спасший нас от давки в храме, опять вмешался: “Братья, покайтесь!” В ответ стало тихо, а вскоре послышался храп.
В осенней темноте под усыпляющее шуршание колес на меня хлынул поток впечатлений. Какая она Москва глазами обывателя? Отгремели революции, их сменила наивная надежда на стабильность, но опускалась ночь, и бригады принимались за дело. В этом беспределе купола церквей спасительными фрегатами плыли в людском сознании и отражались на татуировках бандитов. Подвизаясь в Коломенском, я не замечал турбулентных потрясений общества и жил у Христа за пазухой. Я смотрел на Москву сквозь окна Казанского храма и видел Вавилон. Такой же контраст поразил меня сегодня. Храмы были небом, а серый город бессмысленной бездной. Город подобно спруту обволакивал щупальцами храмы, где вход на небо еще не замурован. Кого видели в нас люди? Матросов? Вряд ли. Откуда в Москве матросы? Мы больше похожи на отряд гитлерюгенд из советского кино. Не удивлюсь, если горожане ждали вечерних новостей о шествии молодых национал-патриотов. А может, они видели в нас надежду? Где среди этого моря я - семинарист? Готов ли я предаться изучению неба, чтобы затем спуститься с факелом в казематы к людям? Я задремал.
4. Учеба.
После вступительных лекций страхи потускнели, и желание учиться расцвело. Наш поток разделили на три группы - классы А, Б и В по тридцать человек. Гранит науки предстояло грызть шесть дней в неделю. Длинные прямоугольные аудитории здесь тоже называли классами. В моем классе А под потолком мерцали тусклые лампочки. При входе висела школьная доска, густо покрытая церковнославянизмами. В углу стояло дореволюционное пианино. Всякий входящий пытался на нем сыграть, но инструмент был расстроен. У окна располагалась фанерная кафедра преподавателя. Просторные окна смотрели на восток, на лавру и на коричневую речку внизу. Остальное помещение занимали парты. На первых рядах свободного места не было. Все было заставлено бумажными иконами, древними книгами и машинописными конспектами, которые нам выдали в библиотеке. Количество икон и книг уменьшалось по мере отдаления от кафедры. Сзади сконцентрировались подвижники духа, не нуждавшиеся в материальных образах. У них не было ни икон, ни конспектов. Моя парта была в середине. На ней - любимая фотография фрески Спасителя из храма на Ильине улице в Новгороде. Ее написал Феофан Грек. Взгляд Христа пленял суровостью и бесконечной добротой. Текст под образом гласил: “Утверждей в начале небеса разумом и землю на водах основавый, утверди мя на камени заповедей Твоих, едине Человеколюбче”. Этот ирмос звучал на службе регулярно. Я особенно любил первую часть, обращенную ко Христу - Творцу неба и земли. Конспекты и родная карманная Библия покоились в выдвижных ящиках. У моего соседа Валеры на парте не было вообще ничего кроме ручки. Наверное, он еще не успел взять конспекты в библиотеке, или просто был гением, презиравшим книги.
Лаврские часы пробили девять утра. В классе царил хаотичный галдеж под аккомпанемент расстроенного пианино. Молиться было невозможно. Паренек за первой партой подозрительно оглядывал аудиторию и отмечал что-то в журнале. Это был староста Алексей Купр, назначенный “доносить” до нас волю инспекции. Вдруг какофония прервалась, и на первых рядах загромыхали стулья. Когда волна дошла до меня, сквозь спины проявился знакомый силуэт. В класс важно зашел человек в сером пиджаке с дипломатом - Кекс. Он повернулся к иконе. Пианист бодрым тенором запел “Царю Небесный”. Класс подхватил молитву. Потом все сели. Староста подскочил к кафедре и подобострастно вручил Кексу журнал. Урок начался.
- Хых, рабы Божьи, зовут нас Вадим Анатольевич, и мы преподаем Катехизис. Теперь познакомимся с вами. Мы будем называть фамилию, а вы будете вставать и говорить “я”. Андреин Сергей.
- Я, - поднялся похожий на зайца из “Ну погоди” паренек с первой парты.
- Байкин Денис.
- Я, - похожий на министра студент интеллигентного вида в очках встал следом.
- Васильин Андрей.
- Я-я, - пробасил напоминавший медвежонка сосед зайца.
Во время переклички Кекс ставил галочки в журнале, а после перешел к теме урока.
- Предмет вы будете изучать по Катехизису святителя Филарета, митрополита Московского. Надеюсь, все уже приложились к его мощам в Успенском соборе лавры. Для тех, кто не знает, напомню: святитель Филарет жил в девятнадцатом веке и был первенствующим членом Священного синода. Он оставил, хых, много трудов, среди которых Катехизис можно назвать самым значительным. Наши уроки будут строиться таким образом: мы читаем и комментируем главы Катехизиса, а вы должны выучить наизусть все цитаты и пересказать комментарии. Раз в неделю мы будем устраивать опросы и ставить оценки. Напоминаем, Катехизис является основной книгой будущего пастыря, ибо в ней подробно говорится, во что верить. Итак, хых, запишите: “Урок первый. О вере и знании. Что такое православный Катехизис? Православный Катехизис есть наставление в православной христианской вере, преподаваемое всякому христианину для благоугождения Богу и спасения души. Что означает слово “катехизис”? Хых. “Катехизис” в переводе с греческого языка значит: “оглашение, устное наставление”. С апостольских времен этим словом по традиции обозначается первоначальное учение о православной вере, необходимое каждому христианину”. Запомните ссылку на Евангелие от Луки и на книгу Деяний (Кекс зачитал отрывки). Напоминаем, эти отрывки нужно выучить, - Кекс диктовал медленно, но из уст крупногабаритного монархиста с задней парты долетело:
- Вадим Анатольевич, а можно помедленнее, я конспектировать не успеваю.
- Хых, раб Божий, как фамилия?
- Кисель.
- Раб Божий Кисель, инспекция научит вас конспектировать. Вам надо руки разрабатывать. Мы придумаем для вас упражнение. Гы-гы-гы, - Кекс недружелюбно ухмыльнулся и отметил что-то в блокноте.
При всем благочестивом прилежании я не мог понять, зачем конспектировать текст, который преподаватель дословно цитировал из книги. Прививка послушания? Украдкой осмотревшись, я заметил, что не был одинок в сомнениях. Например, сосед Валера рисовал комиксы, брат впереди чертил какие-то геометрические фигуры, похожие на кресты, многие практиковали иконопись. Кекс продолжал:
- “Что нужно для благоугождения Богу и спасения души? Для благоугождения Богу и спасения души нужно познание истинного Бога и правильная вера в Него; жизнь по вере и соответствующие ей добрые дела. Что мы называем верой? По объяснению апостола Павла, вера есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом. В чем различие между верой и знанием? Различие между знанием и верой заключается в том, что знание имеет предметом ощутимое и познаваемое, а вера - невидимое и даже непостижимое. Знание основывается на опыте и исследовании предмета, а вера - на доверии к свидетельству истины. Знание принадлежит уму, хотя может действовать и на сердце; вера принадлежит преимущественно сердцу, хотя начинается в мыслях. Почему в учении благочестия нужны не только знания, но и вера? В учении благочестия требуется не только знание, но и вера потому, что главным объектом изучения является Бог, невидимый и непостижимый, и премудрость Божия, окруженная тайной. Поэтому многое в этом учении не может быть охвачено знанием, а может быть воспринято только верой”.
Кекс читал с выражением, но оставалось чувство, что для него это пустые слова, которые он силился наполнить смыслом. Это передавалось студентам. Интуиция подсказывала, что в простых фразах содержались глубокие философские истины. Учась в семинарии, мы знакомились с Богом через знание, но без веры это невозможно. А что такое вера? Катехизис прятал ответ за частоколом слов. Сорок минут пролетели незаметно. Раздался звонок. Все встали. Староста прочел молитву “Достойно есть”. Кекс перекрестился и направился к выходу. В коридоре нарастал шум перемены.
- Валер, а почему Кекса зовут Кексом? - спросил я соседа.
- Старшекурсники рассказывали, как однажды в семинарию завезли гуманитарную помощь - черствые пасхальные кексы. Их надо было срочно съесть. Старпом вызывал к себе семинаристов, вручал каждому по кексу и приговаривал: “Хых, раб Божий, это вам кекс от инспекции”. Так и появилась кличка - Кекс. В добавок он действительно похож на кекс.
Вторым был урок по церковнославянскому чтению. В класс вошел человек в сером пиджаке с красной папкой. Повторились молитва, перекличка и введение в предмет. Преподавателя звали Алексей Жирин. Он был дежурным помощником.
- Тэк, братец староста, давай сюда Часослов. Я покажу, как правильно читать в храме, - он бегло прочел Трисвятое по “Отче наш” и псалом сто три. Читать я умел и был уверен, что другие тоже умели. Зачем тратить драгоценное время? Неужели по этому предмету был экзамен? Оглядевшись, я с удивлением заметил, что некоторые конспектировали. Закончив псалом, Жирин принялся объяснять обязанности чтеца:
- Чтец, братец, это очень важный элемент службы. От него зависит порядок и благочестие в храме. Чтец-семинарист - особая ответственность! От семинариста одновременно требуется и благочестивая интонация, и скорость. Службы у нас длинные, и чтобы все успеть, читать на службе надо бегло, но при этом не глотая фраз. У нас есть чтец, братец, в старших классах, тэк он вечерние молитвы за семь минут успевает, и всем все понятно. Мы, конечно, не будем пока стремиться к его рекорду. В первом полугодии поработаем над дикцией, а во втором - над скоростью. Будущим пастырям это, братцы, очень пригодится.
- А когда же молиться? - студент-монархист опять возвысил голос. Вопрос звучал логично, и Жирин сконфузился.
- Молиться, братец, личное дело каждого. Не переживай, к четвертому классу мы вас и молиться научим, если не отчислим.
Дальше он принялся объяснять теорию: как правильно начинать и заканчивать фразы, где делать паузы и ударения, а потом устроил краткий опрос. Тогда и выяснилось, что читать умели не все. Жирин отнесся к этому снисходительно и сдабривал запинки армейскими прибаутками.
Затем был не менее увлекательный Церковнославянский язык. Валера шепнул, что кучерявого препода звали Аорист. Он знал о своей кличке и сразу объяснил, что аорист - это прошедшее время. Он с улыбкой поведал, что раньше студенты запоминали только окончания “аху-яху” и выразил надежду, что наша реакция на новые словоформы не будет бурной. С каждым годом набор в семинарию становился интеллигентнее. Если раньше брали только “колхозников”, то нынешний поток наполовину состоял из выпускников вузов.
Последним уроком шел Русский язык. Мы написали диктант из учебника для средней школы. Кажется, этот предмет предназначался для ребят с Украины.
На следующий день первым уроком была История Русской Церкви. В классе появился Светлоярский. Он вновь представился и немного рассказал о себе: отсидел за диссидентство в восьмидесятых, пономарил у святителя Николая в Хамовниках. Признаться, он вызывал уважение.
- Отцы, предмет у нас интересный. Историю Русской Церкви будущим священникам знать очень важно, но не просто учить все наизусть, а воспринимать вещи критически. Источниками по нашему предмету будут Карташев, Знаменский, конечно же митрополит Макарий и другие авторы. Желательно, отцы, чтобы вы сами посмотрели другие источники в библиотеке, такие как “Повесть временных лет”, “Киево-Печерский Патерик”, “Слово о законе и благодати”. Лекции советую конспектировать, потому что я составил их по разным источникам. Запишите: “Краткий обзор христианства на Руси”. Очевидно, что русский народ обязан христианству всем. Христианство дало нам истинную веру, мировоззрение, мораль, письменность, литературу, школы, государственность, право. Русский характер формировался под влиянием тысячелетней христианской проповеди. Православная вера является колыбелью русской культуры. Носительницей православной веры всегда была Церковь. Изучая историю Церкви, мы познаем историю и культуру своего народа. Историю Русской Церкви можно разделить на четыре периода: Киевский, 862-1240 годы; Московский, 1240-1700 годы; Синодальный, 1700-1917; Новый период, 1917-наши дни. В этом году мы будем изучать Киевский период, но сначала рассмотрим предысторию. Итак, когда христианство появилось на Руси? Кто знает?
- В первом веке святой апостол Андрей Первозванный принес Православие на Русь и проповедал его в Киеве, - отличился вундеркинд с первой парты, прочитавший “Закон Божий” Слободского. Его сосед-пианист возразил:
- Апостол Андрей принес Православие не на Русь, а в Киевскую Русь, то есть в Украину, а Киев всегда был столицей Киевской Руси, то есть Украины.
- Так, отцы, давайте отложим национализм. Мы ведь все последователи Христа, а у Него нет ни эллина, ни иудея, как говорил апостол. Сконцентрируемся на фактах. Теория апостола Андрея интересна, но не доказана. Церковное предание говорит о том, что после сошествия Святого Духа, апостолы разошлись по всему миру проповедовать христианство. Кто куда пошел, вам еще предстоит узнать на уроках Церковной истории, но есть благочестивое мнение, что апостол Андрей направился на север и, поднимаясь от Черного моря вверх по Днепру, побывал в пределах будущей Киевской Руси. Он проповедовал на горах и воздвиг крест там, где спустя века возник Киев. Об этом говорится в “Повести временных лет”, а также в некоторых византийских источниках, например, в письме императора Михаила Дуки русскому князю Всеволоду Ярославичу в одиннадцатом веке. Новгородская летопись, копируя ПВЛ, говорит, что апостол Андрей поднялся до Новгорода по пути в Рим. Древние новгородцы утверждали, что он мылся в местной бане, и “было ему зело жарко, и, не стерпев, выбежал он из бани вон”. Карташев пишет, что Византия сама насаждала эту теорию на всех новых территориях, куда проникали ее миссионеры, чтобы наделить свою проповедь апостольским авторитетом. Однако, мы должны признать и усвоить, отцы, что у этой теории нет никаких исторических подтверждений. Ее нельзя полностью исключить, но воспринимать можно только на веру.
Некоторые мрачно перекрестились. Светлоярский не стал развивать спорную тему и перешел к обзору древних источников. Говорил он быстро, но ему удавалось создать романтичный образ давно минувших дней. Основание Киева, приход варягов на Русь, правление княгини Ольги - эти события в устах историка звучали не сухими фактами. Они скрывали живые тайны. Судя по лицам семинаристов, он вдохновлял исследовать эти тайны. В тот же день я взял в библиотеке альбомы по древнерусскому искусству, чтобы окунуться в историю, побродить среди колонн Софии Киевской, прикоснуться к деревянным храмам Каргополья. Меня пленяло погружение в прошлое. Жития, прочитанные до семинарии, сформировали во мне образ святой Руси, в котором уживались бескрайние степи, глухая тайга, озера и реки, Китеж и Соловки, святые подвижники и кровожадные князья.
Следующий урок Литургики заинтересовал меньше. Его преподавал наш классный наставник иеромонах Тихон. Мы будем пересказывать последование вечерни, утрени, часов, молитвы и действия всех участников богослужения. За годы пономарства я выучил их наизусть и поэтому мог расслабиться. Это слегка расстраивало, ведь хотелось узнать историю и смысл служб. Почему, например, митру подавали справа, а не слева, или зачем кадить? Видимо, первоклассникам не полагалось исследовать глубины.
Когда начался Новый завет, в класс заглянула голова и тут же исчезла, погрузив нас в недоумение. Через минуту голова вернулась вместе с телом. Молодого батюшку с длинными волосами и бородой звали отец Артемий. Он с порога заговорил наигранным тенором:
- Братьям семинаристам не нужно учить Новый завет, потому что братья семинаристы уже знают его своим сердцем, и за это я несомненно всем поставлю пять. Мне часто задают вопрос, как спастись? Спастись можно, завернувшись в теплое одеяло, а еще лучше положив под бок что-нибудь теплое, матушку, например. Я говорю про спасение от холода конечно же. Но не только от холода. Спасение, братья - это Царство небесное. Царство небесное на земле - семья, а семья - прежде всего матушка. Православному христианину, батюшке, надлежит обрести православную матушку, которая во всем будет ему помогать и дома, и в храме. Не даром в Греции жен священников называют священницами. Еще один вопрос, который я слышу не менее часто: “Как найти матушку?” Вот что я вам скажу: матушку нужно искать не в хороводе, а в огороде. В хороводе есть красивые матушки, но они все время пляшут. Какие из них священницы? Старцы толкуют, что хороводы - это дискотеки. Огород - другое дело. Сядьте в электричку, поезжайте в колхоз и ищите там работящих доярок. Только опять святые старцы говорят, что огород - не что иное как духовный вертоград, то есть храм Господень. Вот и надлежит будущему батюшке искать матушку в храме Божием. Но не просто прийти и взять за руку первую попавшуюся. Нужно, братья, взять Молитвослов, почитать какой-нибудь длинный акафист, потом пойти в храм на службу и после службы встать у выхода. Та, которая выйдет из него первой и будет вашей матушкой. Многие братья уже практиковали этот способ в Троицком соборе, но не всегда успешно. Наверное, они молились перед этим не искренне. Иногда попадались замужние матушки, а иногда бабушки. Подстерегали их и другие сети. Некоторые матушки прознали про такие вещи и решили жениться на будущих батюшках хитростью. Они не сразу выходили из Троицкого собора, а только если их поджидал достойный жених. Так что остерегайтесь, братья, лукавых матушек, чтобы не попасть в сети неправедные. Возьмет вас такая матушка в охапку и будет трясти из вас деньги, - отец Артемий как бы ненароком достал из кармана пачку долларов. Сидевшие в первых рядах позднее говорили, что “в пачке той многогрешной было не менее двух кусков”. Батюшка начал медленно сыпать купюры на кафедру, что со стороны походило на осенний листопад. Видать, он долго работал над столь красивой метафорой, - вот так, братья, деньги, как листья опадают и превращаются в гниющую кашу. Вот она суета мирская, тщета человеческая, мамона, которой служат вместо Бога. Что нужно сделать с этими деньгами? Правильно. Выкинуть. А еще лучше сжечь, как сжигают осенние листья.
- Батюшка, мы бедные студенты, одеть нечего, а скоро зима. Может, поделитесь? - не вытерпел кто-то с первых рядов. Отец Артемий молниеносным натренированным движением спрятал бабло в карман подрясника и невзначай продолжил:
- Запишите тему: “Евангелие от Матфея”. А про деньги забудьте. Это вас бес искушал, - тут стало происходить не менее удивительное: батюшка разулся, вскочил на стол и босиком побежал по партам вглубь класса, комментируя на ходу, - вот так Христос, братья, ходил босыми ногами по морю и проповедовал Евангелие, которое мы с вами будем изучать.
Оригинальная педагогическая находка, передающая евангельскую атмосферу, несомненно, отложилась в памяти на годы. Досадно, что образ портила пачка баксов, выделявшаяся в складках подрясника грубым кирпичом. Больше всего поражало отсутствие реакции аудитории. Некоторые перекрестились (они крестились регулярно по поводу и без). Остальные молчали, будто видели это каждый день. Потом мы по очереди читали Евангелие от Матфея. В завершение отец Артемий признался, что свою матушку он нашел не в хороводе, не в огороде, не в храме, а где-то еще, и жили они с ней как брат с сестрой, что полностью соответствовало призыву Христа к скопничеству.
Последней была лекция по Библейской истории Ветхого завета. Ее вел седовласый старец архимандрит Георгий. Во время переклички он одарил каждого особым взглядом с добродушной ухмылкой, как бы говорившей: “Я все про тебя знаю”. Возникло ощущение, что ему известно не только прошлое, но и будущее семинариста. Сразу создалась теплая атмосфера, когда можно оставаться самими собой. Смысл предмета сводился к пересказу конспекта Вениамина Пушкаря по Библейской истории. Сам конспект был упрощенным пересказом Библии. Он имел внушительный вид - вдвое толще других конспектов. В картонном переплете ютилось около трехсот пожелтевших машинописных страниц, пестревших исправлениями, как будто пересказ был неверным. На некоторых страницах были рисунки карандашом, напоминавшие библейские гравюры Доре. Кто-то в классе уже принялся их дорисовывать. Отец Георгий начал-было пересказывать этот пересказ, но в итоге достал Библию и медленно прочел первую главу. Когда прошла половина урока, и возникла пауза, с галерки донеслось:
- Батюшка, расскажите, как найти православную матушку.
- Братья, это очень серьезный вопрос, и за несколько минут на него не ответить. Вообще, с чего вы взяли, что вам надо искать матушку? Вполне возможно, в вас говорит плотское начало, и ничего хорошего из этого не выйдет. Для чего вам нужна православная матушка? Чтобы создать семью? Или вы имеете в виду простое знакомство с барышней? Ох, братья, это все мирское. Это в вас говорит прошлая жизнь, а вы призваны отречься от мира и забыть прошлое. Семинария, братья, как монастырь. Поступив сюда, вы раскаялись в прошлой жизни, и вам простились все грехи. Да, братья, и даже тяжкие блудные грехи. Однако, милость Божия не безгранична. Если вы продолжите совершать эти грехи, Господь может и прогневаться. Поэтому, братья, очень важно сделать правильный выбор. Для этого у вас есть четыре года учебы. Потратьте их на молитву, чтобы Господь помог вам принять правильное решение и уйти в монашество. Семейное духовенство обучается в Ленинградской семинарии, а у нас в Москве воспитывают монахов. В лавре, братья, как у Христа за пазухой. Монашество - семинария на всю жизнь. Монах полностью отделен от мирских проблем. Ему не нужно думать о том, как зарабатывать на еду и жилье. Ему лишь нужно вставать по звонку рано утром, молиться на службах, кушать в назначенное время, ложиться спать и иногда выполнять послушания. Если повезет, можно получить послушание преподавателя Ветхого завета, - батюшка еще минут пять вдохновенно живописал прелести монашеского бытия, но его прервал звонок.
На следующий день первой шла общая лекция в актовом зале - Основы пастырства. Вел ее уже знакомый отец Всеволод, бывший инспектор семинарии, назначенный заведующим библиотекой. Он сразу внес ясность в расплывчатый предмет: разобрать пастыря на части с ног до головы, снаружи и изнутри. Первая лекция была посвящена обуви. Пастырю должно избегать яркой мирской обуви. Категорически не допускалось ношение кроссовок и кед. Идеальной пастырской обувью по мнению лектора были кирзовые сапоги. Они выглядели аскетично, элегантно и каким-то образом умерщвляли блудную страсть. Половина студентов дремала. Другие читали Молитвословы. Некоторые конспектировали и рисовали. Отдельные вундеркинды записывали все на диктофоны.
Вторым уроком была Философия. Преподавателя Гаврюшкина мы сразу прозвали Гаврюшей. Он был волосатым и умным и сразу наметал кучу непонятных терминов, которые не встречались даже в учебнике МГУ по Философии.
Третьим уроком шло Пение. Преподаватель отец Алексей - тот самый батюшка с заиканием, который принимал изложение на абитуре, оказался строг. Он обозначил, что получить пять по пению крайне сложно, ибо на пять пел только он сам. Мы будем разучивать обиход. Отец Алексей сыграл первый глас на расстроенном пианино, и мы хором запели стихиры из конспекта. Если кто-то не попадал в ноты, батюшка громко выкрикивал нужную ноту сам. Это происходило довольно часто. Сразу выяснилось: почти у всех имелись проблемы со слухом. Лишь пианист Родион выбился в фавориты. После пения у пианино выстроилась очередь. Студенты наигрывали церковные мелодии в надежде улучшить музыкальный слух. В завершение среди мелодий прозвучало что-то знакомое и волнующее - вступительный проигрыш из фильма “Терминатор”. Его подобрал Юра. Когда урок пения начался в соседнем классе, звуки оттуда поразительно напоминали пьяные вопли в моей любимой пивной в Сокольниках.
Последней в расписании шла общая лекция по Христианству и литературе. Ее преподавал Владимир Дунаев - интеллигентный мужичек с козлиной бородкой в водолазке и сером пиджаке. Актовый зал наполнился, поскольку лекция была обязательной для всех студентов. Вундеркинды традиционно заставили кафедру диктофонами. Предмет был интересным. Дунаев анализировал христианские мотивы в творчестве русских писателей. На лекции он неоднократно произнес: “Не моя воля, но твоя, не твоя воля, но моя”. Эти фразы прилетали в ум сквозь дремоту, и поэтому я запомнил лишь словосочетания, а не контекст. Ближе к концу в зал вошел дежурный помощник Жирин. Он извлек из красной папки список третьего класса семинарии и начал перекличку. На некоторые фамилии отзывались одни и те же люди, но Жирин делал вид, что не замечал.
Настала суббота. Преподаватель Нового завета не пришел. Это дало возможность написать письмо домой и полюбоваться на лавру из окна. Другие ребята были заняты тем же. На галерке кипел жаркий богословский спор. Доносились фразы: “За базар ответишь!” и “Чистоганом понатуре!” На третьей лекции нас послали убирать листву в семинарском парке. Наверное, в этом послушании скрывался богословский смысл, но я его не уловил.
Вечером была всенощная, а утром литургия. После литургии - куриные окорочка и какао со сгущенкой. После обеда - долгожданная прогулка на вокзал за пивом. Вторая неделя лекций пролетела незаметно. К ее концу я примерно представлял, каким будет первый год. Катехизис, несмотря на простоту, оказался интересным предметом. Кратко формулируя истины веры, он готовил ум к путешествию по необъятным просторам богословия. К его изучению я подошел ответственно и дословно зубрил пройденные главы. Ветхий и Новый заветы, кроме знаний несли нечто большее. Они напоминали о мыслях, которые подобно магнитной стрелке дергались между Троицким собором и регентшами в моем сознании. Отец Георгий и отец Артемий артикулировали эти полюса самоопределения как монашество и семейную жизнь. Они продолжали делиться своим монашеским и семейным опытом на уроках. Очевидно, это волновало их самих, будто они сами не определились до конца. Это продолжалось не долго, поскольку отец Артемий был слишком занят на приходе и перестал преподавать. В итоге оба предмета взял на себя отец Георгий, и монашество перевесило.
За пару недель я внутренне изменился. Страх перед знаниями уступил место вдохновению. Этому помогала семинарская традиция ежедневно поклоняться мощам преподобного Сергия в Троицком соборе. В его житии был случай, когда старец подарил ему просфору, и этот дар превратил отрока Варфоломея из двоечника в отличника. Я тоже регулярно ел просфоры и усердно просил Преподобного помочь мне в учебе.
5. Послушания.
За окнами барабанил предрассветный осенний дождь, но в Дмитриевском приделе было по-домашнему уютно. Батюшка причащал верующих на ранней литургии. Запивка с кагором приятно согревала. Мне оставалось почистить кадило и отдохнуть после любимой службы. Вдруг сладкие грезы начали рушиться под ударами кирзача по железу.
- Александр, вставай, десятку проспишь! - заботился мой сосед-очкарик.
- Спасибо, Игорь, встаю, - прощай, Коломенское, здравствуй, семинарское утро!
До семинарии слово “десятка” значило десять рублей, а теперь - особое послушание. Ежедневные службы утром и вечером были основой семинарской духовности. Их вели сами студенты. Изначально на каждой службе пело десять человек. Со временем количество певцов достигло сорока - по десять от курса. Сорок человек делились на два хора. График был составлен так, что каждый семинарист пел раз в неделю вечером и утром. Чтобы завоевать популярность у студентов, новый ректор сократил десятки вдвое. Теперь они выходили на послушание раз в две недели.
Я шагал в Покровский храм в шесть утра под дождем. В лавре кипела жизнь. Туда-сюда сновали паломники и монахи, подметая подрясниками асфальт. В храме только что начались часы. Из певчих в десятке стояли одни первоклассники. Прихожан не было (они вообще редко сюда заходили). Накануне вечером мне доверили или, как выразился Вася, “запрягли” читать шестопсалмие. Кажется, я читал медленнее, чем полагалось, и меня оставили в покое. Лишь бы не достались молитвы по причащении. Тогда опоздание на завтрак гарантировано. Пока уставщик раскладывал ноты, регент бил камертоном о палец и что-то подвывал. Старшекурсники подтянулись к самому началу литургии и встали вокруг аналоя уютным кружком. Прозвучало: “Благословенно Царство”, и они запели: “Аминь”. Молодежи они не доверяли и оттеснили нас к оградке в режим ожидания. Регент сдабривал песнопения прибаутками и комментариями. Накануне на “Господи воззвах” вместо фразы “Яко кадило пред Тобою” он перекричал всех и спел: “Крокодилы пред тобою”, а певцы одобрительно поржали. Ближе к середине службы мы, оставшиеся не у дел, сели на оградки, а благочестивые смельчаки залегли в афонский поклон, заснув на коленях с упором головой в пол. Больше заняться было не чем. Алтарь наглухо отделял от духовенства. Молитвы не долетали. После “Достойно есть” я ощутил пинок в зад и отлип от оградки. Это помощник Жирин пришел проверить певцов. Отсутствовали трое. Их фамилии прозвучали на завтраке. Жирин пригласил их в кабинет для внушения. Так и прошло первое певческое послушание.
Еще моя фамилия значилась в графике алтарного послушания. Первоклассники несли его группами по три человека под руководством старшего алтарника. Оттачивать пономарские навыки было увлекательно. Поговаривали, что у мастеров уходило всего два угля на литургию. Это искусство доверяли только старшим, а мы учились филигранно подавать кадило и ходить со свечами, не горбясь. Вместе с тем близость к престолу затмевала механику. Некоторые погружались в глубокий молитвенный ступор. Однажды мой коллега Ваня Мельник окунулся в молитву настолько, что огонь от свечи в его руках перекинулся на пышный чуб и превратил его в пылающий факел. Присутствовавшие оцепенели. Игумен Савва истово крестился, вероятно вспомнив евангельскую фразу: “Тако да просветится свет ваш пред человеки”. Ваня блаженно улыбался. Не оплошал лишь старший пономарь. Со стороны казалось, что он лупил свещеносца по голове, но ему удалось сбить пламя. Это происходило в Семинарском храме. В дверную щель было видно, как регентши стыдливо прикрывали ладошками улыбки. Картина привела их в восторг. Несмотря на уверенное владение подсвечником и кадилом, пономарить под их оценивающими взглядами было не комфортно.
В Покровском храме было проще. Прихожане отсутствовали, но требовалось читать фолианты синодиков. В детстве я уяснил, что это ответственное дело. Люди платили деньги, чтобы их имена каждый день звучали у престола Божия. Читая помянники, пономарь напоминал Богу о каждом человеке. Так я объяснял себе это послушание, хотя глубоко в душе верил, что Бог помнил каждого независимо от записи в тетрадку. Почти сразу бросилось в глаза, что другие алтарники читали имена быстрее меня. Пока я пролистывал один синодик, они заканчивали два или три. За медленное чтение мне доставалось от старших пономарей. “Наверное, за их плечами больше опыта”, - оправдывался я. В итоге страх перед алтарным послушанием однажды вынудил меня проспать. Расплата настигла молниеносно. После завтрака меня схватили за шиворот чьи-то руки из толпы. Это был старший пономарь Червь. Он процедил сквозь зубы, что я должен немедля пойти пылесосить алтарь, чтобы избежать “объявы”. Я испугался, безоговорочно выполнил все требования и больше никогда не просыпал.
Однажды мое алтарное послушание совпало с Пашиным дежурством по храму. На должность дежурного отбирал лично Кекс. Требовались кандидаты высокого роста, широкоплечие и презентабельные. Паша вписывался в эти параметры. Кажется, это послушание было отголоском зарождавшейся профессии охранника. В обязанности входило открытие и закрытие храма, охрана порядка, уборка, другие мелкие заботы и, конечно, искусство расстилания ковров. Послушание было не из легких. Случались искушения: дежурные применяли силу и выволакивали буйных бабок на улицу. Однажды в храм забрела бабуля и что-то ворчала пол службы. Старший дежурный Рогов выволок ее за шкирку на улицу и на проклятия ответил: “Встретимся в аду, бабка!” После этого бабульки обходили Покровский храм стороной.
Паша был полной противоположностью. На улицу он выволакивал не бабулек, а регентш. Не потому, что они плохо себя вели, а потому, что эти прекрасные создания постоянно падали в обморок. То ли у них был слабый вестибулярный аппарат, то ли они хотели мужского внимания. Упав в обморок, они оказывались в объятьях статного молодого человека. По правилам их нужно было тащить на улицу даже зимой, что быстро приводило в чувства. Паше это нравилось. По вечерам он смаковал подробности про бездыханные девичьи тела на зависть соседей по спальне, доказывая, что в таком состоянии будущую матушку выбрать проще. Вскоре пришла расплата за бесстыдство - он проспал послушание. Храм долго оставался закрытым, пока дежурный помощник искал его спальню. Это было половиной беды. Смотрителю Семинарского храма отцу Михаилу Бурею крайне не нравилось, как Паша расстилал ковры. Он их пинал вместо того, чтобы бережно раскатывать на коленях. Бурею виделось в этом отсутствие смирения. Увещания не возымели эффекта, и он избавился от нерадивого послушника. В наказание за непочтение к коврам Кекс сделал Пашу продавцом в лавке и дежурным в раздевалке.
К тому времени я тесно общался с Пашей и прислушивался к его мнению. Мы стали близкими друзьями и оказывали друг другу моральную поддержку. Он не ухмылялся моему неуклюжему выходу с подсвечником, а я не осуждал его пинание ковров. Мне не хватало его на пономарствах, но я стал постоянным гостем в семинарской раздевалке, где он дежурил по вторникам на вечерних молитвах. Обычно мы важно сидели за столом и оценивали регентш. В свою очередь, те оценивали нас. Мне было неловко от их взглядов. Паше наоборот нравилось, ведь многие из них уже бывали в его объятьях в обморочном состоянии. Когда начиналась молитва, я прятался среди одежды, на случай если Кекс решит проверить этот стратегический пост. Совесть шептала, что я грубо нарушал правила и грешил. Поэтому я вычитывал молитвы самостоятельно, пока Паша учил Катехизис. Для него вечерние молитвы были не обязательными, поскольку их заменяло послушание.
Иногда Паша делился опытом работы в лавке, где его начальником был архимандрит Илларион Фанковец.
- Санек, знаешь, Фанковец какой-то тормозной. Когда я его спрашиваю, он отвечает с третьего-четвертого раза, будто спит.
- Паш, он, наверное, молится все время. Он же семинарский духовник. А что ты там делаешь, если не секрет?
- Да как любое послушание. Заступаю с вечера, открываю лавку, пересчитываю свечи, расписываюсь за товар. Ну и просто сижу и жду, когда кто-нибудь зайдет купить свечку или подать записку. Я торговый техникум закончил и просекаю, что в лавке не все просто. У нас есть дежурные из старшеклассников. По праздникам они сами все свечи и записки пересчитывают. В прошлое воскресенье один хвалился, что видак себе купил, прикинь! Фанковец лютует и каждую неделю ревизии устраивает. Надоело уже!
Однажды Паша заступил на дежурство в лавку выпивши. Чудесным образом в тот вечер отец Илларион понимал его с полуслова. Они общались на одной волне. Обсудив этот феномен, мы пришли к выводу, что духовник тормозил не от непрестанной молитвы, а от опьянения.
На праздничных службах всегда горело много свечей. В Коломенском бабульки непрерывно их переставляли, чтобы короткие огарки не опаляли длинные. В Семинарском храме я обратил внимание на паренька в белом стихаре. Он играл роль бабульки, тасовавшей свечи - нес послушание дежурного у подсвечника. Свечи горели ровным строем, радуя глаз. Единственным минусом являлся короткий стихарь по колено. Дежурный выглядел как католический ангелок с рождественской открытки. В отличие от ангела, в его взгляде читалась апатия к своем виду. Была ли это просто апатия? Нет, скорее что-то глубоко духовное. Смирение? Его не волновало, что регентши оценивали семинаристов среди прочего по длине стихаря. Он растоптал свое эго. Это был мой сосед Косеныч. Его вид всколыхнул воспоминания. Три года назад на мне был такой же стихарь. На престольный праздник Казанской иконы Божией Матери настоятель пригласил служить Святейшего Патриарха Алексия. Торжественность на патриаршей службе обеспечивали иподьяконы. Эти препоясанные орарями ангелочки в длинных парчовых стихарях самодовольно носились по храму с официальными чемоданами, из которых распаковывали диковинные артефакты: подсвечники, посохи, митры. Затем они раскладывали архиерейские облачения, что уже воспринималось нами как священнодействие. Вершиной было прислуживание Патриарху. При виде всего этого во мне рождалась буря зависти. В ту пору мы с Витей читали Патерики и быстро придумали духовное лекарство от зависти - выглядеть противоположно иподьяконам. Мы нарочно одели самые короткие, старые и дырявые стихари с брутальными армейскими берцами и в таком виде выполняли приказания ангелочков. Святейший воспринял нас с улыбкой, а иподьяконы - со злобой в глазах. Кажется, они осознавали, что нас не прельщал блеск золота. Их ангельские чары на нас не действовали. Мы наслаждались свободой в смирении. В отместку они украли комплект древних покровцов. Настоятель пожурил нас, но узнав о нашей борьбе с завистью, расплылся в улыбке.
Однажды я сам стал иподьяконом, когда отец Святослав взял меня в паломничество в Почаев. Нас встретили радушно. Самогон лился рекой и не оставлял похмелья. Духовная жизнь в Почаеве была насыщена не менее, чем гостеприимное застолье. Меня сразу благословили лезть в пещеру преподобного Иова, напутствовав поверьем, что грешники застревали в проходе пока не раскаивались. Я испугался, но не застрял. Затем в калейдоскопе мелькали предрассветные молебны, свечи, мощи, иконы, лампады с целебным елеем, святые источники, старцы, паломники, пестрые облачения, кагор и опять самогон. Наступила суббота, и по храму разнеслось: “Восстаните!” Началось всенощное бдение на преподобного Иова Почаевского. Епископов собралось так много, что старший иподьякон Вавила, друг отца Святослава, попросил меня помочь. Мне выдали стихарь с орарем, подвели к какому-то владыке под благословение, и я - обычный отрок из Орехово превратился в иподьякона, как в сказке про Золушку. Оказавшись в центре событий, я потерял себя. Меня охватила гордость от того, что на меня все смотрели. Отец Святослав сугубо намекал на православных девиц, которые искали будущих мужей. Я едва дотянул до воскресной исповеди. Выслушав мои потуги объяснить свое состояние, старец задал мне вопрос:
- С девочками гуляешь, как все?
- Нет! - опешил я.
- Откуда родом?
- Из Москвы.
- Тогда понятно. Благословляю прислать мне из Москвы церковный календарь на будущий год.
- Благословите причаститься.
- Да, с Богом. Следующий, - после Причастия наваждение отпустило. Теперь, иподьяконствуя, я оставался самим собой.
На первом же архиерейском богослужении в семинарии я обратил внимание на стайку иподьяконов ректора. Их было шесть. Один был похож на старичка, другой на куклу Барби, пара ребят выделялась мужественными лицами, и двое без особых примет. Они работали с точностью швейцарских часов. На лице ректора читалось странное выражение - смесь печали и удовлетворения. Будто его ждало нечто приятное и предосудительное. Похожее выражение встречалось на лицах регентш. Иподьяконы явно стояли на первом месте в их шкале ценностей.
Позднее двоих из нашего класса назначили иподьяконами самого Святейшего Патриарха. Не верилось, что мы удостоились учиться вместе с ангелочками высшего чина. Ползли слухи, что епископ Арсений лично просматривал фотографии первокурсников и отбирал наиболее фотогеничных юношей на это служение. Иподьяконство тоже было послушанием! Не простым, а самым почетным послушанием. Послушанием из послушаний! Как превратиться в одного из этих ангелов? Что сделать, чтобы меня взяли в их сонм? Подобные мысли лезли в голову, но когда я однажды глянул в зеркало, то увидел прыщавую подростковую морду. Она грубо контрастировала с ангельскими личиками. Все вопросы отпали. Кто-то еще предположил, что за нами велась скрытая фотосъемка. Если задействованы такие высокие сферы, куда мне со своей мечтой? Совет отца Святослава добиваться всего молитвой вообще казался детским. Моей участью оставалось послушание в рабочей группе. В эти трудовые взводы попадали студенты, обделенные красотой и талантами. Основные задачи заключались в уборке улиц и разгрузке фур. Подметать осеннюю листву было поэтично, но я чувствовал, что зарывал свой талант.
До семинарии я слышал на пластинках стройное пение лаврской традиции. Теперь я мог наслаждаться им вживую. В лавре и академии пело несколько хоров: Братский под управлением архимандрита Матфея, Первый под управлением Марка Харитоновича Трофимчика, Второй под управлением игумена Никифора, Третий под управлением Романа Бальчука, Четвертый под управлением иеромонаха Амвросия и три Смешанных хора, в которых семинаристы аккомпанировали регентшам. Хоровое послушание несла половина всех студентов. Распределение Вити в Первый хор вызвало во мне зависть. Я поделился с отцом Святославом и получил совет:
- Хорошо бы вам нести послушание вместе с Виктором. Пойди к ректору и попросись в Первый хор. Скажи, что я благословил, - отцу Святославу это казалось элементарным, а во мне идея похода к ректору вызвала животный страх. Однако, глубоко в сердце я знал, что выполнить благословение и было настоящим послушанием, не менее спасительным, чем в древних Патериках.
- Что, раб Божий, так и благословил? - Кекс смотрел на меня с вопросительной ухмылкой. Пойти к ректору я не дерзнул.
- Да, батюшка благословил меня нести послушание вместе с Виктором в Первом хоре, потому что мы с одного прихода и должны держаться вместе, - порыв исполнить благословение затмил страх. Казалось, Кекс съежился под действием такой харизмы, но не отступал.
- Если завтра он вам еще что-нибудь благословит? Раб Божий, в семинарии только инспекция обладает властью назначать на послушания. Вы должны это усвоить, если хотите здесь учиться. В этот раз мы пойдем вам навстречу и поговорим с Марком Харитоновичем.
На следующий день в списке хора у столовой появилась моя фамилия, дописанная ручкой. В ближайший вторник вместо вечерних занятий я пошел на спевку, переполняемый чувством приобщения к высокому.
В старинном зале с лепными потолками стоял галдеж. Старшеклассники общались по-украински. Их было сложно понять, но смех явно вызывали пошлые реплики. У них были броские белые воротнички - подшивы с неприлично толстыми каймами. Из-под дерзко расстегнутых кителей виднелись тельняшки. Я скромно притулился в сторонке с Витей. Вспомнилась абитура, где мы также сидели и боялись, что революционные матросы нас заметят. Один из них все-таки заметил, что мы их разглядывали.
- Эй, перваки, че надо? - “первак” оказался наименованием первоклассников, а не самогоном.
- Братья, можно потише? Хочется помолиться, - смиренно вмешался седовласый юноша лет тридцати с жиденькой бородкой - академист. Оппоненты метнули какую-то скабрезность и взорвались от смеха. Тут дверь распахнулась, и в зал вошел лысый дедуля в сером пиджаке - регент Марк Харитонович. Все дружно вскочили. Он промычал: “Соль-си-соль”, и хор резко заорал молитву “Царю Небесный”. Ее окончание звучало настолько оглушительно, что регент демонстративно поковырял в ушах.
- Братья, имейте совесть, - в ответ опять раздался хохот.
- Марк Харитонович, может, почитать им главу Типикона о бесчинных воплях? - подсуетился уставщик - юноша пионерского вида, целеустремленно ворошивший стопку нот.
- Они ее еще в первом классе проходили. Раздайте-ка лучше всенощную Кастальского.
- Марк Харитонович, меня перевели к вам в хор, - неожиданно я услышал свой голос. Видимо, благословение еще действовало.
- Да? Ну-ка возьмите ноты и спойте эту партию. Соль-си-соль.
- Свете ти-и-и-хий, - попытался я, но не осилил высоту.
- Учись, первак! - розовощекий бунтарь выхватил ноты и уверенно просолировал партию, завершив ее фирменным воплем.
- Кривченко, не паясничайте! А вы встаньте к баритонам в первый ряд.
Группа баритонов была самой многочисленной. В ней оказался и Витя. Поскольку мелодия почти не менялась, я догадался, что здесь стояли не умевшие петь. Однако, это не помешало нам освоить несколько красивых произведений. В конце спевки мы проревели “Достойно есть”, и старшеклассники демонстративно растолкали перваков на пути к выходу.
В субботу я стоял на заветном балконе. Места у перил заняли старшие. Они высматривали будущих невест в море кителей. Когда профессионалам удавалось выудить заветный платочек, все взгляды вперялись туда, сопутствуемые шутками. Кто-то поплевывал на бабулек, неудачно расположившихся под балконом. Двое в углу травили анекдоты и тихо гоготали. Наконец на солее появился протодьякон, и Марк Харитонович нервно завыл: “Соль-си-соль”. “Восстаните!” - возгласил священнослужитель. В то же мгновение вся толпа перескочила на свои места в партиях, а Кривченко успел спародировать: “Восстание!” Регент нервно замахал руками. Это придало необходимый импульс, и мы безудержно взревели: “Господи благослови!” Потребовалось несколько секунд, чтобы прервать затянутое “и-и-и” на конце. Хулиганством занималось по одному человеку в партии, но этого хватало. Они превращали каждое песнопение в дикую смесь пародий и воплей. В баритонах озоровал четвероклассник Волынец. Он закатывал глаза, чтобы не отвлекаться от извлечения звуков. В басах его сокурсник Гудков умело выдавливал паровозные гудки, а в тенорах паясничал третьеклассник Кривченко. Он умудрялся коверкать каждую стихиру. Дореволюционные пародии типа “древним креслом” вместо “Древом крестным” казались детской шалостью по сравнению с его перевертышами. Например, ирмос: “Колесницегонителя фараоня погрузи, чудотворяй иногда Моисейский жезл крестообразно поразив, и разделив море, Израиля же, беглеца, пешеходца спасе, песнь Богови воспевающа” в исполнении Кривченко звучал: “Коле снится: Гони телят. Фара! О, нет! Пох, грузин. Че-то творят. Инок? Да. Моисеев же крестом об разный паразит. И раздел, и в море. Изранен ляжет без лица пошехонский сосед. Пень сбоку и в оспе ваучер”. Он выкрикивал громко, чтобы слышали в алтаре, и к нам регулярно наведывался дежурный помощник в поисках возмутителя. В первых тенорах безобразничал агрессивно-щетинистый кореш, которого выделяла неприличного размера кайма, выступавшая толстой колбаской над подшивой. После каждого песнопения он возвращался к перилам наблюдать за колыханием черной массы под балконом. Всякий раз, когда нам удавалось присесть, он пинал нас, процеживая сквозь зубы: “Вы че, оборзели, перваки?!” Мы обижались, но никак не реагировали. Его выпады были попыткой компенсировать комплекс первого тенора. На них даже регентши смотрели как на своих.
Уставщик Дьяченков заполнял на службе журнал посещаемости. Когда старшеклассники отсутствовали, хор пел весьма неплохо. Священные тексты, подхватываемые парусами музыкальных согласий, неслись по волнам голосов прямо в сознание. Хоровая гармония была новым опытом. Поток мыслей иссякал, уступая место чистому звуку, который приоткрывал неземной мир. Прихожане начинали креститься под воздействием особенно трогательных нот. Впрочем, даже мне было понятно, что другие хоры пели лучше, за исключением Третьего. Оттуда постоянно доносились завывания - регент Бальчук солировал под аккомпанемент своих певцов. Семинаристов из Смешанных хоров отличали блаженные улыбки. Такой эффект имело общение с девушками.
Самым престижным считался Братский хор. Именно он выпускал пластинки с хитами и выезжал на патриаршие гастроли. Отбор певцов начался в октябре из рабочих групп. Тут я пожалел, что не остался рабочим. Двух моих коллег - Васю и Юру жребий вознес в Братский хор. Юра попал в басы, а Вася в тенора. После первой спевки они вернулись, держась за животы. Оказалось, регент - легендарный архимандрит Матфей, которого трогательно звали Батя, дирижировал ножкой от стула (бейсбольные биты - вредоносное веяние запада еще не проникли в лавру). Оно того стоило. Контраст между Братским и любым другим хором поражал. Лаврский напев уносил слушателей на просторы рек и озер, лугов и лесов, гор и равнин и дальше ввысь, куда всю жизнь шли Мельников-Печерский, Нилус, Лесков, Чехов, Достоевский, Толстой, да и, пожалуй, все мы. Не верилось, что такая власть над душами принадлежала простым ребятам из рабочих отрядов под командованием Бати.
Семинария заботилась не только о духовной пище, но и о телесной. Чтобы студенты хорошо питались существовало послушание в столовой. Фуфайка, трофейная военная форма, свитер, портянки, кирзачи, шапка “Петушок” - встречай зябкое утро, полшестого! На плечи налипал то ли дождь, то ли снег. Редкие монахи все также плелись на молебен в Троицкий собор. Я притормозил и перекрестился: “Господи, благослови на дежурство”. В ответ навалилось немного слякоти.
Наш отряд из пяти первоклассников под руководством старшего дежурного заступил на послушание в столовой накануне. Помогать поварам обеспечивать семинаристов едой - не легкая задача. Мы получили двести килограммов продуктов и распределили обязанности. Кисель - качек, бывший браток и монархист вызвался на баки с едой в варочный цех, чтобы “подкачать битку”. В связке с ним полная противоположность - школьник Родион. Вряд ли их дуэт сработается. Игорек записался на “любимую с армейских времен” корнечистку. Это была кафельная комната с аппаратами, похожими на фрезеровочные станки, огромным деревянным коробом с картошкой и лавкой, на которой сидели официантки. Через стоячее болото на полу пролегали мостки. Смысл послушания - засыпать картошку в станки, где она ошкуривалась, и передавать официанткам для ручной доводки ножами. Процесс сопровождался обильным возлиянием воды и хихиканьем милых созданий. Пока мы загружали картофель в короб, каждому досталась игривая характеристика от девчонок. Предшествующий дежурный выглядел подавлено - его характеризовали с раннего утра. Я понял, что не протяну целый день в женском обществе и вызвался на баки. Ко мне присоединился мой друг летчик-бас Юра.
Баки - кафельная комната без окон с водостоком в полу. В углу стояла пара стульев, вдоль стен располагались стеллажи для сушки огромных кастрюль и подносов, а напротив - рабочие места - две гигантские раковины из нержавейки. Вода текла из них прямо на пол и уходила в водосток. Наша работа - мыть баки и подносы с помощью железных терок и горчицы. Здесь было уютно и тепло. Не успели мы усесться за Катехизис, как дверь распахнулась от сильного удара, и в комнату ввалилась розовощекая повариха: “Че спрятались?! Ну ка живо в мясной цех! Вас там все ищут!” У меня тут же возникла куча контраргументов, но я их проглотил и смиренно пошел по тернистому пути послушания. В мясном цеху, кроме запаха тухлой рыбы никого не было. Нас тут не искали. Заглянув к дежурному, мы поняли, что нас ждали здесь. Дневное меню звучало аппетитно: какао со сгущенкой и макароны с тушенкой на завтрак, булочки и колбаса на полдник, суп и мясные котлеты с пюре на обед, манная каша и яйца на ужин. Чтобы все это приготовить, предстояло открыть гигантские бочонки со сгущенкой и два ящика тушенки. Как только мы принялись за дело, возникла та же розовощекая повариха с пустой литровой банкой в руке. Она игриво подмигнула дежурному, тот покорно наполнил тару сгущенкой и протянул ей две банки тушенки. Следом в комнату зашел некий академист и стал уверенно загружать продукты в авоську. Это был заведующий столовой Чудик. Потом в комнату проник помощник Жирин: “Ну ка, братец, отсыпь-ка мне картошечки и яичек вон тех”. Получив свое, он просиял довольной улыбкой и ушел. Семьсот человек вряд ли заметят маленькую недостачу продуктов, тем более что рацион дополнял мышиный кал в мешках с макаронами.
Мы засыпали макароны, тушенку, сгущенку и какао в баки и отнесли в варочный цех. Процесс запущен. Ближе к восьми нас позвали разносить еду. Сначала официантки обслужили первый зал, где питались академисты и старшеклассники, а затем мы с фанерными подносами обслужили остальных во втором зале. Перед окончанием трапезы донеслась реплика Жирина: “Кому не хватило, матушки пойдут по второму кругу”, и взрыв хохота в ответ. Следующие полтора часа ушли на мытье баков, отскребание пригоревших макарон и каких-то деликатесов (для преподавателей готовили пищу отдельно). Ближе к десяти нас позвали завтракать. На столе ждал тазик со сгущенкой, несколько чайников какао (этого уже предостаточно для королевского завтрака), макароны с тушенкой и немного сухой колбасы.
- Отцы, я че-то не втыкаю, почему поварихи все время на нас орут? - вставил Кисель между порциями.
- Потому что ты тормозишь! - Скартавил Родион.
- Да ты, брат, дерзок. На-ка тебе десантную барабашку, - Кисель отвесил ему смачный подзатыльник.
- Э, ты че! Я на тебя помощнику пожалуюсь.
- Давай лучше за лавру выйдем, разберемся как мужики.
- Эй, лоботрясы, надо картошку ставить к обеду. Бегом! - вмешалась розовощекая повариха.
- Они орут на нас потому, что это полезно для духовного воспитания. Читали у Святых Отцов про послушание? Смысл послушания в том, чтобы умертвить свою волю. Вот поэтому и орут, - намазывая сгущенку на хлеб начал проповедь Игорек. В его словах был смысл. Когда орали, рождалось негодование, и его приходилось гасить. Наверное, это и было умерщвлением воли. Лишь взгляд продолжал источать злобу, а поварихи игриво шутили: “Вылупился волчонком”.
- Ты че, тоже барабашку захотел?
- Эй, где вы там, щас помощнику позвоню! Компот надо ставить! - не унималась повариха.
- Братья, в Катехизисе нет главы о послушании, - Юра все это время листал Катехизис.
- Эй, все жрете, а баки грязные стоят! - она перешла на визг.
Закинув остатки завтрака, мы вернулись на баки. Теперь вся комната была заставлена подгоревшей посудой индустриальных масштабов. Вооружившись скребками, мы принялись скоблить. Из кранов лилась горячая вода. Из раковин она текла на пол с остатками еды. Водосток быстро забился, и уровень поднялся на несколько сантиметров. Стало жарко, как в бане. Мы проработали в этом болоте до обеда. В обед процедура раздачи еды повторилась. Доносились объявления помощника, но сегодня они нас не касались. Когда настал черед кушать, нам выдали двадцатилитровый бак щей со сметаной, кастрюлю пюре и таз котлет. Завершал трапезу обворожительный клюквенный компот. За него можно было простить весталке компота поварихе Зине все окрики.
Ближе к вечеру рядом с баками выросла гора пищевых отходов. Мы погрузили их на телегу и покатили на помойку. В этом было что-то героическое - четверо матросов в военной форме катили телегу с припасами. Враги заложили мину - колесо перекосилось на колдобине, и бак отходов выплеснулся на снег. Кровавое пятно борща расплылось на белом, как в кино про революцию. С нами не было лишь Игорька. Он не покидал корнечистку. Оттуда доносился звонкий бабий смех и его приглушенные вещания. Наверное, так будущему пастырю надлежало набивать руку проповедника. Вечером Кисель разбушевался и едва не сделал поварихам десантную барабашку в ответ на их наезды. Те оказались не из робкого десятка и сдали его помощнику. Перед ужином я наблюдал, как он что-то обосновывал Жирину. Мы закончили мыть баки полдесятого, и нас собрали вместе.
- Братья, на сегодня все. Послушание выполнено. Можете расходиться.
- Тяжелей, чем наряд в армии, - подметил Кисель.
Наш уставший отряд направился в баню. Кожа пропиталась рыбьим жиром, волосы слиплись, а одежда покрылась коростой вонючих помоев. Тяжелей чем в армии? Баня была закрыта! Так мы и разошлись по спальням грязными. Преодолевая омерзение от самого себя, я лег в кровать, как Иов на гноище. Видимо, в этом заключалось умерщвление плоти. Через полчаса, когда свет погас, и запах устоялся, в памяти всплыла картина: бабулька-уборщица, укутанная в шерстяной платок, набирала еду из помойных баков в баночку. Это был ее ужин. Как мог я считать эти отходы омерзительными?! “Господи, прости мне мое греховное восприятие! Ты даешь нам хлеб насущный на каждый день. Он остается хлебом даже в помойном баке”. Чему научило меня послушание в столовой? Умерщвлению воли, из которого пробивались ростки смирения. Чувствовалось, Господь был рядом весь день. Может, это был Он в виде согбенной бабули-уборщицы? Хотелось бы встречать Его на каждом дежурстве.
Ростки. Кустарник. Хвойный лес. Сквозь него шли две согбенные фигуры с котомками. Выцветшие дырявые рясы цеплялись за ветки. Путники растворялись в чаще. Постойте! Кто вы? Молчание. Тишина. Ночь. Сон.
В семинарии спалось хорошо. Сон студентов охраняли вахтеры. Это было одно из важнейших послушаний. Его история восходила к восьмидесятым. В ночь на Воздвижение 1986 года загорелся Пятидесятый корпус МДА. Искра от дневной сварки тихо тлела до ночи, а потом вспыхнула. Погибло пять студентов. С тех пор каждые день и ночь семинаристы дежурили на вахтах: проходных, кабинетах помощников, Семинарском корпусе, Северной и Восточной стенах и под Чертогами.Студенты шутили, что на самом деле охраняли стратегические склады нейтронных бомб и дрезденскую галерею в подвале библиотеки. Кто знает, может, это было правдой? Впрочем, несмотря на всю серьезность, оружия вахтерам не выдавали. С собой рекомендовалось брать конспекты и вооружаться молитвой. Это было актуально в Семинарском корпусе, где в советское время функционировал абортарий. Особо духовные братья утверждали, что слышали по ночам детский плач, а кому-то являлась большая собака (наверное, вахтер читал Конан Дойля). На проходных работали специалисты в штатском - пенсионеры. В их задачу входило с суровым выражением лица не пускать в семинарию посторонних. Первоклассникам доверили блюсти покой второклассников под Чертогами.
Вахта представляла собой фанерную будку с партой и стулом. Ее называли: “Аквариум”. На плексигласе даже нацарапали древнехристианский символ - рыбок. Граффити в аквариуме было популярно. Изобиловали цитаты из Библии и Катехизиса. Порой авторы вступали в диалоги. Например, сначала появилась фраза: “Бога бойтесь”, а потом кто-то добавил: “Царя чтите”. Этот отрывок из послания апостола Петра иллюстрировал срез сознания первоклассника - смесь страха Божия и монархизма. Актуальной для ночной смены была цитата: “Бодрствуйте и молитесь, да не внидете в искушение”, поскольку по ночам вахтеров проверяли дежурные помощники или сам ректор. Проверка требовалась потому, что студенты предпочитали здоровый сон ночному бдению. Однажды ректор не застал вахтера и сел на его место. По счастливой случайности кто-то пошел в туалет и спросонья увидел его в аквариуме. Брат не растерялся и украдкой разбудил вахтера. Тут же придумалась отмазка: “Я не спал, а проверял противопожарную безопасность в спальне”. Нарушителю объявили выговор за отсутствие в будке.
Я не взлюбил вахту под Чертогами. На дневном дежурстве еще можно было читать книги и писать сочинения, пока никого нет. Дежурить ночью, а тем более спать было реально страшно. Послушание начиналось в восемь вечера с созерцания быта второклассников через открытую дверь. Возникало чувство погружения в иной мир, в котором жили монстры. Огромный Працюк постоянно кого-то валял по полу. Миниатюрный Колочанин огрызался матом. То и дело из глубин доносились пронзительные визги Лапатова, сопровождаемые глухими ударами. Постоянно завязывались потасовки. Драться в полную силу в семинарии запрещалось. Когда переворачивались кровати и падали шкафы, было не понятно, что происходило на самом деле. В освещенных тусклыми лампами спальнях царила суета. Кто-то куда-то бежал, обвешанный пулеметными лентами полотенец и носков. Многие слушали музыку. Некоторые читали. Единицы молились.
Перед отбоем к вахте выстраивалась очередь. Второклассники просили разбудить на братский молебен, на десятку, на службу, на послушание. Было сложно запомнить, кто где спал. Если по ошибке разбудить какого-нибудь старца, он простит, а если, не дай Бог, Лапатова, то в лучшем случае прилетит удар ногой под дых. После отбоя старцы собирались у вахты читать молитвенные правила и акафисты. Дежурный помощник разгонял их на обходе. К полуночи воцарялась тишина. В течение часа я учил Катехизис. Потом мозг переключался на граффити. В дополнение к цитатам из Библии я вдохновился словом “аквариум” и добавил куплет из песни одноименной группы: “Каждый из нас знал, что есть время опоздать, и опоздать еще, но выйти к победе в срок. И каждый знал, что пора занять место, но в кодексе чести считалось существенным не приходить на урок”. Позднее у моей цитаты появилось продолжение: “И только когда кто-то вышел вперед, и за сотни лет никто не вспомнил о нем, я понял - небо становится ближе с каждым днем”. Меня изумило и заинтриговало, что кто-то еще знал раннего Гребенщикова.
На вахте небо становилось ближе к рассвету. В голове воцарялось безмыслие. Оно располагало к молитве, но сил хватало лишь на простое “Господи, помилуй”. Затем дремлющий ум предавался размышлениям второго уровня - когда мысли плыли произвольно. Из этих мыслей рождался вопрос: “Что такое послушание?” Сразу вспоминалось Коломенское. Там я с радостью выполнял поручения настоятеля, какими бы сложными и абсурдными они не казались. Среди них были бытовые, типа заказа рамки в багетной мастерской. Были церковные, типа уборки алтаря. Были духовные, типа молитвенного правила и причащения. В общем имелся весь спектр от материального до нематериального. Я считал отца Святослава своим духовником и принимал его поручения как волю Божию. Я любил его и полностью доверял ему. Все происходило добровольно. Ни о каком рабском подчинении не было речи. В результате любое послушание приносило радость и ощутимо приближало к Богу. Наверное, как знаменное пение в унисон, моя воля через волю духовника входила в резонанс с волей Божией.
В семинарии послушаний было немало. Учеба - послушание. Работа - послушание. Сидеть на вахте - послушание. Почему вместо радости я испытывал страх? Где гармония воль? Чьих воль? Вопросы без ответов наводняли сонный ум. Фраза Кекса, что мы поступили не учиться, а работать, ничего не проясняла, а только усложняла. Оставалось надеяться на вразумление от Бога. В ответ в сонное небытие проникал слабый писк. Он ритмично нарастал и превращался в китайский будильник. Наступало утро. Послушание заканчивалось.
6. Выходные.
В семинарском быту учеба сменялась послушаниями, а послушания учебой, как и обещал Кекс. Он упустил еще одно измерение - выходные. Недели (старцы назвали их “седмицы”) пролетали незаметно. По субботам я просыпался с иным настроением. В воздухе витало что-то томительно-таинственное, как будто приоткрывалось окошко в неописуемое будущее. У преподавателей в субботу был день покоя. Считалось дурным тоном устраивать опросы. Когда все расслаблены, суть предметов воспринималась глубже. Лекции пролетали незаметно. На последних уроках по Ветхому и Новому завету отец Георгий не переставал находить новые ответы на традиционные вопросы из класса: “Как найти матушку?” или “Как стать монахом?”, как бы напутствуя на выходные:
- Братья, если влюбитесь в кого, то запаситесь терпением, потому что Господь будет проверять вашу любовь. Иаков семь лет трудился, чтобы жениться на Рахили, а родственники его обманули и подсунули Лию. Помните? Такое коварство заложено в людях. Поэтому, братья, лучше быть монахом.
- Батюшка, в Ветхом завете ведь не было монашества, и люди исполняли заповедь о размножении “в поте лица своего”, - поднаторевшие в предмете студенты хором возразили.
- Братья, сие ведомо единому Богу. В Ветхом завете были тайные монахи, о которых мы не знаем. На то они и монахи. Да и Христос показал наилучший пример монашества.
- Батюшка, а как же все-таки найти православную матушку среди всего этого греха? - несмотря на многочисленные аргументы, Кисель неизменно возвращался к отправной точке. Тут обычно звенел звонок.
Пока на спевке после лекций мы шлифовали материал всенощной, вспоминалось Коломенское. Там суббота была предвкушением чуда у закрытых Царских врат. В пять вечера они открывались, и небо становилось ближе. Оно было домашним. Семинарская же всенощная начиналась официально. Небо было строже. Оно давало понять, что я не в домашней церкви, а в Церкви, которая объединяла века и поколения, континенты и страны, рабов и господ, время и вечность. Я старался не углубляться в эти мысли, а концентрироваться на самой службе.
Перед возгласом дьякона Витя и я вставали у аналоя. Наша обязанность - молниеносно перелистывать партитуры, пока звучала последняя нота. Мне перестали доверять после того, как я пару раз сделал это не вовремя. Витя же был виртуозом, как и подобало человеку с музыкальным образованием. Псалмы и стихиры быстро пролетали и наступало время догматика. К этому моменту связки прогревались, и фраза: “Всемирную славу от человек прозябшую” обрастала особой певческой красотой. В Коломенском мы часто пели догматики знаменным распевом, и это было кульминацией вечерни. Слова падали на плодородную почву ума и прорастали благодатными плодами. “Сия бо явися небо и храм Божества, мир введе и царствие отверзе”. Неужто это царствие начиналось прямо здесь - в семинарии? Духовные рассуждения нередко прерывались воплями Бальчука и глухими ударами, доносившимися из Третьего хора. Либо Бальчук бил нерадивых певцов, либо они били Бальчука. Второй вариант представлялся вероятнее, поскольку там пел Лапатов. Далее наступал самый неприятный момент службы. Уставщик Дьяченков посылал чтецов в алтарь за благословением. Однажды мне поручили читать псалмы. Я направился в алтарь, взял стихарь и подошел к ректору для, казалось бы, простой процедуры благословения. Вместо него раздалось:
- Что это такое!? Почему в кедах!?
- Простите! - мое сердце сжалось в испуге.
- Передайте уставщику, чтобы вас больше не присылали читать!
Иподьяконы схватили меня под руки и вытолкали из алтаря. После этого случая Дьяченков еще долго меня не беспокоил. Оказывается, такое случалось регулярно. Косеныч рассказывал, как однажды вышел дежурить у подсвечника в шлепках. Они ярко выделялись на фоне короткого стихаря. Ректор был так возмущен, что едва не отчислил его.
Воскресная евангельская стихира в конце службы источала особую радость. Обычно в Коломенском я уединялся с Витей в Дмитриевском алтаре и пел большим знаменным распевом: “На гору учеником идущим за земное воскресение предста Господь”. Пока эта фраза плыла в уме степенным строем, наворачивались слезы. Ее распел придворный уставщик Ивана Грозного Федор Крестьянин в Александровой слободе. Он сумел передать атмосферу встречи с воскресшим Христом. Когда мы тянули ее унисоном, то взбирались вместе с апостолами на гору встретить Христа. Исполнение той же стихиры Первым хором рождало совсем другие чувства - хотелось скорее на ужин.
В воскресенье наш хор пел позднюю литургию. Утром можно было спать дольше. Это всегда вызывало недоумение Кекса, который проверял спальни. Даже зная, что я иду на позднюю, он считал своим долгом разбудить меня и добиться связной отмазки.
По воскресеньям в семинарии я испытывал странное чувство, будто пространство и время сворачивались в шарик, который быстро лопался, словно мыльный пузырь, оставляя тусклый вечер накануне понедельника. На этом шарике бытия отдельным континентом сверкала литургия. От ее благодати хор залегал в глубокий поклон после Евхаристии, и Марку Харитоновичу требовалось приложить немало усилий, чтобы поднять нас к “Достойно есть”. На другом острове глобуса варились куриные окорочка и какао на обед. Свободного времени было чуть больше. Многие спешили вырваться за стены монастыря. Витя и Паша, как и большинство первоклассников шли спать. Меня тревожило смутное чувство, что воскресный мыльный пузырь сильно похож на человеческую жизнь. Чтобы оттянуть его лопание, надо не спать, а что-то делать. Не зря мама говорила: “После Причастия лучше не спать, чтобы не проспать благодать”.
В Коломенском на сон времени не оставалось. Я вставал в пять утра, бежал на первый автобус, полный похмельных работяг, и успевал на раннюю литургию. Перед рассветом в храме было особенно уютно. На службу собирались не случайные люди, а те, кто хотел большего. Теплота их молитв согревала лучше теплоты с кагором. Затем я прислуживал на поздней литургии. Она затмевала все земное и возносила в Царство небесное. После этого вознесения требовалось время, чтобы спуститься на землю и прийти в себя к вечернему акафисту. Убравшись в алтаре, Витя и я отправлялись за пивом.
В начале девяностых продавались два сорта пива: “Жигулевское” и “Ячменный колос”. “Жигулевское” выпускалось с классической желтой наклейкой или с рифленой пробкой без этикетки. Второй вариант пользовался у нас особой популярностью. Живое пиво было приятно пить, даже когда пятидневный срок годности истекал. На деньги с отпеваний мы покупали ящик из двадцати бутылок и прятали его под жертвенником в Аверкиевском приделе. Этого хватало на несколько дней. Однажды алтарница Екатерина обнаружила наш тайник. Настоятель пожурил нас, но пить не запретил. Мы пили пиво в любую погоду в любое время года. Иногда мы покупали “Жигули” на разлив. Туристам нередко открывалась такая картина: заснеженный берег Москва-реки, скованной февральским льдом, лавка из бревна, трехлитровая банка пива, серебряные алтарные ковшики, просфорки на закуску, крикливые галки на безжизненных деревьях, два захмелевших смеющихся отрока. Порой мы позволяли себе разливное пиво в любимой пивной в Сокольниках. Смешиваться с алкашами не составляло труда. За длинными стоячими столами понятие “засидеться” не работало. Народ постоянно приходил и уходил. Мы занимали излюбленный пятачок у окна. Поскольку крепость пива не превышала трех градусов, опьянение ощущалось только после третьей кружки. Возлияние сопровождалось духовными беседами или обсуждением насущных проблем, а чаще всего молчанием. Оно доставляло подлинное удовольствие. К вечерней службе мы трезвели.
Однажды в алтаре появился новый пономарь - Алексей. Первокурсник МГУ, он горел желанием нести прогресс в массы. За ним быстро закрепилась кличка Пешков. Узнав о наших пристрастиях, он резюмировал, что мы младенцы в мире пива, и для роста надо пробовать другие сорта. Как по волшебству после его проповеди Москву затопил океан импорта. Появились экзотические напитки: “Гиннес”, “Экю”, “Бавария”. Их настигла волна интересных отечественных марок: “Балтика портер”, “Афанасий”, “Хамовническое”. За полгода я собрал внушительную коллекцию пивных этикеток. Они заняли две толстые тетради. Каждую сопровождал научный комментарий. Эти тетради хранились в моей парте вместе с семинарскими конспектами.
Мой традиционный ритуал - воскресная прогулка здорово помогала в борьбе со сном. Служба, обед, паломники, нищие, ворота, голуби, подземный переход, кирпичное здание, кафе “Минутка”, часовня, речка, аллея быстро оставались позади. Я несся к манящему пивному изобилию за решетками привокзальных ларьков. Стипендии хватало на четыре бутылки и четыре звонка домой в месяц. “Пиво Fax литровый, пожалуйста”, - сквозь железную амбразуру мне выдали заветный сосуд. В тетради с пивной коллекцией я в свое время написал: “Пиво Fax - бельгийская классика. Сбалансированный сладковатый вкус. Приятно освежает до последнего глотка”. Эта марка и объем никогда не подводили. Я был не в силах отказаться от этой слабости, даже несмотря на стукачей, которые по слухам сидели в каждом ларьке и докладывали Кексу, кто что покупал. В эти слухи я верил мало, но пиво открыл за переездом. Там начинался диковинный мир “Звездочки”.
Ухабистая дорога спустилась в овраг, на краю которого стоял жилой район. Подгнившие двухэтажные бараки выстроились вдоль улицы за частоколом голых тополей. Домашний уют, подчеркиваемый цветочными горшками, от посторонних глаз скрывали белые занавески. Во многих окнах зияла черная пустота. Либо там никто не жил, либо там жили просветленные. Несколько жадных глотков пива напомнили, что лавра и стукачи позади, а впереди встреча с неизвестным миром. С моего лица ушла счастливая сентябрьская улыбка. Я легко смешался с местными, копируя их взгляд в землю. Мой взгляд на мир был направлен из защитного пузыря, в котором находился я. Что это? Вера в Бога? Отречение от мира? Принадлежность к духовному сословию? Наверное, все это вместе и обуславливало мое восприятие.
Мимо как в телевизоре мелькали угрюмые обитатели “Звездочки”: бабушки в серых платках, дамы в шубах, мужики в фуфайках, молодые люди в черных куртках - все стремились на вокзал. Для них это был такой же побег, как для меня, только в обратном направлении. В лужах купались грязные воробьи. Студеное солнце, тем не менее, окрашивало реальность чем-то приятным. Выпив полбанки, я вышел на оживленную площадь. Здесь чувствовалось воскресенье. Люди толпились у ларьков с ширпотребом, что-то покупали. Туда-сюда сновали стайки гопников, удивительно похожие на воробьев. По воскресеньям они отдыхали, но я старался не встречаться с ними взглядом. Они были опасней революционных матросов в семинарии.
Потом дорога превратилась в бетонный каньон - Станционное шоссе - любимая часть прогулки. Жухлая листва на пыльном тротуаре без конца меняла узоры в калейдоскопе солнца. Я согрелся, замедлил шаг и расстегнул куртку. Я вспомнил грехи прошедшей недели и попросил у Бога прощения: “Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй меня грешного”. Мир сразу обрел гармонию. Даже убитые жигули и волги стали ее частью. Сердце наполнилось приятной тоской. В такие моменты казалось, что я на пороге чего-то таинственно-великого, но перешагнуть этот порог не получалось. Оставалось наслаждаться мгновением. Впереди рубиконом маячил железнодорожный переезд. Я допил пиво.
После переезда Станционное шоссе влилось в проспект Красной армии - центральную магистраль города. Вдали мерцали синие купола с золотыми звездами. Традиционная остановка на смотровой площадке у Музея игрушки. Я приходил сюда каждую неделю любоваться закатом, начиная с абитуры. С нее лавра виднелась как на ладони, а озеро и семинарский парк служили художественным обрамлением. Здесь останавливались поколения паломников. Эта площадка на вершине холма веками впитывала изливаемые ими скорби, надежды и радости. Место пылало чудотворной силой. Тут было приятно молиться. Какие переживания мог излить я? Надеюсь, мне объяснят это в семинарии. Когда я зашел на почту, алкоголь выветрился.
- Пожалуйста, две минуты с Москвой.
- Четвертая кабинка.
- Привет, ма, как ты?
- Сына, хорошо, что позвонил! Так рада тебя слышать! Пока ничего. Только тяжело одной. Очень скучаю по тебе. Как ты там? В тепле? Кормят хорошо?
- Да, ма, у меня все нормально. Еда вкусная, только все время хочется сгущенки. Лекции очень интересные. У нас еще тепло. Гулял сегодня. Как дом? Как работа? Как Муся?
- Работаю все время. Муся одна дома, линяет все время. Хожу в Коломенское на службы к отцу Святославу. Витя домой приезжал. Может, тебе удастся выбраться?
- Надо подумать. Ма, ну ладно, время заканчивается. Я тебе еще позвоню.
- Подожди сына! Береги себя! Люблю тебя! - гудки.
Троицкий храм был еще открыт. Я приложился к Преподобному и пошел на самоподготовку. Класс пустовал. Редкие вундеркинды напряженно корпели над конспектами. Я присоединился к ним. За час я прожил вечность, мою вечность. Молитва постепенно угасла, вернулась обычная семинарская тревога. Оставалось вызубрить Катехизис к понедельнику. Воскресный мыльный пузырь лопнул.
Кроме выходных в семинарии отмечали праздники. Успение преподобного Сергия Радонежского восьмого октября - наиважнейшее событие в жизни монастыря. В этот день я впервые попал в лавру в четырнадцать лет. В тот год праздновали шестьсот лет успения Преподобного. Народу было так много, что едва удалось попасть на службу. Лавра кишела паломниками и духовенством. Как одержимый, я бегал от одного епископа к другому, коллекционируя благословения. Чьи-то длани были пухлыми и влажными, чьи-то пахли диковинными ароматами, чьи-то были бледными и иссушенными. Большинство благословляло бегло, как бы насыпая щепотку соли, а некоторые осеняли крестом по-настоящему, делясь духовной радостью. Я остался ночевать в Трапезном храме за исповедальным аналоем. У него дремал какой-то архимандрит. К нему змеилась бесконечная очередь исповедников. Всякий раз, когда я засыпал, бабульки меня пинали, напоминая, что паломничество - подвиг. На литургии я причастился и просиял настолько, что кондуктор в электричке не посмел проверить мой билет.
Теперь я был частью этого праздника. Архиереи вызывали меньше восторга. Я перестал коллекционировать их благословения, но по-прежнему завидовал одноклассникам, которым выпала честь иподьяконствовать у заезжих владык. Гуляя по лавре, я замечал благоговейные взгляды верующих. В прошлом мне тоже доводилось испытывать благоговение при виде семинаристов в кителях.
Службы на Преподобного совершались во всех храмах. Нашему хору выпала честь петь в Успенском соборе. По древнерусской традиции отдельный клирос располагался за иконостасом, подобно строительным лесам. Эффект был неописуем. Казалось, пели сами иконы, делая небо ближе. После патриаршего молебна на площади мы наслаждались куриными окорочками с какао. В честь праздника на работу не назначали.
Неделей позже, четырнадцатого октября наступил престольный праздник академии - Покров. После литургии мы собрались на торжественный акт. Он развивался по знакомому сценарию. Михстеп зачитал математический доклад, ахримандрит Платон - поздравительные телеграммы, ректор представил план развития духовных школ. Затем на трибуну поднялся Кекс. Его речь показалась оригинальной. Говоря о дисциплине, он развил понятие: “Дух духовных школ”. Ему надо соответствовать, подчиняться и служить, но Кекс умолчал почему. Он избегал давать характеристики этому духу, тем самым создавая неприятную двусмысленность. Им мог быть ангел, подобный ангелам поместных Церквей в Апокалипсисе, а мог быть и бес.
Затем началась самая увлекательная часть торжества - выступление регентской школы. С задних рядов доносились смешки. Видимо, старшеклассники обсуждали судьбы мирового Православия. Инспекция то и дело бросала на галерку строгие взгляды. Мы сидели в центре. Когда в зал вошла первая воспитанница, Паша робко хлопнул в ладоши. Взгляды инспекции устремились в нашу сторону. Стало страшно, но Пашины аплодисменты подхватила галерка, а следом и весь зал слился в нарастающем шквале оваций. Проснулись даже архимандрит Макарий и игумен Андроник, мирно спавшие в президиуме. Инспекция была обескуражена. Строгость сменилась ухмылками. Лица регентш просияли улыбками, смешанными с едва уловимой тоской либо от умного делания, либо от несчастной любви. Нам представилась первая возможность лицезреть всех девушек. На них были одинаковые черные платья до пят и белые платки. Такой наряд придавал изящества фигурам и лицам, выражая церковный идеал женской красоты. Мы бойко обсуждали их прелести и напряженно толкали друг друга в бока. Признаться, на нескольких певицах взгляд мог задержаться дольше положенного.
После концерта мы хлынули в столовую. Там ожидал сюрприз. Столы украшали белые скатерти. На них стояли тарелки с сыром и колбасой и стаканы с красной жидкостью. Это было вино! Более того, оно плескалось в чайниках! Новый ректор явно хотел завоевать наши симпатии. Мы легли спать в праздничном настроении.
Вскоре после Покрова состоялся Филаретовский вечер. Этот праздник в честь Филарета Милостивого был скромнее. Инспекция объявила о введении академических дней. Другими словами, в конце каждого месяца давался обычный выходной. По идее в этот день разрешалось делать все, что угодно в рамках духа духовных школ. В завершение акта в исполнении мужского хора прозвучала гармонизация знаменного распева. Она проникла в душу глубже Кастальского. Праздничная трапеза предлагала лишь стакан вина на человека, а в чайниках - обычный чай.
Как назло, в первый академический день я дежурил под Чертогами. С утра мимо вахты пробежала целеустремленная толпа второклассников. Вечером они возвращались, смеясь и пошатываясь. Я был чужим на их пиру. Это переживание уходило корнями в Коломенское. На праздники настоятель устраивал банкеты и приглашал старосту, священников, певчих, алтарников, родственников, разнорабочих, спонсоров, светских гостей, но никогда не приглашал меня. Оставаясь один в храме, я наводил порядок и молился, но в душе накипала горечь. Невольно вспоминалась евангельская притча о господине, который созвал гостей на пир. Я отождествлял себя с человеком, которого изгнали вон, но не понимал почему. Зависть сменяло осознание недостоиства, и волной накатывало покаяние. Следом наполняло чувство близости Бога: Он мой друг, готовый к общению.
Однажды на Пасху я пил пиво на клиросе, пока шел банкет. Я был на стадии горечи, когда вдруг появился отец Святослав. Он сел рядом, спросил про службу, про пиво и прочел мои мысли: “Саша, знаешь почему я не приглашаю тебя на эти банкеты? Чтобы твоя душа оставалась чистой. Чтобы в праздник ты был со Христом”. Я заплакал. Он по-отечески положил руку мне на плечо. С тех пор я дорожил личным общением со Христом. Он часто сидел рядом и пил пиво со мной.
Вечером в спальне царило оживление. Мои одноклассники провели выходной успешно. Анатолий вдумчиво снимал пижонский белый шарфик и рыжее пальто. Он почитал книгу и выпил коньяку с шоколадкой в “Северном сиянии”. В этом элитном ресторане шоколадка стоила больше моей стипендии. Поэтому мне приходилось отказываться от его приглашений. Вася с Ромой вернулись перед отбоем и нырнули в койки. Ромин мутный взгляд сквозь спинку кровати еще силился осмыслить бытие, а Вася быстро захрапел. В городе они разведали дешевый кабак. Васин сосед Юра провел день, читая подборку военно-патриотической “Красной звезды” в библиотеке. Очкастый мужчина Игорь и светловолосый крепыш Алексей, которых мы прозвали доктор Смертный и ассистент Череп, обошли посадские храмы с экскурсией. Медик Смертный непрерывно брал у Черепа духовные анализы. Мой сосед по парте, Валера с компанией осуществил традиционную мистерию. Его друзья с третьего этажа: Леха, Лев и Артем однажды позвали меня поучаствовать в ней. Мы пили портвейн на монастырском кладбище. Ребята все время вертелись как радары ПВО. Сперва я подумал, что они боялись покойников, а потом понял - стукачей. Прибалты с первой парты как обычно нарезали несколько кругов по лавре и просидели остаток выходного в классе. За стены монастыря они боялись выходить.
Вечером спальня разделилась на две части. Слева царил смех, шутки, научные дискуссии, семинарский психоанализ и, что греха таить, винопитие. Справа звучали обрывки церковных песнопений и духовные беседы. Атмосферу метко передавала поэтичная фраза: “Кто-то поет, а кто-то пьян”. Обе группы обсуждали друг друга. В левой тусовке правых называли стукачами, тормозами и старцами. В правой левых назвали залетчиками, тормозами и старцами. Кто такой старец? На семинарском сленге - любой согбенный воспитанник, который молился больше других. Кто такой тормоз? Воспитанник с замедленный реакцией на раздражители. Тормоз, по сути, синоним старца, а старец - синоним тормоза. Если называли тормозом, это была своеобразная духовная похвала, достойная старца. Если называли старцем, то подразумевали тормоза. В этом не было ничего обидного. Каждому довелось побыть и тормозом, и старцем. Например, когда мы несли послушания под руководством старшеклассников, они регулярно вешали эти ярлыки. Если послушание происходило в храме, чаще применялся термин “старец”, а в столовой - “тормоз”.
Витя и Паша выбрались в Москву встретиться с невестами - Леной и Лизой и вернулись на следующее утро уставшими. На обеде они обсудили план следующей поездки. По смешкам и ухмылкам я заключил, что их выходной удался.
В ноябре установилась промозглая погода. Часто шел дождь. Листья окончательно опали. Их ковер пожух. Когда выдавались солнечные дни, суровый пейзаж приобретал северное очарование. Оставшиеся краски оживали. Красный и желтый казались мудрыми и глубокими. Такой запомнилась осень в Коломенском. Как давно я там не был! Как давно я не был дома! Когда я поделился по телефону с мамой желанием съездить домой, ее радость не знала предела. Слова “Сына, я так рада, что ты приедешь” выражали всю мамину жизнь. Разговор вышел кратким, и денег хватило на звонок отцу Святославу. Он тоже обрадовался моему приезду и напутствовал: “Постарайся успеть на всенощную”. Он рассказал, как прошел престольный праздник Казанской иконы Божией Матери. Служил митрополит Сергий Солнечногорский. Пригласить его стоило дешевле, чем Патриарха.
Вечером я спросил Витю, как получить благословение на поездку в Москву. Витя объяснил, что надо подать прошение инспектору, но сначала одобрить его у Марка Харитоновича. Регент писал: “Не возражаю”, и отец Савва утверждал: “Благословляется”. Я решился написать первое прошение:
Его Высокопреподобию,
Высокопреподобному игумену Савве
Инспектору Московской духовной семинарии
воспитанника 1А класса
Похила Александра
Прошение
Почтительнейше прошу благословения Вашего Высокопреподобия на поездку в Москву на праздник Введения во храм Божией Матери. В указанный срок буду участвовать в богослужениях в храме Казанской иконы Божией Матери в Коломенском. Почтительнейше оставляю вышеизложенное на усмотрение Вашего Высокопреподобия,
Вашего Высокопреподобия смиренный послушник
Похил Александр.
Я отдал бумагу на подпись Марку Харитоновичу и, к удивлению, обнаружил: “На усмотрение инспекции”. Возникла смутная тревога, будто зажегся желтый свет, который через мгновение сменится красным. Неужели регент ценил мои певческие таланты больше Витиных? Может, он заботился о моем духовном развитии и хотел, чтобы я провел праздник в лавре? Вдруг язык прошения был недостаточно крепостническим? Или ему просто не нравилась моя прыщавая физиономия? Когда прошение вернулось с резолюцией инспектора “Не благословляется”, меня охватил страх, будто я совершил преступление. Неужто так проверяли соответствие духу духовных школ? Но благословение настоятеля испепелило страх. Я смело пошел в кабинет инспектора.
- Отец Савва, я по поводу прошения о поездке в Москву на Введение.
- Ту-та, ту-та, раб Божий, не благословляется. Какие еще вопросы?
- Отец Савва, простите, но мне очень важно побывать на родном приходе. В этот праздник я впервые пришел в храм пять лет назад. Я не общался с духовником и не был дома с августа. Мама дома одна. Мне нужно ее навестить.
- Раб Божий, таа эта все понятно, но ведь вы окунетесь в Москве в греховную скверну, а потом духовным школам вас отмывать. Знаем мы вас. Едете на приход, а оказываетесь в каком-нибудь рассаднике греха. Думаете, инспекция не в курсе? Мы все про вас знаем, - мне представилось, что ради осведомленности инспекция сама побывала в этих злачных местах, но я отогнал хульный помысел и смирился:
- Отец Савва, простите ради Христа, но я сказал правду. Я не знаю, что вы имеете в виду под “рассадниками греха”. Мне действительно важно побывать на приходе и пообщаться с батюшкой и мамой. Мне это важно для спасения, - смиренная интонация и молитвенная поза возымели на Савву эффект. Недовольную гримасу на его лице сменил отблеск снисхождения.
- Ну допустим, раб Божий, поедете вы на приход, как говорите, но для вашего спасения важен не приход, а семинария. Дух духовных школ действует не в Москве, не дома, не на приходе, а только здесь.
- Я понимаю, батюшка, но все же смиренно испрашиваю вашего благословения на поездку, - дожимал я.
- Ну ладно, воспитанник, ради снисхождения, так сказать, по икономии, - Савва перечеркнул первое вето и неохотно вывел: “Благословляется”.
- Спаси Господи! - я подобострастно подставил ладони под благословение. Оно выглядело как нервное кидание щепотки соли в кашу. Оставшиеся дни пролетели мгновенно. Меня не покидало окрыленное предвкушение, и не волновало, почему у Вити и Паши не случалось проблем с прошениями.
Я нажал на звонок. Дверь сразу открылась. На пороге стояла мама. Она бросилась мне на шею со слезами.
- Сына!
- Ма! - я не знал, что сказать. В этой ситуации молчание было золотом. За обедом я рассказал про учебу и быт.
- Живете как в тюрьме, - мама расстроилась.
- Да мы и есть духовные зэки.
- Сына, помню, как пять лет назад ты попросил меня отвести тебя в храм. Мы как раз попали на всенощную под Введение. Теперь не знаю, правильно ли я сделала. Порой сижу дома одна и думаю: учился бы ты, как все нормальные ребята, в институте, устроился на хорошую работу, нашел хорошую девочку, женился, детишек завел. Был бы дома при мне.
- Ма, надоело, честное слово! В этом нет смысла. Я тебе благодарен, что ты помогла мне встретить Бога. Поверь, мы несравненно счастливей всех вокруг. С нами Бог!
- Ну не знаю, сына. Помнишь, я давала тебе тетрадочку с правилом преподобного Серафима? Не потерял?
- Не, ма, “Богородице Дево, радуйся” читаю каждый день. Для меня это твое величайшее благословение!
- Сына, оставь мне тетрадку. Я тоже хочу молиться по ней, когда одна, - я достал из сумки завернутую в целлофан истрепанную тетрадь и протянул маме.
- Сына, разреши мне хоть поздравить тебя с днем рождения. Я вот тебе в подарок пятьдесят тысяч скопила, купила баночку сгущенки и шпроты.
- Ма, ну зачем? Сказал же, что никаких дней рождения не отмечаю.
- Ну возьми хоть на день ангела. Попьете чайку с ребятами. Мне приятно будет. Не зря собирала.
- Уговорила. Возьму. Спасибо. Но больше, ма, не надо. Самой, небось, есть нечего.
- Я хоть на работе ем, а ты вон ведь как исхудал.
- Нормально все. Ладно, на службу пора, - мы быстро собрались и пошли на автобус.
Перед всенощной творение торжественно застыло в ожидании чуда. Также, как и пять лет назад, когда я впервые оказался в храме, уютно мерцали свечи. Лики икон оживали в их отблесках. Они приветствовали пришедших на таинственный пир. Глаза Божией Матери сияли спасительной добротой. Еще большей добротой сиял лик Спасителя на Убрусе. Это огромная икона из Соловецкого монастыря хранилась в Казанском храме с советских времен. Взгляд Бога пронзал насквозь. Он одарял каждую клеточку тела и каждую мысль ума спасительным пониманием, надеждой, радостью и спокойствием. Бог держал душу в теплых любящих ладонях. Полный спектр ощущений не находил отражения в человеческом языке. Свою первую службу я простоял не шелохнувшись. Лишь мама привела меня в чувства в конце. С тех пор я ходил в храм регулярно. Однажды настоятель спросил меня после помазания:
- Как тебя зовут?
- Саша.
- Так, Александр, хочешь прислуживать в алтаре?
- Я не думал об этом.
- Ты ведь следишь за службой по своей книжечке, освоишься без труда.
- Как благословите, - я уже знал из Патериков, что эта фраза - стандартный церковный ответ.
- Благословляю.
Так я попал в алтарь. Долгое время многое мне было непонятно. Я задавал уйму вопросов батюшкам и святым на иконах. Постепенно они вели меня к Богу. Когда я начал регулярно причащаться, знакомый лик Бога просиял из таинственного мрака еще ярче, и в сердце стали звучать Его слова.
Теперь я зашел в родной алтарь в семинарском кителе, перекрестился и положил три земных поклона у престола. Алтарник Вадим, раздувавший кадило, обернулся и просиял улыбкой. Он был искренне рад меня видеть. Мы обмолвились парой фраз про семинарию. Без пяти пять, как всегда пунктуальный, в алтарь зашел чтец Павел. Он тоже одарил меня скупой улыбкой. Ровно в пять появился Витя. Мы понимающе кивнули друг другу. Духовенство стояло справа от престола. Настоятель нас заметил.
- О, какие гости! Сашка, Виктор, идите сюда! Молодцы, что приехали. Нам вас очень не хватало. Пойдете на вход со свечами!
- С удовольствием, батюшка. Благословите.
- После службы задержитесь?
- Да, батюшка, - машинально выпалил я, забыв о маме.
- Я не могу. Мне надо уйти после славословия, - Витя имел планы на вечер с Леной.
Прозвучал возглас дьякона, и всенощная началась. Я давно заметил парадоксальность литургического времени - мимолетность и бесконечность. Богослужение начиналось и кончалось по часам, но не было подвластно им. Пока оно текло, перед мысленным взором незаметно проносилась вечность. На небесном циферблате ее отмеряли молитвы. “Свете Тихий” - краткое песнопение, но ум парил в нем бесконечно долго. Блаженная тьма шестопсалмия возвращала в Гефсиманию, где требовалось не спать, а молиться со Христом. Полиелей - фейерверк воскресения придавал смысл всему. Праздничные каноны выражали силу Правды. Великое славословие венчала ангельская песнь “Святый Боже”, и дверь в будущий век приоткрывалась особенно широко. После службы я зашел к настоятелю.
- Молодец, Сашка, не то, что Виктор. Тот все за юбкой бегает. Не доведет его Лена до добра. А тебя Господь в монахи готовит. Не зря я Свету отшил. Она все к тебе клеилась.
- Я не замечал.
- Конечно, ты все время в землю смотришь, а девки времени не теряют. Правда, Екатерина? - монахиня Екатерина была келейницей отца Святослава. Она знала его, когда он был еще иподьяконом в Почаеве. Как и многие девушки, она искала там жениха, но в итоге приняла монашество и несла послушание отцу Святославу. После семинарии его избранницей стала другая девушка, которую мать привезла из Москвы в паломничество.
- Да, батюшка, правда, - Екатерина смиренно склонила голову.
- Сашка, расскажи, как вы там в семинарии? Марк Харитонович здравствует? Иван Васильевич? Отец Матфей? Передавай им поклон от меня.
- Передам, батюшка. В семинарии хорошо. Учеба нравится. Много нового. Много послушаний. Тяжело бывает. С ребятами хорошими подружился.
- Смотри там с этими ребятами. Так-то они все хорошие, а потом, глядишь, предложат водки, напьетесь, и отчислят всех.
- Нет, они не такие. Мы спортом занимаемся.
- Как же молитва?
- Молитвой тоже. Каждый день к Преподобному прикладываемся.
- Это хорошо. Смотри там, учись различать духов, как апостол писал, откуда они, от Бога или от лукавого. Не все в семинарии от Бога. Не дай Бог, стукачом станешь, тогда можешь не приезжать больше.
- Нет, батюшка, не стану, не волнуйтесь.
- Говори там поменьше. Неизвестно, что за люди кругом.
Наша добродушная беседа была серьезной и ироничной. Под конец я исповедал первые семинарские грехи: закосы, непослушание и внутреннее противление инспекции, а значит Богу. Литургия в сам праздник была особенно торжественна. После непродолжительного чтения записок я освободился от житейских попечений и проник в Царство. Отец Святослав опытно вел паству ко Христу. На анафоре он выгнал всех из алтаря, чтобы ничто не отвлекало от молитвы. Его слезы и пот капали у престола. Святой Дух радовался сходить на Дары в обстановке, когда Его все ждали так напряженно.
Чуткий сон прерывался ежечасно. Я очень боялся проспать электричку в Посад. Наконец в пять утра на будильнике музыкального центра включился любимый проигрыш November Rain из Guns n Roses. К тому времени мама уже сварила манную кашу и чай. Позавтракав, мы попрощались. Я решительно закрыл дверь, напомнив себе, что мое возвращение в семинарию было евангельским отказом от родных ради Христа. Мама этого не разделяла.
В полседьмого Ярославский вокзал пустовал. Пока гопота и бомжи сидели по норам, я спокойно прогулялся по имперскому мрамору. Когда подоспели Витя и Паша, мы сели в электричку. В вагоне мелькали знакомые лица, но никто не здоровался, оттягивая возвращение в семинарию после праздника. Через полтора часа двери поезда открылись, наша толпа высыпала на платформу и наперегонки помчалась на лекции. Моя первая поездка в Москву удалась. Через три дня по маминому завету я позвал Витю и Пашу отметить день ангела. Вместо печений мы купили йогурты - дешевую водку в пластиковых стаканчиках и сели у вечного огня перед почтой. В тусклом свете фонарей мела метель. Чистый декабрьский снег таял на алом мраморе.
7. Рождество.
Когда по утрам все готовились к лекциям, моя подготовка отличалась оригинальностью: я вставлял ноги в спинку койки и качал пресс. В глазах старцев читался немой вопрос: “Зачем?” Мое пристрастие к спорту зародилось в детстве благодаря кинематографу. Китайские боевики вдохновляли заниматься кунг-фу, голливудские - гантелями. Церковь поясняла, что драться не спасительно, даже для поступления в МГУ на Востоковедение, а про гантели Святые Отцы молчали. С восточных единоборств я переключился на качалку и совместил ее с молитвой. Через нее спорт примирялся с Православием и обретал смысл. Я сочинил массу апологий: в здоровом теле здоровый дух; Бог не против здоровья; сильное тело служило Ему лучше, чем немощное; выносливость нужна для послушаний; тренировки воспитывали волю; нагрузки умерщвляли плоть; это пригодится в армии. Поскольку для молодого человека на Руси издревле было три пути: Церковь, тюрьма и армия, я готовился на всякий случай к любому из них. Постепенно у меня выработался иммунитет против осуждающих взглядов старцев. На их вопрос я отвечал просто: “Для службы Богу”.
Когда стало совсем холодно, я решил заняться спортом основательно. В микрорайоне “Звездочка” находился одноименный спорткомплекс. Подгоняемый собачим лаем в лабиринте изб, я нашел его не сразу. За символические две тысячи рублей вахтерша пустила меня в качалку. Внутри было жарко. Запах пота бил в нос. Пол устилали резиновые маты, промятые штангами. На них хаотично валялось железо: грифы, гантели, блины. Вдоль окон располагались похожие на аппараты инквизиции станки. В углах стояли штанги. В торце зала висели зеркала в полный рост. Стены изобиловали плакатами качков во главе с Арнольдом Шварценеггером. Фильмы “Коммандо”, “Хищник” и “Терминатор” сделали Арни кумиром молодежи по всему миру. В этой вдохновляющей обстановке я потягал железо минут сорок, потом долго тужился перед зеркалом, изучая, над какими мышцами работать, и радовался, что нашел тайное убежище.
В декабре из Москвы завезли искушения. Так наши старцы называли болезни. Ректор благословил служить молебны от гриппа. Многие слегли в изолятор. Первоклассники держались стойко, но однажды наш сосед Петя, постоянно ходивший в ушанке, упал в обморок прямо в столовой. Его тут же куда-то организованно понесли. Паша ехидно отметил: “Ногами вперед”. Болезнь настигла и меня и, кроме температуры, осложнилась фурункулезом. Было жутко больно на грани обморока. Мама по телефону диагностировала сепсис, авитаминоз и переохлаждение. Она считала болезни испытаниями, которые Бог посылал для проверки, и они превысили мои силы. Господь давал знак, чтобы я оставил семинарию и вернулся домой. Я, напротив, верил, что любая болезнь - посещение Божие, знак, что Он рядом. Я был полон решимости терпеть и страдать, но не сдаваться. Пивные дрожжи и баня в данном случае помогали.
В ту же пору лопнувшая труба отрезала семинарию от котельной, и на окнах вырос толстый слой инея. Мы спали в шапках, одежде и обуви, но под утро даже это не спасало. Сон превращался в дрожание под одеялом. Лишь Анатолий, таинственно согреваемый изнутри, спал в одних трусах, слегка прикрывшись простыней. Старцы думали, что он великий подвижник, умерщвлявший плоть.
Веселый случай произошел в Витиной спальне. Там жил эксцентричный татарин Женя Ахмед. Он постоянно искрился шутками и пел, разрабатывая связки. Инспекция считала его потенциальным залетчиком и искала случая подловить. Одним морозным утром дежурный помощник Федор Млях притаился у Жениной койки с часами в руках. В семь пятьдесят спальня опустела. Женя один мирно сопел под одеялом. Без трех минут восемь Млях взвизгнул: “Ахмед, мля, опаздываем на молитву!” Объяснительная фактически лежала у него на столе, но в следующий момент Ахмед решительно скинул одеяло и предстал полностью одетым. На нем были шапка, шарф, пальто, китель, брюки и кирзовые сапоги! Небрежно поклонившись, он побежал на утреннюю молитву. Млях впал в ступор, глотая воздух как рыба. Он никак не ожидал, что залетчик одет. Конечно, теперь он успевал на молитву. С досады он взял объяснительную за сон в одежде, но за такое сильно не накажешь.
В декабре ректор придумал нововведение. Перед его объявлением Иван Васильевич искал в столовой каких-то студентов:
- Братья, Борщ есть?
- Съели уже. Ха-ха-ха.
- Что тут смешного? Братья, кто спит с Конем? - среди семинарских фамилий действительно встречались диковинные: Борщ, Дыня, Кисель, Кладенец, Кнехт, Конь, Мундян, Чебуратор, Шпек.
- Ха-ха-ха-ха.
- Не стучите яйцами по столам! Стол - престол. Кто посуду поел, отнесите (зал ухватился за животы в исступлении). С завтрашнего дня владыка ректор благословил застилать койки по-новому. Старосты спален приглашаются к отцу Венедикту для наглядной демонстрации!
Староста нашей спальни доктор Смертный быстро усвоил инструктаж и вечером явил нам это чудо. Одеяло с простыней сворачивались двумя параллельными колбасами, чтобы получившаяся композиция не превышала сорок сантиметров в ширину. Зазор между колбасами - пять сантиметров. Венчала ее взбитая треугольником подушка. На практику нового армейского стиля отводилась неделя, а потом обещали гонения. Таким путем инспекция хотела преобразить спальни к приезду Патриарха, лишний раз приучить семинаристов к порядку, а главное, создать повод для наказаний за нарушение дисциплины.
Мы, конечно, пошутили, но наутро застелили кровати по-новому. Редких нарушителей объявляли в столовой и отправляли перебирать картошку. Постепенно оформилось три подхода. Небрежный: койки застилались кое-как в спешке. Средний путь, которым шел я: все выглядело правильно, но оставалось место для совершенства. Совершенство - его практиковали старцы и отслужившие в армии. Их койки блестели. Все было выровнено по линейке. Подушки стояли равнобедренными треугольниками. Идеальные пропорции радовали глаз. Неужто армия готовила старцев? Например, Дима Кумин (то ли десантник, то ли морпех) тратил сорок минут на процедуру застилания по утрам. Но как только он отлучался в удовлетворении, Вася кулаком превращал подушку в блин, а одеяло в змею, “чтобы научить Диму смирению”.
Инспекция ежедневно напоминала о визите Патриарха, нагоняя страх: якобы он отчислит тех, чьи койки не понравятся. Нас одолевал смех, поскольку личность Патриарха Алексия источала только доброту. В ней не было места страху. В итоге прошел слух, что Патриарх приезжал, но спальни не инспектировал. Мы застилали койки еще неделю и забыли нововведение. Однажды я заговорил на эту тему с Анатолием:
- Толь, я заметил, что если застилаю кровать не идеально, меня мучает совесть.
- Саш, чего ты боишься?
- Вдруг я застелил неправильно или хуже, чем другие.
- И что?
- Ну как что? Это непослушание. Могут взять объяснительную.
- Да? Молодой ты еще, а я не задумываюсь. Мне все равно, как она застелена. Я поступил в семинарию не койки застилать. Просто это один из способов посеять чувство вины в душе. Раб Божий обязан помнить, что все время что-то нарушает и далек от совершенства. Заметь, мы все выглядим виноватыми. Даже старцы. Так начальство нас контролирует. В универе это было на первом курсе, но у светских студентов чувство вины пропадает после первой пьянки.
- Не знаю, я все равно чувствую, что согрешаю непослушанием.
- Глотни пивка, и все пройдет.
Вольнодумство не сошло Толе с рук. Однажды он укладывался спать после отбоя, и его привлек таинственный отблеск света в темноте.
- О, огонек в ночи, - среагировал Толя умиленно.
- Я покажу огонек в ночи! Кто это сказал?! - раздалось в ответ. Огонек оказался приманкой хищника - дежурного помощника Гондеева. В спальне воцарилась гробовая тишина. В темноте разбираться было бесполезно. Гондеев смирился с отсутствием улова, но Толя не на шутку испугался. До меня дошло наконец, что лучик света, провожавший нас в царство сна по ночам, не был ангелом.
Следующее происшествие не заставило себя ждать. Толя беседовал с доктором Смертным о семинарских порядках и упомянул Кекса. В этот момент в спальню вошел дежурный помощник Павел Сергеевич - сорокалетний мужичек по прозвищу Палсекам. По нервному выражению его лица все поняли: быть беде.
- Так, раб Божий, стоять! Фамилия, класс!
- Чиб, первый В.
- Завтра напишите мне объяснительную!
- Объяснительную?! За что?!
- Вы сами знаете, за что.
- Не представляю.
- Не паясничайте. Как вы обозвали старшего помощника?
- Кого?
- Старшего помощника Вадима Анатольевича.
- Мы о нем даже не говорили.
- Не врите, я все слышал. Я слышал, как вы его обозвали.
- Да? Наверное, вам послышалось. Я никак не обзывал Вадима Анатольевича.
- Вот об этом и напишите объяснительную. Посмотрим, понравится ли ему это.
- Я не буду ничего писать, потому что не представляю, о чем речь.
- Вы обозвали Вадима Анатольевича кексом!
- Правда? С чего вы взяли? Вы полагаете, что Вадим Анатольевич - кекс? Мы вообще-то говорили про выпечку, а не про Вадима Анатольевича. Теперь я искренне недоумеваю, почему вы называете его кексом. Если вы настаиваете на объяснительной, я так и напишу: “Дежурный помощник думает, что старший помощник - кекс”, - до Палсекама стало доходить, что дело рушилось, Толину вину доказать сложно, и он сменил тон.
- Так. Я все понял. Чиб, завтра после обеда будете колоть лед перед Семинарским корпусом.
Наблюдая, как Палсекам уводил Толю после трапезы на следующий день, наш сосед второклассник Герман отметил:
- Залетчика видно по походке.
- Герман, инспекция знает, что ты делал в Москве на выходных, - я намекнул, что он тоже не без греха, и он напрягся, - ты покупал объектив в магазине “Зенит”, - Герман не на шутку испугался.
- Кто тебе сказал? Я весь день был в библиотеке!
- И фотопленку! Кекс поручил присматривать за тобой, - мы заржали, а он замкнулся. Так рождались слухи о вездесущих стукачах и всеведении инспекции. Разгадка заключалась в том, что, вдохновившись красотами мира Божия, в выходные в том же магазине я покупал зеркалку “Зенит 122” - свой первый фотик.
В воскресенье десятого декабря сразу после службы я сел в электричку на Александров. Деревянные лавки, гопота в черных куртках, бомжи, пролетарии, бабки с авоськами - здравствуй древняя новая Русь! Поездка прошла в молитвенной борьбе со сном и страхом. Место святости встретило бесцветным небом. Единственная дорога вела к пруду, на противоположном берегу которого белела Александрова слобода в одеяле сугробов. Первое, что пришло в голову при виде монастыря - исихазм, знаменный распев, Федор Крестьянин, а не Иван Грозный с опричниками. Это и есть вечная память? Мы помнили добро, а не зло, святых, а не тиранов? Если наоборот, значит зло проникло в душу, и человек в опасности? Наверное, после нашей эпохи будут помнить Гребенщикова, а не Ельцина, нищенок в монастыре, а не гопоту в электричке. Интересно кто останется в моей памяти?
Я шагал вокруг монастыря, погружаясь в прошлое, пока не настал трепетный момент первой фотографии. Ее сюжет: серый фон неба, белая стена, остроконечные башни с зелеными крышами, пышные сугробы, ворота, нищенки, монашка кормит кошек, голуби клюют щедрую россыпь крошек, - достойный Картье-Брессона. Я вынул фотик, выставил экспозицию и нажал на спуск. Щелчок затвора отмерил новую веху в моей жизни.
Собор был открыт. Внутри стояли строительные леса. Побеленные стены не оставили намеков на былое самодержавие. После Ивана Грозного государи не любили это место. Под сводами виднелись вмурованные горшки для усиления акустики. В них будто еще резонировали отголоски евангельских стихир Федора Крестьянина и стоны жертв опричников. Перед иконами уютно горели свечи. Каменные полы были устелены коврами. Монашка в фуфайке читала акафист. Дыхание ее молитв паром возносилось под купол. Вдруг дверь открылась, и в храм зашла девица. Красивое лицо обрамляли русые волосы в платочке. Из-под шубки соблазнительно красовались стройные ножки в коричневых колготках. Она купила свечи и пошла к иконам. Мне она сразу понравилась. Вслед за любованием проникла похоть, и я тут же предался мечтаниям, в которых обнимал ее! Подойти познакомиться? Стоп! Это же блудные помыслы! “Господи, обыдоша мя яко врази, Ты ми помози!” Бегом на мороз остудить плотской зуд! Я выскочил из храма, без оглядки побежал на вокзал и прыгнул в электричку. Всю дорогу похоть то стихала, то разгоралась. Когда мечтания брали верх, мимолетный пейзаж за окном охлаждал ум. Девица и не подозревала, что из-за нее началась война, в которой бесы почти побеждали. Долгожданный Посад одарил глотком свежего воздуха, и я поспешил укрыться в семинарии. Пожалуй, инспекция была права, удерживая нас в стенах монастыря от греха. Но вдруг плотская брань разгоралась в результате отрыва от мира, и я просто отвык от вида соблазнительной русской девки? Надеюсь, хоть первый фото-опыт удался.
Следующая воскресная фото-вылазка прошла вдали от искушений. Когда мороз основательно правил бал, Витя и я поехали на природу. Узоры инея на окнах электрички скрывали улицу, пока мы не вышли в Абрамцево. Спустившись с насыпи в лес, мы оказались в хвойных объятиях. Деревья укрывали шубы снега. Двигаться требовалось осторожно, чтобы не провалиться глубоко и не потревожить снежные шапки. Снег классически хрустел под ногами. Холод не ощущался. Невольно представились преподобные братья Сергий и Стефан. Наверное, они также бродили по этому зимнему лесу, собирали дрова и наслаждались морозной красотой. Витя достал лестовки. Я нащупал четки в варежке. Красота одновременно вдохновила нас на молитву. Мы затихли, почувствовав прикосновение благодати. Все стало ясно без слов, но гудок электрички вернул в реальность. Мы добрели до Хотьково и приложились к мощам святых Кирилла и Марии, родителей преподобных Сергия и Стефана. Безоблачное небо светилось нежной морозной синевой розовых оттенков, полной надежды и печали. Постепенно оно становилось фиолетовым. В этом сиянии вечности Бог был так близко и так далеко! Хотелось петь и плакать. Я вспомнил про фотоаппарат и щелкнул храм на память. Такой пейзаж открывался лишь суровой русской зимой. Темнело. Замигали первые звезды. Мороз усилил хватку. Мы поспешили домой - в семинарию.
На следующей неделе в гости приехал Артем. Он был моим близким другом и тоже пономарил в Коломенском, но вместо семинарии поступил в техникум на реставратора памятников деревянного зодчества. Нас объединяла любовь к древнерусскому искусству, а теперь и к фотографии. Он привез диковинный широкоформатный фотоаппарат “Ломо”. Во всеоружии мы отправились в Черниговский скит. Храм и окружающие постройки из бурого кирпича вносили радостный колорит в черно-белый пейзаж, рисуемый вьюгой. “Ломо” на штативе смотрелся внушительно. Я побаивался за нашу безопасность, поскольку местные могли принять нас за съемочную группу MTV, но все обошлось. Потом мы сходили в ЦАК. Я показал Артему любимые экспонаты - деревянные сосуды, на которых служил преподобный Сергий. Как плотник, Артем оценил их простоту. Первая пленка была отснята.
Настало девятнадцатое декабря - особый день в жизни православной Руси. На всенощной елеем на сердце излились строфы родного тропаря: “Правило веры, образ кротости, воздержания учителя, яви тя стаду твоему яже вещей истина. Сего ради стяжал еси смирением высокая, нищетою богатая, отче священноначальниче Николае, моли Христа Бога спастися душам нашим”.
Мама в детстве подарила мне алюминиевый медальон с изображением человека с книжкой и объяснила, что это святитель Николай, и его можно просить обо всем. Я стал молиться ему по-детски просто: “Святитель Николай, помоги”. Мама призналась, что хотела назвать меня Николаем в его честь и болела от того, что не исполнила обет. Я добавил к молитве: “Святитель Николай, приведи меня ко Христу”. Я не знал Бога и просил святого познакомить меня с Ним. В ответ я попал в алтарь, и пришло понимание служб. Я стал причащаться и слышать в сердце сладкий шепот Христа. Он смиренно объяснял, что хорошо и что плохо. Слушать Его было приятно. Так святитель Николай исполнил мои главные просьбы. Я обращался к нему и с бытовыми вопросами, даже просил свести с одноклассницей, в которую влюбился, но в этом деле святой не спешил помогать. Зато он услышал мольбу о поступлении в семинарию, и вот я праздновал его память как семинарист. Вроде я шагнул на следующую ступеньку, но тропарь намекал, что приближение к Богу требовало смирения. Смирение же - плод неустанной работы над собой. Я посвятил вечер вылавливанию гордых помыслов в сердце, а когда спальня затихла, зажег свечу и прочел акафист святителю.
К декабрю страх перед учебой испарился. Требования прояснились. Я старался им отвечать, по сути, уча то, что преподаватели ожидали услышать. Зубрить, не задумываясь о смысле, было проще всего. Доходило до смешного - мы общались с преподавателями на языке дореволюционных конспектов.
- Поведайте нам свойства Божии.
- Бог есть Дух вечный, всеблагой, всеведущий, всеправедный, всемогущий, вездесущий, неизменяемый, вседовольный, всеблаженный - за такие ответы ставили пятерки. Если препод был не в настроении, опрос продолжался.
- Раб Божий, обоснуйте.
- Нуу, ээ…, - мычание вытягивало на четверку. Когда дерзали отвечать своими словами, получали тройки. Этот урок усвоили все.
Сидя на лекциях, я с трудом отрывал взгляд от диковинных узоров инея. Незримый художник блистал талантом, а его работы - глубиной. Он рисовал на стекле сказочный мир, вдохновляя вопрос: вдруг наш мир - такой же рисунок или фотография? Рисовали многие: иконы, портреты, пейзажи, орнаменты. Один брат изобразил новый род войск - ПВС - Подводно-воздушные силы. Узнали мы об этом на Церковно-славянском языке. Объявляя оценки за домашнее задание, Аорист выдержал многозначительную паузу и показал тетрадь. Она пестрела эскизами униформ, медалей, диковинных подводных лодок, которые взлетали из воды и сбрасывали десант. Боевая подготовка включала перекусывание кирпичей. Семинарист-основатель даже присвоил себе почетное звание адмирала ПВС.
Я рисовал машины, самолеты, ракеты и комиксы - смесь “Звездных войн” и “Гостьи из будущего”. Такие разносторонние знания давала семинария. Каждый в глубине души имел свою цель, задавал свой вопрос и искал ответ на него на уроках. Польза от лекций была на лицо. Украинцы потихоньку осваивали русский язык. Церковное чтение исправляло дикцию тех, кто изъяснялся с трудом. Катехизис открывал Бога, в которого мы верили. Являясь механическим предметом, как физкультура, он был полноценной качалкой души. Зубрежка стала свиданием с Троицей. Она делала морозные звезды ближе. Я усвоил, что их сотворил наш любящий Отец. Он послал Своего Сына, чтобы спасти нас от всего, во что мы себя постоянно окунали. Мы познали, что все исполнено Святого Духа. Единственным местом, где Он мог отсутствовать, были мы сами. Катехизис открыл механизм взаимодействия Бога и истории - Святой Дух историю оживлял. Мы прошли Крещение Руси. В душе князя Владимира взошла заря Духа, как солнечная заря над Днепром. Дух вдохновил его отправить послов в Константинополь и познакомил их со Своей сладостью. Вскоре народ крестился в Днепре. Наши предки - язычники были неотесанные, но Дух действовал в них таинственно. Спустя век разросся в киевских холмах северный Афон, где в темноте пещер творились ежедневные чудеса. Потом Ярослав Мудрый возвел храм Христу-Премудрости Божией. Светлоярский излагал историю сухо, но в наших умах она удобрялась Духом. Когда нас пронзало духовное осознание исторических фактов, мы впадали в ступор. Струясь сквозь ум, Дух объяснял многое, но рождал и неудобные вопросы. Как святые князья могли убивать простых смертных? В ответ на такие вопросы Светлоярский лукаво улыбался.
Кисель часто прерывал лекции вопросом, когда изберут нового русского царя? Царившая свобода такое позволяла. Старые преподаватели верили, что за ними по-прежнему следили, и испуганно выступали против царизма. Например, Осипов критиковал Николая Второго за то, что он курил и расстреливал рабочих. Молодые смело ратовали за монархию. Светлоярский доказывал, что, когда созреет большинство, Господь пошлет государя. Согласно этой теории, Ельцин вполне мог считаться новым русским царем, которого мы заслужили. Брожение умов продолжалось на самоподготовке, которую мы сокращенно называли: “Сампо”. Однажды Бирю достало, что Кисель бредил монархией вслух, и он сделал замечание. Кисель напрягся и вызвал его на дуэль. Выросший в казахских степях Биря привык “отвечать за базар”. Они вышли в коридор, и их голоса стихли. Мы стали обмениваться беспокойными взглядами. Наконец, Байкер озвучил то, что вертелось у всех на уме: “Надо вызывать скорую. Наверное, Биря валяется под лестницей с пробитой башкой. Даже реальный казахский пацан не выстоит против раскачанного быка”. В ответ на его реплику в класс вошли Биря и Кисель в обнимку. Ельцин их помирил.
На сампо случались и чудеса. Однажды в класс зашел Дима Патарин - кандидат на поступление вместо какого-нибудь отчисленного залетчика. Он уверенным шагом направился к роялю и начал настраивать его. Изумленные любители пения обступили настройщика.
- Дима, откуда у тебя такой талант?! Какое у тебя музыкальное образование? Гнесинка?
- Никакого образования у меня нет. Вадим Анатольевич благословил, вот и настраиваю за послушание.
- А слух-то есть?
- Вроде есть - тебя же слышу, - на удивление рояль заиграл гармоничнее. Сила благословения Кекса вогнала старцев в ступор.
Весь декабрь на сампо мы писали сочинения по Ветхому завету. Темы вторили библейским сюжетам: дни творения, потоп, исход. Я взялся писать про Моисея. Работа давалась с трудом. Сказывалось отсутствие опыта. Несколько походов в библиотеку погрузили в библейскую критику. Книги, план и сам процесс написания мне нравились. Они зародили интерес к научной работе. Появилось даже увлекательное чувство, будто я ходил в пустыне вместе с Моисеем. Однако, за сочинение я получил четверку. Пятерки достались тем, кто максимально близко к тексту пересказал конспект по Библейской истории. Пятерочники живописали, в какие дни Бог сотворил звезды, планеты, растения, рыб, птиц, животных, динозавров, млекопитающих и человека. Сочинение Юры про потоп отец Георгий даже процитировал: “В мутной воде плавали набухшие трупы с выпученными глазами. Стоял смрад разлагающейся плоти. Рыбы с кровавыми зеницами пожирали мертвецов”. Мы не поняли, смеяться или плакать, но отец Георгий настаивал, что именно такие сильные образы запечатлевались в грешной душе и подвигали к покаянию. Потом Юра признался, что списал из дореволюционного конспекта для уездных семинарий.
В декабре Витя перешел в Знаменный хор. Этот хор пел литургию в Троицком соборе. Любитель знаменного распева наместник лавры архимандрит Феогност основал кружок под управлением отца Глеба (того самого игумена, который прервал мой вступительный экзамен по пению). Хор состоял из монахов и семинаристов.
Во мне опять проснулась зависть к Вите. Он удостоился чести практиковать небесное пение с лаврскими монахами у мощей преподобного Сергия! Более привилегированного послушания не представить. Это ли не знак Божьего благоволения? Витя преобразился и, казалось, все время что-то созерцал. Я проникся еще большим уважением к нему. Его пример помог мне увидеть лучшее в семинарии. Если заняться богоугодным делом по душе, учеба и послушания приобретали подлинный смысл - приближали к Богу, особенно когда любимое дело - возношение ангельских песнопений на литургии. Витин пример стал новым маяком, но я не дерзал говорить об этом духовнику и тем более Кексу. Я продолжал нести послушание в Первом хоре.
В декабре многие семинаристы меняли послушания, а некоторые умудрялись перескакивать в другие классы. Обычно переходили из первого во второй класс, реже из второго в третий. Мой лицейский одноклассник Данила уже учился в четвертом классе, хотя поступил лишь на год раньше. Это ли не чудо!? Чтобы отважиться на такие головокружительные кульбиты, надо обладать минимум интеллектом Эйнштейна. Вместе с тем я догадывался, что спешить на самом деле некуда, во всяком случае мне. Я достаточно молод, чтобы испытать все четыре года. Толя же был старше, отучился в универе и воспринимал первый класс с уроками чтения и русского языка как тягостную пародию на учебу. Войдя в спальню одним декабрьским вечером, он объявил:
- Братья, я перевелся во второй класс!
- Надо же! Ты теперь в два раза умнее, - отреагировал Вася. Толя хитро улыбнулся. Наверное, он был умнее раза в три. Как он снисходил до общения с нами?
- Саш, как думаешь, зачем мы поступили в семинарию?
- У каждого свои причины. Наверное, чтобы служить Богу.
- Как Ему служить?
- По-разному. Подвижники для этого уходили в леса, новомученики рыли Беломорканал.
- А в нашем случае?
- Может, служба в храме?
- Вот. Не пойми меня превратно, не хочу вторить инспекции, а просто интересуюсь: ты определился, как служить?
- Не знаю еще. Если честно, мне прикольно просто пономарить. Профессия алтарника несколько веков в почете.
- Профессия священника несколько тысячелетий. Алтарником семью не прокормишь.
- Опять извечная дилемма: семья или монашество. Толь, а ты определился?
- Давно, еще в универе.
- Поделись, если не секрет.
- Я встретил девчонку в Сызранском соборе. Дружим уже год. Она приедет ко мне в гости на Рождество.
- Почему ты перевелся во второй класс? Я наоборот хочу растянуть удовольствие на четыре года.
- Хм. Сомнительное удовольствие. Я надеюсь жениться. Этот год доучусь, а летом переведусь на заочное отделение и рукоположусь.
- Хороший жизненный план! Повезло тебе, что сразу по любви. Я, наверное, так и буду маяться.
- Молодой ты еще. За четыре года точно найдешь кого-нибудь. Все кто переводится из класса в класс просто имеют неотложные планы на жизнь.
- Толь, какая твоя конечная цель?
- Даст Бог, стать священником, родить много детей, построить дом - классика. А твоя, Саш?
- Не определился еще. Если монашество, то, наверное, в скиту вдали от мира, если твоим путем, то придется ждать настоящую любовь.
- Смотри на вещи практичней. Любовь надо не просто ждать, а выращивать самому, как цветок.
- Лучше не скажешь.
Приближались рождественские каникулы. Я зачеркивал дни в календаре. Период с двадцать второго декабря до Рождества был красного цвета, а с Рождества до двадцать второго января - зеленого, поскольку семинарские каникулы делились на две половины. Одну я должен отработать в семинарии, а другую провести дома. Как только кончилась учеба, половина студентов разъехалась, и семинария опустела. Оставшиеся дотянули до Нового года в борьбе с тоской. В семинарии этот праздник то вводили, то отменяли. В этом году инспекция хранила планы в секрете. Поэтому новогодний ужин приятно удивил. На блюдечках красовались дольки лосося, бутербродики с икрой, шоколадки и, самое невероятное, бокалы шампанского! Паша, Витя и я заняли стол на четверых. К нам подсел какой-то четвероклассник. Видимо, он рассчитывал на нашу скромность и надеялся поживиться деликатесами. Как он просчитался! Пока звучало эхо иерейского благословения, мы закинули деликатесы в рот и жадно запили эту кашу “Советским шампанским”. Старший брат обернулся и обомлел. На блюдечке осталась лишь одна скромная порция. К тому же Пашин наметанный глаз давно определил, в каком бокале налито меньше всего. Этот бокал и предназначался нашему гостю. Брат смирился с судьбой и уныло сел. Чтобы реабилитироваться, он попытался изложить историю новогоднего торжества:
- При прежнем ректоре такого расслабона не было. Чайку с печеньками нальют, и все. Вечерняя молитва в десять. Отбой в одиннадцать. Помощник дважды за ночь проверял. Чувствовалось, заботились о нашем спасении. А теперь? Мало того, что бухло разрешили, молитва с молебном сразу после ужина, да еще и перваки всю икру смели! Совсем обнаглели! Последние времена!
- Да брат, не говори, в следующем году, обещали и пост отменить. Жаль тебе этого не застать, - с умным видом парировал Паша, тонко намекнув, что четвероклассник не поступит в академию - своего рода контрольный выстрел.
После новогоднего молебна в город целеустремленно потянулись стайки старшеклассников, а мы вернулись в спальни. Как обычно кто-то пел, кто-то читал, кто-то спорил на духовные темы. Паша и Витя легли спать. Толя дежурил в столовой. Общаться было не с кем. Опытные перваки заранее купили портвейн на вокзале. Краем уха я услышал их план - наведаться в гости к регентшам после отбоя. Неслыханная дерзость! Я не мог такого представить даже в самых смелых мечтах!
Смертный выключил свет. Вечерней проверки не было - действительно последние времена. Тут я обратил внимание, что на замерзшем стекле отражался свет, озаряя спальню голубоватым сиянием. Искрящийся иней рождал в душе тихую радость - подлинный новогодний подарок. Я оттаял дыханием пяточек, чтобы увидеть источник дивного света. Он струился из подвальных окон напротив. Приглядевшись, я рассмотрел Леву, Леху, Валеру, Вову, Тему и регентш. Шатыч разливал портвейн в кружки. Праздничная обстановка заставила прослезиться то ли от тоски, то ли от зависти. Мне так хотелось примкнуть к их компании, но внутренние оковы не пускали. Как уродливого нищего в небрачной одежде меня опять изгнали с банкета. Сквозь проталину я взглянул вверх: искрился снег, искрились звезды.
- Я Лев.
- Хи-хи, я дева.
- Да не по гороскопу. Зовут меня Лев.
- Меня - Наташа.
- Наталья, стало быть, в честь великомученицы Натальи. Когда твой день ангела?
- Девушке не принято задавать такие вопросы. Тем более семинаристу. Значит, ты не читал “Жития святых” и не учил Историю Церкви. Хотя ты еще не настоящий семинарист, а семинарик.
- Это как?
- Первоклашки и второклашки - это семинарики. Третьеклассника можно назвать семинаристом, а четвертый класс - семинарасты, - все засмеялись, Друч подхватил инициативу:
- Значит, когда девушки поступают в регентскую школу, чтобы выйти замуж за семинариста, они имеют ввиду студента третьего курса? - в семинарской среде слова “студент” и “курс” пользовались популярностью, поскольку уравнивали со студентами вузов.
- Да, третьего или четвертого класса, а, может, академиста, но уж точно не семинариков.
- Как же любовь? - спросил Лев серьезно. Девчонки засмеялись. Таинственная незнакомка, чей силуэт угадывался за колонной, пронзительно посмотрела на Льва. Ее взгляд отражал глубокие искания и мог остановить любых ухажеров.
- Постойте, не все девушки преследуют такие цели. Есть те, кто поступают ради знаний и веры.
- Да ладно тебе, Наташа права, - встряла Света. За рыжие волосы, острый нос и хитрый взгляд ее звали Лисой.
- Девушки, не ссорьтесь! Давайте веселиться! Давайте сыграем в бутылочку! Как раз одну уже допили, - Друч уверенно наступал, жестикулируя рукой в такт слов. Валера сглотнул и повторил:
- Да, как Леха говорит, давайте сыграем в бутылочку.
- Валера, верблюд, не перебивай! В книге о вежливости Дейв Карнеги пишет, что нельзя встревать в чужой разговор.
- Какая еще бутылочка!? Вы совсем еще дети!? Вроде уже щетина пробивается, а все как в детском саду. У нас в Мааскве за девушками принято красиво ухаживать. Как минимум приглаасить в каафе. А вы думаете: купили паленого портвейна за три рубля, и мы ваши? - возмутилась Катя. За смех, раскаты которого частенько слышались в семинарском коридоре ее прозвали Кобылой.
- Девушки, я готов поухаживать. Подставляйте стаканы. Сейчас будет портвейн за пять рублей, - Шатыч перехватил инициативу. Регентши нехотя протянули кружки. Зажурчал теплый портвейн. Лишь незнакомка с пронзительным взглядом отставила стакан и взглянула на часы.
- О, вот и пять минут, как в кино: “Пять минуут, пять минуут”.
- Ладно, друзья, юноши, девушки, регентши, семинарики, семинаристы, семинарасты, всех с Новым годом! - Лев торжественно встал. Его примеру последовали другие. За окнами послышались удары лаврского колокола. Наступил 1996 год. Возникла пауза, и Лев пригласил Наташу в соседнюю комнату. Семинаристы считали Наташу эталоном регентской красоты. Она знала себе цену.
- Наташа, можно пригласить тебя в кафе?
- Лев, правда, твой папа священник?
- Да, откуда ты знаешь?
- Мы все про вас знаем. Хи-хи. Значит, тебе достанется хороший приход в наследство?
- Я об этом еще не думал.
- Правда?! Сколько тебе лет?
- Семнадцать, - благодаря латинской бородке, Лев выглядел тридцатилетним альфа-самцом. Видимо, это и сбило Наташу с толку.
- О, да ты еще совсем молод, практически школьник! Извини, у нас с тобой ничего не получится. Я не намерена тратить время впустую.
- Постой, но я настроен серьезно! - Лев покраснел. Кажется, он влюбился. В этот момент в комнату вбежала Кобыла.
- Палево! Вера Сергеевна идет! - компания бросилась врассыпную, разметав пустые кружки - единственный отголосок запретного.
Под утро в коридоре разносилось невнятное мычание возвращавшихся из города семинарастов. Когда на завтраке помощник зачитывал фамилии, откликались немногие. Молчание было самым частым ответом. Иногда следовал выкрик: “Он на послушании”. Паша подметил: “Перекличка живых - Новый год удался”. Вчерашняя компания хвасталась чуть ли не поцелуями с голливудскими звездами. Однако, регентши выглядели неприступно и не смотрели в их сторону. Кобыла даже нагрубила Шатычу, когда тот поздравил ее с Новым годом. Наше время для них еще не пришло. Поэтому я успокоился, что не попал на вчерашний праздник. Красивые девушки всегда дружили с кем-то другим, а не со мной.
В приподнятом настроении я отважился начать новый год с экстраординарного поступка и, тепло одевшись, отправился на вокзал. Билет на автобус до Переяславля Залесского стоил как бутылка пива - четыре тысячи рублей. Спустя полчаса мимо неслись низины и холмы Ярославского тракта. Я смотрел на них с заднего сиденья пустого салона. Подо мной усталым сердцем уютно стучал движок. Водитель явно не понимал, что делал трезвый юноша утром первого января в его старом львовце. Этот юноша отправился вперед в прошлое на диковинном автобусе времени.
Поездка не была спонтанной. В библиотеке я накопал много историй и легенд о Переяславле. Они свидетельствовали о древности города. Он вырос на берегу Плещеева озера. Каменный собор появился в двенадцатом веке. Жил там Александр Невский, подвизались многие святые, строились храмы и монастыри. Петр Первый создал на озере потешную флотилию. На берегу покоился валун, который непонятным образом ползал. Факты переплетались с легендами. Легенды гласили, что, когда на Русь напали монголы, православные умолили Христа спрятать их от врагов, и Господь скрыл их город в озере. Их правительница - прекрасная княжна перед тем, как исчезнуть, затворила за собой врата. Она вновь откроет их перед наступлением вечности. Позднее на берегах озера слышался звон колоколов и сладкопение. Легенду про Китеж я прочел у Мельникова-Печерского. Переяславль вполне соответствовал ей и стал для меня олицетворением Китежа. Моих примитивных познаний в квантовой физике хватало, чтобы допускать реальность этих легенд. Китеж действительно мог существовать в параллельном мире. Ведь все сотворил Бог. Пред Ним нет преград. Вдруг я окажусь счастливчиком, которому прекрасная княжна откроет врата? Эти мечты несли меня в Твин Пикс русской святости. Я прибыл туда через час. Уставившись под ноги во избежание искушений, я направился к белоснежным стенам Федоровского монастыря и сделал несколько снимков. Затем Троицкий, Никитский, Данилов монастыри и множество церквей на заснеженных холмах на фоне бескрайних далей Плещеева озера попали в объектив. В финале я дерзко против солнца отснял Преображенский собор на центральной площади. Однако, в душе нарастал гнетущий страх: “Вдруг опоздаю на отбой?” Страх развеялся лишь после возвращения в семинарию. Весь вечер меня переполняла тихая радость от того, что Господь показал Свою жемчужину, а преподобный Сергий вернул домой без искушений.
- Толь, я побывал в Переславле, - началась наша вечерняя беседа.
- Молодец, Шура, а я, кажется, залетел.
- Да ладно!?
- Ага. Официантки столовские пригласили на хату Новый год встречать.
- Настоящая украинская хата-мазанка?
- Можно и так сказать. Они так съемную квартиру называют. Они же все хохлушки.
- Везунчик. Вот наши герои Новый год встретили с регентшами.
- Разве вечерней проверки не было?
- Нет.
- Слава Богу! Я уже собрался объяву писать. Короче, пришли мы к ним на хату. Купили винища. Какие-то левые семинаристы подтянулись. Хохол Кривченко из вашего хора. Ну и отметили красиво. Ко мне Светка мелкая липла. Проснулся утром, ее голова у меня на груди. Открыла глаза и говорит: “Анатолий, придется тебе на мне жениться”. Я спал в одежде, и между нами ничего не было, но она ни в какую. Пугала, что к ректору пойдет. Меня Кривченко выручил. Он на нее виды имел. Отвел ее в другую комнату на беседу, и вроде отстала. Чудом спасся, как Иосиф! Так что, Шура, аккуратней.
- Ага, мне только и остается мечтать, чтобы какая-нибудь регентша посмотрела в мою сторону. Так и бродил на морозе, мечтая о сказочной княжне.
- Какой еще княжне? Среди регентш таких вроде нет.
- Может и есть, только прячется.
- Ты романтик. Давай выпьем за Новый год!
Рождество неумолимо приближалось. Утром пятого января помощник объявил, что в сочельник будет обязательная исповедь. Обычно, когда в Коломенском священник перечислял общие грехи, доходило до смешного. В ответ на: “Согрешили абортами”, мужики крестились со словами: “Прости нас, милосердный Господи”. Поначалу это меня устраивало, поскольку я стыдился лично исповедовать блудные помыслы. Взросление в вере убедило, что душа оставалась грязной. Для очищения требовалось усилие - произносить грехи лично перед священником. Я верил, что священник - просто свидетель, а исповедь принимал всепрощающий Христос. Научившись исповедаться лично, я стал испытывать вожделенную чистоту от прощения грехов. Общая исповедь потеряла смысл. Отныне я считал ее грехом сокрытия грехов. В семинарии после общей шла личная исповедь. Однако, студенты поговаривали, что некоторые священники были не просто свидетелями, а стукачами. Поэтому исповедаться я не дерзнул, но восхищался одноклассниками, которые ради сугубого катарсиса каялись в поступках, переводивших в зону риска.
В полночь седьмого января из наших уст наконец прозвучал тропарь: “Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума…”, и началась рождественская литургия. Через призму сонного ума Свет Разума наполнял особым торжественным вдохновением и запечатлевал молитвы на глубинном уровне. Праздник объединял всех, даже семинаристов и инспекцию. Через два дня пришла моя очередь отбыть на каникулы. Пытаясь не прелюбодействовать с миром в сердце своем, последние метры до дома я бежал. Мама открыла дверь. Она светилась счастьем.
- Сына, наконец-то побудешь дома со мной. Отдохнешь, отъешься, а то такой худой! Я очень по тебе скучала.
- Я тоже, ма.
- Как там в семинарии? Можно ли почаще домой отпрашиваться? Витя почти каждые выходные дома.
- У Вити есть невеста, а мне в семинарии хорошо, как у Христа за пазухой, лучше, чем дома. Здесь одни тревоги и волнения. Вспомни, когда путч был в девяносто третьем, стреляли под окнами, а в лавре всегда мир и тишина. Даже на каникулы не хотел уезжать.
- Сына, мне больно слышать, что не хочешь быть со мной, но тебе виднее. Пусть будет воля Божия. Может, девочку прилежную встретишь. Смотри не переусердствуй в учебе. Голова нагрузки не выдержит. Вспомни, как в школе троек нахватал.
- Да ладно, ма, ты тогда болела, вот я и скатился по наклонной. В семинарии же учусь для души, а не из-под палки. Пока одни пятерки, и никакие девочки не нужны.
- В Сычевку съездишь к бабуле?
- Конечно, но сперва к отцу Святославу на день ангела.
- Про меня только не забывай. Сына, покушай вот картошечки со шпротами и сгущеночки.
Встреча с отцом Святославом на следующий день была особенно теплой. Он впервые пригласил меня на банкет! Я едва сдержал слезы. После многих лет смирения он счел возможным испытать меня возвышением. Кажется, застолье не приносило вреда душе. Ни звука не слетало со струн гордости. Неужели бес расхотел бренчать на этой балалайке? До меня дошло: дело в семинарском кителе. Это был новый парадный китель, пошитый месяц назад. Он защищал снаружи и внутри подобно броне, в отличие от серого костюма. Крутые гости, ежеминутно глотавшие водку вперемешку с тостами, так и не вызвали искушения выпить. Дотерпев до конца, я поздравил духовника. Он понял, что я перешел на следующий уровень.
На следующий уровень, благодаря семинарии, перешло и мое понимание богослужения. Я чувствовал, как все творение славило Бога за Его добро, и я - маленькая его частица - тоже. Всех нас сотворил любящий Христос Бог, и Он не гнушался пить пиво со мной на клиросе.
После службы я уединился в Дмитриевском приделе. Знакомая решетка на окне. Сколько раз я смотрел сквозь нее на мир. Там гуляли пары с детьми, веселились молодожены, кипело святочное веселье. Им не было дела до меня. Раньше я завидовал их свободе и переживал, что заключен в духовную темницу. Теперь меня осенило: все наоборот! За решеткой они, а не я! Я смотрел на их темницу из бескрайней вселенной, где царила свобода во Христе. Это радикальное откровение напугало. Неужели семинария так быстро изменила полюса сознания и приоткрыла суть вещей?! На этой волне я отправился гулять.
Я родился и вырос в Москве, знал каждый уголок и везде чувствовал себя как дома. Маршрут моей традиционной прогулки начинался на Пушкинской и пролегал через Петровку, Высокопетровский переулок, ЦУМ, ГУМ, Красную площадь, Троицкий мост и Новокузнецкую, откуда трамвайные пути выводили мимо Тихоновского института к Павелецкой и далее к Даниловскому монастырю. В паутине переулков прятались чудные букинистические лавки и магазины православной книги. На каждом шагу находилось что-то новое. В конце - икона преподобного Серафима Саровского с его деревянными четками. Теперь я смотрел на маршрут своей личности через призму семинарии. Родной город поменялся, будто погрузившись во тьму. У метро тьма сгустилась в маскирующуюся под грязь милицию, целеустремленных гопов, мычащих алкашей, увечных нищих, секретуток в шубках, продавщиц в фуфайках, бабулек в платках. Они мухами роились вокруг ларьков, выросших как поганки после дождя, и грабили друг друга. Мимо неслись копейки и шестисотые. Город, угнетаемый серым небом, купался в промозглой январской слякоти как свинья. Мне хотелось взмыть мотыльком обратно к свету - в семинарию, но было жалко людей. Меня тревожил вопрос: почему из этого угрюмого неба на нас изливалось столько бед? Люди, как звери, грызли и убивали друг друга. Кто и за что превратил нас в животных? Вряд ли любящий Христос так наказывал людей. Люди уже барахтались на дне социального ада. Например, мама работала семь дней в неделю, чтобы заплатить за квартиру и купить сгущенку. В некоторых кругах велись разговоры о всенародном покаянии: народу требовалось покаяться в революции, цареубийстве, братоубийстве, гонениях на верующих и на Бога. В этом мерцал смысл. Покаяние перерождало. Наверное, если люди утвердятся на его фундаменте, кары будут отозваны и начнут восприниматься по-другому - как посещение Божие, знак Его особой любви. Страдания вообще традиционно считались признаком богоизбранности русского народа. Но как примирить всенародное и личное покаяние? Смогу ли я будучи священником объяснить это людям, показать им выход к свету, а главное, понять это сам? Я смотрел на Серафимовы четки в Даниловском в поисках ответа.
В лицее я зачитывался Солженицыным. Как ни странно, “Архипелаг ГУЛАГ”, к которому меня приобщил папа, был полон романтики, правды, добра даже среди невыразимых страданий. Отчасти поэтому семинария невольно отождествлялась с зоной, послушания с перековкой, а спальня с лагерным бараком. Обе системы создавали условия для встречи с Богом. Основой выживания в лагерной системе Солженицын считал принцип: “Не верь, не бойся, не проси”. В духовной Системе он был применим скорее к общению с администрацией, но не к общению с Богом. В конце прогулки у четок мне вдруг открылось: “Верь, бойся, проси!” - вот, что приближало к Богу! Дома я встал на колени перед бумажным иконостасом, низвел ум в сердце и высветил грехи: “Прости мне их, Христе Боже мой! Верю, боюсь, прошу!”
На следующее утро я отправился в колыбель детства - Сычевку. Там жила бабуля, у которой я проводил каждое лето. Она много рассказывала о купеческом быте, войне, оккупации, плену, лагерях, советской работе. Мне не терпелось поделиться с ней рассказами о семинарии. Электричка на Белорусской морозным утром походила на снежного удава с обледеневшей мордой и чешуйчатыми окнами. На перроне толпился народ в черном. Черный - цвет русской зимы. Двери открылись, и удав заглотил толпу. Сперва отопление работало везде, а потом народ мигрировал в единственный теплый вагон. На белорусском (западном) направлении постоянно велись политические разговоры. Народ панибратски обсуждал пьяного президента, менявшихся ежемесячно премьеров, Перестройку, войну, безработицу. Видимо, так ковалась демократия. За Кубинкой электричка опустела. В Бородино вышли последние бородачи с рюкзаками. До Гагарина пришлось биться с холодом в одиночку. На конечной оказалось, что выжил не только я. Вскоре мы, выжившие, грелись в уютном автобусе.
Горизонт в окне манил заглянуть за свою черту. Над белым ковром полей стеной высился лес. Через полтора часа мелькнул сычевский храм, танк-памятник и Вазуза во льду. Над избами струился дым - к морозу. Водитель остановил автобус напротив избы на улице Пушкина. Бабуля ждала, напекла ватрушек и наварила картошки. Мы сели ужинать. Я рассказал про семинарию. Оторвавшись от радиоприемника, дед отметил, что она похожа на армию. Бабулю восхищали духовные детали. Она дорожила моими письмами, показывала их знакомым и хвасталась, что ее внук - семинарист. У печки философски грелась кошка. Я уселся рядом. В щелях мерцал огонь. Он сжигал старые мысли, согревал ум и рождал новые мечты. О чем мечтал я, вернувшись в колыбель детства? О семинарии, службах, учебе, друзьях, регентшах? Дальше второго класса я боялся заглянуть, а что будет после семинарии, вообще не представлял. Храм? Армия? Работа? Пономарство? Священство? Еще я мечтал отправиться утром к таинственной церкви в Соколино. Не она ли вдохновила меня на поиски Китежа?
Однажды я с папой оказался в Сычевке зимой. Гуляя по окрестностям, мы увидели еле различимый силуэт церкви и отправились к нему в поход. Путь по снежной целине занял пару часов. Его преградила река. Первые заморозки сковали Касню прозрачным льдом. Как сквозь стекло, виднелось песчаное дно, пузырьки воздуха и снующие рыбки. Оценив толщину в пять сантиметров, мы начали километровую переправу. Лед был таким гладким, что валенки скользили не хуже коньков. На середине под ногами зияла черная бездна. Глубина достигала двадцати метров. Лед пугающе потрескивал. То и дело налетала пурга. Мы не отрывали взгляд от церкви и чудом достигли противоположного берега. Наверное, так и переправлялись через русский Стикс. Деревня называлась Соколино. Вблизи храм оказался руинами. Стены были покрыты непристойностями. Вместо окон зияла пустота. Но ее наполнял свет, преображавший руины. Мы прочитали “Отче наш”, перекусили сиропом шиповника в сельпо и отправились обратно. Вечером в избе ждала печка. С этими теплыми воспоминаниями я и уснул.
Новый день встретил метелью и серым небом. Замерзшая река стала дорогой, а дорога рекой, по которой текла поземка. По берегам высились сугробы. За ангаром на холме простирались бескрайние поля. На них белым покрывалом лежал нетронутый снег. Он нежно скрипел под ногами. В низинах затаились кусты рябины. Огненные ягоды дерзко горели на фоне монотонного пейзажа. На ветвях щебетали снегири. Там, где поля становились горизонтом - на востоке мерцал силуэт соколинской церкви. В уме крутились воспоминания вперемежку с молитвой: прошлая зима, Коломенское, отрезвляющее пиво из промерзших ковшиков, уютные службы, весна, Пасха, экзамены, лето, выпускной в лицее, первая влюбленность, поля, колышимая ветром рожь - я плыл сквозь ее волны, осень, семинария… Кто я? Тот самый подросток, который годами учил эти поля наизусть? Кажется, что-то изменилось. Будто поля уменьшились, превратившись в игрушечные, небо приблизилось, и горизонт стал достижим. Уже не я был частью пейзажа, а пейзаж помещался во мне. При этом я сам стал частью другого бескрайнего духовного пейзажа и только-только начал шагать по его полям. Его масштаб восхищал и пугал. Как увидеть его духовный горизонт? Я подозревал, что без самоотречения это невозможно. Без самоотречения придется довольствоваться общедоступной банальностью: полями, реками, лесами, горами, семьей, детьми, домом, работой, деньгами, огнем в щелях печи…
Подойдя к Касне, я обнаружил, что вход в Китеж закрыт. Несмотря на мороз, реку прорезала дышащая испариной полынья. Я смотрел на маяк церкви и не хотел уходить. Вдруг, как в сказке, небо просветлело. Полный надежд январский закат прорезал облака и озарил мир. Что забыли его смиренные лучи в этой черно-белой пустыне? Бледно-алые полоски на снегу - все, что им удалось отвоевать у нее? Все же он вещал: рано или поздно наступит Пасха. Жизнь не всегда будет серой, морозной и тусклой. Сгустившаяся над нами тьма рассеется. Но главное - закат являл родство материального и духовного пейзажей.
Когда я вернулся, люди уже забаррикадировались в своих берлогах. Столбы дыма разносили запах березовых дров. Вместо звезд всюду мерцали огоньки телевизоров. Шла программа Время.
Телевизор настиг и меня. Оставшиеся дни я смотрел его без перерывов. Это отразилось на нравственном уровне: возвращаясь в семинарию, я купил на вокзале свежий выпуск “Плейбоя”. Как новоиспеченного фотографа меня пленили фотки молодой Шерон Стоун! На сампо Валера заметил журнал и куда-то ушел. Я испугался, что он решил сдать меня инспекции. Однако, вскоре он вернулся с Лехой. Друч сел напротив в характерной позе, скрестив руки на спинке стула, и лукаво улыбнулся.
- Санек, Валера говорит, у тебя журнальчик есть интересный.
- Да, есть “Солдат удачи”.
- Другой, про голливудских регентш.
- Возможно.
- Дай почитать.
- Хорошо, бери, только чтоб никто не видел.
Как только он ушел, меня стала мучить совесть - я привез в семинарию соблазн. Чтобы прекратить грех, я решил выкинуть журнал и пошел искать Леху. В классе его не было. Класс вообще пустовал, но откуда-то доносился тихий галдеж. Я заглянул за угол и обомлел. Лехины одноклассники облепили заднюю парту и жадно смаковали мой “Плейбой”!
8. Пост.
Горбатые человекоподобные фигуры защелкнули наручники на моих запястьях. Из-под их плащей появились резиновые нунчаки. Они помахивали ими с ловкостью ментов, приглашая двигаться к светлому пятну. Нунчаки они держали подобиями рук на концах крыльев. Крылья и были горбами под плащами. Мы двинулись к свету, и правый стражник скинул плащ. Я нагнулся поднять его, но тычок дубинкой намекнул не останавливаться. У меня появилась возможность рассмотреть его без покрова. Поскольку я увлекался авиацией, меня особенно интересовало устройство крыльев-рук. Они вырастали из спины рыбьей чешуей и были сделаны то ли из серебрянки, то ли из картона, то ли из перьев - как в кружке авиамоделирования. Крылья формировали биплан подобно кукурузнику. На них блестела маркировка: АНГЕЛЪ 123456788 / АГГЕЛЪ 123456789. Что бы это значило? На славянском языке такое написание слова “ангел” означало ангела и беса. Получалось, это существо - некий ангел-бес? По логике числовая разница могла отражать количество добрых и злых поступков. Оказалось, надзиратель слева тоже сбросил плащ. На его крыльях читалась схожая маркировка: АГГЕЛЪ 123456788 / АНГЕЛЪ 123456789.
Тут я споткнулся и увидел, что мы шагали по брусчатке из черепов. На выпирающем черепе справа стразами искрилось “STONE”. Слева торчал череп с такой же надписью. Меня осенило - отражение?! В подтверждение догадки родинка на моей левой руке была там же, где на правой. Правое запястье украшали часы Casio, идентичные тем, что и на левом запястье. Потрясающе! Отражающее зеркало проходило сквозь голову и делило реальность пополам!? Значит, меня сопровождало одно и то же ангелоподобное существо, а я разделен на две части? Неужто это мой ангел-хранитель? Куда он вел меня? На допрос? На суд? На казнь? По семинарской логике намеки не предвещали ничего хорошего: наручники, нунчаки, черепа - залет! Конечно, в жизни я много грешил. Если осудят, то ГУЛАГ вечности обеспечен. А вдруг оправдают? На лучшую участь мог намекать свет. Мы шагнули в него. Ангел встал за спиной. Из ослепительного пятна ко мне направлялась фигура. На ней проявлялся лик - лицо - личина - маска - рожа - морда? Кто это? Явно не высшее создание. Не может быть! Это был Млях!
- Похил, мля! Порнографию читаем?! Вавилонскую блудницу в семинарию привезли?!
- Отец Федор, да я это…
- Молчать!
- Простите!
- Что, мля, простите! Поздно уже! Тут отмазки не проходят! Продскладом не отделаешься! Че, раб Божий, страшно!? Будет еще страшнее!
- Отец Федор, я не хотел!
- Хотел-не хотел. Я тебе не отец, а судья Федор!
- Разве судья - не Христос!
- Христос? А тебе зачем?
- Ну ведь это Страшный суд?
- Не пришло еще твое время, не дорос ты, Похил, до Страшного суда! Здесь я - судья!
- Товарищ судья, что теперь делать?
- Сам знаешь, что делать!
- Не знаю.
- Очкуй! Твое наказание - постоянный страх!
- Товарищ судья, я с рождения всего боюсь.
- Оно и видно. Даже твой ангел-хранитель мент походу, ха-ха.
- Нет, он не мент, он летчик!
- Это разве не ментовская дубинка?
- Это нунчаки - отголосок детства.
- Занятно. Но наручники-то милицейские на тебя нацепил, - я взглянул на руки и к величайшему удивлению увидел старые поручи из Коломенского.
- Нет, это иерейские поручи.
- Интересно. За такое, раб Божий, можно объяснительную написать! - я отвлекся и некоторое время рассматривал поручи, пока не вспомнил про зеркало.
- Отец Федор, то есть, простите, товарищ судья, а как же зеркало?
- Какое зеркало?
- То, что в голове?
- Ты что уже его заметил?! Странно. Вроде первый класс. Про него только в четвертом объясняют.
- Да, вот оно, - я хотел постучать по нему, но постучал по голове.
- Интеллигенция, мля, называет его зеркалом Тарковского.
- Вдруг зеркал много, и реальность - бесконечно запутанные отражения?
- Это уже рефрактор Булгакова, мля. Про него в академии лекции читают.
- Получается, когда Христос разделит людей на овец и козлов и поставит их справа и слева на Страшном суде, они будут смотреть на собственное отражение? Стоящие слева будут смотреть на самих себя справа? Они ведь и отвечают одно и тоже.
- Что за ересь, мля?! За такое можно вешать тропарь с тремя баллами по поведению и лишать стипендии на полгода!
- Простите! Меня, наверное, бес дуализма попутал.
- Что за перваки пошли?! Сначала зеркало нашел. Теперь бесдуализм этот. Твой удел - очковать, а не размышлять!
- Может, все-таки есть в мире высшее добро?
- Об этом воспитанникам думать не благословляется!
- Может, Бог просто очень-очень добрый и все прощает? Поэтому и появляется зеркало, как плюс на минус равен нолю? Бог есть Любовь. Он всех нас любит: и ангела, и меня, и тебя, Млях.
- Что за дерзость?! Я тебя щас вообще отчислю, мля!
- Знаешь, Млях, никакой ты не судья, ты просто отражение, и сделать мне ничего не можешь. Вот и запугиваешь. Я этими поручами тебя благословлю, и сгинешь, как бес. А свет твой - просто вертухайский фонарик, и батарейки уже садятся.
- Это залет, мля! Раб Божий, мля! Похил, мля! - с каждым словом Млях уменьшался, как муха, и его визги становились угасающим жужжание.
- Похил, Санек, вставай! Молитву проспишь!
- Вася, что вчера пили?
- Резак хохляцкий самогон привез с каникул. Че, поплохело?
- Кошмар приснился, будто попал на страшный суд к Мляху.
- Вон как тебя накрыло. Видно, не закусывал. Млях приснился потому, что Резак с ним из одной деревни. Наверное, он этот первак и варил.
- Да уж. Лучше придерживаться классики.
Наступил блаженный период между святками и постом, когда царил расслабон. Даже новое сочинение по Истории Русской Церкви писалось легко. В Крещении Руси меня интересовал духовный аспект: что произошло в душе князя Владимира. Я искренне озвучил идею о действии Духа Святого. Получилось благочестиво, но на четыре, поскольку политические мотивы остались не раскрыты.
Слава на сей раз досталась Журавлю. Объявляя оценки, Светлоярский иронизировал: “Среди вас есть гений-латинист! В его сочинении указан единственный источник на латыни! Opcit! Братья, вы хоть в словарь заглядывайте, прежде чем блистать латинизмами. “Opcit” значит “предыдущая цитата”, а у него их вообще нет! За такое только пять с минусом”. Конечно, Журавль списал с какой-то умной книги, но сыну главного архитектора Сергиева Посада ниже пятерки не ставили.
Блаженный период пролетел быстро. Настал момент, когда на всенощной погас свет, народ встал на колени, и прозвучало постное: “Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче”. Лишь только верующие стали наполняться покаянным духом, вдруг разверзлись небеса, и Первый хор неистово взревел: “Множество, множество содеянных мною лютых”. Крещендо наступило на слове “трепещу”. У многих заложило уши. Марк Харитонович бешено замахал руками, чтобы “Страшного дне суднаго” пели тише. В ответ певцы спародировали недоумение: “Как это тише, когда регент так озорно жестикулирует?” Литургия получилась спокойней. На ней читали евангельскую притчу о мытаре и фарисее:
“Два человека вошли в храм помолиться: один фарисей, а другой мытарь. Фарисей, став, молился сам в себе так: Боже, благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи, или как этот мытарь: пощусь два раза в неделю, даю десятую часть из всего, что приобретаю. Мытарь же, стоя вдали, не смел даже поднять глаз на небо, но, ударяя себя в грудь, говорил: Боже, будь милостив ко мне грешнику! Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот, ибо всякий, возвышающий сам себя, унижен будет, а унижающий себя возвысится”.
Притча здорово всколыхнула сознание: мытарь я или фарисей? Когда мы разбирали эту историю на Новом завете, преподаватель подытожил: “Фарисей - пример гордости, а мытарь - смирения”. Интересно, что фарисей в Евангелии представлял праведность, а мытарь - порок, но, по сути, получалось наоборот. Почему Христос осуждал фарисеев? За их ложь и лицемерие? Они говорили одно, а делали другое, унижая других, что подчеркивалось превозношением над мытарем в конце молитвы? Мытарей Христос не осуждал и привлекал к Себе, несмотря на то, что народ не любил их. По идее все человечество - мытари и фарисеи по очереди или одновременно, как гопники и интеллигенты, бомжи и олигархи, попы и иерархи, залетчики и старцы. Церковные люди особенно часто флуктуировали в этих категориях. Притча фотографировала определенный момент. Но все не так просто. Странный сон про зеркало намекал, что мытарем и фарисеем можно быть одновременно! Например, когда я начинал сравнивать себя с кем-то, сразу становился фарисеем, а осознавая это, тут же превращался в мытаря. Сравнение подразумевало превосходство. Чтобы остаться мытарем, надо постоянно убивать фарисея в себе словом “грешный”. Одно это слово, сказанное честно, разрушало превосходство и рождало смирение. Сравнение несло пользу, только если вело к заключению, что я грешнее всех. Так перефразируя Достоевского, у каждого в душе непрерывно бились мытарь и фарисей. Когда я презрительно осуждал ревущих певцов, я уподоблялся фарисею, подразумевая, что не такой, как они. Когда орал вместе с ними, то становился мытарем. Не так ли? Нужно ли вообще разделять, ведь мы все - семинаристы. В пост будем вместе молиться: “Боже, милостив буди мне грешному”, а на Пасху вместе благодарить Бога: “Христос воскресе!” Эту мысль прервал толчок в спину: “Эй, тормоз, переворачивай страницу, уже Херувимская!” Слезы - вот что оправдало мытаря больше фарисея.
- Девчонки, Сергеевна вчера лютовала. На “Покаяния отверзи” замахала руками так, что чуть не улетела.
- Это еще цветочки. Говорят, ректор вчера в Камертоныча едва кадило не метнул, когда он крещендо на “трепещу” выдал.
- Кривченко тебе сказал?
- Да, тебе завидно?
- Катюх, ты вроде из столицы, а общаешься с провинциалами. Он еще и со Светкой столовской мутит.
- Мне прикольно. Он смешной, как клоун.
- Смотри, дохихикаетесь. Будешь одна пеленки стирать. Раз клоун, значит нищий. Догадываешься, что ему от тебя нужно?
- Как в пословице: “У нее прописка, у него пиписка”, - девчонки захихикали.
- Натах, лучше про свои приключения расскажи! К тебе бородатенький на Новый год подкатил. Вроде ничего так, симпотный.
- Катюх, да ну тебя. Знаешь, сколько таких бородатеньких ко мне подкатывало?
- Давай, Натаха, поведай, нам скучно!
- Сестры, может, не будем празднословить и почитаем акафист?
- Маша, акафист мы почитаем в среду, а сегодня заговеемся празднословием. Наша дива уже раскраснелась. Так и хочет поделиться опытом. Продолжай, Натаха!
- Я в Пензе родилась. Родители на швейной фабрике работали. Летом отправляли меня в пионерлагерь. Однажды с девчонками укладывались спать, тут какой-то пионер вбежал в спальню, и представляете, скинул трусы и закричал: “Наташа, я тебя люблю!” Это и была моя первая любовь. Мне ее на несколько лет хватило. В школе я стала обращать внимание на парней лишь классу к седьмому.
- Натаха, меня не обманешь, у тебя в глазах бабий опыт, давай колись!
- Знаешь, Катя, мне скрывать нечего. Я все исповедала духовнику перед поступлением в регентскую. Тогда в конце шестого класса попала в храм - Пензенский кафедральный собор. Меня все там поразило: и убранство, и пение. Через год меня в хор позвали. Когда служил владыка, ему прислуживали иподьяконы. Смазливые, как ангелочки. Когда мне стукнуло шестнадцать, один ко мне и подлетел. Гуляли мы с ним несколько месяцев. Он все мне расписывал, как женимся, его рукоположат, дадут приход, и будем как сыр в масле. Весной дошло до поцелуев, а летом (Наташа пронзительно посмотрела Кате в глаза) напоил меня рябиновой настойкой и познал, как выражается отец Георгий на Библейской истории.
- Ну и че, Натах, разве плохо? Романтика. Так и надо пока молодая. У иподов деньжата водятся. Небось, правда, как сыр в масле.
- Если бы. Я-то привязалась, а он смотреть в мою сторону перестал. Еще и растриндел о своих подвигах иподьяконской братии, и они начали со мной заигрывать как с шалавой.
- Классика. На этом этапе я обычно пугаю милицией.
- Вот и я также. Маме все рассказала, она пошла к архиерею. Тот меня вызвал на прием. Поговорил по-человечески, но давил, чтоб я все простила и забыла, и обещал поступление в регентскую. И вот я здесь.
- Понятно, почему на тебя все глазеют. Баба ты смазливая. Красота и вкус есть. Взгляд опытный. Не зря все эти иподы на тебя пялились. Ты им реально нравилась.
- Я это сама понимаю. Уже не девочка. Но все эти малолетки удручают. Мне, Катя, теперь настоящий мужик нужен с тачкой, баблом и перспективами, а поп он или нет - дело десятое. (Благочестивая Маша ахнула и перекрестилась).
- Сестры, мы ведь поступили в регентскую школу, чтобы научиться славословить Господа, и если будет воля Божия, все остальное приложится.
- Маша, я полностью согласна с тобой, но одно другому не мешает.
- Девчонки, хотите мою историю? - Кате не терпелось похвалиться, - родилась я в Мааскве. Папа - дипломат. В детстве жили в Бельгии. Когда вернулись в Мааскву, меня отдали во французскую школу, где училась золотая молодежь. Все парни рафинированные. Если приглашали гулять, не просто угощали портвейном, а в ресторан вели и на такси катали.
- Катюх, сколько у тебя таких было?
- Какая разница? Со всеми интересно. Я даже полюбила одного. До сих пор помню, как целовались на выпускном. (Маша опят перекрестилась и закрыла глаза).
- Расскажешь что-нибудь? - подруги вопросительно впились в четвертую собеседницу.
- В следующий раз. Хочется успокоить ум перед постом. Кстати, заметили сегодня на службе все разделились на мытарей и фарисеев? В алтаре Савва стоял надменно, а Бурей сгорбившись. Академисты в потолок пялились, а семинаристы под ноги.
- Нам пока этого не объяснили, но я уже поняла из конспекта, что фарисей - это бедный религиозный фанатик, а мытарь - вышибала при деньгах. В семинарии же наоборот. Мытари - старцы нищеброды, а фарисеи - нормальные парни с баблом.
- Сестры, постойте, я совсем запуталась. Получается, фарисей - это мытарь или наоборот?
- Примерно так, Маша, а ты как думаешь?
- Все сложнее. В один момент можно превратиться из мытаря в фарисея и из фарисея в мытаря.
- Это вообще к нам не относится. Писание про мужчин, а мы - девушки.
- Еще как относится! Господь ради нас воплотился и мироносиц любил не меньше апостолов.
- Девчонки, интересную тему мы подняли о полах. Интересно, есть ли женский пол у ангелов? - озаботилась четвертая собеседница.
- Ангелы - бесполые существа.
- Не спорю, но в детстве верилось, что мой ангел-хранитель - прекрасная фея. Ангелы должны ведь как-то адаптироваться к тем, кого приставлены охранять. Если охраняет девушку, почему бы ангелу не обрасти женскими чертами?
- Опять в мистику ударилась. Расскажи лучше про своих женихов, - Катя вернула беседу в реальность.
- Как-нибудь в другой раз.
У обрыва стояли двое. Вечернее солнце подчеркивало их стройные силуэты. Парню повезло с подругой идеальных пропорций, а ей достался прототип греческой статуи.
- Как твоя подопечная?
- Чистая светлая душа.
- Выдержит ли?
- Посмотрим. Твой как?
- Сложный персонаж. Не легко с ним. Дальше Пасхи не вижу.
- Предчувствую, мы еще увидимся.
- Спорить не буду.
- У них отбой. Можно и нам отдохнуть.
Они разбежались и прыгнули с обрыва. Мгновение было не ясно, что случилось, но вдруг сверкнули серебром прозрачные крылья двух больших птиц. Они удалялись неестественно быстро - со скоростью мысли, превращаясь в мигающие звездочки на небосклоне.
- Толя, можешь схематично объяснить происхождение зла?
- Саш, человечество не может это объяснить схематично. Проще всего считать, что зло возникает в нашем восприятии. Оно субъективно. Многие Святые Отцы, да и философы писали, что у зла сущности нет. Зло - отсутствие добра.
- Согласен, но не могу до конца понять смысл притчи о мытаре и фарисее. По идее она учит удаляться от зла и идти к добру. Правильно? Тогда получается, фарисей - зло, а мытарь - добро?
- Конечно нет. Поэтому и пишут, что у зла нет сущности. Зла нет. Фарисей - это отсутствие добра.
- Наверное, в нем больше добра, чем во мне.
- Субъективность можно объяснить известной идеей Достоевского, что в сердце человека борются ангелы и демоны, то есть добро и зло.
- Выходит, ангелов и демонов придумали для объяснения добра и зла?
- Как бы то ни было, это не снимает с человека ответственность за выбор зла.
- Да уж. Солженицын пытался объяснить это на примере палачей и жертв. Почему одни члены общества убивали других? Он считал, что внутри у каждого есть рана, разделяющая на добро и зло. Отсюда вывод: в определенных обстоятельствах каждый мог стать жертвой или палачом.
- В этом есть доля истины. Психологи проводили эксперименты и пришли к выводу: все обусловлено борьбой за выживание. Меня это волнует, поскольку ведет к интересному заключению: жизнь - зло, а смерть - добро.
- Удивительный парадокс. Хотя в практическом плане все это теория. На самом деле Христос, как человек, никогда не перешел бы на сторону зла. Очевидно, есть типы людей, которые идут работать в органы или которые никогда не станут палачами.
- Поэтому у нас так много новомучеников. Да и в семинарии далеко ходить не надо. Посмотри вокруг. Маленькая горстка жаждет быть стукачами, а большинству противна даже мысль о стукачестве.
- Ладно, сменим тему. Как думаешь, будем завтра целоваться с регентшами?
- Покайся, что ты такое говоришь!? Ха-ха-ха.
- В прошлом году все целовались.
- Не может быть. Наверное, только в щечку.
- Я б поцеловал и сразу попросил прощения.
- Тебя бы отчислили.
Солнце напутствовало радостью перед постом на площадке у Музея игрушки. После воскресной прогулки я спешил на вечерню. Студенты просили прощения друг у друга в суровой мужской атмосфере Покровского храма. О регентшах не было и речи. Многие были пьяны и примирительно обнимались, как в замедленном кино. Один семинараст долго пытался встать с колен перед ректором, но в итоге так и уполз на четвереньках. Ректор проводил его понимающим взглядом. Похоже, в этот день прощалось все. Дух духовных школ то ли отдыхал, то ли наоборот работал. Кажется, сама инспекция не понимала до конца. Чин прощения имел глубокий смысл. Прощение - краеугольный камень христианства. Без него невозможно стать членом семьи Бога. Прощение поэтому должно быть краеугольным камнем Системы. Если мы просили у инспекции прощения, значит, признавали свою вину. Это именно то, что нам внушали с самого начала: мы - потенциальные залетчики и всегда во всем виноваты. Впрочем, они тоже просили прощения у нас. Значит, они тоже виноваты? В этом все-таки теплилась надежда на искренность.
В спальне стоял запах пива и тройного одеколона. Когда свет погас, я долго лежал с открытыми глазами. Меня наполнял страх. Настоящий. Животный. Страх и одиночество. Темное ледяное небытие. Что это? Ответ крылся в прошлом.
В 1993 году я лег спать дома в Прощенное воскресенье, причастившись и примирившись со всеми. Засыпал я с чистым сердцем в предвкушении Чистой седмицы и постных служб. Когда я проснулся в понедельник, в голове тут же возник помысел-ультиматум: “Бога нет!” Я закрыл глаза, чтобы вновь проснуться, но ничего не изменилось. В голову будто вбили гвоздь, от которого нет спасения. Я стал спорить с этим помыслом логически:
- Как Бога нет?! А как же Евангелие, святые, чудеса?
- Вот так! Нет, и все!
Я попытался изолировать помысел и покаяться, но он никуда не делся. Я стал молиться, но помысел разрастался в ответ: “Если Бога нет, то и молиться бесполезно”. К этому добавилось ощущение пустоты и бессмысленности бытия. Помысел был тьмой. Эта тьма обволакивала ум как ночь и затмевала все. Голова перестала работать. Тело трясло подобно лихорадке. Появилась почти физическая боль. Я буквально лез на стену, чтобы избавиться от этого состояния. Я бился в агонии, пока не стемнело, но все было тщетно. Лишь к вечеру в ум прорвалась здравая мысль: “Помысел придумал не я. Он проник в меня извне. Сделать это мог только сатана. Раз это сделал он, значит есть и Бог, и Он рядом”. Я держался за эту логическую цепочку как утопающий за соломинку. Неимоверным усилием удалось вытащить себя из кровати и отправиться в Коломенское на Великий канон. Служба принесла облегчение, но не переломила болезнь. Возвращаясь домой, я безмолвно выл на луну, лишь бы отогнать этот безумный помысел. Бог меня оставил. Богооставленность мучила всю неделю. В воскресенье стало светлей, но затем все повторилось. Я изо всех сил старался отвоевать частички ума у небытия и восстановить фундамент веры по крупицам - всего того, что было прежде. Иногда помогала логика, иногда молитва, иногда чтение житий, иногда исповедь. Я каялся в этом помысле как в грехе неверия, но ближе по смыслу подходило отчаяние. Помогало Причастие. Оно несло прохладу, которая остужала агонию отчаяния. В итоге я понял, что своими силами не победить, и в полной мере прочувствовал евангельскую молитву: “Верую, Господи, помоги моему неверию!” Так прошел Великий пост. Я балансировал на грани безумия. Это отражалось на моем лице настолько, что школьный психолог заключил, что я влюбился. На Пасху произошло чудо. Помысел просто выключили! Меня вновь наполнили радость и вера. С тех пор я панически боялся Великого поста, боялся, что сатана придет искушать вновь, но приходила лишь память о том безумии. С помощью Божией совладать с ней было легко. Как объяснить мое искушение: неверие, сомнение, богооставленность? Если оно пришло извне, и я с ним боролся, в чем моя вина? По любому тот урок научил меня главному: я ни за что не откажусь от веры в Бога, даже если Он опять меня оставит. Тот урок значил больше, чем сотни уроков Катехизиса. Теоретические раскладки ничего не значили в деле веры. Вера - дар, но человеку требовалось самому отвоевать этот дар - свою веру. Благодаря тому постному искушению моя вера окрепла и сменилась уверенностью в Боге. В семинарии уверенность дополнилась знанием Бога. Интересно, что последует за знанием? Любовь?
Я проснулся в Чистый понедельник. Прошлое напомнило о себе фантомной конвульсией отчаяния, пронесшейся сквозь просыпающийся ум. Я сжег ее молитвой, решительно оделся и двинулся на службу. Службы первой седмицы отличались продолжительностью. Читалась Псалтирь и пространные отрывки из Ветхого завета. Я с радостью переживал каждое слово, будто все говорило обо мне: не послушался Бога, изгнан из рая, продан в Египет, скитался по пустыне с Моисеем, мучился с Иовом. Библия стала моей биографией. Теперь я точно знал, что Бог рядом, и Он помнил обо мне!
- Па, классно, что приехал! Как раз на Торжество Православия. Посидим у актового зала?
- Мама вот прислала шпроты и хлебушка бородинского.
- Спасибо! Как дома?
- Волнуемся за тебя. Пока еще холодно, а ты болеешь. Не разочаровался, сынок?
- Па, не начинай! Я ведь не спрашиваю, разочаровался ты в жизни или нет. Даже если я разочаруюсь, все равно не вернусь в мир. Все хотел тебя спросить, как ты в проводниках оказался с высшим образованием?
- Сыночек, долгая история. Ездил десять лет на работу в трест, как все. Дорос до замначальника отдела. Но мне было не интересно. Начальство видело, что я сам по себе, никуда не рвался, не пил, не воровал, и никуда меня не двигало. Мне хотелось чего-то еще, кроме этой рутины. Я решился начать новую жизнь: развелся, уехал и устроился проводником.
- Па, какая цель была у тебя в жизни?
- Не знаю, сына.
- Помню, как ты закрывался в комнате и читал.
- Да, тогда я и открыл Солженицына. У него романтика, несмотря на все то горе, что он описывал. Вот и захотелось поездить по стране. Постепенно судьба и привела проводником на зону.
- До сих пор не понимаю, как можно добровольно пойти работать в вагон для заключенных?
- У нас его называют “Столыпинский вагон”. В нем не так уж плохо. С пассажирами я не пересекаюсь. Вижу только, как их загружают и выгружают по ночам под дулами автоматов. Я лишь обслуживаю сам вагон и конвоиров. Все они - ребята-срочники из внутренних войск похожи на семинаристов. Моя работа помогла мне понять, что на зону попадают лучшие люди. Большинство сидельцев вообще невиновны.
- Какое самое яркое воспоминание?
- Знаешь, сына, рейсы на Нерюнгри. Я специально просился в последний вагон. Идет поезд по БАМу. Байкал, горы, тайга кругом. Открываешь дверь и смотришь, как вся эта красота уносится вдаль. Лишь железная дорога постоянна как нить, которая все это соединяет. Соединяет прошлое, настоящее и будущее.
- Здорово, но я так и не уловил, какую цель ты преследовал.
- Наверное, никакую. Может, у тебя получится найти ее. В семинарии все ребята целеустремленные.
- Конечно, я задаю вопрос, чего хочу, но ответа еще не нашел.
- У вас цель проще: жениться, стать батюшкой и жить, как все.
- Может и так, но не все так просто. Духовное призвание не укладывается в мирские рамки. Иначе выйдет, что поп - тоже самое, что и проводник.
- Разве нет? Всем надо зарабатывать, чтобы семья жила в тепле и сытости.
- Есть и другой идеал. В Евангелии Господь сказал не заботиться ни о чем. Трава сама растет, цветы сами цветут, звери и птицы сами себя кормят. Никто из них не работает, а живет счастливо. Тем более человек так может, если доверится Богу. Вообще интересную мысль ты подкинул. Жизнь - архипелаг ГУЛАГ, а семинария - один из островков. Я сам себя добровольно заключил в эту тюрьму. Это помогает многое понять. Кажется, я начинаю понимать и тебя.
- Главное, сына, не держи зла на меня. Прости меня, что я вас бросил.
- Па, не за что. Я все понимаю и прощаю. Пойдем к Преподобному, да провожу тебя на вокзал.
- Ребята, новый ректор - добрый!
- И инспектор тоже. Всеволод весь прошлый пост ловил на воротах и карманы обнюхивал в поисках сигарет. Его за это и прозвали Мама. Савва вообще не вылазит из кабинета.
- Мне кажется, что и ректор, и инспектор просто завоевывают наш авторитет и выжидают.
- У нас в хоре прошел слух, что на днях был-таки залет. Кто-то даже стрелял в Академическом корпусе.
- Орлов по пьяни с кем-то поссорился.
- Завтра посмотрим доску объявлений, а то забыли, как тропари выглядят.
- Гасите свет, а то живо вспомните, как они выглядят!
В моем понимании тропарь поэтично и лаконично выражал смысл праздника и личность святого. Например, “Рождество Твое, Христе Боже наш” или “Правило веры, образ кротости”. Наверное, человеческому уму требовалось не больше пяти строк, чтобы уяснить суть. Семинаристы метко прозвали выговоры тропарями. Они лаконично выражали суть события и личность героя. Утром на доске объявлений красовалось два новых тропаря:
За несоответствие духу и задачам духовных школ,
поведение недостойное студента академии,
грубость, лож и изворотливость в общении с инспекцией
отчислить студента третьего курса Орлова Ивана
из Московской духовной академии.
За появление в стенах духовных школ в нетрезвом виде,
пропуск молитв и богослужений, ложь и изворотливость
лишить воспитанника второго класса Колочанина Михаила
стипендии на три месяца, снизить балл по поведению до трех
и вынести последнее предупреждение.
Каждое слово бурлило смысловой нагрузкой, прояснявшей ход событий в Прощенное воскресенье. В первом тропаре “недостойное поведение” - выпивка, ссора и “перестрелка”. “Грубость” - дерзость и мат в лицо помощника. “Ложь и изворотливость” - попытка отмазаться. Во втором тропаре компания напилась, Миша выпил больше всех и проспал службу. В его случае “ложь и изворотливость” значила, что он не сдал собутыльников. Остаться без стипендии не страшило. От бала по поведению вообще ничего не зависело. А вот “последнее предупреждение” - серьезная вещь. Иногда его называли тропарем с величанием. За ним следовал только отпуст - исключение. Любой залет, и Миша поедет домой. Орлов же удостоился отпуста сразу. Тропари подписывал ректор. В большинстве случаев это было его единственное личное знакомство со студентом или сразу прощание. В отпустах всегда фигурировала фраза: “За несоответствие духу духовных школ”, но никто не знал до конца, о чем она.
Системщики толпились у доски с тропарями. В воздухе витало чувство тревоги, страха, опасности и беззащитности. Эти симптомы и называли очкованием. Неужели так проявлялся дух духовных школ? Очкование нарастало всю неделю и разрешилось в субботу.
Я проснулся в шесть утра и неспешно двинулся в Покровский храм на десятку. Я слегка опаздывал на часы, но успевал к литургии. В храме было темно и пусто. Лишь свеча чтеца создавала сферу света. Заканчивался третий час. Вдруг из алтаря возник другой свет. Его луч скользнул по клиросу, по храму, задержался на пустых лавках, мельком ослепил меня и раздраженно исчез. Я занял место у аналоя. Подтянулись другие певцы. В конце шестого часа луч возник вновь. Это был Млях. Он подошел и угрожающе процедил: “После службы все ко мне в кабинет”. Царские врата открылись. У престола стоял ректор.
В кабинете выяснилось: ректор возмутился, что храм пустовал, и приказал взять с нас объяснительные. Я весь день думал, что написать. В итоге получилось: “Я пришел в храм к часам, купил свечи и начал ставить их у икон. Когда появился дежурный помощник с фонариком, он не заметил меня. К началу литургии я стоял на клиросе. Таким образом причиной моего опоздания стало возжигание свечей. Обязуюсь больше никогда не делать этого и смиреннейше прошу меня простить”.
Млях мельком пробежал глазами мою объяву и приобщил ее к другим: “Посмотрим, что владыка ректор скажет”. Впрочем, я понимал, что он ничего хорошего не скажет, прочитав такую левую отмазку, от которой попахивало ложью и изворотливостью. Во мне бурлили смешанные чувства. Было смешно от обещания больше никогда не ставить свечи и страшно от предвкушения наказания. На вечерней молитве я упрекнул своего ангела-хранителя, что он не разбудил меня вовремя, но, по сути, провинился я сам. Оставалось ждать. Неделя прошла незаметно. Очкование притупилось. В пятницу после обеда певцы десятки устремились к доске объявлений. Рядом со знакомыми тропарями на ней висел длинный список фамилий. С замиранием сердца, как на абитуре, я увидел в нем свою. Соборный тропарь (подобно всем святым, в земле российской просиявшим) гласил:
За опоздание на литургию десятка номер шесть
получает строгий выговор и несет следующие наказания:
еженедельное участие в богослужениях до Пасхи,
обязательные работы по разгрузке продуктов и уборка снега.
Наказание было малозначительным. Кажется, ангел-хранитель заступился. Подпись ректора синей ручкой свидетельствовала, что мы с ним как бы познакомились. Вечером у доски объявлений толпились регентши.
- Девчонки, видели новые тропари? Давно таких красивых отпустов не было.
- Орлов - реальный альфа. У него ствол, тачка, кожанка и бизнес по шитью митр. У нас в Пензе таких крутых мужчин можно по пальцам пересчитать. Жаль, его отчислили.
- Натах, он к тебе присматривался. Ты любишь таких мачо.
- Ничего страшного. Есть еще несколько на примете.
- Мне этот бугай не нравился, хоть и бас у него хороший.
- Тогда ищи ботана среди семинариков, которым соборный тропарь за десятку влепили. Они даже отмазаться не смогли за такую мелочь.
Девчонки захихикали. Наташа отделилась от их массы, укуталась в шубу и, таинственно оглянувшись, вышла на мороз. В отличие от других, она знала себе цену. Длинная черная шуба подчеркивала ее элегантность и вдохновляла ум додумывать изящную фигуру под одеждой. Она сознательно подражала классическим роковым дамам, которые сводили с ума поколения. Да что там поколения! Сводили с ума своих создателей, как Каренина Толстого. Мне стало стыдно. Теперь я для нее - потенциальный залетчик.
В пост учебный процесс изменился. Инспекция понимала, что мы недоедали и недосыпали, и добавила в рацион рыбу, а в расписание общие лекции. На лекции по астрономии некий физик из Дубны дерзнул примирить Большой взрыв и библейское творение на примере звезд. В семинарии я редко видел звездное небо. Часто его скрывали облака. Да и выходить из спальни ночью запрещалось. Оставалось довольствоваться звездами на куполах соборов. Когда реальное небо все-таки проступало сквозь подделки, его величие поражало. Его бесконечность каким-то образом вмещалась в нашего Бога. Не об этом ли говорила моя любимая богоявленская паремия: “Как небо отстоит от земли, так отстоит путь Мой от путей ваших, и размышления ваши от мысли Моей?” Было в ней нечто космическое, что расставляло все на свои места, давало ответ на вопрос, почему Бога невозможно понять умом? Бесконечность неба намекала, что ум Господень бесконечно отличался от нашего. Мог ли наш ум проникнуть в бесконечность? Еще меня тревожил вопрос: что за точки мерцали в вышине? Ангелы? А кто тогда мы?
Другая лекция посвящалась творчеству поэтессы с эзотерическим именем Лиля Франкенштейн-Обломова, которое ненавязчиво отсылало к серебряному веку, заблудившемуся среди хрущоб. Мы не ждали шедевров и прихватили подушки, чтобы выспаться. Я предался сладкой дремоте. Голова то и дело норовила сползти со спинки, и приходилось искать комфортное положение. Под ритм елейных четверостиший я вроде нашел его, но вдруг по залу громом раскатился крик! Все очнулись. Кто-то упал с кресла. Лиля торжественно повторила, чеканя паузами значимость своей мысли: “Вы - будущее России!” Такого прямого ответа на свой риторический вопрос “кто мы?” я не ожидал. Сразу наметились пути осмысления. Если живущие постом и молитвой в благородной нищете семинаристы понесут евангельский свет в народ, Россию ждет прекрасное будущее. Нам останется лишь сохранить юношеские идеалы и вдохновение. А вдруг Лиля просто констатировала факт, и мы были этим фактом? Мы такие, какие есть, со всеми пороками, страстями, хитростью, ложью, страхом. Значит, возможно и такое будущее. В общем поэтесса эпично играла двусмысленностью, как весталка дельфийского оракула.
Потом занятия отменили вовсе и собрали всех в актовом зале на защиту магистерской диссертации архимандрита Макария. Все утро он пересказывал содержание своего исследования на тему: “Жизнедеятельность митрополита Макария”. Многие сразу уснули. После обеда выступали оппоненты. Это было интересней.
Светлоярский резонно спросил, откуда у митрополита Макария набралось трудов аж на два тома. Соискатель выкрутился, представив своего тезку Достоевским шестнадцатого века, гением, который переводил и комментировал труды Святых Отцов. Благодаря ему появился Домострой, Четьи минеи, Стоглавый собор, иконопись и знаменный распев. Святитель Макарий представлялся архитектором золотого века русской духовности. Этот пленительный тезис уже был достоин степени магистра. Следом в бой ринулся Осипов:
- Отец Макарий, у вас мало написано об отношениях митрополита с царем. Какова тому причина?
- Мало фактов, а те, что имеются, создают вполне ясную картину. Пока святитель поддерживал царя, он был в почете, а потом ушел на покой ради мирной кончины, в отличие от своего приемника святителя Филиппа, убитого по приказанию Ивана Грозного.
- И что вы об этом думаете?
- По-другому нельзя. Если вставать на путь компромисса с грехом, например, прелюбодеяния царя, это вернейший путь к погибели. Критиковал он царя не потому, что хотел ему зла, а наоборот - добра и исцеления души. Это и отличает святого от обычного человека.
- Как это отразилось в судьбах России?
- Фактически посеяло страх в Церкви на века. Мы не имеем фактов вмешательства Церкви в жизнь страны при царях. Только наши новомученики дерзнули возвысить голос за правду. Нынешние времена - непаханое поле. Надеюсь, мы учим наших студентов жить по правде Божией, противостоять греху и не бояться критиковать власть.
- Спасибо, отец Макарий. Это я и хотел услышать.
Преподавателям было не легко делать такие смелые заявления, поскольку в прошлом они находились под пристальным контролем КГБ. Еще лет пять назад за подобную пропаганду лишали должности. Далее дискутировать принялся Дунаев. Его интересовало раскрытие темы воли Божией и человеческой. Уже сквозь дремоту слышалась его избитая мантра: “Не моя воля да будет, а Твоя; не Твоя, а моя”.
- Толя, меня никак не оставляет мысль, что семинария - это тюрьма.
- Да, порядки схожи: распорядок дня, обязательные работы, ограничение свободы.
- Почему мы тут оказались? Нас ведь не арестовывали, ни судили, ни ссылали сюда насильно. Мы поступили сюда по своей воле.
- В этом и парадокс. Мы заключили себя добровольно. Эдакие узники совести, ха-ха. Вспомни песню “Отель “Калифорния”: “Здесь мы просто узники, и это дело наших рук”.
- Даже спинки кроватей похожи на тюремную решетку, особенно когда Юра стучит по ним палкой, как надзиратель. Вообще в тюрьме много уровней. Мама вот недавно поставила решетку на дверь в квартире. Получается, любая квартира уже тюрьма.
- Развивая эту мысль, можно сказать, что мы сами, наши тела, наш мозг - тюрьма духа.
- Классная идея! Знаешь, в Коломенском есть решетка на окне. Раньше я смотрел сквозь нее на мир и думал, что нахожусь в тюрьме, но недавно понял, что люди на улице живут в тюрьме за решеткой, а я свободен в духовной вселенной.
- Красивый кульбит сознания. С одной стороны, семинария - духовная зона, с другой - островок свободы - Куба в океане тюремного мира. Саша, но все не так просто. Пять минут назад мы думали, что мы в тюрьме, а сейчас считаем, что мы на свободе, и тюрьма вокруг. Кто знает, что мы будем чувствовать через пять минут, через час, утром? Мне нравится твоя идея о духовной вселенной, но ум нужно приучить видеть мир наизнанку, понять и принять свободу, несмотря на то, что этому все мешает.
- Сегодня на сампо обсуждали “Отче наш” и фразу “Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли”, которую прошли на Катехизисе. Кто-то озвучил интересную мысль: “Воля означает не только Промысел Божий, но именно свободу. Воля - синоним свободы, как в воровском пожелании “Вечной воли”. Меня осенило: “Воля Божия ведет к свободе!” Хотя и традиционное толкование работает: “Прошение “Да будет воля Твоя” означает, что следует просить Бога, дабы все, что мы делаем, и что с нами случается, происходило не так, как мы желаем, но как угодно Богу”.
- Поэтому нас называют рабами Божьими. С одной стороны, рабы, с другой, свободные в Боге. Мы добровольно поработились Богу, чтобы стать свободными. В этом отличие семинарии от тюрьмы.
- Иногда пишут, что воля Божия - Его заповеди. Исполнение их есть исполнение воли Божией. Как семинарские правила связаны с заповедями? Вдруг они подменяют заповеди и создают иллюзию того, что есть воля Божия? Где гарантия, что инспекция знает волю Божию? Что если просто жить по любви?
- Наверное, это тоже. Если мы любим Бога и ближнего, то исполняем главные заповеди и совершаем волю Божию. Согласно Катехизису, Бог в любом случае желает нам блага. Стало быть, воля Божия - все, что ведет нас к Богу, в том числе и семинарские правила. Послушания - своеобразные уроки, которые учат отречению от своей воли. Отречение от своей воли учит слышать волю Божию. Воля Божия учит свободе и любви. Как-то так.
- При этом наш выбор противопоставляет нашу волю воле Божией. Выбираем добро - творим волю Божию, зло - противимся ей. Вспомни мой недавний залет на десятке. За него я несу послушание на продскладе. Как связать волю Божию и разгрузку картошки?
- Все просто: разгружая картошку, ты выполняешь послушание, отсекаешь свою волю и познаешь волю Божию.
- Получается, если бы я не проспал десятку, то сразу исполнил бы волю Божию? Но ведь это просто составленное инспекцией расписание.
- Мне кажется, вся жизнь - расписание. Она дана, чтобы учиться слышать волю Божию. Не зря слова “слышать” и “послушание” однокоренные. Опять же согласно Катехизису, воля Божия ведет нас ко спасению. Наверное, с этой точки зрения надо все оценивать, в том числе, расписание.
- Когда сравниваю послушание в Коломенском и в Системе, первое, что приходит на ум - от послушания в Коломенском веяло радостью и любовью. Я люблю отца Святослава, доверяю каждому его слову и выполняю его поручения с любовью, даже если они противоречат здравому смыслу. В Системе от любого послушания веет страхом. Всегда висит угроза наказания, и нет любви.
- В Системе нет настоящих духовников-проводников воли Божией. Поэтому все действуют наощупь, как слепые котята. Отсюда и страх. Не удивлюсь, если инспекция сама всего боится не меньше нас. Впрочем, ты сам читал в Патериках, что даже бесцельное послушание полезно, поскольку учит отсекать свою волю. С этой точки зрения послушания в Системе тоже полезны.
- Анатолий, Александр, вот вам пример. Через пять минут надо гасить свет и ложиться спать. Это послушание Системе. Хорошо это или плохо?
- Наверное, хорошо, товарищ староста. Во-первых, не залетим, во-вторых, выспимся, чтобы завтра учиться на свежую голову. А может быть и плохо, потому что приходится заканчивать душеспасительную беседу.
- Отцы, вот вам воля Божия: гашу свет!
Приближению Страстной седмицы сопутствовало нарастание страстей. Я стал замечать, что не мог оторвать взгляд от регентш, вилявших шубами, как хвостами, и грезил, как снимал с них эти шубы.
- Че, Санек, все читаешь свой журнальчик?
- Не, Паш, уже два месяца не читал.
- В новом номере Деми Мур напечатали. Она круче Шерон Стоун.
- Как в детском споре: замочит ли ниндзя терминатора?
- Найди себе бабу! Вот я на выходных опять к Лизке поеду.
- Смотри, Паша, наживешь проблемы. Наверное, вы уже целуетесь?
- Зак, и целуемся тоже. Можно подумать, вы с Леной как брат с сестрой? Ха-ха.
- Друзья, везет вам! Может, мне к регентше подкатить?
- Санек, конечно! Чего робеть? Вроде все они недотроги. Не пойму, кто девок портит. Ха-ха.
- Тебя не смущает, что они семинариков отшивают? Найди себе кого-нибудь скромней.
- Ага, чем скромней они выглядят, тем развязней себя ведут! Поверь!
- Надо подумать. Чувствую, надвигается что-то. Может, весна, а может, влюбленность.
- Смотри на вещи проще и действуй!
Как только чтец прочел фразу из Жития: “Подвижник изрек,” в зал вошел Млях и продолжил повествование: “Так, мля, десятка, та самая, которая опоздала на службу, да, они знают, о ком я, завтра вместо всенощной выходит на послушание! Придет фура с рыбой. Надо разгрузить, пока рыба не испортилась. Все певцы должны отметиться у меня в кабинете!” Млях вышел, и чтец продолжил: “Сказав сие, бес удалился”.
- Вот, Паша, договорились на непостные темы. Буду разгружать рыбу на Вербное.
- Прими это как апостольское призвание - апостолы тоже рыбу ловили, а я, пожалуй, побегу на электричку, пока в сеть не попал.
Фура пришла после обеда. Старшеклассники сразу отмазались, а дюжина перваков в трофейной немецкой форме, подобно галилейским рыбакам, встретила груз. Сморщив нос, водила открыл створки и отпрыгнул. Из недр посыпались склизкие сазаны и удушающе пахнуло гниющей рыбой. “Так, рабы Божии, глаза бояться, руки делают. Вперед!” - скомандовал дежпом и удалился. Я полез внутрь, как Иона во чрево кита. Работа закипела. Тухлые сазаны выскальзывали из рук, но я быстро приноровился. Омерзение и тошнота незаметно прошли. Горечь от пропуска праздничной всенощной сменилась молитвой. Разгружать гнилую рыбу - воля Божия? Чему она учит? Очевидно, мне преподавался урок самоотречения, умерщвления своей воли и смирения. Послушание действительно работало. Чудесным образом уровень рыбы снижался. Когда стемнело, на полу осталась лишь склизкая вонючая жижа. Только закончив работу, я заметил, что пропитался этой жижей как тухлый сазан. Когда мы подошли к бане и увидели замок, эмоций уже не было. Мы отправились спать, как есть. По дороге мороз сковал мокрую одежду коркой. Это помогло снять ее. Зажав носы, соседи сочувственно смотрели, как я укладывался на гноище. Мне было все равно. В душе царил покой. Хотелось верить, что Бог призвал меня к апостольской проповеди через ловлю рыбы, и нам предстояло кушать этот улов.
- “Се жених грядет в полуночи и блажен раб, егоже обрящет бдяща, недостоин же паки его же обрящет унывающа, блюди убо душе моя, да не смерти предана будеши и царствия вне затворишися, но воспряни зовуще: свят, свят, свят еси Боже, Богородицею помилуй нас!”
- Когда ты знаменный распев выучила, мы же только обиход репетировали?
- Я до регентской знаменным увлекалась. Мне это песнопение особенно нравится. С его помощью легко себя оценивать, мудрая ли я дева или безумная.
- И кто ты?
- Наташ, я скорее безумная, но иногда бывают проблески ума.
- Смиряешься, мать! Или тебе нравится слово “жених”? - на щеках Наташиной подруги проступил румянец, - обещала ведь рассказать про своих женихов!
- Прости, Наташа, разочарую тебя. Женихов у меня не было. Нравился один пономарь у нас в Ростове. Встречались несколько раз. Он парень умный. С ним интересно. Обсуждали судьбы Православия, Святых Отцов, Булгакова. Меня в нем привлекал самостоятельный критический ум. Он даже не собирался становиться священником, потому что не хотел приземляться. Мне пора было поступать сюда. Все сошло на нет. Изредка переписываемся.
- Занятная благочестивая история. Только не говори про рай в шалаше с милым. С женихами всегда так: либо умный, но нищий, либо глупый, но богатый. Хотя бывают исключения, на что я надеюсь.
- “Чертог твой вижу, Спасе мой, украшенный и одежды не имам да вниду в онь, просвети одеяние души моея, Светодавче, и спаси мя”.
- Кстати, девчонки, “одежды не имам”. Давайте после Пасхи поедем в Москву каких-нибудь платьиц приглядим.
- Хорошая мысль, мне новые чулки нужны по теплой погоде гулять. Парней надо срочно искать, чтобы нас свозили.
- Наташ, ты-то что беспокоишься? Вильнула хвостом, тебя сразу половина академии в столицу повезет.
- Девчонки, давайте лучше съездим на природу в Александров. Погуляем, слободу посмотрим. Надо же как-то весну встретить. Я сегодня прошлась вокруг лавры. Такая красота! Солнышко светит. Снег не собирается сдаваться, но с ним яростно борются ручьи. Когда солнце пригревает, их так много появляется отовсюду, из-под каждого сугроба. Некоторые как полноводные реки. Идешь по улице и видишь воочию: северная весна неизбежна. Так приятно на душе!
- Тебе, мать, надо стихи писать, как Ахматовой. Найди себе семинарика, и пускайте кораблики по лужам. Хи-хи.
“Господи! Верую, помоги моему неверию! Во мне столько страстей! Не осуди меня! Целую Твой крест, как Иуда, ибо предаю Тебя, предаваясь страстям. Научи меня видеть мои грехи и бороться с ними! Прости меня! Объясни, что есть покаяние!” - c такими мыслями я засыпал в Великий четверг. Ночь выдалась беспокойной. Почти как в сказке мне приснилось три сна. В первом я ехал в зимнем автобусе. В салоне горели тусклые лампы. От холода не хотелось шевелиться. Неподвижные пассажиры были укутаны в шубы. Окна покрывал толстый слой инея. Я оттаял дыханием маленькое оконце. За ним зияла темнота. Было не ясно, ехал автобус или стоял. Не происходило вообще ничего. Пассажиры превратились в ледяные статуи. Во втором сне я уже ехал в замерзшей электричке. В ней курила, пила и материлась злобная гопота. Я замер ледышкой в испуге. Вдруг они меня заметят. В третьем сне приснилось зябкое метро в час пик. Я бессмысленно и бесконечно катался по Кольцевой ветке. Люди входили и выходили, а я не мог пошевелиться от холода и превращался в статую.
Эти сны объединяло студеное безмолвие, как у Данте. Такие образы вполне подходили для описания русского ада: вечное путешествие сквозь зиму в автобусе, вечная поездка в замерзшей электричке, вечная давка в метро на Кольцевой. (Каким кругом Данте сделал бы Кольцевую линию?) Они логично развивали идею кошмара, где Млях поймал меня на страшный суд.
Если существовал русский ад, должен быть и русский рай. Вдруг Китеж - место, где можно комфортно и безопасно провести вечность, пируя и славословя Бога - попытка русского осмысления рая, Царство Божие по-русски?
От плащаницы в Великую пятницу веяло Победой. Казалось, всюду струился золотой свет. Он был готов прорвать дамбу реальности и затопить мир, обессмысливая споры про ад и рай. На любимой литургии в Великую субботу в уме звучал знаменный ангельский хор: “Да молчит всякая плоть человеча”. Пасха 1996 пришлась на четырнадцатое апреля. Сперва темный храм наполнился шепотом: “Воскресение Твое, Христе Спасе”, а следом взорвалось неудержимое: “Христос воскресе из мертвых!” Долгожданное “Христос воскресе!” и “Воистину воскресе!” кричали все. Кричал я. Ректор улыбался. Улыбалась инспекция. Все сияли радостью. Дотянули. Дожили. Доучились. Допели. Прошли страсти, очкование, сомнение, уныние, будто их не было. Падение неизбежно сменяло восстание. Смерть неизбежно сменяло воскресение. Воскресение души. Оно разрывало реальность и было реальностью. Волну пасхальной радости было не остановить. С ней пришла любовь. Океан любви.
9. Перелом.
- Христос васкрсе!
- Воистину воскресе.
- Можно поцеловатися?
- Только в щечку.
- В щечку-таки в щечку! Чмок.
- Ой, щетина колется. Хи-хи.
- Сбрить?
- Нет, мне так нравится. Не хочу тебя сразу менять. Что предлагаешь?
- Поехали в Москву! Гулять на Красной площади. Зайти в магазин, ресторант. Сделать вам пасхальный дар.
- Мне нравится твой план. Успеем вернуться к отбою?
- Не боитесь, Наталья, дежпом - мой друзья.
- Зоран, это обнадеживает. Так едем же!
- Наталья, мне надо двадцать тысячей рушлей, а то у меня доллары. Одолжите? - Наташа еле заметно напряглась, но женская логика победила.
- Вот последние десять тысяч мама прислала.
- Не волнуйтеся, отдам, как увидеть обменник.
- О, первый ряд в автобусе свободен. Садимся скорей!
- Часто ездить в Москву?
- Сама не часто, только если приглашают.
- Приглашать часто?
- Да. Приходится выбирать.
- Значит, вы выбрать меня?
- Пока не знаю. Посмотрим.
- Мне это льстите.
- Расскажи о себе, мы почти не знакомы.
- Я родом из Субботицы на юг Сербии. У меня брат - Горан. Мама - хозяйка. Папа - водитель. Ходить на службы в собор. Иподьяконствовать у владыка. Он послать учиться в сюда. Он нас очень любить и помогать.
- Это хорошо. Сколько у вас комнат в квартире, если такая большая семья?
- У нас несть квартиры. Мы жить в одном большом доме. У нас поле, куры, корова, две козы и лошадь.
- Значит вы живете в деревне, а не в городе?
- Да нет же, в городе. У нас все в городах так жить.
- Интересно. И сколько ваши родители зарабатывают?
- Раньше хорошо. На все хватать. Нынче у нас бедно. Работы нет. Народ злой. Свое хозяйство выручать. Лишь бы не было войны.
- Откуда у вас деньги? Родители шлют?
- Владыка.
- Наверное, он и приход обещал?
- Да, в самом центре.
- Вот и ВДНХ. Возьмем такси до ГУМа?
- Давай лучше метро. Я станции любить - они красивы, особенно Арбат. Какая больше всего ты нравиться?
- Я не задумывалась. Я на людей внимание обращаю. Посмотрите, как девушка одета: элегантная шубка, короткая юбка, кожаные сапожки. Надеюсь, в ГУМе такие продают.
- Гм. Искать обменный пункт.
- Ой, что это за фантики?
- Это сербские динары. (Прошло полчаса). Досадно. Они не менять. Наташа, можно у тебя еще занять. Я завтра отдать, или динары бери.
- Зачем они мне?! Разве у вас нет долларов?! Мы так не договаривались! Я возвращаюсь в Посад!
- Подожди, подожди пожалуйста. Карманы проверю. О, вот двадцать баксов завалялось.
- И что предлагаете с ними делать? Их даже на кофе не хватит, не то что на шубку.
- Наташа, ты меня не так поняла. У меня есть деньги. Просто сегодня так получилось. Но я знаю магазин неподалеку, где продают модную одежду из Европы. Пойдем!
- Идемте, но это ваш последний шанс. Вы меня уже порядком расстроили.
- Прости меня!
- Подумаю в магазине.
- Вот он. Осторожно ступеньки, потолок низкий. Название модное: “Second Hand from Europe”. Вся моя одежда отсюда.
- Впечатляет. Посмотрим на ассортимент. Вот неплохой полушубок. Что-то очень дешево. И пахнет как из бабушкиного чулана. Ношеный что ли?
- Здесь все ношеное. В Европе такая традиция - поносил, отдай другому.
- Зоран, можете считать меня дурочкой, но я прекрасно знаю, что такое “Second hand”. Это одежда для бомжей. Мне просто было интересно раз в жизни на это глянуть. Теперь все понятно. Ищи-ка ты лучше крестьянку в своей сербской деревне. Она тебе больше сгодится на роль матушки. Зайду в ГУМ, куплю себе чего-нибудь. Надеюсь, не помрешь с голоду на обратном пути, а то могу на чебурек пожертвовать.
- Наталья, постой! Приглашаю тебя на ужин к нам в полтинник. Нажарим картошки. У нас отменная домашняя сливовица. Познакомлю тебя с братом Гораном.
- Повторю свой совет: найди себе крестьянку в сербском “Second hand”. Может, она будет не против. Good luck and good bye. Зря претворялся, что по-русски не говоришь.
- Как съездила?
- Подруга, не спрашивай. Хуже не придумаешь. Стыдно сказать. До сих пор чувствую себя униженной и оскорбленной. Лучше про свою поездку расскажи.
- Александров выше всяких похвал! С погодой повезло. Весна. Листочки распускаются. Радостно на душе. С монахинями познакомилась. Добрые, отзывчивые. Говорят: “Почаще приезжай!” К ним семинаристы захаживают. Наконец-то посмотрела храм, где пел Федор Крестьянин.
- Да, сестра, ты сама стала похожа на монашку. С тобой что ль съездить в следующий раз.
Светлая седмица в лавре - особое время. Грело солнце, набухали почки, распускалась листва, и уже ничто не напоминало о недавней зиме. Царило всеобщее веселье. Песнопения птиц выражали пасхальную радость. Полифония природы резонировала небесной гармонии. Без умолку трезвонили колокола. Любой желающий мог подняться на колокольню и ударить “во все тяжкие”. Семинарасты с удвоенной силой ревели на службе: “Приидите, пиво пием новое!” Каноны Системы не действовали. Дух духовных школ отдыхал. Многие разъехались по домам. Семинария опустела. Первым вернулся Толя и сразу объявил:
- Братья, женюсь!
- Поздравляем!
- Не рано ли? - парировал доктор Смертный.
- Покажи фотку невесты! - озаботился Мельник.
- Пригласишь на свадьбу?! - подпрыгнул Байкер.
- Молодец, Анатолий! - отечески порадовался Василий.
- Когда? - вопросил кисло-сладко Труф.
- Третьего июня. Приглашаю всех!
- Ура! Надо обмыть!
- Я полную сумку привез!
- О!
- Братья, смотрите, чтоб без греха.
- Какой там грех, Игорек? Закладывается фундамент новой жизни. Нельзя же все время думать о смерти, даже с твоей фамилией.
- Выключаю свет через пять минут.
- Христос воскресе!
Я накрылся одеялом и радовался. Радовался, что одиночество миновало. Жизнь ожила - наша общая Пасха.
После Пасхи быт упростился. Послушания, вахты, столовая, десятки остались, но пели только первоклассники. Дважды в неделю мы сдавали экзамены. Интеллектуалы подметили, что в английском Оксфорде сдавали по два экзамена в день, и в этом “русский Оксфорд” уступал. Сравнение русских духовных школ с Оксфордом принадлежало англиканскому богослову девятнадцатого века Уильяму Пальмеру. Что оценивали на экзаменах? Знания? Веру? Память? Дикцию? Ответственность? Послушание? Соответствие духу духовных школ? Близость к Богу? Богопознание? Любой ответ представлялся иллюзорным. Страхи абитуры вернулись: вдруг не достоин, вдруг не сдам, вдруг опять черта, за которой неизвестность? В поисках ответов я подавал записочки преподобному Сергию.
День победы девятого мая вкрался в экзамены приятной отдушиной. В семинарии стояла подозрительная тишина. Все куда-то испарились. Я сидел в классе один и перечитывал Новый завет. Экзамен принимал архимандрит Георгий. Вопросы выходили за рамки традиционных бесед о браке и монашестве. С улицы доносился шум народных гуляний. Концентрироваться было выше моих сил. Часы пробили четыре. Я пошел искать компанию. Витя спал. Паша дежурил в столовой. Вася, Рома и Юра прятались в лавре. Лева, Вова и Тема пили портвейн на монастырском кладбище. Один лишь Толя был погружен в учебу. Мы поняли друг друга без слов. Спустя пять минут две согбенные фигуры устремились в магазин.
- Народ веселится, а мы в классе целый день. Тоскливо на душе.
- Зато к экзаменам подготовимся.
- Чего там готовиться? Пересказать Новый завет, и все.
- Так-то да, но все-таки надо готовиться за послушание.
- Шум веселья опять напомнил, что мы за решеткой.
- Че пить-то будем? Может, “Мартель”?
- У меня денег не хватит. Водочки и пива в самый раз.
- Может, хотя бы шампанского? Праздник ведь. Водка с пивом совсем по-пролетарски.
- Закуску возьмем?
- Я уже взял хлеб с луком в столовке.
- Есть правильный ларек, где я Fax покупаю. Они и водкой торгуют.
Две банки Fax и шампанское дружно легли в сумку. Она заметно потяжелела. Мы занялись выбором водки на полке за решеткой. Зарубежные “Финляндия” и “Абсолют” превышали наши возможности. Рядом стоял десяток отечественных сортов по одинаковой цене. Мой взгляд остановился на бутылке с красочным советским гербом и соответствующим названием “Советский союз”. При виде ее Толя поморщился, но возражать не стал. Вскоре две согбенные фигуры с побрякивающей торбой двинулись к Музею детской игрушки. Гуляющая толпа напоминала бурную реку, которую мы переходили вброд. Мы направлялись на смотровую площадку, где завершалась традиционная прогулка. Обычно семинаристы пили там под вечер. К моменту, когда солнце скатывалось за лавру, измененное сознание достигало точки, в которой казалось возможным управлять мирозданием силой мысли. Как Иисус Навин останавливал солнце, так и семинаристы останавливали закат. Поэтому место называлось “ЦУЗ” - Центр управления закатом. Мы расположились за кустами с видом на лавру. Вокруг гуляли шумные компании. Стрельнувшую пробку шампанского никто не заметил.
- Толь, почему ты решил начать шампанским?
- У меня на днях был день рождения. Захотелось отметить, а то совсем тоскливо.
- Что ж ты не сказал!? Мы бы что-нибудь сообразили.
- Зато сейчас хорошо сидим.
- С днем рождения!
- Спасибо.
- Интересно, что люди думают, глядя на нас со стороны. Два интеллигентных юноши энергично глотают шампанское и заедают черным хлебом.
- Думают, что семинаристы. Ха-ха.
- Обидно. Все с девчонками, а нам нельзя.
- Если очень хочется, то можно. Хочешь, позовем столовских пока не поздно?
- Боязно. О чем с ними говорить? О Боге? О философии? Об истории? С регентшами еще можно.
- Будь проще. Столовские сговорчивей, а регентши себе на уме. Ты для них никто. Они с сербами дружат - перспектива свалить за бугор. А у нас - “Советский союз”. Вообще с редкой девушкой можно говорить о высоких материях. Мне повезло с невестой. Но в большинстве случаев после пятиминутки философии все сводится к деньгам. Затем все зависит от силы убеждения: либо поцеловать, либо расстаться друзьями. Ты, Шура, все-таки склоняешься к женитьбе?
- Не знаю, Толь. Как и первого сентября стрелка компаса вертится меж двух полюсов. Весна - гормоны туманят мозг. Конечно, хочется общаться с девушкой. Посмотри вокруг! Столько красивых! Но хочется именно родственную душу найти, чтобы общаться без напряга на любые темы. Поэтому регентши предпочтительней. Они хоть понимают духовный дискурс.
- Тебе надо искать особенную.
- Вот я и не определился. Наедине с Богом комфортней. Мы прожили целый год как монахи: постимся, молимся, ходим на службы, несем послушания, боремся со страстями. Жить можно. Значит, монахом быть не сложно. Я интроверт и склонен к одиночеству. Монах - от слова “монос” - один. Может, в этом и есть глубинный смысл монашества - быть одному, чтобы оставалось место для Бога. Интровертам это дается легче. Если так, все мои романтичные мечты об идеальной регентше - не более, чем искушение. С искушением нужно бороться.
- Тебе тяжело определиться, поскольку ты забываешь, что Система - обыкновенное учебное заведение, хоть и с духовным уклоном. Например, питерская Система в центре города. Там процент браков среди студентов намного выше. Так что не идеализируй. Система - не монастырь. Когда вступаешь в монастырь, даешь серьезные обеты на всю жизнь: послушание, целомудрие, нестяжание, и всю жизнь борешься со страстями в надежде сохранить эти обеты для встречи с Богом. Откуда ты знаешь, что Бог тебе уготовал? Ты еще восемнадцатилетний отрок. Хочешь сделать серьезный жизненный выбор, молись, чтобы Господь открыл тебе Свою волю.
- Пожалуй, ты прав. Целомудрие - целостность ума важно и в семейной жизни.
- Да, у брака и монашества много общего.
- Переходим на водку? Передай луковицу пожалуйста.
- Водка хороша по этой цене. Дай хлебом задышать.
- Теперь бухаем как все. Смотри, та компания тоже водку пивом запивает под гитару. Почему мы так не можем? На площади концерт. Сходим послушать?
- Шура, ты сам себе противоречишь. Про целомудрие только что вещал, а теперь хочешь нырнуть с головой в пучину попсы. Ха-ха.
- Да, Толя, я грешен. Водка вскрывает мою подлинную греховную сущность. Часто думаю на эту тему. В детстве от алкоголя приходило просветление и радость, потому что душа была чище. В каком-то смысле приближался к Богу.
- Об этом в Писании сказано: “Вино веселит сердце человека”. Раз веселит, то и другая цитата в тему: “Возвеселится сердце мое о Господе”.
- Теперь понятно, почему чистые сердцем видят Бога. Если у меня грязное сердце, то Бога не видно, пей-не пей.
- Более того, если сердце грязное, можно бесов увидеть. Фольклор называет их зелеными человечками. Цвет от напитка зависит. Непаханое поле для лабораторных работ. В семинарии следует ввести новый предмет - Богословие вина.
- Ты прав, Толя, искушение попсой отпало. Намного приятней сидеть здесь и смотреть на закат.
- Ага. Дай пивом запить. Fax - хороший напиток!
- Че-то поплохело - тошнит.
- Ты что, Шура!?
- Не бойся, это мое любимое занятие.
- Ты эпикуреец. Ха-ха.
- Я перышком не пользуюсь.
- Иди уже, не порти аппетит.
- Толя, смотри, смотри! Бабы переодеваются в кустах! Смотри! Сиськи! Настоящие голые сиськи! Вот это да! Впервые в жизни сиськи увидел! Вот это День победы!
- Где ты их увидел-то, голых баб с сиськами? Вроде выпили всего-ничего.
- Вон, в кустах!
- Точно! Вот так народные гуляния! Понятно, откуда Есенин черпал вдохновение. Напивался и подсматривал за крестьянками. Шура, ты лучше не смотри, чтобы душу не пачкать. Ты хоть целовался с девушкой?
- Не довелось.
- Тем более храни целомудрие. Да и смотреть там не на что. Доярки прихорашиваются, чтобы на них пьяные комбайнеры клевали.
- Толь, такое ощущение, что в помойку окунулся. Сразу нахлынула тоска. Как бы это исповедать?
- Шура, любые грехи против седьмой заповеди опасны тем, что их стыдно исповедовать, и они превращаются в смертные грехи. На это блудный бес рассчитывает, чтобы человек остался грязным.
- Разве не грязных людей пришел спасти Христос?
- Да, но не зря старцы говорят: не согрешишь - не покаешься, не покаешься - не спасешься.
- Толь, меня осенило! Это знак Божий! Финал первого класса - не духовное откровение, а откровение сисек! Господь показал, что я грязнее грязи и недостоин Его, недостоин семинарии?
- Шура, забей, все мы грешны. Семинария - банальная путяга без всякой мистики.
- Нет, Толь, я теперь реально очкую. Вдруг Господь меня отверг?
- Посмотри на закат и все поймешь. Солнце сияет над всеми: и праведными, и грешными. Так и любовь Божия. Она изливается даром на всех. Был бы я Иисусом Навином, удержал бы этот невечерний свет на час-другой, а то похолодало.
- Да, надо двигаться домой. Здорово! Вроде достигли состояния измененного сознания.
- Когда море по колено? Ха-ха.
- Нет. Мир виден наизнанку. Не могу объяснить, как. Просто ясно, где свет, а где тьма.
- Это салют начинается.
- Нет, я о другом. Ну ты меня понял. Если салют, значит уже десять вечера. Надо спешить. Успеем к отбою?
- Пойдем через семинарский сад. Так быстрей.
- Смотри, в сто семнадцатой окно открыто. Не высоко. Полезли! Толь, давай за мной. Держи руку!
- Шура, не юродствуй. Тут дверь открыта.
Человек в измененном состоянии сознания неадекватен. Спальня была передо мной. Оставалось закинуть ногу на подоконник, но образ открытой двери перевесил. Хватка ослабла, и я провалился в темноту. Мгновение приятной невесомости сменилось жгучей болью в левой ноге. Невзирая на нее, я, ковыляя, побежал за Толей. Главное - мы успели к отбою и не нарушили распорядок! Я нырнул под одеяло. Все мое бытие тут же сморщилось в агонии, несмотря на алкогольную анестезию. Толя позвал доктора Смертного осмотреть распухшую ногу. Игорь небрежно заключил: “Вывих, к утру пройдет”. Я почти поверил, но Толя не унимался: “Игорь, какой вывих, смотри, нога кривая! Юркова позову”. Вердикт последнего был удручающе неумолим: “Перелом лодыжки со смещением. Вызывайте скорую. Надо срочно в больницу”.
Все засуетились. Контроль над событиями начал ускользать. Я доверился потоку. Сразу прилетел вертолет с волшебником из мультфильма про Чебурашку. Каждый оборот винта уносил сознание вверх по спирали над морем боли и тюремных кроватей. Откуда-то сбоку расфокусированным взглядом смотрел Рома. За спинкой кровати он походил на зэка. Теперь я точно был свободен. “Господи, прости меня! Я грешнее всех, особенно в этой беспомощности. Мне страшно. Господи, в руки Твои предаю дух мой! Да будет воля Твоя! Пусть теперь царствует Твой Промысел. Господи, Ты посетил меня Сам. Мой любящий Иисусе, Ты вновь рядом!”
В спальню зашел дежурный помощник Корабельников. Ему доложили обо мне. Он наклонился и неожиданно по-отечески спросил:
- Как ты, раб Божий?
- Вроде ничего, только нога болит.
- Конечно болит, ты ж ее сломал. Не волнуйся, я уже вызвал скорую. Свозят в травмпункт, наложат гипс, до свадьбы заживет. Где ты умудрился ее сломать? - в моей голове рефлекторно соткалась отмазка, хоть я и не представлял, как рационально объяснить даже себе, что выпал со второго этажа.
- Смотрел салют в семинарском саду, а на обратном пути поскользнулся на лестнице и упал.
- Понятно. На лестнице? На какой?
- У реки.
- Ты эту историю отцу Савве расскажи. Может, он поверит.
- Скорая ждет! Берем Санька на руки и понесли! - Паша и Витя понесли меня бегом по коридору. У выхода стоял отец Савва. Я сверхъестественно напрягся, чтобы выглядеть трезвым и потянулся за благословением. Савва испуганно отстранился.
- Ту-та, ту-та, сколько выпили-то, раб Божий?
- Да я трезвый!
- От вас сивухой несет за версту! С кем пили?
- Я не пил!
- Ну мы с вами еще побеседуем.
Мое лицо исказила гримаса боли, и Савва решил больше не мучить. Друзья бережно положили меня на кушетку в уазик, и я вновь провалился в темноту. Или в темницу? Когда я очнулся, меня куда-то катили в инвалидном кресле по бетону. ЦРБ - цельно-рубленый бетон? Центральная районная больница.
- Че, сынок, ногу сломал? Как же тебя угораздило? Ничего, мы тебя вылечим. Сейчас рентген сделаем и гипс наложим. До свадьбы заживет, - в ответ меня феерически вырвало коричневой смесью черного хлеба, лука, шампанского, водки и пива. Наступил катарсис, и я почти протрезвел, - что ты пил-то, сынок? Муть-то какая. У тебя кишки наружу лезут?
- Нет, бабуль, шампанское с хлебом.
- Сразу видно - голодный семинарист.
Санитарка катила меня мимо бесконечных дверей, в которых мелькал калейдоскоп фильма ужасов. В покрытых белым кафелем кабинетах, как зомби, корячились в агонии жертвы Дня победы - солдаты, павшие в битве с зеленым змием. Кто-то был залит кровью. Кто-то прижимал повисшую плетнем руку. Кто-то брызгал кровавой слюной из разорванного рта, яростно матерясь. Кому-то зашивали проломленную голову. Кто-то неистово корчился привязанный к койке. Кто-то ползал по полу в бурой луже мочи и крови. Кто-то кидался на врача с ножом в руке. К ним присоединился я - потенциальный пастырь к потенциальной пастве.
Рентген подтвердил диагноз Юркова. Про меня надолго забыли, и я уснул, а когда проснулся, та же бабулька гипсовала ногу. Затем меня отвезли обратно в семинарский изолятор, где я провалился в радужные сны о том, что проснусь здоровым.
В семь утра за окном пылало майское солнце. Я пошевелился, но пронзила нестерпимая боль. На душе вновь сделалось радостно и грустно. Радость - от близости Бога, который посетил меня страданием. Весь год Он испытывал меня недугами, проверяя верность выбору, и наконец пришел Сам. Его посещение остудило страсти, как ледяная вода. Грусть - от угнетавшего страха, который материализовался. Перелом в пьяном виде - яркий залет, грозивший отчислением. Что сказать отцу Святославу, маме, инспекции? Господь наказал меня за блудные помыслы, кипевшие в душе целый год? Вчерашние сиськи стали последней каплей? Неужели Бог отвернулся за мое противление духу духовных школ, и настал конец обучения? Наверное, так Христос отрезал иссохшую ветвь от виноградной лозы, как садовник. Мою рефлексию прервали Витя и Паша.
- О, Санек, живой?! А мы хотели заказать сорокоуст за упокой. Ха-ха. Как ты?
- Да вроде ничего, протрезвел, но больно. Не знаю, что теперь делать. Вещи собирать?
- Брось! Вчера все пьяные были. Твой залет не в счет. Ноги все ломают. Ты искупил вину кровью. Второй раз Система не наказывает, как и снаряд дважды в одну воронку не бьет.
- Спасибо за утешение, друзья. Вдруг Господь меня отверг? Теперь я экзамены не сдам.
- Не переживай, мы тебя на руках отнесем. Новый завет? Отец Георгий - старец, сразу поставит пять за преданность предмету. Садись на руки, поехали! - я едва не расплакался, что в этот трагический момент со мной были мои друзья, настоящие друзья.
Когда меня принесли в класс, народ оживился. Подбадривали все, а староста в шутку обещал не назначать на послушания. Вошел отец Георгий. Мы пропели “Царю Небесный”. Экзамен начался. Нога агонизировала, я покрылся потом и боялся потерять сознание. Когда спустя час прозвучала моя фамилия, класс замер. Волевым усилием я отодвинул стул и, опираясь на парты, поковылял к доске. Это выглядело героично и комично. Напряжение сменилось улыбками. Отец Георгий протер очки.
- Раб Божий, что с вами? Вы уверены, что готовы отвечать?
- Да, батюшка, готов. Просто вчера ногу подвернул.
- Хорошо, тяните билет.
- Тринадцать. Исцеление расслабленного, - я пересказал, как товарищи принесли расслабленного к Иисусу и спустили в комнату через дыру в крыше.
- Билет вы знаете. Задам дополнительный вопрос. Что пишет святой апостол Павел про болезни?
- “Кого любит Господь, того наказует. Биет же всякого сына, приходящего к Нему”.
- Вижу, что предмет знаете не только умом, но и сердцем. Садитесь. Пять.
Я ликовал. Когда Паша и Витя несли меня обратно в изолятор, у входа в академию встретился отец Савва.
- Ту-та, ту-та, ну вы, раб Божий, даете! В таком состоянии сдавать экзамен! Мы думали, вас придется отчислить за пьянство, но мы за вами еще понаблюдаем, как вы будете себя вести.
- Благословите, отец Савва.
- Бог благословит, - благословение походило на щедрую щепотку соли - евангельской солью не пересолить!
Обстановка в изоляторе напоминала военный госпиталь. Из каждого угла доносились стоны раненных. Их истории были гротескны. Кто-то сломал ногу, копая огород. Кто-то поскользнулся на последнем не растаявшем кусочке льда. Кто-то упал под тяжестью мешка с картошкой. Кто-то поломался, заготавливая дрова. Свирепствовала эпидемия переломов. Костылей на всех не хватало. Вечером заглянул Толя. Несколько минут мы сидели молча.
- Шура, прости меня.
- Ты что, Толь, я сам виноват! Теперь не попаду к тебе на свадьбу.
- Устроим попразднство и отметим твою свадьбу.
- Шутник. В любом случае не будем мешать водку с пивом. Ха-ха.
- Духовно посидели.
- Помнишь, говорил тебе, что не могу избавиться от очкования? Видать, я предчувствовал такое развитие событий. Страх нарастал и нарастал. Первый звоночек - залет в десятке. Вчера - кульминация. Все разрешилось. Произошло все, что могло произойти. Отчислят или нет - уже не зависит от меня.
- Брось, обычный перелом. Через месяц будешь бегать. По поводу страха у меня родилась теория. Инспекция нагнетает его сознательно, чтобы мы постоянно чувствовали себя виноватыми. Таким образом они пытаются культивировать в нас страх Божий, как им кажется. Но это тупиковый путь. Страх Божий бывает только от любви, и только если Святой Дух зальет его в сердце. Все остальные страхи - демонический суррогат.
- Может и так. В системном очковании точно нет любви. Но на животном уровне он закладывает основу, как в экспериментах с крысами: пойдешь не туда - получишь электрический разряд.
- Возможна и противоположная реакция - лицемерие. Среди духовенства таких много.
- Пытаюсь понять, чему я научился в духовном плане. Целый год всего боялся, но боялся именно Системы. Боялся ли Бога? Не уверен. Он ведь родной, чего Его бояться? Даже этот перелом не посеял страх, а наоборот - радость, что Господь посетил. Бьет - значит любит. Страх перед Системой чудесно исчез. Если отчислят, Господь не оставит. Благодаря Мляху я инспекцию понял и простил. Они все-таки хотят нам добра, хотят сделать нас лучше.
- Хорошо, что ты благочестиво смотришь на вещи. С годами становишься смелей. Нет смысла очковать. Ректор, Кекс, помощники - обычные люди, не звери. Чего их бояться? Это все равно, что бояться бабульки, которая чистит семинарский сортир. Шура, возьми мой плеер послушать, чтоб не скучать. В нем радио есть. Ахмед мне его починил. С ним забавная история произошла. Я дал ему плеер послушать. Он врубил Рахманинова на полную громкость. Староста Змей попросил сделать тише. Ахмед - ноль реакции. Змей сорвал с него наушники и швырнул об стену. Плеер так эффектно разлетелся на куски, что у меня сердце екнуло. Я купил его на последние сбережения. Пошел я к Кексу. Все ему рассказал. Тот вызвал Змея и потребовал возместить ущерб. Змей помирился с Ахмедом и упросил его отремонтировать плеер. Теперь работает даже лучше, чем раньше. Поэтому и говорю, что Кекс - нормальный мужик. Выражаясь языком Змея, “разрулил все по понятиям”, а мог бы и меня наказать за греховную музыку. Поэтому не переживай, Система тебя не бросит.
- Толь, спасибо за поддержку и плеер. Без пяти десять. Не опоздай на молитву!
Я лежал в темноте. Вместо музыки шипело радио, напоминая шум моря. В хаосе мыслей сверкала одна: перелом сблизил меня с Толей. Наша дружба стала родством. Я стал уважать его как заботливого старшего брата.
Радио несомненно скрасило быт. По воскресеньям “Юность” транслировала передачу “Марш-бросок” - обзор новинок тяжелого рока. Пионерский горн в заставке сменялся металлическим трэшем, что гармонировало сокрушению моей души. Иногда я слушал новости. Теракт на Тульской унес массу жизней. Ельцина опять избрали президентом. Традиционная предвоенная риторика заполняла идеологические паузы. Развитие крупного бизнеса и частного предпринимательства освещалось особенно энергично. Россия-родина, кто ты? Твои ярчайшие образы: Ельцин, Чечня, военные, террористы, жертвы, коммерсанты, банкиры, обыватели, милиция, нищие, гопота, пьяный доктор, глотающий медицинский спирт в честь дня победы над собой, зомби в кафельных комнатах пыток ЦРБ, сердобольная санитарка, гипсующая ногу, и я ущербный, затерявшийся меж этих полюсов бытия. Россия - все мы, и мы - ее будущее.
На следующий день пришли неожиданные визитеры: Леха и Валера.
- Санек, мы к тебе с деловым предложением. Ситуация такая: Валере пришла повестка в армию. Мы ищем варианты откосить. Предлагаю Валере взять академический отпуск и ехать на Дальний Восток. Там намечается хороший бизнес. В Китае большой спрос на яйца камчатских медведей. Из них делают пилюли эрекции и долголетия. Мы будем медведей отлавливать, кастрировать и продавать яйца китайцам. Там крутится реальное бабло! Поднимемся за полгода. Валера накопит на взятку военкому, и на кармане останется. В качестве бонуса - эрекция и многая лета. Ха-ха.
- Да, Санек, у Лехи реальный план!
- Друзья, от меня вам что нужно? Я даже ходить не могу.
- От тебя, Санек, нужно три вещи.
- Да, Санек, три.
- Во-первых, что думаешь про наш бизнес-план? Парень ты толковый, на пятерки учишься. Поэтому и спрашиваем. Во-вторых, предлагаем тебе стать партнером в нашем бизнесе. Тебя все равно теперь отчислят. Заняться будет нечем. Тут легкий заработок и реальное бабло! Даже хватит, чтоб епископом стать при желании. В-третьих, как партнер, ты должен инвестировать в бизнес. Нужен начальный капитал, чтобы купить билеты на Камчатку. Решайся!
- Да, Санек, решайся, Леха дело говорит!
- Валера, верблюд, не лезь в деловой базар!
- Друзья, вот мое мнение. Во-первых, более бредовую бизнес-идею сложно представить. Ко мне вы пришли потому, что другие вас послали, а мне и без вас хреново. Во-вторых, Валере будет дешевле и проще сходить в армию. В Арсаках полтора года идет за два. Вернется с чистой совестью и военным билетом. В-третьих, бабла у меня ноль. Так что не по адресу.
- Санек, зря ты в дело не идешь. Пожалеешь потом.
- Слушай, Леха, иди уже, а то на отбой опоздаешь, и тебя тоже отчислят.
Это мимолетное окунание в бизнес-реалии девяностых пустило в уме легкую рябь, как от новостей по радио, и оставило неприятный осадок. Леха был прав. Примерно такими бизнес-планами все и жили за стенами лавры. Если отчислят, других перспектив не предвиделось.
Куда приятней было общаться с Васей, Юрой и Ромой на следующий день.
- Санек, один экзамен остался, и первый класс позади! Твой любимый предмет - Литургика. Пойдешь сдавать?
- Конечно пойду, точнее поковыляю.
- Санек, ты первый класс на всю Систему прославил. Все знают, что Похил ногу сломал на День победы и слагают легенды про тебя как про Маресьева.
- Прошел слух, что ты с местными на дискотеке подрался из-за регентши. Ударил какого-то бича ногой в живот и сломал.
- Кто-то якобы видел, как ты на праздничной ярмарке полез на столб за сапогами и сорвался.
- В спальне говорят, что ты из окна выпал. Видели, мол, на подоконнике руки и голову, потом руки отцепились, мелькнули ноги, и послышался удар. Ты походу сальто сделал.
- Вася масла в огонь подливает, что ты не из окна выпал, а с крыши сиганул на спор. Добежал с переломанной ногой до родной спальни как ни в чем не бывало, чтоб на отбой успеть. Вот это преданность Системе! Весь братский хор знает, какой ты кремень! Ха-ха.
- Не, Юр, это ерунда. Мне больше нравится история, где Санек с толпой местных подрался на ЦУЗе и десятерых скинул в пруд.
- Весело конечно, но такая слава мне не по душе.
- Не бери в голову. Через месяц все забудут.
- Что в классе творится? Наверное, все уже вещи пакуют на каникулы?
- Все как обычно, только пьем больше. Мы с Юрой теперь на сампо без пива не ходим.
- Недавно прикольный случай был. Байкер прочел про какой-то конфликт с Америкой и давай скандировать: “Янки гоу хоум”. Наш американец Вася обиделся. Староста тут же сдал Байкера Кексу. Кекс ему лекцию прочел о международных отношениях и отправил в столовую дежурить для профилактики.
- О! Чуть не забыл! Леве, Теме и Вове тропарь влепили! Там история почти детективная. Они хату сняли, чтоб выпить. Хозяйка их сдала. Кекс Вову с Темой выловил, когда они молитву пропустили. Они попросили Леву их отмазать, он-то был на молитве. Кекс быстро их расколол, но Леву они не предупредили. Кекс его вызвал, и Лев стал их упорно отмазывать: “Мол, тельняшку порву, видел их на молитве”. Кекс заржал ему в лицо: “Родимый, они только что раскололись, хых, а тебе, дружок, за эти выкрутасы - тропарь”. Так и повесили им соборный. Снизили бал по поведению до трех, стипухи лишили, а Леве еще и ложь припаяли. Он теперь с Вовой и Темой не разговаривает. Кстати, первый серьезный залет в первом классе.
- Вот это новости! Лучше, чем по радио! Наверное, скоро и мне отпуст влепят. В целом какие после первого класса ощущения?
- Скучновато. Обучение примитивное. Одна отдушина - мы с Юрой у Бати поем. Он к нам по-отечески относится. Духовного опыта у него больше, чем у любого препода. Будем учиться у него. Как раз во вторую смену в лавре. Уже не терпится. Труф, конечно, прав: Система как армия. Только в армии душу не контролируют, а здесь не просто контролируют, но и конфискуют. Хе-хе.
- А ты, Ром?
- Тоже вторая смена, только в столовой дежурство каждые три дня. Слуха-то у меня нет. В целом первый год понравился. В семинарии благодатно не только обучение, но и воспитание. Жаль выпить не благословляют.
- Если б благословляли, я б ногу не сломал.
Экзамен по Литургике прошел без запинок. Я приковылял на костылях в класс. Отец Тихон сразу вызвал меня, поставил пять и отпустил. На обратном пути я набрался храбрости позвонить домой. Разговор вышел неловким. Мама очень расстроилась и стала журить меня за пьянство. Ее опасения, что семинария не для меня, оправдались. В итоге мы рассорились. Я тут же позвонил отцу Святославу. Говорить с ним было стыдно, но беседа вышла благостной. Он только что вернулся из паломничества в Иерусалим и горел духовным огнем. Я завороженно слушал его повествование о Гробе Господнем, Вифлееме, Иордане, других святынях и лишь в конце осмелился сказать о переломе. Батюшка отреагировал на удивление мягко и обещал молиться. Его диагноз “ничего страшного” обнадежил. Через неделю приехала мама и отвезла меня домой.
Отрыв от Системы был перерезанием пуповины, после которого жизнь потеряла смысл. Сны про ад обрели реальность. Я понял, что ад - не место типа электрички или автобуса, а состояние. Не просто состояние, а полноценное измерение, где тикало время. Время и было мучением. Получалось, если время вечно, то и мучение вечно. Перелом потрясающим образом открыл глубинный смысл бытия! Сломанная нога красиво дополняла картину ада Босха. Ад - ноющая костяная боль, растянутая в вечности. Где же мой любящий Бог? Где Его Царство? Где рай? Я жарился на бетонной сковородке панельной девятиэтажки без ответа.
- Пешков, какая приятная неожиданность!
- Саня, привет, решил узнать, как дела. В семинарии каникулы?
- В семинарии послушания, каникулы у меня.
- Тебя отчислили?
- Почти. Я ногу сломал.
- О, расскажи!
- Все банально. Напился на День победы и выпал из окна.
- Вот это да! Разве в семинарии благословляется пить?! Говорил мне духовник в Печорах не поступать в семинарию, ибо плохому научат. Вот живой пример. Как учеба? На какую тему курсовая?
- Знаешь, Пешков, курсовую я писал на вдохновленную тобой тему “Пиво в жизни семинариста”. В качестве лабораторной работы выпил почти сто литров разных сортов в течение года. Вывод: лучше классического “Жигуля” ничего не изобрели. Так что отвечаю на твою буржуазную пропаганду эмпирическим пролетарским кулаком. У меня теперь есть трехтомная коллекция пивных этикеток с комментариями. Дать почитать?
- Твой сарказм, Саша, удручает. Я подозревал, что уровень семинарии - пивные этикетки. Кстати, я серьезно увлекся журналистикой. На телевидении выступал. Может, сделать про вас сюжет?
- Ты - телезвезда?! Потрясающе! Уверен, найдутся темы погорячей семинарии. В Коломенское-то ходишь?
- Нет. Мне духовник благословил ходить в другой храм в центре Москвы. Там духовенство из интеллигенции. Прихожане образованные. С ними общаться интересно. Благодаря им я ощутил, что Церковь - часть культурного общества. Вообще вы на какие темы общаетесь в семинарии, кроме алкоголя? Небось постоянно ржете, как в Коломенском?
- Именно! Ржем и бухаем! Иногда про баб. Ты правда стал таким серьезным: общество, культура, политика? Как раз думал на эти темы недавно. Семинария дала мне главное - научила, что Царство Божие внутри нас. Поэтому осмелюсь не согласиться с тобой. Церковь - не часть общества. Наоборот. Церковь - вселенная, а общество - тюрьма. При желании из этой тюрьмы можно сбежать и обрести свободу в Церкви. В этом смысле общество может быть частью Церкви. Культура вообще относительна. Взять тебя. МГУ приучило тебя к пиву. Ты его пил несколько лет. Это была твоя культура, точнее субкультура. Теперь тебя воротит от моей шутки о пивной курсовой. Видишь, люди меняются. Ты повзрослел. Серьезным стал. А мы так и остались детьми, как заповедал Христос. Величайшее достижение семинарии - она помогает оставаться детьми. И слава Богу!
- Вижу, вас философии учат. Бердяева проходили? Я курсовую по нему писал.
- Не столько учат, сколько создают условия. Благословляют ломать ноги, чтобы докопаться до ответа на извечный вопрос о смысле страданий. Такой сопромат круче любого Бердяева. Вообще студенты у нас толковые. Не только ржут. Любая регентша растолкует бердяевские идеи о деспотичности женской любви. Поэтому из них и получаются правильные матушки. Не то, что ваши институтки, для которых главное - брать, а не давать. Жены они прескверные. Чему вообще их учат в МГУ? Ха-ха!
- Согласен, это необъятная тема для разговора. Надо встретиться для обмена опытом. Вообще сейчас в стране столько всего происходит! Жизнь кипит. Культура цветет. Творчество развивается. Рождается новая нация. Недавно прошли демократические выборы президента. Люди воспрянули духом. Я рад, что являюсь частью этого процесса вместе с нашим приходом.
- Прав был твой Бердяев: демократия - когда еще не знают, кого слушаться, но уже знают, кого не слушаться. Наверное, поэтому ты в Коломенское перестал ходить? Не хочешь отца Святослава слушаться? По-твоему, он не интеллектуал? Тем не менее, Леша, я за тебя не переживаю. Есть в тебе искра Божия. Надеюсь, волна культуры не потопит корабль твоей души. А встретиться и выпить пива надо! Позвони, когда найдешь время.
- Хорошо. Только я завтра уезжаю в Печоры в отпуск.
Спустя три недели, когда я мог уже сносно хромать, мама потащила меня оформляться в травмпункт. Когда она вышла из кабинета, на ее лице читалась беда. Оказалось, гипс наложен неправильно, нога срасталась в положении вывиха, и грозила инвалидность. Нас направили в больницу на операцию. В травматологии царила классика: мужики в запачканных кровью халатах пили спирт. Они мельком глянули на рентген: “Сделаем за четыреста”. Четыреста тысяч рублей - мамина месячная зарплата. Не говоря ни слова, я хлопнул дверью. Мама попыталась сбить цену, но в итоге вышла за мной. Она едва сдерживала слезы. Мы молча сели на лавку. “Не позволю ей платить за мои ошибки этим пьяным мясникам. Она и так еле-еле сводила концы с концами. Если Господь решил наказать, буду терпеть до конца”, - думал я. По Каширке неслись машины. Через дорогу был военкомат. Хоть здесь повезло: “Ни в семинарию, ни в Красную армию”. Вечером позвонил отец Святослав.
- Саша, в Богоявленский собор привезли мощи великомученика Пантелеимона с Афона. Мы с матушкой приложились и помолились о тебе. Хорошо бы тебе сходить.
- Сына, батюшка дело говорит. К нам на работу эти мощи привозили. Владыка Сергий молебен служил. Такая благодать!
- Ну куда я пойду на костылях? Всем на посмешище? Народ подумает, что я инвалид в поисках чуда. Стыдно. Совершил ошибку - надо смиряться и терпеть посещение Божие.
- Александр, это греховный подход. В тебе говорит гордость. Евангельский расслабленный не постеснялся лезть сквозь крышу за исцелением.
- Батюшка, такого мне не дано, а дано нести крест. Как отказаться от такой благодати?
- Странная у тебя вера, то ли как у еретика, то ли как у святого. Отчасти понимаю тебя, но подумай о маме. Она ведь страдает от твоих страданий. Сходи ради нее.
- Подумаю, батюшка.
Через неделю раздумий зашел Витя. Он был лаконичен:
- Можно, конечно, к Пантелеимону. Если что, я с тобой схожу, но мой папа нашел другой вариант. Его знакомый хирург готов помочь. Завтра на прием. Надо будет заплатить. Шоколадкой не отделаешься. Ха-ха.
- Стоит попробовать. Как тебя отблагодарить?
- Никак. Выпьем вместе, как в старые добрые времена.
На следующий день я приготовился к мукам, но все вышло удивительно безболезненно. Доктор вколол морфий, снял старый гипс, наложил новый - сапожек с каблучком и, пока смесь твердела, вправил сустав. Инвалидность больше не грозила. Единственное неудобство - ходить в гипсовом сапоге еще полтора месяца. Святой Пантелеимон помог-таки дистанционно. Но надежда вернуться в семинарию в положенный срок растаяла. Витя и я купили пива и выпили на берегу реки в Коломенском. Зайти в храм на костылях я постеснялся, продолжая самобичевание.
Через неделю мне наконец надоело сидеть дома, и я поехал в Сычевку. В памяти еще искрился прошлогодний восторг после абитуры. Теперь - полная противоположность. “Если семинария учила смирению, то мой урок запомнится на всю жизнь”, - рассуждал я на тему преступления и наказания. Крах это или начало? Лишь синее небо за год не изменилось. Как туда достучаться? Может, запустить ракету как в прошлом году? Какое послание отправить? Скопировать маркировку на ангельских крыльях из токсичного сна: “АГГЕЛЪ 123456788 / АНГЕЛЪ 123456789”? Интересно, изменились ли цифры? Получится своеобразная молитва ангелу-хранителю. Вдруг он вернется? Сказано - сделано. Баллон от дезодоранта, пропитанная селитрой газета, стабилизатор - ракета взмыла в вечернее небо, подобно свече. Никаких экзотичных снов не последовало, но утром посетила единственная мысль: “Я и не уходил”.
На следующий день я медленно, но верно скакал по любимому маршруту через льнозавод, подвесной мост над Вазузой и Поселок энергетиков к сараю на холме. На мне были тельняшка, камуфляж, и бандана. Я ржал, понимая, что для местных я похож на раненого из Чечни. Почему нет? В духовной войне тоже случались ранения. В сравнении с земными войнами, которые обусловлены ложью, завистью, жадностью, иллюзиями, нефтью, деньгами, безумием, тиранией, в духовной войне был смысл. Война за Царство небесное реальней любой войны за царство земное. Я - один в поле раненный воин скакал за наградой наперегонки с закатом.
Поле заросло бурьяном. Его давно не косили. В дымке на горизонте мерцала соколинская церковь. Как же она далеко! Теперь при всем желании я не мог достичь ее. Неужели именно так рушились детские мечты? Я лежал в траве и смотрел на проносящиеся облака. Они перестали быть сказочными существами. Мир чистых фантазий исчез. Больше здесь делать нечего. Я собрался уходить, повернулся на запад и обомлел. Поле сверкало! Оно было усеяно бриллиантами! Нет! Неизвестными науке драгоценностями! Что это?! Я опустился в траву рассмотреть феномен. Между стебельками натянулись паутинки, а на них образовались капельки вечерней росы. Солнце сияло в них всеми цветами радуги. Они преломляли реальность настолько, что казалось, если задержать взгляд, затянет в иное измерение. Может, это окошки в другой мир? Что за мир виден в них? Параллельная вселенная, где я не запивал водку пивом, не ломал ногу и сейчас пел вечерню в семинарии? Вселенная, где я вообще не поступил и служу в армии? Вселенная, где я - паучок, плетущий эти паутинки? Может, это машинки времени? Росинка слева, казалось, уносила в прошлое: серебряный век, средневековье, Византию, Рим, Христову Галилею, Ветхий завет, Эдем на заре творения. А та справа - сфера будущего, где при желании можно различить “мир во всем мире”. Вдруг это окошки в ту самую заветную духовную вселенную, где нет прошлого, настоящего и будущего, где время отсутствовало за ненадобностью? Я все еще верил в чудеса! Как я не замечал их прежде?! Просто не был готов, а семинария подготовила меня! Стал ли я чище благодаря этой подготовке? Вряд ли. Но мне все же доверили это сокровище - сокровище, сокровенное в поле из евангельской притчи. Страхи испарились. В душе воцарился глубочайший мир. И свет.
- Выпускницы рассказали смешную басню: “Звонит семинарист на вахту в Красном доме, дежурная берет трубку: “Алло. Здравствуй, выйдешь за меня?” Семинарист рассчитывал сделать предложение своей избраннице, но попал на другую регентшу, а та отвечает: “Да! Кто это?””
- Хи-хи.
- Вот тебе Маша и хи-хи. Поучительная история, между прочим. Как бы с тобой такого не приключилось.
- Мне не страшно. Выйду замуж или уйду в монастырь - на все воля Божия. Ты, Наташа, молись, чтобы Господь послал тебе достойного мужа. Это лучше, чем самой искать. Все, что мы пытаемся сделать сами, обречено на провал, как дом, построенный на песке. Наша воля - песок.
- Ты, подруга, переучилась за год.
- Да не ссорьтесь вы! Без вас тошно! Все разговоры только о том, как в жизни устроиться. Со всех сторон наседают. Вера Сергеевна на каждой спевке советует, как замуж выйти за будущего пастыря. Инспекция внушает, что тюрьма, где нас содержат - на самом деле институт благородных девиц. Наташ, с тобой все понятно. Ты красивая, с амбициями. У тебя в жизни кроме счастья другой цели быть не может. Ты, Маша, благочестивая, на волю Божию уповаешь, а сделать шаг все равно боишься.
- Подруга, сама-то ты что хочешь от жизни?
- Не знаю. Может, счастье в православном браке, может, в церковной службе, может, в учебе. Жаль, что в регентской школе мы учим все наизусть и превращаемся в говорящих кукол. Это перечеркивает смысл веры. Получается, мы не делаем к Богу ни теоретических, ни практических шагов. В дореволюционной России регентских школ не было, но цели у девушек были благородные. Они жили деятельной верой. Вспомните княгиню Елизавету Федоровну. Девушки из ее сестричества - наши ровесницы добровольно ехали на фронт ухаживать за раненными. Их жизненный идеал - служение ближним. В нем красота и благородство! А мы? Мой земляк Паша ногу сломал. Вместе с ним в изоляторе еще человек пять со сломанными руками и ногами. Но никто из нас их не навестил. Что мы хотим в ответ, если сами такие черствые?
- Подруга, тебе бы сесть в машину времени, вернуться в серебряный век и искать поручика на белом коне. Не мы такие - жизнь такая. Двадцать первый век на носу. Эти ущербные инвалиды сами виноваты, что напиваются и ноги ломают. Сама видела: какой-то первак пьяный выпал из окна, когда салют смотрел. Дети - пить не умеют. Их нельзя воспринимать всерьез. Налицо естественный отбор теории эволюции. Система отсеивает слабейших, а сильнейшие приходят к успеху, становятся богатыми протоиереями и архиереями. Наша задача - найти этих альфа-самцов и стать для них достойными самками. Все живое так устроено, и мы не исключение. Кстати, иностранцы - тоже не вариант. Сербы, например, те еще овощи.
- Наташа, я считаю наоборот. Вера перечеркивает теорию эволюции. Не спроста Бог сказал, кто хочет быть первой - должна стать слугой, кто хочет любить - должна пожертвовать собой.
- Вера, ты права. Вот бы найти в себе силы творить дела милосердия, отнести каких-нибудь ватрушек в лазарет. Но и ты, Наташа, права. На носу новое тысячелетие, и эти семинарики нас засмеют.
- Маш, я об этом и говорю. Если мы не приложим усилий, то ничего не получим. Так что ты лучше сразу в монастырь иди. Я после первого года оказалась на распутье. Не уверена, есть ли смысл возвращаться с каникул и терять еще два года жизни. Может, лучше переосмыслить ориентиры и заняться чем-нибудь весомым в очах Божиих, тем же милосердием, например?
- Если не вернешься, мне одной будет скучно. Вот тебе ориентир - помочь подруге выйти замуж. Чем не дело милосердия?
- Мне нужно время помолиться и серьезно подумать. Вернусь домой, схожу в родной храм, съезжу на море отдохнуть. Приезжайте в гости. Вместе поразмыслим о наших девичьих судьбах. Хи-хи.
- Море? С удовольствием!
- Опять вы, сестры, о своем. Давайте лучше отнесем им в лазарет эклеров.
10. Север ждет.
Две согбенные фигуры мерно поднимались на вершину холма. Проблески вечернего солнца отражались от глади пруда нежным теплом. Ветер стих до шепота. На шепот перешли и редкие птахи. Путники подошли к обрыву и уселись в свежую траву. Рослый достал из берестяного лукошка ломоть хлеба и глиняную кубышку.
- Медовуху сварил. Отведай, - жилистая рука протянула кувшин.
- Знатно! Что в оной? - капель из сосуда побежала по рыжей бороде.
- Вода, хмель, травы, да мед с улья.
- Тут вода добрая, ключевая.
- Тут все ладное. Не даром Маковец нам приглянулся. Вон сосны какие! Речушка по обоим краям, - на его лице просияла скромная улыбка, и голубой взгляд устремился в даль.
- Лепо солнце садится. Удержать бы его как Исус Навин.
- Пей да удержишь, но с чего его держать? Оно само по себе, мы сами по себе. Господь создал всех свободными, - рослый разломил краюху и протянул брату половину.
- Верно, но ты это Петру растолкуй. Он ужо второе лето в остроге сидит. Его московские в залоге держат и не считаются с богоданной свободой.
- Господь все управит. Петр за нас молится, посему нас милуют. Мы за эти годы вона как обжились. Крыша в келье не течет. Церквушка милая вышла. Толков сей плотник из Ярославля. Талант от Бога. Артемием звать. Любо с ним. Его келья вся в узорах и письменах. Он их рунами нарицает. Он Бога топором славит.
- Благо, что владыка служить благословил. Мог бы запретить за то, что мы с Ростова.
- Я ему обещался, что, кроме молитвы, ни во что не полезу.
- Мне тяжело бывает. Ум нечист. Поведай о своей молитве.
- И мне не легко. Помыслы борют. Помогает вперять очи на лик Спасов и кричать: “Исусе, помилуй мя!”
- Тракт близко. Путники иной раз в дверь стучат. Искус велий.
- Ко мне косолапый давеча ломился.
- Может, частоколом окопаем кельи?
- Владыка решит, что мы острог городим. Он-то благословил лишь пустынное житие. В пустыне милей - на Бога надежды больше.
- Аминь. Куда Он ведет нас? Не вем. Мы лишь в начале пути, а путь вечен.
- Стефан, что есть вечность?
- Солнце остановится, и будет вечность. Сам как мыслишь, брат Сергий?
- Мне Господь еще не открыл. Но давеча случай был со мной. В поле я ходил, рядом с кряжем, где река падает по камням. Глянул на запад, все поле искрами горит. Присмотрелся, то росинки на паутине. Склонился ближе, из одной росинки на меня отрок смотрит безбородый. Кафтан на нем пятнистый как жухлая трава и нога глиняная будто в известке. Смотрит и дивится. Я не пойму, видит меня или нет. Присмотрелся, а там другой мир. Место похожее, но другое. Стена из красной плинфы - вот тут рядом, вместо нашего холма собор с голубыми куполами. В иных росинках и того дивей: ратники с копьями, звезды, ангелы. В каждой росинке свой мир и свое время: прошлое, настоящее и грядущее; усопшие, живые и не рожденные еще. Все это Бог наш Исус любит и дланью держит ныне и присно и во веки веком. У меня слезы ручьем потекли от счастья.
- Ты мухоморы часом не ел?
- Ну тебя. Я сокровище в поле обрел евангельское. Любовь Божию к твари познал. Всех надо любить, особенно врагов.
- Помолись, чтобы мне оная любовь открылась.
- Одно дело молиться, другое - делом любить. Пойдешь со мною в Переяславль на той седмице? Надо сосуды новые вырезать для храма, старые-то трескаются, а инструмента нет.
- Сходим. Авось повидаем кого.
Ярославский тракт тянулся сквозь искрящиеся зеленью леса и луга. Путники в изношенных рясах отмахивались от комаров. За плечами была ночь в лесу - зыбкий сон под корневищем упавшей сосны. Впереди отблесками солнца мерцал простор Плещеева озера и купола Переяславля. Они замедлили ход на подступах к городу. Деревянные врата были открыты. В них сидел монгол в мехах с саблей. Он бросил презрительный взгляд на незнакомцев. Те улыбнулись и поклонились в ответ. На ярмарке толпился народ. Крестьяне меняли еду на еду. Телега кузнеца стояла в стороне. С ним торговался черноризец, пытаясь обменять кунью шкуру на воинский топор. Сергий и Стефан подошли к телеге и поклонились.
- Благослови, отче.
- Бог благословит. И вы, отцы, благословите, - он поклонился. Его голубые глаза смотрели как бы насквозь.
- Редко наш брат сюда заходит. Меня Стефаном звать. Куда ты, отче, путь держишь?
- Брате, звать меня Кириллом. Иду я с севера да на восток, с востока да на юг, с юга да на запад, с запада да на север.
- Подобно солнцу, стало быть. Вот, Сергий, мы и остановили солнце. Просвети нас грешных, отче, - Стефан быстро нашел общий язык с Кириллом на кузнечную тему. Сергий медлил вступать в беседу. Им овладело смутное воспоминание, что он уже встречал этого черноризца.
- Брат, ты много повидал, случалось ли бывать в Варницах под Ростовом?
- Давно ходил тем путем.
- Ты ли дал просфору отроку Варфоломею для прибавления ума?
- Вроде было дело.
- Тот отрок - я, Сергий, - он сыновне улыбнулся.
- Вот это да, отец брат, как Господь управляет!
- Отче, поведай нам о своих подвигах, мы как раз обитель строим и собираем духовные камни в фундамент.
- Если есть на то воля Божия, в третьем часу у собора в корчме.
Кузнец очнулся и предложил расплатиться. Кирилл отдал-таки ему две куны за топор, а Сергий выторговал новое кроило за шитый плат. Стефан и Сергий двинулись к озеру, Кирилл - к палатам. Братья долго сидели на берегу молча, потом подобрали плоские камешки и стали запускать их по воде, как мальчишки.
- Восемь скачков удавалось в детстве, - оба камешка ускакали вдаль. Рядом покоился валун, про который ходили слухи, что он живой.
- Что в нем такого? Обычный камень. Если мы своими силами камни по воде пускаем, должны быть силы, которые большие камни двигают.
- Сколько в мире того, чего мы не ведаем, а Бог все ведает и любит.
- Красиво тут, покойно. Смотришь вдаль, храмы видятся. Уж не тут ли Китеж?
- Спросим у Кирилла. Авось он знает.
- Знатное варево сие пиво! Всего три резана за чарку. Отведаем? Угощаю!
- Доброе питие! Значит, помнишь меня?
- Да. Был ты тогда, отец, отроком несмышленым. Ума-разума просил. Та просфора была у меня с Юрьева Польского. Вот и дал тебе для вразумления.
- Сработало.
- Слава Богу!
- Ты много исходил и повидал. Видел Китеж, где християне живут у Христа за пазухой?
- Видел я этот Китеж - село на берегу Светлояра в лесу под Новогородом. Село как село. Живут, как и везде: едят, пьют, веселятся и платят дань хану. Сначала они прятались от монголов, летом комары заели, они и вышли на поклон. Места болотистые. Повесть вышла, когда разъезд монгольский утоп в тех краях.
- Стало быть, нет никакого чуда? С чего тогда народ сказки кажет про подводные храмы? И мы порой слышим колокольный звон из озера.
- Это комары в ушах звенят. Но вам, как братьям во Христе, поведаю, что некоторые тайну познали, - Кирилл оглянулся по сторонам, склонился и прошептал, - Китеж ни в небе, ни на земле, ни под водой. Он в сердце. Когда дверца приоткрывается, то слышится пение небес. Говорят, Китеж в Володимире придумали, чтоб тайну веры сберечь на случай гонений. В слове том буквы греческие: К - Кирие, И - Исусе, Т - Фие, Е - Елеисон, Ж - Ме. В сем слове молитва Исусова сокрыта. Она-то и открывает дверь сердца в Царство Божие, которое внутрь нас. Ученые мужи сие исихазмом зовут. Вот я и хожу по свету, ищу, кто бы все это растолковал, да не нахожу. Мужики-то греческого не знали и переделали буквы на свой лад.
- Кирилл, что если Бога просить, чтобы Он Сам это растолковал?
- Тако и стараюся, да наука медленно идет. Господь не спешит. Пока дал лишь познать, что для молитвы сей тишина нужна. Посему иду на север покой искать.
- Открыл ты нам сокровище! Молитву эту мы чтем. Теперь будем просить Господа научить истинной молитве и рассказывать, что Кирилл на севера пошел Китеж искать.
- Если на юга двинуть, в Москву? Там ученого люду больше: греки иконописцы да богословы. Может, они поведают?
- Остерегись, Стефан! Ближе князь - горше напасть. За меня помолитесь, дабы Господь управил.
Я проснулся, когда Вологодский вокзал медленно скрывался за лесом. Артем сидел напротив, потягивая чай. На столе была карта Лекшимозерья. Колеса на стыках барабанили классическое крещендо. Сквозняк живо прогнал запах курицы, которую ели наши попутчицы. Теперь они спали, соблазнительно выставив коленки из-под простыней. Я достал семинарский дневник. Последняя запись недельной давности была о том, как сняли гипс. Я глянул на проносящийся за окном лес, глотнул чая и написал: “25 июля. Север ждет. Едем с Артемом в Каргополье искать Китеж. Первый класс Системы позади. Результат удручающий. Впереди неопределенность. Найдется ли ответ на севере?”
- Сань, девчонки просыпаются! Приветствую! Как спалось? Меня Артемием зовут, его Александром. Угощайтесь чаем! - Артем пылал рыцарской галантностью.
- Ой спасибо, мальчики. Приятно, когда джентльмены за дамами ухаживают.
- С кем имеем честь?
- Я Наталья, мою спутницу Верой звать.
- Рады знакомству.
- Взаимно. Куда едете? Хи-хи.
- В Каргополь, а вы?
- Мы к родственникам в Архангельск на каникулы. У вас камуфляжная форма, вы солдаты?
- Нет, мы с армией не связаны. Едем в поход!
- Ой как интересно! Расскажите!
- Направляемся в Каргополье проводить этнографические исследования.
- Вас, наверное, из института направили?
- Естественно. Из института реставрации.
- Не слыхали о таком. Возьмете нас с собой?
- С удовольствием! В палатке места много!
- Нам придется билеты поменять.
- Ничего страшного, мы поможем.
- Чем мы там будем заниматься?
- Разными исследованиями.
- О, как интересно! Чем вы нас будете кормить?
- Тушенкой и сгущенкой!
- Может, придумаем меню повеселей?
- Не вопрос! Все, что пожелаете!
- Почему твой друг все время молчит?
- У него детство тяжелое было. Ха-ха.
Девчонки рассмеялись и, не дождавшись моей реакции, потянулись к чаю. Я потянулся к дневнику и продолжил: “Вновь за старое. Думал освободиться от страстей, а они сами лезут. Хоть прячься в тайге. Интересно взглянуть на Каргополь. Городу 850 лет! Сложно представить такую древность. Спасибо Артему за реставрацию вдохновения! Благодаря ему мы собрались в поход. Наш маршрут: Каргополь - Лекшимозерье - Маселга - Хижгора - Порженское. Каргополье весь год манило шатрами церквей, бескрайними лесами, прозрачными озерами, вольными ветрами, великолепием мерцающих созвездий. Интересно насколько картина, нарисованная моим воображением, соответствует реальности? Следующая остановка - Няндома. Нам выходить”.
Спустя несколько дней дневник пополнился новыми заметками: “26 июля. Тепло. Каргополь - благодатный северный город на берегах Онеги у озера Лаче. Над озером нависли тучи. То ли они спускались поглотить нас, то ли мы поднимались раствориться в них. На полпути к Лекшимозеру Лядинский погост - аналог Кижей. Где-то у Лекшимозера подвизался преподобный Кирилл Челмногорский в четырнадцатом веке. На месте его монастыря - лишь разбросанные кирпичи. Оставил ли он наследие, нашел ли Китеж?
Мы успели прошагать пять километров в сторону Гужово, когда нас нагнали рыбаки. Увидя меня - “ветерана” с палочкой они предложили подвезти нас до Маселги. Несясь на лодке по зеркальной глади озера, мы любовались закатом. Потом мы высадились в заливе Маселги, прошли три километра до Хижгоры и взобрались на вершину. Там стояла деревянная церковь преподобного Александра Свирского. Минувшим летом Артем принимал участие в ее реставрации. В сгущавшихся сумерках нас угораздило выбрать скверное место для ночлега на заболоченном северном склоне. Оно кишело комарами, которые окутывали подобно дыму.
27 июля. Память Державной иконы Божией Матери. Ночью мы выкатились из палатки вниз по склону и проснулись искусанные. Мы быстро собрались, позавтракали, посмотрели храм и отправились обратно к Маселге. На вершине холма располагалась обустроенная туристическая площадка. С нее открывался чудный вид на озеро. Ветер прогонял комаров. Остались жить здесь. Еда на костре. Вода из озера. Мало на земле таких чистых мест. Нога не позволяла ходить далеко, но все же 30 июля мы отправились в Гужово. Прерываемый фотоэтюдами путь занял час. Гужово - типичная северная деревушка: несколько рубленых изб и баня по-черному. Смотритель - реставратор Саша встретил нас с распростертыми объятиями и истопил баню. Температура была невелика, но пар снимал грязь как рукой с тела и души. После бани - окунание в озере и чай на травах из самовара на углях. С Сашей завязалась интересная беседа про семинарию. Она возродила во мне православный дух.
1 августа. Переменная облачность. Плюс двадцать. Мы пошли в Порженский погост. Восхитительная лесная дорога едва позволяла передвигаться. Мы то и дело увязали по колено в грязи. Благодаря таким дорогам Русь сохранила свои сокровища в заповедных уголках, сохранила сокровенный Китеж. Леса сменялись полями, поля сменялись озерами. Наконец среди сосен вырос шатер погоста. Храм оказался пуст, будто богомольцы только что отслужили. Мы ощущали себя вне времени. Десятый, пятнадцатый, двадцатый век. Какая разница? Люди так же ходили этими дорогами, жгли эти костры, пили воду из этих озер, вспахивали эти поля, дышали этим ветром, молились в этих храмах. Помнят ли они во Царствии небесном подобный морю шум сосен и колокольный звон комаров? Вернулись уставшие. 3 августа. Допоздна жгли костер, общались, созерцали”.
- Жаль, девчонок не взяли.
- Я думал, ты шутишь.
- Я думал, ты шутишь. Словом с ними не обмолвился. Думал, ты паузу выдерживаешь и создаешь атмосферу таинственности, чтобы сказать что-то умное. Они были почти наши! Представь, как весело было бы тут у костра.
- Тема, прости меня, я только начал выползать из болота и еще не готов к резким движениям. Я еще не забыл горький опыт, когда сперва весело, а потом грустно. Если честно, мне не понравилось, как они начали раскручивать на еду и билеты.
- Все бабы такие. Это надо понять и простить. Настоятель Свету тебе подгонял. Она глаз с тебя не сводила. Подсвечники полировала часами до блеска, а ты ни разу на нее не взглянул. Возгордился и возомнил себя коломенским отшельником. Даша, с которой я замутил, тоже долго полировала и качественно. Ха-ха! Эти сами напрашивались.
- Да ну тебя. Я думал, мы Китеж едем искать, - я подкинул полено в костер, оживив сгустившуюся тьму.
- Вдруг у баб чутье на Китеж? Они его быстро нашли бы. Если серьезно, я второй год на север езжу. Много храмов повидал. Батя мой, если помнишь, много их фотографировал. У меня эти образы, воспоминания, картины, описания, фотографии с детства складывались в голове в единое целое. Тайный Китеж строился в душе. В нем столько гармонии! Творение Божие гармонирует с творением рук человеческих.
- Если сердце не лжет, здесь в самой стихии русского севера присутствует благодать. Будто веками люди приносили тут жертву Богу, угождали Ему делом рук своих: земледелием, искусством, зодчеством, молитвой, службой, хоть книг не писали и богословием не занимались. Не в этом ли русское богоугождение? Взять преподобного Кирилла, который сюда из Подмосковья переселился. Вдруг именно здесь он нашел то, что искал - горний Китеж? Мы ведь тоже что-то подобное ищем. Отсюда и ощущения возникают, будто приоткрылся черный ход, и можно одним глазком глянуть в щелку.
- Я тоже много думаю об этом. Ты в семинарию пошел, чтобы лучше все это понять и служить Богу священником. Я пошел в реставраторы, чтобы служить Богу топором. Ха-ха. Топор - основа русской культуры и государственности. Надо его поместить на герб страны, он ведь уже присутствует на гербах городов. Топор - наша связь с викингами, Рюриком, Европой. Поэтому пишут, что Петр окно в Европу прорубил! Не построил, не скопировал, не нарисовал, не открыл, а именно прорубил. Вдруг в Китеж можно прорубить?
- Понесло тебя, Тема. Давай лучше о бабах и пиве.
- Не, я уже сплю.
- А я посижу еще у костра. Спать не хочется.
Сидел я долго, а потом подошел к обрыву. Темнота обволакивала, но, привыкнув к ней, можно было увидеть много нового. Застывшее озеро отражало звездное небо, за гранью которого теплились угольки заката белых ночей - восхитительная христианская аналогия. Направление ветра сменилось. Теперь он дул в лицо, неся облака навстречу. Они непрерывно меняли серебристые формы на фоне темного неба. Сосны шумели подобно морю. Их шум транслировал гармонию, в отличие от шума семинарской толпы на абитуре. Этот шум рождал ветер. Меня вдруг осенило, что родственные слова “дуть” и “дух” делали дух духовных школ полностью понятным. Шумом ветра были мы сами. Дух духовных школ был духом толпы: нашими молитвами и службами, лекциями и послушаниями, трапезами и выпивками, залетами и отмазками, грохотом стульев в столовой и смехом в спальнях после отбоя, очкованием и радостью. Все мы - инспекция и студенты - были духом духовных школ, в который каждый вдыхал свое дыхание.
Но это не имело значения, поскольку всюду проникала чистота. На ее фоне я ощущал полное недостоинство. Так я и стоял, всем существом впитывая дыхание ветра, голос ночи, безмятежность неба, гармонию творения. Я погружался внутрь: в душу, в ум, в дух, в сердце, туда, куда приходил Христос. Его реальность пронзала искрами света в ночной тишине, возрождая забытое переживание духовного счастья. “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного!” - я чувствовал творившееся со мной чудо: нога практически исцелилась, и я мог ходить без трости, но невыразимо радостнее было исцеление души. Ради этого стоило жить и искать. Мне приоткрылось значение слова “Право-славие”, понятное и одновременно необъяснимое. Стал ли мой родной Христос Бог ближе за год семинарии? Да и нет. Кажется, Он стал более родным, но и более непознаваемым. Я находился в начале пути познания. Быть семинаристом - странником на этом пути страшило и одновременно радовало. Осталась ли приоткрытой дверь, через которую я мог вернуться в Систему? Вдруг эта самая дверь и вела в Китеж? Я вернулся к костру. В золе переливались угли.
Двое стояли у обрыва и смотрели в ночную даль с признаками заката и рассвета. Звезды подчеркивали идеальность их форм. Рядом тлели угли костра.
- Спит твоя подопечная?
- Да. Твой тоже дрыхнет.
- Какие впечатления?
- Ох уж эта молодежь. Ох уж эти духовные искания. У других проще, прямей, более предсказуемо, а у нее мятеж - спасительная жажда познания. Она теперь понимает, о чем поет. Создателю это приятно. Так что можно продолжать.
- У моего путь похож - извилистый, но верный. К нашему Создателю все пути так ведут. Мой к богословию тянется искренне, того и гляди тайну Китежа поймет. Ха-ха. Чего они все этот Китеж ищут? Привязались к бедному слову. Видать, такова русская судьба. Но он пока очень строптив. Послушания не понимает, хоть в Коломенском доброе начало положил, а без послушания к Создателю не дойти.
- Может, лет через двадцать они все поймут.
- Так какой вывод?
- Пусть учатся.
Они разбежались и прыгнули с обрыва. Через мгновение на небосклоне мигнули две звездочки.
Две согбенные фигуры удалялись. Удалялась их приглушенная речь: Китеж? Гречка? Грецкий? Греческий? Кирилл? Кир? Кириос? Путники обсуждали что-то духовное. Потом сон растаял, и я проснулся с мыслью: надо возвращаться в семинарию.
Изучение потребностей в их
структурно-аналитическом
аспекте открывает нам мир
высокодифференцированных
специфических переживаний.
Архимандрит Платон (Игумнов),
Нравственное богословие.
ЦЕНТР УПРАВЛЕНИЯ ЗАКАТОМ
II
1. Возвращение.
- Стоять! Предъявить документы! - откуда он взялся?! Мгновенье назад у касс Ярославки было пусто. Его тон не предвещал хорошего, лицо искажала гримаса боли от фуражки.
- У меня с собой нет паспорта.
- Пройдем в отделение!
- Но у меня есть студенческий билет! - он повертел его недоверчиво.
- МДС? Медицинско-десантный санаторий?
- Нет. Московская духовная семинария.
- Куда направляемся?
- В семинарию.
- Не похож на попа. Сбежал откуда? Что в сумке? Запрещенные предметы есть?
- Нет.
- Ну это мы проверим. Проходим за мной!
Прощай юность, свобода, мечта. Из трех русских путей мне, похоже, выпала тюрьма. “Ангеле Божий, сохрани меня от зла!” - я мельком обратил внимание на бомжа у входа. Он выпучил глаза на мента и истово крестился. Казалось, между нами мелькали какие-то тени.
- Этот наш!
- Его не трогать!
- Не лезь!
- Запрещаю тебе, бес, именем Бога Всевышнего, отступи от отрока сего! - мент вдруг остановился, повернулся и неохотно вернул студенческий билет.
- Ладно, езжай в свою семинарию. Смотри, не нарушай там!
Я спрятал корочку в карман и пошел на перрон. Откуда он знал, что я нарушил? Неужели мое лицо свидетельствовало, что я преступник?
Август - время отпусков. Электричка пустовала. Листва за окнами уже искрилась золотом. Выйдя в Посаде, я остановился, вдохнул свежего воздуха, огляделся по сторонам и поковылял в лавру. С каждым шагом нарастало беспокойство, гуще, чем утренний туман на абитуре. Лавра со смотровой площадки казалась не вожделенной мечтой благочестивого паломника, а местом заключения семинариста-рецидивиста. На плече болталась сумка с вещами: носки, трусы, майка, брюки, свитер, рубашка, куртка, шарф, шапка, рабочая форма цвета хаки, ботинки, зубная паста, зубная щетка, хозяйственное мыло, кружка, банка сгущенки и Молитвослов. Отсутствовала лишь открывашка для пива - с алкоголем я завязал.
Спуск. Мост через речку. Часовня. Кафе “Минутка”. Кирпичное здание. Тоннель с нищими. Узор тротуарной плитки. Крошки хлеба. Голуби. Высокие стены. Ворота с иконой. Вход в лавру. Ничего не изменилось. Я перекрестился, выдохнул и сделал решительный шаг. Первым делом, как и подобало семинаристу, я направился в Троицкий собор. Что сказать преподобному Сергию? Впрочем, какая разница? За сотни лет он повидал много подобных мне разбойников. Я лишь выдавил: “Отче, помяни меня в обителях твоих”.
Оттуда я направился сдаваться. В знакомом кабинете за массивным столом сидел дежпом Чапаев. Он долго не мог понять, кто я, а когда понял, сделал строгое лицо. Мое дело выходило за рамки его полномочий, и он направил меня к старшему помощнику инспектора. Я шел вдоль стен с фотографиями выпускников. Теперь я знал, что среди них были не только святые. Знакомый тоннель без окон и дверей привел в Семинарский корпус. Силовые линии по мере приближения к кабинету Кекса заставляли колени дрожать. У кабинета молча сидели и недоверчиво переглядывались два семинараста. Их колени тоже подергивались. Дверь открылась, и из нее показалось женоподобное лицо в подряснике с расписным поясом - секретарь Кекса Дробина. Он кивком пригласил парочку. Дверь тревожно захлопнулась. Я остался в приемной один. В голове проносились картинки севера. Я представлял, что сижу у костра, и мне подвластны силовые линии бытия. В росинке будущего я снова в кителе за партой. Что ждало меня за дверью? Конец или начало?
Вскоре воспитанники вышли из кабинета, молча буравя взглядом пол. Лицо одного зияло скорбью, другого злостью. Они удалились, и все стихло. Я наслаждался тишиной перед бурей, осознавая, что Кексу не доложили про меня. Перекрестившись и пересилив сомнения, я постучал в дверь. Послышалось: “Войдите!” Смиренно сгорбившись, я проследовал в центр огромного ковра с гипнотическим узором перед массивным столом зеленого сукна, за которым сидел Кекс. Дробина, почуяв неладное, отпросился на обед.
- Тэк, раб Божий, вы у нас кто? - даже зная имя адресата, Кекс обращался к воспитаннику: “Раб Божий”, когда был настроен враждебно. Вообще в Системе это обращение звучало негативно.
- Похил Александр, - Кекс глянул в какой-то список.
- Вас нет в списке. Вы у нас учитесь? - я не знал, что ответить. На “да” Кекс мог ответить: “Уже нет, хых”. На “нет” он мог сказать: “До свиданья”, и его туша заколыхалась бы в спазмах собственного остроумия.
- Я опоздал с каникул, - Кекс оживился, потерев руки, как мясник перед разделкой туши.
- Тэк, любопытно. Раб Божий, как вас зовут? - произнес он медленно, заставив усомниться, что я - это я.
- Похил.
- В каком классе вы учитесь?
- В первом А.
- Когда вы должны вернуться с каникул?
- На Преподобного.
- Когда у нас Преподобный?
- Восемнадцатого июля.
- Какое сегодня число?
- Десятое августа, - логика Кекса ясна. Тривиальными вопросами он вел собеседника к выводу, что тот сам во всем виноват.
- И как вы объясните свое опоздание? Разве вы не в курсе, что воспитанники обязаны нести послушание в свою половину каникул? - он обозначил мое преступление: я опоздал. Но развернутый вопрос внушал надежду. Неужели Кексу интересна моя судьба?
- Вадим Анатольевич, помните, я сломал ногу на девятое мая?
- Раб Божий, какое отношение это имеет к нашему вопросу? Нас не волнует, что и когда вы там сломали. Вы должны были вернуться в стены духовных школ к Преподобному!
- Я все еще был в гипсе и физически не мог нести послушание на костылях. Мама звонила дежурному помощнику предупредить о моей ситуации. Помощник заверил, что все нормально, и нужно лишь предоставить справку.
- Можете вы нести послушание или нет, решаем мы. Помощник, говорите? Почему нам никто не докладывал?
- Затрудняюсь ответить. Но это точно был Василь Иваныч.
- Кто?
- То есть, Иван Васильич.
- Тэк, мы выясним, врете вы или нет. Покажите вашу справку, - я бережно извлек сложенную вдвое бумажку из больницы с датой снятия гипса на память преподобного Сергия и припиской, где врач рекомендовал трехнедельный курс физиотерапии, - тэк, в справке указана дата снятия гипса - восемнадцатое июля. Что помешало вам вернуться с каникул в срок?
- Но ведь доктор рекомендовал физиотерапию, и я на самом деле три недели ходил с палочкой.
- Раб Божий, вот вы и доказали, что врете: доктор лишь рекомендует, а мы - инспекция решаем, какую физиотерапию вам прописать! - мои коленки задрожали под столом, будто через меня прошел электрический разряд.
- Но я не вру! Моя нога действительно сломана! Я до сих пор хромаю и не могу долго стоять! - я цеплялся за очевидное.
- Тэк, и зачем вы нам нужны, если не можете ни работать, ни молиться, хых?
Постоянное “мы” и “нам” в устах Кекса завораживало могуществом. Это было могущество соборности, но не Хомяковской в духе любви, а соборности многоглавого дракона - духа духовных школ, перед которым бедный студент - прыщик. Торжествующий Кекс воплощал этого духа, был его земной ипостасью, мистической головой. В его власти вершить, кто соответствовал ему, а кто нет. Я сидел, прикованный к стулу страхом крепче любых оков. Сейчас он выдавит меня словно назойливый прыщ с тела духовной школы, и на этом моя молодая жизнь оборвется. Но тут произошло невероятное! Кекс спросил:
- Раб Божий, сами-то вы чего хотите? - я опешил от неожиданности. Система приравнивала слово “хочу” ко греху. Неужели она допускала свободный выбор? Или это трюк, ведь выбора на самом деле нет?
- Я хочу продолжить обучение!
- Хых, смелое заявление. Это не просто. Идите к отцу Савве.
Я смиренно принял свою участь. У кабинета Саввы знакомые залетчики, которые вышли от Кекса передо мной, одарили напутствием: “Первак, главно не спорь и просись на работу”. Савва переварил их подозрительно быстро и вызвал меня. Он долго делал вид, что заканчивал предыдущее дело, а когда, наконец, спрятал его в стол, я потянулся за благословением. Несколько мгновений он медлил, потом, видимо, вспомнив меня, неохотно кинул “щепотку соли”. Наш диалог повторился слово в слово как у Кекса, будто их кабинеты соединяла радиосвязь:
- Ту-та, ту-та, зачем вы нам нужны, если не можете ни трудиться, ни молиться. Вы пьете, да еще и пытаетесь нас обмануть! - Савва заранее считал любую фразу ложью.
- Отец Савва, я бросил пить и готов трудиться! - сработал совет залетчиков.
- Что ж, мы подумаем, дать ли вам шанс. Заселяйтесь и идите к дежурному помощнику на послушание.
Он пометил что-то в журнале, давая понять, что я на особом контроле. Я поклонился и попятился на выход. Лишь дверь захлопнулась, я едва не упал - сказалось нервное напряжение. У дверей стоял удивленный Дробина: “Что ж, поздравляем!” Он явно подслушивал и побежит докладывать Кексу. Я не ответил. Лучше ни о чем не думать и выполнять инструкции. Следующий пункт - заселение.
В родной сто семнадцатой спальне по-прежнему мерцали тусклые лампочки, окрашивая белые стены в серый, но вместо оживления царила тишина. Многие койки пустовали. Так семинария могла выглядеть после отчисления большинства воспитанников. Картина намекала: отчислить могли всех, и Система от этого не пострадает. Я занял койку слева у окна, поставил на тумбочку любимую икону и кружку, надел рабочую форму и пошел к дежурному помощнику академии. Чапаев удивился при виде меня и сообщил, что назначать на послушания не в его компетенции, и мне нужно пойти к дежурному помощнику семинарии, отцу Анастасию. Я вернулся в Семинарский корпус и поднялся на второй этаж. Дверь дежпома была открыта. В кабинете сидел похожий на Савву рыжебородый монах с хитрым прищуром.
- Александр, мы вас давно ждем, а вы опять где-то скрываетеcь, - процедил он сквозь зубы.
- Батюшка, простите, я думал, что надо идти к помощнику академии.
- Вам не нужно думать, вам нужно слушаться! Отец Савва проявил к вам милость, а вы опять опоздали. Из-за вас братья грузили рояль в меньшинстве. Видите, как ваши действия причиняют страдания другим? Идите обратно в Академический корпус и помогите им поднять рояль на третий этаж.
Я молча поковылял обратно в академию. Сломанная нога болела и замедляла скорость. Как же я удивился, когда, подойдя к грузовику с роялем, у которого мялись знакомые залетчики, я увидел Анастасия с красной папкой. Он ждал меня. Из семинарии в академию вел единственный тоннель, по которому я пришел. Анастасий меня не обгонял. Неужели он оббежал вокруг лавры, или имелся тайный ход? Вдруг это святоотеческая телепортация?
- Александр, видите, какой вы нерадивый воспитанник? Мы уже десять минут вас ждем, а вы опять где-то скрываетесь!
- Отец Анастасий, благословите приступить к послушанию! - он не ожидал резкого возвращения в русло церковного дискурса.
- Что ж, посмотрим.
Сподвижников-семинарастов звали Гога Роща и Миша Прокопа. Миша залез в кузов и начал толкать рояль, Гога и я подставили руки, чтобы его поймать. Анастасий вмешался: “Рабы Божьи, еcли уроните, я вас отчислю!” Он процедил слово “отчислю” с выражением, которое не оставляло сомнений в том, что отчисление будет болезненным и для души, и для тела. Мы приложили максимум усилий, чтобы нежно опустить инструмент, но он издал-таки тревожный гонг, от которого Анастасий подпрыгнул. Затем мы докатили его до входа и стали толкать сквозь узкие двери. В Евангелии написано: “Подвизайтесь войти сквозь узкие врата”, а мы прихватили рояль. Чугунные ступени вздымались до третьего этажа, куда нам предстояло затащить монстра. Мы смотрели на лестницу, не представляя, как это возможно. Анастасий суетился рядом: “Ну что такое, почему встали!?” Мы начали толкать, но на первых же ступенях струны издали болезненный стон, разлетевшийся тревожным эхом по коридорам. Из кабинета дежпома вышел лысоватый человек в рясе с красной папкой.
- Анастасий, ты что творишь!? Хочешь угробить и студентов, и инструмент!?
- Их надо перевоспитать!
- Я тебя щас самого перевоспитаю! Хватит заниматься ерундой! Сейчас найду подмогу.
- Владимир, смотри, опасно ходиши! Я старше тебя по званию!
- Дежурь в своем кабинете, это моя территория.
Сторонний наблюдатель мог бы увлекательно слушать перепалку начальства, но она затрагивала меня, и это пугало. В итоге на подмогу подоспели два студента, и мы смогли затащить рояль на третий этаж. На шум вышел инспектор академии архимандрит Венедикт.
- Что вы удумали? Зачем притащили сюда эту бандуру? Надо вернуть ее обратно в Семинарский корпус!
- Батюшка, давайте до завтра отложим, - вступился Владимир.
- Правильно, отец Венедикт, пусть воспитанники еще потрудятся. Мы сейчас же вернем рояль назад, - встрял Анастасий.
- Ладно, пусть тут побудет, потом решим.
- Александр, после обеда ко мне в кабинет! Чтоб не опаздывал!
- Анастасий, он потрудится у меня! - Анастасий оскалился, но ничего не ответил и молча пошел вниз, а Владимир дружески похлопал по плечу, - заходите после обеда подменить дежурного.
Я сидел в его кабинете до ужина, а после вечерних молитв пошел спать. День выдался напряженный, но в душе царил покой. Даже когда Анастасий долго светил в лицо после отбоя, я спокойно игнорировал его. Мне мерещился прощальный костер на Лекшимозере. Его отблески затмевали фальшивый свет фонаря. Я чувствовал, что Система пустила меня обратно. Меня не удивило, что утром моя фамилия оказалась приписана ручкой в списке певцов Первого хора.
Анастасий сменился, и новый помощник на завтраке бросил лишь подозрительный взгляд в мою сторону. Спальня пустовала, классы были закрыты. Воспитанники либо трудились, либо прятались. Свободное время до вечернего послушания в хоре предстояло заполнить.
Дорога на вокзал пестрела опавшей листвой. Не верилось, что за сутки осень приблизилась. Ларьки с пивом призывно окружали площадь, но искушения не возникло. Деревянные бараки за переездом смотрелись на солнце как старинные замки. Мне хотелось делиться радостью с прохожими. Я миновал спорткомплекс “Звездочка” и вышел на рыночную площадь, где прилавки кишели безделушками. В бетонном коридоре Станционного шоссе дул ветер, и шелестели тополя. На переезде замаячили лаврские купола, и через полчаса ноги сами пришли на ЦУЗ. Площадку осеняли деревья. На склоне зеленела трава. Под холмом искрился пруд. Лавра сияла в этом облачении. Однако августовское солнце отличалось от майского. Оно предрекало осень в календаре жизни. Пройден некий этап. Я не вернусь в молодой беззаботный май. Каждая осень отныне будет гуще и гуще окрашивать бытие золотом, пока закат не остановится окончательно. Я ни о чем не жалел. ЦУЗ ни в чем не виноват. Но приходить сюда больше не хотелось.
Я спустился к почте и заказал минуту с Москвой - первый звонок маме после возвращения. Мне показалось, что новость о примирении с Системой обрадовала ее больше, чем прошлым летом. Она смирилась с волей Божией обо мне.
- О, Санька, привет! Че ты тут делаешь? Когда вернулся? - при виде Паши и Вити я опешил.
- Вчера!
- Тебя еще не выгнали?
- Наоборот, вогнали!
- Это надо отметить!
- Я завязал!
- Мы, наоборот, развязали! Ха-ха! Пошли!
- Куда? Не хочу на ЦУЗ возвращаться.
- Не волнуйся, мы новое место открыли напротив ЦУЗа через проспект Красной армии. Там сталинская пятиэтажка и лавка на краю холма, как ты любишь.
- Ну пошли.
- Надо закупиться, - ребята купили традиционные “йогурты” и пару бутылок “Жигуля”, я ограничился лимонадом “Колокольчик”.
- Расскажи, как провел лето. Тебя оставляют в Системе?
- Кекс толком ничего не сказал, одни общие фразы: “Посмотрим, проверим, подумаем”. Отдохнул неплохо, если не считать два месяца в гипсе. Благодатно на север съездили с Артемом. После этой поездки есть полная уверенность, что меня не выгонят, будто дали второй шанс на небесах.
- Кекс со всеми так общается. Держать в напряжении - его работа. Шанс у тебя никто не отбирал. Не очкуй!
- Я вот только про послушания не понял. Вроде мне надо работать каждый день в рабочей группе, а про хор Кекс ничего не сказал, хоть и приписал мое имя ручкой.
- Про хор не переживай. Для него настали последние времена. Они ректора настолько довели, что их расформировали. Другие хоры уже объявили охоту на певцов. Если хочешь, я Глебу в Знаменном хоре за тебя словечко замолвлю.
- Конечно хочу, Вить, но страшно злить Кекса.
- Не бойся, что-нибудь придумаем. Мы тут с Пашей кое-какие планы на жизнь вынашиваем.
- Какие, если не секрет?
- Хотим в иподьяконы податься. Там больше шансов на успех.
- Я по старинке: семинария, академия, армия.
- О как ты заговорил! Не забывай, еще три года впереди! Мы на каникулах поняли простую вещь: мы предоставлены сами себе и никому не нужны. Если не мозолить глаза инспекции, мы для нее не существуем. Воспитательный механизм включается по принципу “Есть человек - есть проблема”, только когда Система тебя замечает. В теории, если не ходить на завтраки, то на работу вообще не назначат. Мы нашли способ взломать Систему. Мы разбираем койки, прячем их за шкафами и уезжаем в Москву. У Зака рекорд самоволки шесть дней, у меня четыре. На вечерней проверке помощник сверяется с планом. План перестает работать, если отсутствует койка. У помощника не хватает ума понять, в чем подвох. Все просто, как в лекциях Гаврюши по силлогизмам Аристотеля: нет койки - нет человека; нет человека - нет проблемы; нет койки - нет проблемы. Тебя вообще нет ни в каких списках, кроме хора, поскольку ты опоздал, а хора самого уже нет. Ты существуешь лишь в головах Саввы, Кекса и Кайзера.
- Кто такой Кайзер?
- Крыса, которая заставляла тебя рояль поднимать на третий этаж. Мы из окна наблюдали.
- Почему Кайзер?
- Его фамилия Казимирчук.
- Почему он такой злой?
- Говорят, он в секте хлыстов.
- Таких лучше обходить стороной. Пойду все-таки уточню, может, мне в хоре надо петь.
- Как знаешь, а самоволку опробуй!
До начала учебного года оставалось десять дней. Семинаристы возвращались с каникул. Лехе и Валере не удалось реализовать бизнес-план по кастрации медведей, поскольку Валера решил пойти в армию. В городе Арсаки под Александровом находились склады боеприпасов, и функционировала православная воинская часть, куда отправляли семинаристов. На вахтах студенты набирались опыта и, попадая в Арсаки, могли сразу приступать к охране смертоносных складов. Послушание охранника было поистине универсальным. Валера, не раздумывая, попросился в Арсаки. Он заранее постригся налысо и ходил в трофейной форме последние летние деньки, готовый к труду и обороне. Он казался взрослее Лехи, будто именно он стяжал премудрость, а не его друг-бизнесмен. В военной форме ходил не он один. Ближе к сентябрю по Системе бродил целый взвод таких бойцов - дембелей из Арсак. Их отличали огромные подшивы, немногословность, отсутствие эмоций и трезвый взгляд на мир.
Вернулись с каникул Лев и Труф. Успешно отдохнув в Крыму, они перемигивались и шутили, обсуждая, как духовно описать это в статье для студенческого журнала “Встреча”. Вася и Юра появлялись поздно вечером и исчезали рано утром. Они пели на патриарших службах в Кремле.
Увидев меня в следующее дежурство, Кайзер удивился и прошипел:
- Александр, что ты тут делаешь?!
- Ужинаю.
- Почему ты еще здесь?!
- Потому что ужин еще не кончился.
- Разве тебя не отчислили?!
- Скорее наоборот.
- Почему тебя не было на послушаниях?!
- Потому что меня никто не назначил.
- Где ты прятался?!
- Я не прятался, а занимался в библиотеке.
- Ты у меня еще попляшешь. Подмени вахтера под Чертогами!
Другие помощники меня не напрягали. Я приходил на завтрак, ждал своей участи - назначения на послушания, работал до вечера и перед ужином гулял вокруг лавры. C каждым днем нога ходила лучше и почти перестала хромать. Я ничего не нарушал, посещал службы, исполнял послушания, неукоснительно следовал распорядку дня, читал в библиотеке и даже взялся за английский язык. Мне нравилось жить по правилам. Инспекции не в чем было меня обвинить, и совести тоже. Затишье свидетельствовало, что Система меня не отторгла. Наверное, я соответствовал духу духовных школ. Когда я возвращался с очередной прогулки, у лавры меня окликнули:
- Саня, ты?
- О, Володя, привет! Ты уже вернулся с каникул?
- Да, чуть раньше, чтобы успеть сдать за второй класс, - Володя принадлежал к вундеркиндам, которые перескочили из первого во второй класс и закрывали концы по экзаменам.
- Как там во втором классе?
- Расслабиться не дадут. Тебе понравится. Ты любишь учиться.
- Какой самый интересный предмет?
- История Русской Церкви. Преподаватель строгий, но увлеченный. Юдин его зовут. Владимир Дмитриевич.
- Строгий? Тройки ставит?
- Если повезет, тройки, в основном двойки и колы. Ха-ха. Ладно, Сань, не напрягайся, есть и другие классные предметы.
Мы прошли лаврские ворота и свернули в академию. Вахтер недоверчиво проверил наши “студни” - студенческие билеты, и мы проследовали по аллее вдоль кованной ограды. Она заканчивалась воротами, за которыми оставалось метров сто до входа в Академический корпус. Я намеревался спросить Володю о чем-то, как вдруг из-за угла появилась она…
Премудро устроен человек. Ему достаточно мимолетного сигнала, чтобы сформировать представление о субъекте и выработать реакцию. Такой сигнал мог поступить по-отдельности через зрение, слух, обоняние, вкус, осязание, а иногда одновременно через все каналы восприятия. Человек имел и шестое чувство. Споры о его природе длились веками. Возможны разные толкования. Например, шестое чувство - интуиция, основанная на событиях разных временных пластов: прошлого, настоящего, будущего. Шестое чувство - ангельский шепот, который слышался, когда мембрана между мирами утончалась. Шестое чувство - отражение нашей падшей воли в зеркалах помыслов. Как знать? В тот момент я испытал странную рябь сознания через все шесть чувств.
Из-за угла вышла девушка. Ее черты мгновенно отразились в уме через зрительный канал: высокая стройная фигура, черные туфли, монашеское платье, накрахмаленный воротничок, шерстяная блузка, белоснежный платок. Из-под платка выбивались длинные локоны темных волос. Платок, как нимб, обрамлял строгое утонченное лицо. Самый сильный импульс исходил из глаз зеленого цвета. Пронзительный взгляд напоминал взгляд святых с икон. Он был направлен на меня, сквозь меня, в прошлое, настоящее, будущее. Он обжигал. Она знала силу своего взгляда. Я машинально опустил голову. Мгновением позже через обоняние долетел тонкий весенний аромат. Легкая целеустремленная поступь запечатлелась через слух. От неожиданности я поперхнулся - среагировал вкусовой канал восприятия. Сердце забилось чаще в ответ на мимолетное колебание воздуха от ее платья. Осязание? Она замедлила шаг.
- Привет! Уже вернулась с каникул?
- Привет! Да, вернулась на прошлой неделе.
- Как отдохнула?
- Толком никак. Как ни странно, захотелось скорей вернуться в лавру.
- Поздравляю, ты стала частью Системы.
- Наверное. Извини, спешу на дежурство.
- Где дежуришь?
- На телефоне в Красном доме.
- Вы теперь там живете?
- Да, весь второй год.
- Хорошо, не будем задерживать. Теперь знаю, с кем обсудить духовные темы по телефону.
Незнакомка стремительной походкой поспешила прочь, оставив эфемерный шлейф, подобно яхте на океанской глади. Я стоял как вкопанный, глядя ей вслед. Володя дернул меня за рукав, чтобы вывести из ступора.
- Понравилась?
- Немного. Кто она?
- Верка из регентской.
- Да, ни че так. Как с ней познакомиться?
- Займи очередь. Будешь пятисотым! Ха-ха. С ней вся Система хочет познакомиться. Но если твое намерение серьезно, могу познакомить вас, так сказать, по знакомству.
- Откуда ты ее знаешь?
- Секрет. Ха-ха.
- Что на сленге означает “Красный дом”?
- Дом из красного кирпича за стенами лавры, где живут регентши-старшекурсницы. Система, видимо, считает, что со второго класса они становятся ритуально нечистыми, чтобы жить в стенах лавры, и поэтому выселяет их наружу.
Мы зашли в академию. Володя направился в столовую, а меня со второго этажа позвал его тезка дежпом. Он сел на диван, пригласил сесть рядом и предложил чаю. Чудесный вид на лавру из кабинета поражал и отвлекал от мыслей о незнакомке. Если я расслабился настолько, что уловил красоту за окном, значит можно довериться и атмосфере внутри кабинета. Атмосферу создавали люди. Владимир излучал добро. Странно, как он вообще стал представителем инспекции. Мы разговорились. Я вдохновенно рассказал о поездке на север, он выразил расположение.
- Оставил вас в покое Анастасий?
- Вроде оставил.
- Не обращайте на него внимания. Он просто пес, сорвавшийся с цепи. Не вы один у него на примете. Поговаривают, он завел личные дела на каждого студента.
- Зачем?
- Вам надо привыкнуть к тому, что в духовных школах встречаются нездоровые личности, научиться распознавать и избегать их. Если не получается, обращайтесь за советом.
- Спасибо. Как мне вести себя с Анастасием?
- Вежливо и спокойно. Будет обижать - скажите мне. Ладно, можете идти на трапезу.
Ни к чему не обязывающее чаепитие зародило смутное подозрение, что в глубине Системы запустились тайные процессы, влияющие на мою судьбу. Пока это вызвало лишь интерес, опасности я не чувствовал, но подсознательно напрягся. Все-таки не каждый день звучала подкупающая искренность из уст представителя инспекции. Предупреждал ведь Солженицын: “Не верь, не бойся, не проси”. Вдруг Владимир решил проверить меня каким-то новым способом, завербовать и использовать как пешку в своей игре? А если банан - просто банан, как в анекдоте про Фрейда?
Вечером в тишине спальни я вспоминал минувший день. Сердце билось по-особенному. Это было связано с незнакомкой, чей образ ярко запечатлелся и завладел умом, несмотря на мимолетность встречи. Ее звали Вера. Мне вспомнилась лекция отца Артемия о поисках суженой. Вопреки его методу, я не читал специализированных акафистов для встречи невесты в Троицком соборе, хоть и молился там ежедневно ни о чем и обо всем. Как Вера вписывалась в эту схему? Мне хотелось узнать больше, и я озадачил Витю и Пашу. Но в регентшах они не разбирались, поскольку их личная жизнь протекала в столице.
- Санек, поедешь на Успение в Коломенское?
- Да ты что?! Мне Савва один раз уже зарубил прошение, теперь и подавно откажет!
- Поэтому мы с Пашей гоняем в самоволки без прошений.
Я зашел к Преподобному, помолился, подумал и решил: поездка на Успение - дело святое. Вечером я разобрал койку, спрятал детали за шкаф и лег на соседнюю кровать. В ряду у окон осталось пять коек вместо шести. Кайзер вошел в спальню ровно в одиннадцать, включил фонарь, заглянул в блокнот, выключил фонарь и бесшумно поплыл сквозь темноту как летучая мышь. Он зависал демоном над каждой койкой и наконец подлетел ко мне. Скованный страхом, я затаил дыхание и притворился спящим, но выглядело это искусственно. Кайзер учуял, что я притворился, и склонился надо мной, нагнетая страх. Сцена развивалась несколько минут, пока я не выдержал и пошевелился. Его удовлетворенная ухмылка сверкнула в темноте. Он отметил что-то в блокноте и поплыл к выходу. Все напоминало сюжет фильма про Дракулу. Осталось загадкой, заметил ли он отсутствие койки. Но испуг заставил меня отказаться от самоволки в его дежурство. Она гарантировала отпуст с величанием.
Сон выдался беспокойным. Снились летучие мыши. Под утро в их рое началось замешательство. Сквозь них летела особая мышь - королева. Я с ужасом приготовился увидеть в их расступающихся рядах Кайзера, но увидел ее - незнакомку на академической аллее! Я проснулся в хорошем настроении и вернул разобранную койку на место.
Успение приходилось на среду. Кайзер дежурил в понедельник, а во вторник его сменял дежпом Самайлюк. Он был в хороших отношениях с Кайзером, но меня не прессовал, и я решил рискнуть. Накануне праздника, когда спальня пустовала, я вновь разобрал и спрятал койку, кружку и икону. Было по-спортивному интересно, можно ли обмануть Систему? Но прежде всего хотелось повидать отца Святослава. Оглядываясь по сторонам во избежание слежки, на вокзал я шел окольными путями и долго не дерзал купить билет. В итоге азарт победил страх, и электричка унесла меня в Москву.
- О! Александр! Молодец, что приехал! - я не был в Коломенском с того дня, как мне сняли гипс, но батюшка приветствовал холодней обычного.
- Вот, батюшка, вырвался на Успение.
- Разве ваш хор не поет?
- Поет, только я сбежал в самоволку к вам.
- Ох смотри, начудишь там! Но все равно молодец! Я в твои годы тоже в самоволки бегал. Значит, ты второклассник теперь. Надевай стихарь!
- Батюшка, простите меня. Я, наверное, вас расстроил?
- За что? Не обращай внимания, просто у меня проблемы с владыкой Арсением из-за старосты.
Давно меня не посещало счастье! Я был в гостях у Богородицы, но одновременно дома. Я очень любил праздник Успения. Его песнопения вселяли надежду: “В рождестве девство сохранила, во успении мира не оставила, Богородице: преставилася к животу, Мати сущи Живота, и молитвами Твоими избавляеши от смерти души наша”. Всенощная закончилась, и я помчался домой обрадовать маму. На следующий день после литургии батюшка благословил меня на учебу, и я вернулся в семинарию. Поездка пролетела мгновенно. На ужине столовую заполнили вернувшиеся с каникул системщики. Меня никто не искал, и я пошел спать с чистым сердцем, хоть и было слегка не комфортно без привычного чувства вины. Самоволка показала, что дух духовных школ не обладал всеведением. До первого сентября оставалось три дня.
2. Искупление послушанием.
Утро первого сентября отличалось от прошлого года. Часы на лаврской колокольне пробили семь раз, прозвенел звонок, но в спальне никто не шевельнулся. Полвосьмого я пошел в туалет. Умывальная комната пустовала. Лишь некий раб Божий с голым торсом напевал перед зеркалом. Где же прошлогодние молитвенники? Без пяти восемь спальня начала просыпаться. Ребята неохотно выползали из-под одеял и сразу одевали кителя. Кто-то успевал перекреститься между делом. На молебне в Покровском храме сияли новые незамутненные лица - перваки. Первого хора больше не было. Его место на балконе занял Второй хор под управлением игумена Никифора. Он светился счастьем, когда смотрел с балкона в храм. Его хор пел вменяемо. Взмахи его рук в рукавах рясы добавляли драматизма.
После молебна мы построились для шествия в Троицкий собор. Во главе колонны прибавилось лысых проплешин, будто академистов облучали радиацией словно атомщиков. Второклассники располагались в середине. За нами через прослойку перваков просматривались регентши в накрахмаленных платочках. В прошлом году стрелка компаса в моей голове дергалась между Троицким и регентшами, в этом году она однозначно указывала на слабый пол. Сказать, что я оглядывался на них украдкой - не сказать ничего. Я дерзко оборачивался и искал среди них незнакомку даже во время движения колонны, но ее лик оставался сокрыт. За оградой нас встретили те же зеваки: птицы, коты, милиция, паломники, нищие, бабульки и кластеры румяных девок. Некоторые из них запомнились с прошлого года. В их судьбе ничего не изменилось. Тогда семинаристы представлялись мне революционными матросами, теперь - арестантами во главе с надзирателями.
Родной Троицкий собор отечески принял нас в объятия как блудных сыновей. Чем старше были студенты, тем меньше энтузиазма испытывали они в очереди к мощам, а некоторые и вовсе не подходили прикладываться. Перед общей фотографией мы заняли места в центре. Бывалым академистам пришлось выстраиваться вокруг нас. Старушки опять фоткали нас на святцы. Мы смирились с народным почитанием. Фотограф - неподвластный времени повелитель вечности вновь сделал свое дело для истории. Мы попросили его сфотографировать нас на фоне Духовского храма: Паша в центре, а Витя и я по бокам. Мы выпрямились без подсказки и выдавили улыбку - признак духовного роста.
Когда Михстеп читал доклад, повторяя прошлогодние вычисления о поступивших, я дремал. После торжественного акта мы хлынули в столовую в надежде зарезервировать стол на четверых. В первом зале не вышло, и мы сконцентрировались на втором. Он кишел незнакомыми перваками. Мы остановили выбор на камерном столике у колонны в центре. Пашин строгий взгляд и фраза “здесь занято” сработали молниеносно, и место досталось нам. Права на стол предстояло доказывать неделю, пока перваки не привыкли к авторитету дедушек, но игра стоила свеч. Трапеза имела центральное значение в жизни системщиков. Нам хотелось кушать комфортно.
Вечером в умывальной комнате мужик с голым торсом опять подвывал перед зеркалом. На отбое свет погас, и я отключился после бурного дня. Моя спальня номер девять под Чертогами располагалась в проходе, через который ежедневно в обе стороны ходило двести человек. Я старался не обращать внимания на топот кирзовых сапог. Моя койка располагалась в углу у стены с батареей. В изголовье - средневековое окно в сводчатой нише. Слева разместился Труф, через проход - Федя. Комбинация спасала от хаоса и создавала домашний уют.
Обоняние регистрировало аромат тухлых носков. Помимо топота слух насиловала ритмично хлопающая дверь в соседней опочивальне. Каждый раз, когда она хлопала с особой силой, в ответ раздавался глухой удар, припудренный матом - в ту спальню отбывать наказание за плохое поведение поселили третьеклассников Лапатова и Черникова. Ее обитателей было жалко.
Перваки ходили в засаленных кителях, унаследованных от выпускников. Вечерами они пытались отстирать въевшуюся еду, как и мы год назад, еще не понимая, что зря. Они стояли на первой ступени духовно роста, только-только сложив ветхие ризы серых костюмов. Мы взошли на вторую ступень: первое сентября - повод щегольнуть в новой униформе. Белые подшивы блистали на черном фоне новых кителей фаворским светом, “как белильщик не мог убелить”. Третьеклассники носили подрясники - атрибут третьей ступени. Четвертая ступень угадывалась в расписных поясах украинских пришельцев.
Это меня не касалось. Я пребывал в гипнотическом состоянии радости, что продолжу путь в Системе. Несмотря на самоволку, я твердо решил жить по правилам, выполнять послушания и прилежно учиться. Так проще в житейском и духовном планах.
Я нанес сам себе духовную рану. Такие раны врачевались трудно, годами. Из прочитанных мной книг Евангелие предлагало лучшее лекарство - покаяние. Я понимал его как исповедь, но к словам требовалось добавить дела, ибо покаяние, как и вера, умирало без дел. Дела покаяния вели к исцелению, которое на богословском языке называлось “искупление”. Церковнославянский термин “искупление” раскрывали однокоренные слова: “купание” и “выкуп”. Дела делались на послушаниях, где и началось мое искупление, купание и выкуп духу духовных школ.
Послушания второклассников мало отличались от прошлого года. Десятки сохранились. На освободившиеся места регентов попали мои сокурсники. Об этом я узнал, когда Лапатов урезонивал разрабатывавшего связки Ахмеда в пять утра в туалете. Ахмед выдал секрет предрассветной соловьиной трели: “Меня назначили регентом десятки! Готовлюсь к послушанию!”
Большинство осталось петь в хорах. Хоры поменяли порядковые номера и места: Второй занял место Первого, Третий стал Вторым, а Четвертый - Третьим. Интригующее объявление дежпома: “Завтра в лавре поет вторая рабочая группа”, намекало, что место Четвертого хора пустовало. Хористы-второклассники отодвинулись от пюпитров на задние ряды. Теперь они сами могли издеваться над не вовремя перелистывающими ноты перваками.
Алтарные послушания исчезли, но некоторые собратья стали старшими пономарями. Их задача - обучать первоклашек убирать в алтаре и обслуживать богослужения. Им полагались подрясники - третья ступень семинарской иерархии после нового кителя. Этого нельзя сказать про дежурных у подсвечников - Косеныч сохранил фирменный короткий стихарь.
Список иподьяконов изменился и висел отдельно. Кукла Барби превратилась в дьякона, Дедушка занял ее место на трикирии, из одноклассников в их отряд попал Мелентий, и прибавился целеустремленный юноша спортивного вида. Ему доверили тяжелое орудие - рипиду, почти как противотанковый гранатомет в журнале “Солдат удачи”. Они воспринимались буднично и не пробуждали былого пиетета. Все время на виду у инспекции - незавидное положение. Как я вообще мог мечтать вступить в их чин?
Между тем Паша и Витя вынашивали заманчивый план. Они выяснили, что помимо иподьяконов Патриарха существовали иподьяконы других владык. Архиереи всей страны по неведомым причинам часто бывали в Москве, и им требовались молодые прислужники. По слухам ежегодный спрос на иподьяконские услуги держался на уровне десяти человек. Паша и Витя надеялись, что однажды им улыбнется удача. Их мотивировало то, что тяжело безвылазно находиться в Системе, надоело писать прошения, невесты скучали в одиночестве, дома еда была вкусней. Я по-прежнему воспринимал иподьяконство как ступень духовной иерархии и если сподобился бы стать иподьяконом, то для того, чтобы находиться у престола Божия.
В столовой мы трудились раз в месяц. Разницы с первым классом не ощущалось. Моим любимым уголком оставались баки. В первое дежурство я ощутил внимание со стороны официанток. Для них, как и для регентш, мы переросли из семинариков в семинаристов, и теперь они видели в нас женихов. На семьсот студентов приходилось десять официанток. Поэтому ситуация напоминала охоту лис на бройлерной фабрике.
Чертоги сторожили перваки. Теперь мы как деды ходили к ним записываться на подъем, а сами заступали на вахту в Восточной стене, где жили третьеклассники. Из библиотеки туда вела лестница. Через стену была пошивочная мастерская и регентские классы, откуда днем неслось сладкопение (регентшам ставили голос профессионально, а не понарошку, как нам). На вахте требовалось следить за пожарной безопасностью и будить жильцов. Оставалось и время на учебу. Третьеклассники казались интеллигентнее. Из их спальни не доносились крики и ругань. Там поселили знакомых мне Прокопу и Рощу - залетчиков для наказания селили в спальни младших классов в расчете на то, что они научатся правильному поведению. Наверное, инспекция считала, что чем младше студент, тем ярче проявлялся в нем дух духовных школ. Напрашивалась аналогия с ангельскими чинами, среди которых херувимы-перваки ближе всех стояли у престола и созерцали шехину, передавая ее дальше по очереди. Второклашки подобно серафимам стояли ступенью ниже. За ними шли престолы - третий класс. Четвертый класс - господствия, и так далее.
Еще на доске объявлений появились экзотические послушания: писарь, каптер, киномеханик, разносчик еды, сторож, радиорубка, раздевалка, гараж, ЦАК, “Встреча”, Кремль, Иерусалим.
Дежурство в раздевалке не отличалось от прошлогоднего послушания Паши, когда он вечерами следил за сохранностью мелочи в карманах молящихся. Послушание писаря - мысленному взору представлялась картина времен Ивана Грозного, в которой бородатый муж в кафтане расписывал царскую грамоту гусиным пером. Если судьба семинарского писаря не потечет в духовном русле, у него появится шанс сыграть в фильме “Иван Васильич меняет профессию”.
При виде следующего слова у меня возникли вопросы: “Кто такой каптер, и что он коптил?” Наверное, в семинарии дозволялось коптить рыбу, ведь мы проживали в монастыре. Однако дембеля из Арсак пояснили, что “каптер” происходил от благородного немецкого “каптермейстер” и был разновидностью кладовщика.
Отдельной строкой стоял “гараж”. Став счастливым владельцем джипа Nissan, ректор всячески лелеял его и ввел новое послушание - уход за архиерейской колесницей. Его иподьякон Валера попал в список счастливчиков и поделился, что сподобился купать и объезжать коня дважды в седмицу. Он говорил это с нескрываемой гордостью, которая, впрочем, вызывала у всех недоумение. Нечто похожее случилось с Труфом. Кекс предложил ему в добровольно-принудительном порядке присматривать за домом епископа Александра, бывшего ректора МДА, а присматривать за Труфом направил Васю Козлова. Бесспорно, послушание сторожа пахло вольницей, но Труф стал молчаливым. Он скупо поведал, что епископ Александр владел пистолетом Макарова, черной волгой и женой. Однажды ночью Дима проснулся от того, что Вася пытался задушить его. Выяснилось, что он страдал лунатизмом, и после того случая его пришлось привязывать к койке.
Послушания отличались степенями свободы. Например, послушание разносчика еды предполагало неограниченную возможность находиться вне стен лавры и пропускать молитвы. Послушник кормил голодающих - кратчайший путь к спасению. Кто эти голодающие? Однажды из благочестивых побуждений я разговорился с Гогой Шилом. Он поведал, что одинокие посадские старушки заключали с инспекцией договор пожизненного ухода и завещали свою жилплощадь. Инспекция назначала студентов осуществлять уход и носить еду. От послушания нельзя откосить, потому что старушкам грозил голод. Возникал лишь крамольный вопрос, кому доставалась недвижимость?
Чуть больше свободы допускалось на некоторых послушаниях в стенах Системы. Одним из них был ЦАК. Церковно-археологический кабинет открывал двери не только первоклашкам на вступительной неделе. Большую часть времени музей развлекал именитых гостей, интуристов и щедрых благотворителей, готовых доплачивать за доступ к духовным тайнам. Моей любимой тайной были деревянные литургические сосуды преподобного Сергия. Но они терялись среди драгоценных камней и золота, доминировавших в обычной церковной жизни. Послушание в ЦАКе означало работу экскурсоводом. Кекс ставил туда ребят со знанием иностранных языков после университета. Труд экскурсовода считался уделом интеллектуальной элиты.
Та же элита встречалась во “Встрече”. Студенческий журнал “Встреча” был детищем ректора. Пилотный выпуск разошелся на ура, и его решили издавать регулярно. Студенты писали статьи, редколлегия доводила их до ума. Послушание было перспективным, но отрывало от учебы. “Встреча” располагалась над актовым залом, а в торце размещалась кинобудка. Слово “киномеханик” вселяло надежду, что нам покажут кино. Однако, скорее всего, мы сами в нем играли.
Отдельный список фамилий был озаглавлен: “Кремль”. Суть послушания - дежурство на патриарших службах в Кремле. Старшим дежурным значился некий Игорь Шаповал. Список состоял из москвичей, кто мог переночевать дома.
Вишенкой на торте было послушание “Иерусалим”. Русская духовная миссия в Иерусалиме набирала семинаристов для работы в православных кибуцах. В список рабочих попали четыре счастливых обладателя загранпаспортов, среди которых был Дима Патарин, который в прошлом году настраивал пианино по благословению Кекса. Это благословение вознесло его в привилегированный чин хаджи.
Меня не было ни в одном списке. После расформирования Первого хора я смиренно вернулся в рабочую группу. Там я узнал несколько армейских терминов от дембелей из Арсак: БСЛ - большая совковая лопата, ГЗМ 1 и ГЗМ 2 - губозакаточная машина 1 и 2. Дембеля не спешили раскрывать смысл ГЗМ, и я предложил свой вариант: “Господь - Защититель мой, спеть один или два раза”. Мы освоили БСЛ на разгрузке картофеля и ГЗМ на отмазках. Я начал было унывать, но одним прекрасным утром увидел свою фамилию в списке продавцов церковных лавок. Паша по-прежнему числился в академической лавке, а я попал в семинарскую лавку к Бурею. После Пашиных рассказов мне не особенно хотелось становиться торгашом в храме, ведь именно торгашей Христос из храма выгнал. Еще более не хотелось нести послушание у Бурея. Представители инспекции были похожи друг на друга ухмылкой. Ухмылки отличались хитростью. Бурей выделялся очень хитрой ухмылкой. От ее обладателя можно было ожидать любой подставы, за что его прозвали Бармалей. Но была в ней и доброта, как бы говорившая: “Сперва я тебя унижу, а потом пожалею”.
В моем случае альтернатива отсутствовала, и в субботу вечером я пришел “сдаваться” на послушание в Семинарский храм. Служба еще не началась, но в алтаре было не протолкнуться. Справа стояли Савва, Кекс и Бармалей. Увидев меня, их лица скривились ухмылкой разной степени хитрости, будто они только и ждали моего появления. Я почти испугался, но знал, как будет развиваться сценарий. Сперва придется испытать унижение - церковный урок смирения. Я трижды поклонился престолу, взял благословение Саввы, поздоровался с Кексом и подошел к Бармалею, чтобы услышать предсказуемое: “Опоздали, раб Божий”. Савва и Кекс демонстративно отвернулись, усилив ухмылку. Бармалей продолжал:
- Меня предупредили, что вы любите нарушать. Вы не подвели и опоздали на первое дежурство.
- Но служба еще не началась.
- Ваша служба началась полчаса назад в лавке. Разве вы не знали, что лавка начинает торговлю за полчаса до службы?
- Не знал.
- Положим, первый раз я могу такое допустить. Поговорим с вами после службы. Идите в лавку.
Я подошел к окну в стене. Оно исполняло функцию витрины. На ней имелось две книжки: Библия и Молитвослов, а также свечи, отличавшиеся размером и ценой. За окном сидел Леха Зверь. Я объяснил, что теперь мы коллеги, и он неохотно пустил меня в свое логово. Лавка оказалась прямоугольной комнатой с окном в торце и витриной сбоку. У входа лежали пачки свечей. Под витриной располагался стол. На нем - россыпь просфор и записок. На единственном стуле сидел Зверь. Он не реагировал на мое вторжение и продолжал смотреть в пустоту притвора. Раздался колокольный звон, и из глубины храма долетел “Аминь” начального возгласа. Я сел на пачки свечей и задумался над своим положением. Вдруг в витрине раздался крик Бармалея: “Где он!?” Я вскочил, но он успел заметить, что я сидел на свечах. Через мгновение он вломился внутрь.
- Что ты себе позволяешь? Садишься задницей на свечи, а их потом бабушки будут ставить к иконам! Ты оскверняешь святыню!
- Простите, но тут всего один стул, и больше негде сесть, - в этот момент какая-то регентша просунула в окно записку о здравии, и Зверь выдал ей вынутую просфору. Бармалей приумолк и продолжил агрессивным шепотом:
- Стул для дежурного. Вы сами должны решить, как его делить. Но теперь я заберу и его. На службе сидеть нельзя! - на эту ремарку отреагировал Зверь:
- Отец Михаил, не утруждайтесь, я занесу вам этот стул после службы.
- Смотри у меня! Я прослежу! Так вот, послушание начинается за полчаса до службы. Дежурный берет у меня ключи, открывает лавку, расписывается за свечи и книги и приступает к послушанию. Дежурный должен стоять за витриной в смиренном молитвенном положении и готовности обслужить клиента. Обслуживание состоит из продажи свечей, книг, просфор и поминовений. Впрочем, мы избегаем магазинной терминологии и называем оплату пожертвованием. В воскресные дни и праздники в лавке дежурят два воспитанника. Они сменяют друг друга, чтобы иметь возможность помолиться. Именно поэтому ты, раб Божий Похил, должен стоять лицом к алтарю, а не сидеть на свечках. Понятно? Таким же образом дежурные подходят по очереди на помазание. После службы нужно пересчитать свечи, просфоры, записки и выручку, расписаться в ведомости, показать ее мне и лишь потом оставить ее для следующей смены. Понятно? По субботам дежурные лавки выходят после лекций в полном составе на уборку Семинарского храма. Есть вопросы? (Мы промолчали). Тогда в качестве первого предупреждения напишешь мне объяснительную про опоздание на дежурство, - это шокировало настолько, что я не ответил. Бармалей еще раз неодобрительно глянул на помятые пачки свечей и вышел. Из храма донеслось едва уловимое “Свете Тихий”.
Через день я вышел на самостоятельное дежурство в лавке вовремя. Вечерняя служба началась в пять и продолжалась два часа. За это время в храм не зашло ни одного прихожанина, а участники богослужения: певчие, дежурные, пономари принципиально не пользовались услугами церковной лавки. Я простоял всю службу, облокотившись на прилавок. На шестопсалмии в лавку забежал Бармалей. Я взял благословение и рапортовал о ситуации, на что он пожурил меня за отсутствие клиентов: “Плохо молишься, поэтому у тебя не покупают свечи. Кстати, я все еще жду объяснительную”.
Утром служба началась в шесть. Я открыл лавку. Лампа витрины осветила пяточек во тьме притвора. Я приготовился вздремнуть, поскольку Бармалей служил в алтаре и не мог проверить. Но тут из внешнего мрака соткалось обрамленное платком лицо, и протянулась девичья рука с запиской. Меня пронзила молния! Это была она - незнакомка! Беатриче - сестра ангелов! Я машинально протянул просфору и коснулся ее ладони. Меня поразила ее неземная теплота, и связь с реальностью утратилась. Когда я очнулся, в притворе никого не было. Пели Трисвятое.
Ободрившись нежданным явлением, после службы я смело отчитался за Веркину записку и подал объяснительную за опоздание. Бармалей глянул в мой незамысловатый текст: “Опоздал, ибо не знал, что дежурство в лавке начинается за полчаса до службы. Простите”. Он был в благостном расположении духа и ухмыльнулся с меньшим коварством, чем обычно: “Это первое и последнее предупреждение. Я сохраню объяснительную и, если нарушения продолжатся, передам ее Вадим Анатольичу. Уборка храма в субботу после обеда. Свободен”.
Иерусалим, Иерусалим - глоток свободы. В лавке свободой не пахло. Если я решил исправиться и искупить вину, зачем мне свобода? Проще смириться и жить по правилам - азы послушания в первом классе не прошли даром. Отречение от своей воли полезно. Но могло ли выйти, что, отрекаясь своей воли, человек отрекался своей личности. Это пахло безличным небытием буддизма - увлечение восточной философией в школе не прошло даром. Для подготовки к Общецерковной истории я взял в библиотеке книгу Георгия Флоровского, где он рассматривал отличия православного и католического монашества. Отец Георгий писал, что в Восточном христианстве нет монашеских орденов. Орден - от слова порядок, а в Православии царил беспорядок, хаос. Католический монах давал обет послушания ордену и безличному уставу Бенедикта, Франциска, Лойолы. В Православии монах давал обет послушания личности духовника. Во втором случае сохранялось пространство для развития личности через межличностные отношения и возрастания в любви. Кому я нес послушание: правилам, Бармалею, Системе?
Через неделю на всенощной в лавку ворвался Бармалей и стал яростно пересчитывать свечи, просфоры и записки. Закончив, он огрызнулся: “Почему нет прибыли? Я найду вора!” Хотелось ответить: “Потому что в храме нет прихожан, а семинаристам твое фуфло не нужно”, но я промолчал. Он хлопнул дверью, а я понял, что в лавке не задержусь. Почему искупление давалось через боль? Я хотел жить в послушании правилам, но Система проявила оскал и дала понять, что мои потуги ей не интересны. Я поговорил на эту тему с Витей. Он все еще пел в Знаменном хоре и предложил сходить к ним на службу.
Через неделю я пришел на братский молебен в Троицкий собор. Половина меня зевала и не понимала, зачем насиловать себя ранними подъемами и скороговорками на непонятном языке. Другая половина, наоборот, благоговейно вникала в происходящее, сознавая себя частью древнего духовного делания, которым жила вселенная. Лаики-зилоты, семинаристы и монахи читали многотомные синодики, как усталые благородные воины. В Академическом храме все имена помещались в четыре тома, а желающих вписаться в лаврские помянники было не счесть. Их читало человек двадцать. У некоторых было два тома. Самым сильным считался синодик вечного поминовения. Некоторые имена появились в нем еще во времена преподобного Сергия. Здесь поминали вдумчивей, чем в семинарии. Чтецы явно вкладывали в помин глубокий сакральный смысл: “Ты мне - я тебе. Я помяну тебя, а ты помянешь меня у Бога”. За каждым именем скрывалась душа, и каждую душу надо любить, как образ Божий.
После молебна дежурный священник открыл мощи, и мы успели поцеловать преподобного Сергия в лоб не через стекло. Затем под колонной у мощей возникло шевеление, и собралась группа из трех монахов и пяти семинаристов. Среди них был Зак. Я украдкой подошел к нему. Он что-то шепнул на ухо монаху-запевале. Тот глянул на меня и кивнул: “Конечно, пусть поет”. Мы встали двумя шеренгами. Меня вытолкнули вперед к аналою, как в первом классе. Добро пожаловать в Знаменный хор.
Ноты отличались от обычных. Без многоголосных партий мелодия песнопений усматривалась сразу. Инок закончил шестой час, и на солею вышел сухой иеродьякон с длинной острой бородой и хвостиком. Он резко перекрестился и без пафоса возгласил: “Благослови, владыко!” Такой же сухой и остробородый иеромонах-предстоятель начал службу. В храме царила темнота. По углам в стасидиях прятались редкие монахи и семинаристы.
Паломники медленно струились к мощам, но, когда на “Благословенно Царство” унисоном уст и сердец прозвучал знаменный “Аминь”, их вереница замерла. По мне пробежали мурашки. Впервые в жизни я участвовал в ангельском пении. Знаменный от партеса отличало единение певцов. Мы делали общее дело - литургию. Звуки исходили от сердца, и наши сердца резонировали в унисон благодаря пению. С первым “Господи помилуй” это чувство пронзило так ярко, как никогда раньше в обычном хоре. Пока дьякон читал ектеньи, я украдкой смотрел на древние иконы. Темные от времени, они участвовали в литургии вместе с нами. Их лики напоминали прихожан: монахов, семинаристов, паломников, и нас - певцов. Знаменная мелодия пробуждала любовь, которая объединяла нас в Церковь - единое Тело Христово. Из купола на нас смотрел и слушал глава Церкви - наш Христос Бог Вседержитель. В знаменной мелодии Он становился ближе. Возможно, через пение мы входили в унисон с божественной благодатью. Благодаря пению душа становилась восприимчивей к ней. Благодать струилась через мелодию, угадывалась в строгих ликах икон, простых линиях внутреннего пространства, маленьких оконцах, пропускающих ровно столько света, сколько нужно для напоминания о Свете вечном. Благодать через пение наделяла творение гармонией. Однако это происходило авансом, вопреки личным грехам, и нисколько не отменяло покаяние. Знаменное пение вместе с ангелами требовало работы над собой для достижения чистоты сердца и участия в высшей гармонии. Чистота природы являла пример того, что чистота сердца достижима.
Мы спели литургию на одном дыхании и не хотели расходиться. После службы я пообщался с регентом. Хор возглавлял игумен Глеб, тот самый, что принимал вступительный экзамен по пению на абитуре. Он регентовал по воскресеньям. На буднях его замещал иеродьякон Димитрий. Знаменный хор пел среднюю литургию в Троицком соборе с полседьмого до полдевятого. По воскресеньям служил сам наместник архимандрит Феогност - основатель Знаменного хора. С понедельника до среды пели монахи, со среды до субботы - семинаристы. По воскресеньям и праздникам оба состава пели вместе антифонно. Семинарский состав делился на две группы. Одна пела в четверг, другая в пятницу, а в субботу вместе. Об устройстве хора поведал Граф, одноклассник из группы Б, исполнявший обязанности уставщика. В хоре также пели Севостьян (старообрядец из моего класса, которого за длинный рост прозвали фитой), Зак и Мельник. Я разговорился с иеродьяконом Димитрием про увлечение знаменным и почувствовал в нем единомышленника - приятно встретить трезвомыслящего человека вне рамок Системы. Он обещал попросить Кекса перевести меня в Знаменный хор. Договоренность появилась спонтанно. Я даже не успел задуматься о последствиях, которые могли быть катастрофическими. Впрочем, о каких последствиях могла идти речь, если в прокимне пелось: “Господь просвещение мое и спаситель мой, кого убоюся?” Знаменная гармония успокоила тревоги, превратив очкование в мир. Я вышел из храма с внутренней уверенностью, что Господь призвал меня на новое спасительное послушание самому преподобному Сергию, послушание в истинном смысле слова.
Неделя прошла тихо. Меня не вызывали, и я смирился с тем, что разговора с Кексом не было. В субботу я вышел на уборку храма, где меня и выловил Бармалей.
- Что, Александр, не сидится на месте?
- Батюшка, вы же запретили в лавке сидеть.
- Шутки шутками, меня Вадим Анатольич предупредил, что ты собрался сбежать. Ты понимаешь смысл послушания?
- Примерно. Надо учиться слушать волю Божию.
- Ты прямо на небо замахнулся, а мы тебя за ноги на землю сдернем. Прежде, чем учиться слушать волю Божию, надо отказаться от своей воли. Поэтому инспекция и назначает воспитанников на послушания. Тебя назначили на послушание ко мне в лавку. Ты должен отбросить свою волю и выполнять послушание. Это важно для духовного здоровья и роста.
- Батюшка, что если я ненавижу деньги и все, что с ними связано?
- Без денег нет Церкви. Церковь нуждается в деньгах. Чем раньше это поймешь, тем быстрее определишься, нужно ли тебе учиться в семинарии. Возвращаясь к вопросу о послушании, напомню, что твоя ненависть к деньгам является греховной страстью. Чтобы победить эту страсть, тебе следует отказаться от своей воли и выполнять послушание. Поверь, мы хотим тебе добра, хотим воспитать из тебя достойного пастыря. Ну что, ты готов отказаться от своей воли перейти в Знаменный хор?
- Не готов, потому что это не моя воля. Верю, что это воля Божия. Верю, что по воле Божией события сложились таким образом, что вывели меня из плена египетского и привели в Знаменный хор.
- Значит, так ты заговорил? А ведь я к тебе по-хорошему. Ладно, будет по-плохому. Иди к Вадим Анатольичу, а я заодно отнесу ему твою объяснительную.
Я вновь сидел у знакомого кабинета с дрожью в коленях. Теперь он представлялся антиподом Троицкого собора. С одной стороны, Змей Горыныч с головой Кекса, с другой, тело нашей Церкви во главе с игуменом земли русской, преподобным Сергием. Может поэтому залетчики ходили в пять утра на братский молебен к Преподобному, чтобы заручится небесной помощью против демонов инспекции и запастись чувством справедливости. Я уже усвоил, что карали демоны по незначительным поводам. Не обязательно что-то нарушать, хватало просто оказаться на пересечении их маршрутов - силовых линий Системы.
Любуясь осенними красками на ЦУЗе, Паша и Витя любопытно толковали термин “Система”. За ним тянулась долгая история. Любое закрытое общество считалось системой. Гэбисты называли системой свою организацию. Хипстеры называли системой свою общину. Для семинаристов Система означала бурсу - обобщение худших проявлений семинарских порядков и уловок инспекции, все недружественное студенту. Перед встречей с Кексом мне открылось, что Система описывала природу духа духовных школ, а он, в свою очередь, оживлял Систему. Дробина в расписном поясе прервал мою рефлексию и позвал внутрь ненавистного кабинета. Кекс деловито перебирал бумаги.
- Опять вы, раб Божий. Хых. Семинария вас ничему не учит. (Я промолчал). Нам позвонил отец Димитрий из лавры и попросил перевести вас на послушание в Знаменный хор. Это пол беды. Отец Михаил передал мне вашу объяснительную за опоздание. Вы понимаете, какая картина складывается в глазах инспекции? (Я опять промолчал). В вашем личном деле уже три объяснительных за опоздания, и вы уже второй раз самовольно оставляете данное вам инспекцией послушание. Вы отдаете себе отчет о том, что происходит в вашей голове? - я почти улыбнулся, представив, как моя голова растет на теле змея Горыныча, так же, как и голова Кекса, а змей - инкарнация духа духовных школ и олицетворение Системы.
- Вадим Анатольевич, поймите меня по-человечески. Я люблю учебу и учусь на отлично. Я также хочу научиться любить послушание. До семинарии я увлекался знаменным распевом. На знаменной литургии в Троицком соборе я испытал радость и вдохновение, почувствовал, что приобщился к истинному послушанию. Я верю, что семинария как духовное учебное заведение помогает студентам раскрывать их потенциал. Именно к этому я стремлюсь, веря, что мой потенциал раскроется в Знаменном хоре. На это послушание я иду с радостью. Поэтому прошу вашего благословения.
- Вы в курсе, что послушание в Знаменном хоре выдумали монахи, а не инспекция? Оно вне нашей компетенции, - мне все стало понятно: оно соответствовало понятию “послушание” и несло радость, поскольку придумано монахами, а не Системой.
- Не знал, но предполагаю, что поскольку в хоре поют семинаристы, инспекция одобряет это послушание.
- Мы вас скорее терпим, хых.
- Вадим Анатольевич, какими бы ни были истоки этого послушания, я очень прошу вас благословить меня.
- Хых, мы не можем благословлять, но из уважения к братии лавры запишем вас на испытание в Знаменный хор и в рабочую группу.
- Спаси Господи.
- Идите с миром, раб Божий.
Дробина проводил меня удивленным взглядом, а когда я проходил мимо Семинарского храма, меня остановил Бармалей.
- С возвращением, раб Божий.
- До свидания, отец Михаил.
- Как!? А как же уборка? А объяснительная?
- Не имею понятия. Я теперь несу послушание в Знаменном хоре.
Я завел будильник на шесть. Прежде не приходилось вставать в такую рань с радостным сердцем. Оно пело от счастья, поскольку появилось любимое послушание. Когда я пришел в Троицкий, братский молебен кончился. Я приложился к мощам Преподобного и встал у правой колонны. Вместо отца Димитрия регентовал отец Глеб. Я взял у него благословение и сообщил, что буду петь в его хоре. Он улыбнулся. Вне семинарского контекста он, казалось, обрел человечность, которая шла монаху к лицу. Воскресную литургию служил наместник лавры архимандрит Феогност. Воскресная литургия отличалась торжественностью, но не внешней, а внутренней. Знаменный распев подчеркивал внутреннюю торжественность Евхаристии. Однако после запричастного стиха на аналое возникли партесные ноты “Марие Дево чистая” Нектария Эгинского. Мелодия не отличалась разнообразием - две попевки и исон, но звучала настолько попсово, что бабульки в храме оживились, как малолетние поклонницы Modern Talking. Глеб ухмыльнулся. Я тоже ощутил прилив положительных эмоций и понял, что искупление любимым послушанием началось. Господь дал мне нести его, чтобы обнулить грех.
Но тут вновь появилась она… Под фиту она поднялась к мощам, по-спортивному сделала три земных поклона и склонилась над главой Преподобного, задержавшись в молитве чуть дольше обычных паломниц. Моя знаменная концентрация улетучилась. При выходе из храма я заметил, что в темном углу притаился Кайзер. Он ехидно посмотрел на меня и пометил что-то в блокноте, вернув из заоблачной романтики в тюремные будни.
3. Искупление учебой.
В арсенале искупления имелось любимое занятие - учеба. Аудитории располагались на втором этаже, что добавляло зрелищ за окном. Интерьер не изменился, но парты пестрели церковнославянскими граффити, рефреном которых звучала идея греха. Я занял парту в центре класса. Прошлогодний сосед Валера ушел в армию, и вместо него сидел Рома. Высокий интеллигентный юноша, до семинарии он учился в Ярославском университете. Рому и Валеру роднила пустая парта без конспектов и тетрадей. Промысел сажал меня к вундеркиндам, чтобы оттенять их гениальность моим скудоумием?
В одноклассниках произошла перемена. Они стали самостоятельными и целеустремленными. Больше времени проводили за книгами. Кто-то даже читал Библию! Стали они и менее разговорчивыми. Могли неожиданно встать и уйти куда-то. Прежде сидевшие на первых партах пересели на последние по Евангелию: “Первые будут последними, и последние первыми”. Некоторых студентов не стало. Одни перевелись вверх, другие на экстернат. Исчез яркий качек-монархист Кисель. Поговаривали, что он разочаровался в Системе после беседы с Кексом, в которой рубанул правду-матку то ли словесно, то ли кулаком. Одного брата отчислили за неуспеваемость, но летом он перевелся на заочку, женился и стал священником в Москве. Добавились новые лица из уездных семинарий. Староста Купр перевелся в третий класс и съехал на городскую квартиру с женой. Его место занял Андрей Кольц, комсомолец-тихарь, отслуживший писарем в спецназе стройбата.
Учеба стала интенсивной. Расписание поменялось. В понедельник шли Литургика с пиджачником Маратканом, Церковнославянский с Аористом, Пение под управлением Ширинкина и Патрология с пиджачником Сидоровым. Во вторник первую лекцию по Общецерковной истории вел инспектор Савва, Новый завет - эконом лавры архимандрит Георгий, Ветхий завет - священник Николай Диваков, общую лекцию по Основам пастырства отрабатывал бывший инспектор Всеволод. В среду Монгольский период Истории РПЦ преподавал Светлоярский, после него Историю России вел легендарный Юдин, его сменял протоиерей Радугин с Догматическим богословием, и венчала традиционная Философия Гаврюши. Четверг раскачивался Нравственным богословием Свешникова, следом тандемом вновь шли История России и РПЦ, в завершение - общая лекция по Христианству и литературе. Пятница предлагала Литургику, Патрологию, Общецерковную историю и Догматику. Суббота венчалась Ветхим и Новым заветом и Историей церковного искусства с иеромонахом Лукой.
На первом уроке Мараткан нарисовал на доске дискос и стал объяснять, как вынимать Агнца из просфоры. Он силился найти нужную аналогию, но у него никак не получалось сравнить рождение Христа от Богородицы с вырезанием хлеба для Евхаристии. В конце урока он предложил задать вопросы, и я задал вынашиваемый годами вопрос: “Почему митру подают справа?” Я ожидал развернутый богословский ответ с погружением в символизм, но Мараткан выдал: “Раб Божий, митру подают справа, потому что слева стоит иподьякон со служебником”. Гениальное просто! В богослужении многое обуславливалось прагматизмом. Витя тоже задал животрепещущий вопрос: “Зачем кадить?” Я бы ответил в мистическом ключе: “Каждение суть жертвоприношение”. Но Мараткан ответил прагматично: “На службе кадили, чтобы развеять неприятный запах немытых крестьян”. В принципе это работало и в Системе: семинаристы не мылись неделями и портили воздух от растительной диеты в постные дни. Первым возгласом на службах было дьяконское “Восстаните!” Он призывал встать с лавок и предстать Богу прямо, как подобало православным, всем существом: и душой, и телом. Однако, благодаря буриме Кравченко, который превращал “Восстаните!” в “Восстание!”, я уловил и более глубокий смысл. Призыв “Восстаните!” являлся лозунгом мировой революции пролетариата в христианском ключе. Христианский ум должен восстать - проснуться, пробудиться, взбунтоваться. Поскольку христианство враждовало с миром, пробуждение ума от мирского сна в духовное бодрствование означало невидимую брань. Я не развил эту тему с Маратканом, поскольку он ограничил полет мысли рамками предмета: в течение года нам предстоит научиться служить литургию и вызубрить молитвы и действия священника.
Церковным чтением мы больше не занимались, а вот Пение продолжилось с удвоенной силой. Ширинкин рассчитывал, что после первого класса мы сможем петь как Паваротти, но большинство занижало на полтона, повергая его в печаль.
На Патрологии в класс зашел худой сорокалетний старчик с длинными патлами в брюках, водолазке и пиджаке разных цветов - немного хиппи, немного бард. Он сразу всем понравился. Патрология обещала быть интересной. В первом классе этот предмет отсутствовал. Святых Отцов первакам не доверяли. Мои личные познания ограничивались Патериками. Некоторые одноклассники углубляли познания самостоятельно. Например, Августин прочел всего блаженного Августина. Сидоров разочаровал таких как он:
- Мы, восточные православные, не будем изучать западных Отцов, но рекомендую почитать их на досуге. Интересные вещи они пишут. Вообще Патрологию вам изучать рановато. Сперва надо языки выучить и философию освоить. Расскажу-ка я вам про семью. У меня две маленькие дочки, и мне приходится смотреть с ними мультики по телевизору, а это грех. Поднимите руки, кто смотрел телевизор до семинарии, - произнося фразы, он одновременно хихикал и хмурился. Рук никто не поднял, но с первой парты раздался робкий глас:
- Мы смотрим телевизор в семинарии у актового зала.
- Братья, как думаете, что Святые Отцы сказали бы про телевизор? То же, что и про театр? Каппадокийцы, например, были противниками театральных зрелищ. Первый телек я выкинул на помойку двадцать лет назад, чтобы от молитвы не отвлекал, но пришлось купить новый. (Если он выкинул его в семьдесят шестом году, единственный телеканал той эпохи едва ли мог отвлечь от молитвы).
Савва на Общецерковной истории взялся за период Вселенских соборов. На первом же занятии произошла чудесная трансформация. Он превратился из тюремного администратора в обыкновенного препода и стал обращаться к нам вежливо. Наряди его в костюм, он вполне сошел бы за уездного учителя. Предмет он читал по Болотову.
Преподавать Новый завет пришел похожий на Карабаса-Барабаса архимандрит Георгий. Он сходу обозначил деловитость, положив на кафедру рядом с Евангелием похожий на кирпич пластмассовый предмет с антенной. Пока мы читали Евангелие, на этот кирпич ему звонили бандиты, коммерсы и менты - срез паствы девяностых. Вторую лекцию по чтению Евангелия вместо него провел иеродьякон Тимофей - иподьякон ректора, похожий на куклу Барби. Театральными ужимками и взглядами он намекал, что на самом деле пришел отбирать кандидатов для тайной миссии в академической элите.
Ветхий завет оказался полной противоположностью. Вел его сын лютого секретаря Патриархии отец Николай Диваков. Высокого роста, он походил на папу, но отличался человечностью, будучи строгим преподавателем и добрым пастырем. Вступительный урок произвел революцию. До него мы не предполагали, что семинарские лекции могли быть круче университетских. Вместо того, чтобы пересказывать Библию и мусолить бытовые темы, он заявил, что Библию нужно читать дома, а предмет посвящался библейской текстологии и критике. “Текстология” и “критика” в семинарии звучали как “электрон” и “позитрон” в ПТУ и поражали воображение! По плану отца Николая мы ознакомимся с древним мифом о Гильгамеше, рассмотрим теорию эволюции библейского текста, заострим внимание на кумранских рукописях - все, что противоречило благочестивой вере в богодухновенность священных текстов. В конце он спросил:
- Знаете, что такое свитки Мертвого моря?
- Фильм про пиратов? - робко донеслось с задней парты.
- Это рукописи ветхозаветных книг, найденные в пещерах Кумрана в 1947 году. Странно, что, будучи верующими и читающими Библию, вы ничего о них не знаете, но знаете о пиратах. Ну да ладно.
На Истории Русской Церкви мы вновь увидели Светлоярского. Монгольский период РПЦ гармонировал с семинарским контекстом - мы жили и учились в лавре преподобного Сергия - представителя того периода.
Следующий урок внес интригу. В класс вошел мужичок лет пятидесяти в похожем на военный китель сером пиджаке, в котором угадывались оттенки оранжевого. Прическа напоминала фюрера из советского кино, но без усов. Он двигался медленно урывками, держа какую-то книгу за спиной. Сосед Рома торжественно прошептал: “Легендарный Юдин!” Меня поразил его взгляд: пронзительный, умный и хитрый. В отличие от хитрых взглядов инспекции, которая видела в нас залетчиков, его взгляд видел в нас ПТУшников, среди которых затаились Эйнштейны. Из вступления следовало, что История России за год поведает нам тоже, что История РПЦ за четыре.
На первой лекции мы плотно включились в процесс и рассмотрели основы русской государственности от княгини Ольги до Крещения Руси, включая шокирующие подробности о том, как глубоко меч вонзался в плоть, или на скольких маленьких девочках женились великие князья. Юдин расположил к себе. Он говорил медленно и вкрадчиво, обращаясь к нам “ребята”, но предупредил, что опросы будут строгими. Вторая лекция началась с опроса по алфавиту. Андреин ответил внятно на четверку. Его тезка - Биря взял продолжительную паузу, прерываемую взглядами на препода и междометиями “ну”. Реакция Юдина была неумолима:
- Бирюков, еще “ну” и два.
- Нуу…
- Два!
На Догматическом богословии Радугин озвучил базовые понятия и начал неформальный опрос. Бире опять досталось.
- Бирюков, что мы знаем о Боге?
- Нуу…
- Правильно, ни-че-го! Садись, пять!
Вместо Гаврюши на философию пришел лысый академист. Кто-то подметил: “Без волос - четвертый курс”. Он завел рассказ про неоплатоников, что странно, ибо мы еще не знали, кто такие платоники: “Жил-был в третьем веке в Египте раб Божий Плотин. Учился он у Аммония, чьим учеником оказался и Ориген. Плотин перебрался в столицу Рим и там развивал свою утопию. Он хотел основать город философов, где ученые мужи предавались бы созерцанию, но ученые мужи оказались не хуже базарных торгашей. Плотин не стал христианином, но христиане стали неоплатониками. Этот тезис мы и рассмотрим”.
Нравственное богословие преподавал добродушный живчик с длинными седыми волосами, протоиерей Владислав Свешников. По каждой дисциплине имелся конспект, но по Нравственности его не было. Вместо конспекта Свешников открыл Часослов и прочитал пятидесятый псалом. Весь год мы посвятим его толкованию.
- “Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей!” Как вы перескажите эту фразу? В чем ее смысл?
- Нуу.
- Поэтому мы должны исследовать каждое слово. Приведу пример. Слово “помилуй” имеет однокоренные слова: “миловать” и “милость”. Что такое милость?
- Нуу.
- Доброе отношение, доброе дело, благодеяние, благосклонность, расположение. Миловать, значит, делать доброе дело, благодеяние, в нашем случае - отменять наказание. Понятно?
- Нуу.
- “Помилуй” - обращение, звательный падеж. Это призыв к Богу отменить наше наказание и сделать нам благодеяние. Теперь понятно, как будет устроен учебный процесс?
- Нуу.
“Нуу” резонировало в сонном уме. Я слышал знакомую фразу, интуитивно понимал смысл, но этим и ограничивался. При этом я догадывался, что для успеха учебного процесса, надо как минимум читать псалом в первоисточнике - на греческом или иврите. Рома шепнул:
- Говорят, Свешников работает духовником самого Кости Кинчева!
- Кто это?
Церковное искусство тронуло за живое. Наставник Иконописной школы иеромонах Лука преподавал историю храмовой архитектуры. В голове возникла куча вопросов по деревянным церквям, которые я повидал летом. Лука начал с формы храма. Базилика была самой древней из них. К сожалению, на Руси базилик не строили. И это только начало.
Дважды в неделю сохранились общие лекции. Во вторник Основы пастырства преподавал игумен Всеволод. В минувшем году его лекции пестрели буквализмом, теперь он стал ближе к народу. Он делился личным опытом, который крутился вокруг темы либидо: “Братья, имейте в виду, что враг искушает на каждом шагу. У священника может возникать половое влечение, но оно от диавола. Он может действовать напрямую через плоть, минуя разум. Например, вы исповедуете молодую прихожанку, ваш ум предан молитве, и вдруг замечаете неконтролируемую эрекцию. Что делать в такой ситуации? (Большинство студентов оторвало взгляды от книжек и посмотрело на Всеволода вопросительно). В первую очередь перекреститься с молитвой, постараться не обращать внимание и успокоить ум. Если не помогло, надо спрятаться в алтаре и подышать свежим воздухом через окно. Так выветривается запах женщины, через который бес входит в голову. Некоторые женщины усиливают свой запах духами, через которые духи злобы получают власть. Заметьте, что слово “духи” означает и духов, и духи. Запомните, в такой ситуации лучше бежать. Но когда убежать не возможно из-за многолюдства, а в праздники на исповедь идут сотни людей, опытные духовники используют стульчик. Стульчик должен быть таким, чтобы не возникало чувства комфорта. Некоторые старцы предпочитают совсем маленькие табуретки, а некоторые - барные стулья вровень с исповедальным аналоем. В любом случае в положении сидя плотское возбуждение не будет заметно. И упаси Бог, прижиматься к прихожанке, даже если вам кажется, что так вы делитесь теплотой со страждущей душой. Существует и другая проблема - то же самое бывает по отношению к юношам, но об этом вы узнаете в старших классах. Дьявол так сильно искушает священника, что он теряет контроль над телом. Мне знакомы случаи, когда у священника случалась поллюция прямо во время Евхаристии у престола. Если это происходит, надо продолжать службу, как ни в чем не бывало. Это дьявольское искушение, и греха священника тут нет. Поэтому, братья, советую носить кирзовые сапоги - действенное оружие против плоти. Еще один частый вопрос - епитимии. Пастырям дана власть вязать и решить, и священник вправе налагать епитимию на кающегося. Но запомните на всю жизнь, что священник не имеет власти отказать человеку в Причастии, когда человек подходит к чаше. На Причастии в чаше Сам Христос. Если человек пришел к чаше, даже минуя исповедь, значит он пришел ко Христу, на суд Христов. Священник просто свидетель. Причащайте всех с любовью, и тогда Христос не обделит вас Своей любовью в ответ”.
На общих лекциях по четвергам Дунаев продолжал пересказывать русских писателей. Сквозь дрем неизменно летел его коронный гипно-рефрен: “Не моя воля, но твоя, не твоя, но моя”. “Да твоя, твоя!” - отвечал сонный ум.
Периодически забредали странные лекторы. Однажды с нами приехал пообщаться канцлер ФРГ Гельмут Коль. В другой раз какой-то европейский политик целый час рассказывал о беженцах в Голландии. Конфуз случился, когда представитель Синдесмоса Дмитрий Кономос пытался вдохновить нас участвовать в христианском молодежном движении. Первым вопросом из зала было: “Прежде чем мы начнем вас слушать, прочтите-ка молитву “Отче наш” наизусть!”
Все это разбавляли торжественные вечера на Преподобного, Покров и Филарета. На Филаретовском вечере трибуну занял иеромонах Паисий. Козлиная бородка и сальная шевелюра из-под клобука уподобляли его Робеспьеру на баррикадах. Его речь была под стать. Из аскетических трудов Симеона Нового Богослова он сделал критическую подборку про начальство. Мы, как обычно, спали, но вдруг донеслось: “Епископы в разноцветных митрах как гробы разукрашенные!” Паисий произнес это отчетливо дерзко и посмотрел на ректора. Сидящие в президиуме проснулись и посмотрели на него. Дальше я опять уснул и не узнал, чем все кончилось.
Студенты записывали лекции на диктофоны. В старших классах таких обреталось меньшинство, а среди перваков большинство. Времени записи в сорок пять минут хватало на пол лекции. Потом как по команде толпа на перегонки бежала менять кассеты. Вундеркинды отличались скоростью. Чем младше класс, тем быстрей они меняли кассеты. Семинарасты не торопились и лениво плелись в хвосте. Заседавшие в президиуме с интересом следили за сменой пленки, а Кекс отмечал что-то в блокноте. Наверное, он запоминал увлекавшихся записью разговоров для привлечения к агентурной работе. Лекторы замедляли речь, чтобы дать время вундеркиндам.
Среди них выделялся светловолосый первак со склоненной набок головой. Он шел к диктофону медленно и торжественно, кивком поправляя челку. Именно он часами приводил себя в порядок у зеркала в туалете под Чертогами: брился, причесывался, душился, что-то бубнил и напевал. Благодаря низкому тембру к нему прилипла кличка Мужик. Мужик ставил диктофон на все мероприятия, даже если они не относились к учебе. Установка напоминала таинство и занимала больше времени, чем у других студентов. Мужик старался, чтобы в президиуме заметили его рвение и ставил аппарат ближе всех к оратору.
Выпячивание им своей персоны напрягало, и над ним посмеивались. Однажды он вместе со всеми установил диктофон и уснул. Через сорок пять минут записи студенты гурьбой ломанулись менять кассеты. Одноклассник стал будить его: “Мужик, просыпайся! Пора менять пленку!” “Бу-бу-бу”, - пробубнил тот, не открывая глаз. Собрат пошел менять пленку сам и подозрительно долго вертел диктофон. Оратор заинтересовался и замолчал. Президиум и зал начали пристально наблюдать. Воцарилась зловещая тишина. Брат продолжал безуспешно щелкать на кнопки, пока не занервничал и вернулся на место с диктофоном в руке. Сидящие зашептали:
- Ну что там?
- Парни, это не диктофон!
- Как?
- Тут всего три кнопки, и записи нет! Это просто плеер! Смотрите!
- В нем и кассеты нет!
- Он вообще не работает, в нем нет батареек!
- Мужик, ты нас за дураков держишь!?
- Бу-бу-бу, дайте поспать после вахты!
Моя теория про поддельных вундеркиндов в очередной раз подтвердилась. Но она была не такой и включала диктофон только на самых интересных лекциях, которые даже я конспектировал. Их темы: богословие, история и политика удивительным образом перекликались. Ораторы срыгивали нам идейный бульон - новую идеологию на смену коммунизму. Ее суть: средневековый исихазм привел к становлению Москвы как третьего Рима. Эта идеология контрастировала с привычным монархизмом и отгоняла сон на общих лекциях.
Пытаясь успокоить сердцебиение, я вожделенно следил за каждым ее движением, за тем, как она украдкой пробиралась сквозь ряды, грациозной хищницей шла к президиуму, бросая коварный взгляд по сторонам, искусно играла пальцами на кнопках диктофона, словно на средневековой лютне, и возвращалась на место, победно опустив взгляд. В ее выходе господствовал триумф. Мои чувства не были уникальны. Я почти слышал оглушающее унисонное биение сотен семинарских сердец на грани духовного оргазма. Володя был прав: очередь к ее сердцу была длинней, чем очередь за колбасой в гастрономе.
В начале семестра нам дали темы сочинений. Я выбрал “Боковые алтарные двери” по Церковному искусству и “Искупление грехов” по Догматике, что резонировало моему личному искуплению. Почему боковые двери? Наверное, потому что я регулярно входил ими в родной коломенский алтарь. Их называли дьяконскими, поскольку дьякона пользовались ими не реже пономарей. Каждый раз я целовал их, не задумываясь о смысле, а теперь задумался. Итак, в алтарь вели Царские врата в центре и боковые двери справа и слева, реже одна дверь слева. Они назывались: “северные” и “южные”. В прошлом дверные проемы закрывали занавесками, но с развитием иконостаса появились полноценные двери с иконами. Чаще всего они изображали архидьяконов Стефана и Филиппа. Логика лежала на поверхности: если двери называли дьяконскими, изображения первых христианских дьяконов оказывались в тему. Но если двери называли пономарскими, какие небожители претендовали на роль первых пономарей? Ангелы? На этой теме я и сконцентрировался. На двери Аверкиевского придела в Коломенском был ангел с мечом. Иконописец ссылался на книгу Бытия, где ангел с мечом охранял вход в рай и не пускал Адама с Евой обратно после грехопадения. Когда алтарная дверь закрывалась на ключ, ангел как бы действительно преграждал путь в рай. Но мне не удавалось представить библейскую картину, где ангел с мечом преграждал путь к Древу жизни. Неужели нельзя обойти его просекой через кусты? Это скорее аллегория, чем реальность. Заходя в алтарь, я целовал ангельский меч, готовясь к посвящению в рыцари небесной армии. Дверь другого придела раскрывала обнадеживающую грань искупления. Если ангел с мечом напоминал об изгнании из рая, то благоразумный разбойник из Евангелия от Луки вселял надежду на то, что рай вновь открылся даже для залетчиков. Разбойник и ангел символизировали мой путь к искуплению. Ангел едва не закрыл мне вход в семинарию. Разбойник же… Разбойником был я. Но в сочинении этого лучше не писать.
Сочинение по Догматике логично продолжало тему. По совету Паши, из “Закона Божия” Слободского я списал, что искупление - основной христианский догмат. Его содержание - избавление падшего человечества от власти греха, смерти и ада страданиями, смертью и воскресением Христа. Для Церкви искупление - синоним спасения. С одной стороны, наше спасение осуществилось Христом, с другой, мы должны осуществить его сами. Суть искупления выражалась в Символе веры: “Нас ради человек и нашего ради спасения сшедшаго с небес и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы и вочеловечшася. Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате, и страдавша, и погребенна. И воскресшаго в третий день по Писанием. И возшедшаго на небеса, и седяща одесную Отца. И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым, Его же Царствию не будет конца”.
Оставался вопрос: “Спасение от чего?” Простой ответ: “От греха”. Что такое грех? Адам согрешил преступлением заповеди Божией, и мы следом за ним грешили преступлением заповедей. Но чем плох грех на самом деле? До меня на этот вопрос отвечали многие. Семинарская библиотека хранила уйму святоотеческих мнений. Мне стало интересно рассмотреть другой аспект греха: грех создавал время. Например, когда я совершал грех, акт оставался в прошлом, но его последствия разветвлялись через настоящее в будущее. В итоге вместо пребывания в вечности я окунался во время - обретал прошлое, настоящее и будущее. Этот временной континуум оставался со мной после смерти и препятствовал возвращению в вечность. Cвоим грехопадением Адам создал время, в котором жили мы. Соответственно искупление означало остановку времени и спасение от него. Например, я согрешил на девятое мая и выпал из окна вечного блаженства в мир временных страданий. Я страдал, страдаю и буду страдать. Я - пленник времени. Как мне спастись? Как выпрыгнуть из времени обратно в вечность? Как умолить Христа остановить стрелки часов? Когда я писал сочинение, возникло больше вопросов, чем ответов. Я стеснялся доверить их бумаге и догадывался, что Радугин ответит: “Мы не можем этого знать”. Но мне представлялось, что учеба в семинарии отвечала на эти вопросы с разных сторон. Сама учеба - искупление…
Как она вписывалась в эту картину? Нарушала теорию искупления? Ускоряла или замедляла время? Греховны ли чувства к ней? Вдруг ее присутствие в моем сердце усиливало мучение во времени, утяжеляло время?
4. Вера.
Солнце едва коснулось горизонта. На небе зашуршали звезды. Подул осенний бриз. Было в нем что-то необычное - шелест крыльев. Тени покружили над лаврой и сгустились на ЦУЗе. У Музея игрушки был ржавый гараж, за которым курили и выпивали ПТУшники. В поздний час за гаражом шелестевшие тени образовали круг, напоминавший черную дыру из советской книжки про космос. Их было много, почти легион. Они гудели как миллионы мух. В гуле хаоса мелькали идеи, логосы, предчувствия. Хаос имел структуру во главе с тенью зари.
- Какие результаты?
- Хорошие. Энтропия растет. Начальство поменялось и уже парочку отчислило.
- Какие планы на год?
- Грандиозные. Будем работать по многим направлениям.
- Отлично. Развивайте патриотизм и либерализм одновременно.
- Духовную жизнь подорвем.
- В лавру нас не пускают, но, когда монахи выходят из лавры, мы их учим.
- Развиваем многообещающий проект в Семхозе. Тамошний духовник - наш, а у него уже их инспектор с помощниками окормляются.
- Что с семинаристами? Их живые сердца не просто умертвить.
- Пришло время главного козыря. Любовь. Сколько зла принесла она в мир, скольких погубила. Механизм ее прост до безобразия. Любовь живет во всех. Она - гравитация души. Она должна влечь к Нему, но все попадают к нам. Продолжим использовать ее как приманку. Молодые влюбляются, доверяют прекрасному чувств и впадают в грех. Он меняет направление гравитации. Греховная любовь тянет вниз, а не вверх.
- С кого начать?
- В первом классе они бояться любви, в четвертом уже разочарованы, второй и третий класс - наше поле. Без разницы какая пшеница растет на сем поле. Посеем плевелы любви там.
- Вдруг хранители их защитят?
- Когда мера беззакония превышает допустимый объём, они отступают. Надо грамотно заполнить этот объем искушениями.
- Отступление хранителя заканчивается отчислением. Отчисление - сломанная судьба и разбитое сердце. Человек становится играной картой. В итоге любовь - разбросанные презервативы в кустах.
- Но ведь они каждое утро и вечер призывают хранителей. Они не отступают, лишь перестают помогать.
- Если мы побеждаем, не важно отступают или нет.
- Кого выберем в этом году на должность духа духовных школ?
- Голосование покажет.
- Как быстро здесь летит время. Вот уже и прикосновение зари!
Небо просветлело, бесы испарились, и на горизонте осталась единственная предрассветная звезда - денница.
- Почему в гости не приехала?
- Закрутилась в делах.
- Какие дела на каникулах?
- Ясно какие - сердечные.
- Опять ты о своем.
- Время идет, надо жизнь устраивать.
- Что ты успела устроить летом?
- Был вариант, но не сработал.
- Позволь предположить, вы с ним в разные смены отдыхали?
- Не хочу об этом рассказывать.
- Обидели тебя?
- Нет. Сама виновата.
- Сходи на исповедь, полегчает.
- О таких вещах на исповеди не рассказывают.
- Тогда мне расскажи.
- Познакомились в храме. Все шло хорошо. Вариант достойный. Мужчина статный с перспективами карьерного роста и заработка.
- Церковный сторож что ли?
- Бери выше.
- Звонарь?
- Не так высоко.
- Повар?
- За кого ты меня принимаешь? Попик молодой влюбился в меня.
- Ах.
- Вот тебе и ах, но он реально перспективный. В свои двадцать пять уже настоятель и архимандрит. Есть шанс стать епископом.
- Мне послышалось?
- Нет.
- Не страшно делиться такими секретами?
- С кем еще мне делиться? Не с лаврским духовником же. В любом случае у меня с ним все кончено. Меня не прельщает роль вечной любовницы кардинала Ришелье. Как прошло твое лето? Не женилась?
- Тебя ждала. Думала, в гости приедешь.
- На море отдохнула?
- Да, слава Богу. Повидалась с другом. Он уже студент.
- Просто повидалась без греха? Хи-хи.
- Повидалась на пляже при луне. (Она опустила взгляд). До сих пор помню шепот прибоя и лунную дорожку.
- Когда свадьба?
- Мы расстались.
- У него недостаточно глубокий внутренний мир?
- Наоборот.
- Посмотри вокруг! Пятьсот внутренних миров.
- Что ты решила?
- Я теперь планов не строю. Доверюсь инстинкту охотницы.
- Я имела в виду учебу.
- Учеба и есть охота.
- На кого?
- Инстинкт говорит, что миром правит не красота и ум, а деньги и власть. Власть и деньги в Церкви принадлежат епископам. В этом смысле мой летний опыт открыл мне глаза.
- Будешь охотиться на епископа?
- Хи-хи. Они только на заочке обретаются. Ты только учиться планируешь?
- Да, хочу освоить регентование на профессиональном уровне.
- Это понятно, ведь больше тут нечему учиться. Даже если изучать Священное писание, оно про мужчин, женщины в нем, как правило, проститутки. Наверное, полезно с духовной точки зрения ежедневно примерять роль Марии Магдалины.
- Почему только проститутки? Мироносицы, наоборот, проявили себя ярче и благочестивей апостолов. Они даже после смерти не бросили Христа.
- Наверное, ты права. А в плане личной жизни?
- Как Бог даст.
- На тебя пол семинарии глазеет. Этим грех не воспользоваться.
- Я тоже смотрю на них в ответ.
- Да, твой хищный взгляд - притча во языцех.
- Вдруг среди них есть особенная личность, с которой будет интересно.
- Обратись к духу духовных школ. Хи-хи.
- Я в этого духа не верю.
- Я тоже не верю, но игнорировать его не получается.
Осень выдалась теплей, чем в прошлом году. Получалось даже гулять в майках. Однажды Мартын, Друч и я купили арбуз, бутылку водки, лимонад и неисповедимыми путями обрели место силы под железнодорожной насыпью. Она образовывала гигантский амфитеатр, с которого зрители из проходящих электричек созерцали лавру. Из-под насыпи вытекала речка, на замусоренном берегу которой мы расположились. Для разделки арбуза Друч припас топор. Когда водка полилась в пластиковые стаканы, оказалось, что я трезвенник, и собутыльники напряглись.
- Похил, че не пьешь? Ты стукач?
- Ребят, я завязал ради спорта.
- Будем звать тебя “Колокольчик” как твой лимонад.
- Леха, расскажи про медведей?
- Валера на каникулы не смог поехать - денег не хватило до Камчатки. Что я один против гризли? Поехал домой в Пензу, устроился в кафе. Чуть не женился. Слегка припозднился с каникул.
- Кекс ничего тебе не сделал?
- Почти ничего. Я теперь каждую неделю в столовой дежурю, - Леха тяпнул водки, поморщился и аккуратно отколол дольку арбуза топором. Он был настолько спелым и сочным, что в воздухе запахло сладостью.
- Жестоко.
- Мартын, а ты что думаешь?
- Парни, надо решать, как деньги зарабатывать. (Он тоже махнул стопарик и скривился). Идея пришла. К нам постоянно селятся попы-заочники при деньгах и бухают. Надо их наказывать за разгул. Лишать средств ко греху.
- На что намекаешь?
- На то, что надо проверять их карманы на наличие финансовых излишков.
- Есть в тебе деловая жилка. Похил, что скажешь? Замутим бизнес на троих?
- Ребят, с деньгами у меня не густо, но тоже есть бизнес-проект. Системщики каждый день пьют. Представьте, сколько пустых бутылок остается. Вот бы их сдавать!
- С таким бизнесом только на цветы для дамы заработаешь, а ее еще надо в кафе выгулять. Есть кто на примете?
- Есть, Леха, ты ее знаешь. Вы отмечали Новый год.
- Как забыть? Натаха? Землячка моя? Не советую тратить на нее время. Ты не ее калибр.
- Похил, не слушай его, она обычная баба. Дерзай!
- Вы че, ребят, я не про Власиху! Подруга у нее есть. Ходит в черном пальто и белом платке.
- Там все так ходят. Лучше давай с нами на городских охотиться. Я планирую хату замутить.
- Грех! За это могут из Системы выгнать!
- Ну и пойдем в армейку к Валере! Он мне письмо прислал, как его православные деды избивают.
- Не хочу к православным дедам. Лучше в Чечню.
По тропинке мимо прошли двое ребят в кожанках. Они замедлили шаг, но заметив топор, ускорились. Через час мы закончили трапезу и вернулись в Систему.
Через неделю в другой компании мы пошли отмечать день рождения Сережи Винора в кафе с романтичным названием “Шайба” в полутораэтажном здании среди морских контейнеров на привокзальной площади. Мы взобрались по лестнице и робко вошли внутрь. У барной стойки игриво улыбалась официантка неопределенного возраста. В дальнем углу пировали классические быки в кожанках. Их развлекал штоф водки и изобильная закуска. Быки напоминали атлантов, держащих крышу заведения на плечах. Заметив нас, они напряглись и машинально полезли за пазуху, но, сфокусировавшись на наших безобидных лицах, расслабились и продолжили общение. Мы забились в противоположный угол с овальным столиком и рукописным меню. Девушка нетерпеливо мялась рядом, ожидая доказательств, что мы не жалкая гамма-стайка, но альфы, как и быки напротив. Мы же украдкой шарили по карманам, пытаясь наощупь определить, на что потратить мелочь и не опозориться перед слабым полом. Наконец, на очередное: “Что будем заказывать?”, Винор как самый старший выпалил: “Четыре кофе и пиво!” Официантка поморщилась и обвела нас презрительным взглядом. Один из быков, услышав заказ, смачно плюнул, а другой сочувственно вздохнул. Они продолжили диалог, а мы затихли в ожидании. Обстановка напоминала вестерн, когда в любой момент мог войти Клинт Иствуд. Ахмед разрядил ее первым, запев “Многая лета”. Со стороны быков донеслось сочувственное: “Попы”. Скоро официантка принесла кружку пива и чашечки “Нескафе”.
- Серега! С днем рождения! Ты старый уже!
- Спаси Господи, братья! Помолитесь.
- Ты и сам неплохо молишься!
- Искушения в хоре постоянно.
- Так, с этого места подробней.
- Паша, а то ты не знаешь?
- Ну да, да. Я бы не смог.
- Серж, думай о диафрагме, а не о других органах. Вы с регентшами поете, а не романы крутите.
- Легко сказать.
- Я в армию ухожу.
- Балу, с чего ты взял?
- Меня Кекс вызвал и повестку вручил.
- С каких пор Кекс стал военкомом?
- Я так его и спросил, а он посоветовал искать воинскую часть.
- Просись в Чечню. Там из тебя мужика сделают.
- Я попросился в православную часть в Николо-Угрешском монастыре.
- Ну или так.
- Может, тебе лучше жениться?
- Для отсрочки надо еще и детей родить. Такую операцию за месяц не провернуть.
- Да.
- Зак, какие у тебя планы?
- Именно такие - жениться и откосить.
- Закос, красиво ты придумал. Про учебу тут хоть кто-то вспоминает?
- Ну я пока стараюсь учиться. Второй год как-никак. Ответственность повышается. Не зря у нас усиленное изучение Истории России. Готовят нас к высокой миссии. Но мне Богословие ближе. Появляются ответы на вопросы, и складывается устойчивая картина мира - вера сменяется уверенностью, - я размешал сахар в кофе, пока Ахмед что-то мурлыкал под нос, немного раздражая быков.
- Санек, какие планы на жизнь ты выносил за лето? Вроде, в поход ходил?
- Да, здорово сходили с Артемом. Планы те же: семинария, армия, монастырь.
- Какой еще монастырь?
- Соловки скорей всего. Мне северная тема близка. Солженицын здорово их рекламировал.
- Ох лукавишь. Видел я, как ты на регентш заглядывался.
- Он влюбился, ха-ха! - Паша отхлебнул пива.
- О, в кого? Она поет в моем хоре?
- Нет.
- Значит, все-таки влюбился!
- Или просто запал.
- Ну-ка рассказывай! Как звать ея?
- Пока нечего рассказать. Пару раз ее видел, мы даже не знакомы. Звать ее Вера.
- Верка Романченко?
- Да, - я окончательно покраснел.
- Она крутая и недоступная. Не ищи проблем на голову.
- Такой совет для влюбленного как красная тряпка для быка, - Балу попытался махнуть красной скатертью, но вызвал нервный тик быков, которым показалось, что под столом мы прятали обрез.
- Найди кого-нибудь еще. Например, каждый раз, когда мы поем на академическом балконе, взгляд невольно падает на двух прекрасных дам в толпе старушек. Одна носит зеленый пиджак, другая - светлую блузку. Обе на высоких каблуках, фигуристые. Кто-нибудь знает, кто они такие? - Ахмед потер руки как опытный мясник.
- Все их знают. Их клички: Зеленая и Зубастая. Они уже лет пять ходят в храм искать женихов. Говорят, они дочки маститого протоиерея, и счастливого жениха ждет навороченный джип в качестве приданного. (Быки прислушались). Санек, попробуй лучше с ними.
- Нет, ребят, любовь есть любовь.
- Санек, давай погадаю тебе на кофейной гуще, - Балу допил кофе, - о, звезда на дне, к чему бы?
- К тому, что ты скоро уйдешь в Красную армию.
- Жестокий ты, Павлик.
- Друзья, давайте лучше я погадаю вам на Библии, - Витя всегда носил карманное издание, - вот на вскидку сразу выпала глава двадцать девять из Бытия.
- О чем там? Про Содом и Гоморру?
- Нет, о том, как Иаков женился на Рахили. Романтичная история про человека, который семь лет работал за любовь.
- О да, из той истории следует, что Саньку с ее родителями лучше не знакомиться! Ха-ха.
- Если серьезно, как мне подкатить к Верке?
- Надо подумать. Живет она в Красном доме, молится в Семинарском храме, поет в хоре, дежурит на вахте, ходит в Троицкий, учится в классе, кушает в столовой, читает в библиотеке, звонит домой с почты, несет послушания, болеет в изоляторе ну и перемещается между этими точками. Ты тоже молишься в Семинарском храме, поешь в Троицком, кушаешь в столовой, читаешь в библиотеке, бываешь на почте, болеешь в изоляторе. Где точки вашего соприкосновения? Получается, знакомиться с ней можно в Семинарском храме, Троицком соборе, столовой, библиотеке или отлавливать ее по пути в вышеперечисленные места, - Сережа отхлебнул пива из Пашиной кружки.
- Серж, видно, ты в штабе служил, - Паша хлопнул его по плечу.
Когда официантка подошла опять, Паша пронзительно посмотрел ей в глаза: “Девушка, посчитайте!” Она вернулась с выписанным от руки счетом на бумажке. Паша деловито сверил его и резюмировал: “Ну что, друзья, надо скинуться”. Мы высыпали мелочь из карманов и долго сортировали ее столбиками, а официантка так же долго и надменно ее пересчитывала. Не обнаружив чаевых, она бросила презрительный взгляд и молча удалилась. Мы начали одеваться и обматываться пижонскими шарфами. Быки пристально наблюдали из угла, а потом один из них подошел к нам, казалось, пряча ствол в кармане:
- Пацаны, вы семинаристы?
- Да, дяденька, - пропел Ахмед.
- Помолитесь там о нас своему Богу.
Мое состояние напоминало болезнь. Как говорил коломенский протодьякон Вяч: “Любовь - болезнь печени”. Я даже думал про изолятор, но друзья не давали окончательно хандрить. Бродя однажды по извилистым улочкам свободным от учебы вечером, Лев, Труф и я узрели соблазнительную вывеску “Три богатыря”. Пивная располагалась в подвале. Большой зал с кирпичными сводами занимали длинные столы как в немецких пивных. За барной стойкой блестели бутылки водки, а на стойке - три пивных крана. Бармен - юноша в белой рубашке обрадовался клиентам, поскольку зал пустовал. Из трех видов пива я соблазнился самым дешевым и слабым, а друзья купили портер и сухарей на закуску. Метель заметала снегом подвальные окна, в которых иногда мелькали бредущие сквозь пургу ноги.
Труф кивком поправил челку и вспомнил освежающее пиво крымским летом, Лев по-хозяйски разложил руки на столе и пожаловался, что холодное пиво в мороз чревато простудой. Когда подоспели сухари, я напряг волю, чтобы не потянуться к тарелке, поскольку на закуску не скидывался.
- Санек, не очкуй! Подойди к ней и познакомься! Я сто раз так делал!
- Да, Похил, Труф меня научил летом в Крыму. Подкатываешь на романтичном умняке: “Девушка, мы не встречались на Елисеевских полях?”
- Лев, это рабочая схема, девки на нее ведутся!
- Рабочая с незнакомками. В Системе мы уже год друг друга знаем. Надо придумать подкат умней.
- Не нужен им умняк! Поверь! Подойди к ней в библиотеке и шепни на ухо: “Вера, что вы думаете про творчество Вальтера?”
- А кто это?
- Французский революционер.
- Санек, не слушай его, иди церковным путем. Ты к старцам ходил?
- Каким еще старцам?
- Известно каким. У нас их всего два.
- Лев, ты серьезно? - Труф допил кружку и иронично сымитировал духовное выражение лица.
- Если честно, я не задумывался.
- Не с того конца ты начал. О чем ты вообще задумывался?
- Ну как? Мне кажется, я влюбился, и этим все обусловлено.
- По тебе видно, что влюбился. Ты, видать, влюбчивый. Только что дальше?
- Как ему старцы помогут?
- Подскажут путь.
- Лев, расскажи про старцев.
- Я мало знаю. Есть у нас старцы архимандриты Кирилл и Наум. Народ к ним едет со всей страны за духовными советами.
- Ты задумывался, почему их двое?
- Потому что они братья? - Лев хихикнул и залил остатки пива.
- Это тоже. Они как добрый и злой копы из голливудских боевиков. Кирилл добрый, Наум злой. Кирилл обычно благословляет на брак, Наум на монашество. Но, по сути, они одинаковые. Сколько народу к ним ходило из Системы, все равно по-своему все делали. Хотя есть конечно и удачные примеры.
- Не знаю, ребят, страшно как-то.
- В тебе бес гордости говорит. Надо просто идти к ним и узнать волю Божию о себе.
- Ты сам ходил?
- Нет, я очкую. Не знаю, о чем спрашивать. С Власихой точно не станцуемся.
- Не очкуй! Иди сразу к Науму! Он тебе сам невесту подгонит. У него гарем под дверью на выданье.
- Ты-то ходил к ним?
- Вы за кого меня принимаете? Я все-таки в армии два года служил - сам старец. Знаю, что женюсь. Невеста есть на примете.
- Ребят, как отличить Кирилла от Наума?
- Хороший вопрос. Увидишь несущегося по лавре дедульку, а за ним шлейф бабок, которых он православно чморит, это Наум. Увидишь такого же благообразного дедульку, который медленно плывет и благочестиво втирает пациенту, а шлейф тянется поодаль, это Кирилл. Нельзя однозначно сказать, что один плохой, другой хороший. Оба харизматичные и искренние. Но лучше с келейниками знакомиться и через них ловить старцев в лавре.
- Ха-ха. Рассмешил. Через келейников знакомиться, как с Шэрон Стоун через журнал.
- Ты ж знакомился через журнал с Дэми Мур. Ха-ха.
- Просто хочу сказать, что келейники - мафиозная группировка, отдельная контора при старцах, которая трактует их благословения. Не факт, что, если попадешь к старцу, услышишь его слово. Например, мой товарищ подошел как-то к Кириллу с вопросом: “Батюшка, благословите жениться”. Он ему: “Женись”. Через некоторое время его переклинило, он пошел к Науму за благословением на монашество. Наум, конечно, благословил: “Да, иди в монахи”. Потом у него опять засвербело, он по второму кругу пошел к Науму: “Батюшка, благословите на брак”. Наум ответил: “Женись только на девственнице”. Он опять к Кириллу ради эксперимента: “Батюшка, благословите на монашество”. Кирилл ему: “Да, иди”. Примерно так всегда и происходит с благословениями.
- Если честно, не очень понятно, зачем благословение, если уже знаешь, что влюбился. Есть вероятность нарваться на лжестарцев. Помнишь, что писал Игнатий Брянчанинов? Как раз его книгу читаю: “Старцы, которые принимают на себя роль древних святых старцев, не имея их духовных дарований, да ведают, что самое их намерение, самые мысли и понятия их о великом иноческом делании - послушании суть ложные, что самый их образ мыслей, их разум, их знание суть самообольщение и бесовская прелесть, которая не может не дать соответствующего себе плода в наставляемом ими. Главное - послушание Богу”.
- Опять мы про послушание. Даже любовь - послушание?
- Ты как хотел?
- Может, лучше к инспекции обратиться за благословением?
- Зачем тебе кузнец? Ха-ха.
- Ну как? Вдруг это бесовское искушение, а не любовь?
- В нашей жизни бесовские страсти на каждом шагу. Но скорей всего ты прав. Любовь и есть страсть. Поэтому к старцам идут в третьем классе, когда все более-менее ясно, а инспекции подают прошение о браке или монашестве, когда все уже решено.
- Как все сложно! Да я просто люблю ее! - искрясь эмоциями, я допил пиво и положил голову Льву на плечо. Он в шутку начал меня успокаивать.
- Санек, она тебя тоже любит! Любит она тебя! Вы созданы друг для друга! Иди познакомься! Не очкуй! Ха-ха.
После вечерней молитвы ум успокоился и мог анализировать происходящее в сердце: “Любит ли она меня? Люблю ли я ее? Если да, как соединить две эти любви? Если нет, что делать дальше?” Я представлял варианты знакомства. Допустим, подойду к ней в храме и скажу: “Вера, можно с вами познакомиться?” Банально. Простой вопрос - простой ответ. Она ответит: “Нет”. Подсяду к ней в библиотеке. Что дальше? Закрыть ее книгу и пригласить в Большой театр? Надежный классический вариант, судя по фильмам. Как он работал в реальности? Допустим, приглашу. Она согласится. Потребуется купить билеты, оплатить проезд, сводить в кафе. Для этого надо копить деньги пару месяцев. Как могут развиваться наши отношения? В чем суть отношений девушки и парня? Если она ответит взаимностью, проявит ко мне интерес, мы сходим в театр, погуляем у лавры, сходим в кафе. А дальше? Прогулки, разговоры, поцелуи при луне - разве это серьезно? Мне всего восемнадцать. В этом возрасте рано жениться. Может, лучше писать ей романтичные стихи от имени незнакомца? Меня привлекала неизвестность и возможность познания этой неизвестности. Таинственный образ Веры стоял на высочайшей ступени иерархии и спасал из бездны небытия. Ох как сложно! Что за ноющая боль в сердце? У Святых Отцов я читал про искушения. Вдруг ноющая боль и есть страсть? Боль, страсть, любовь - одно и то же. Единственное исцеление от нее - молитва. Надо молиться, чтобы победить страсть. “Ангеле Божий, хранителю мой святый, жизнь мою соблюди во страсе Христа Бога! Избави меня от бесовского искушения”. Это явное искушение. Когда она проходила мимо в черном пальто, я будто видел летящую рядом черную тень. Я запутался. Пойти к старцам или сразу к инспекции? Владимир вроде надежный, да и Кайзер обрадуется такому случаю. Спросить отца Святослава? Я лежал и смотрел, как ночь срывала покрывало теней с неба. В окошко виднелся черный треугольник, в центре которого мерцала звездочка. Вдруг это мой ангел-хранитель? По комнате побежал знакомый нервный луч фонаря - вестник царства сна. “Труден был его путь. Это не ангел, это не бес”, - где я слышал эту песню?
В понедельник я взял книгу по истории религий и пошел в читальный зал библиотеки. Массивная дверь приоткрылась, и я ощутил ее присутствие. Возможно, ее выдавал мимолетный аромат весенних духов или отблеск белоснежного платка, но в первую очередь - неуловимое и загадочное переживание, от которого сердце приятно защемило. Стрела Купидона? Она сидела у окна и читала огромный “Толковый типикон” Слободского. Я сел через проход, но медлил включать свет. Я приставил руку ко лбу, повернул голову влево и украдкой сквозь пальцы взглянул на нее. Ее лицо заливал свет лампы, взгляд напряженно скользил по странице. Он выражал не просто внешнюю, а внутреннюю красоту мысли. Я смотрел на нее завороженно, боясь спугнуть ощущение близости, усиливаемое библиотечной тишиной. Она почувствовала это, и на ее напряженном лице проступила едва заметная улыбка, создаваемая уголком губ и румянцем щек. Она знала, что я наблюдал за ней, и я знал, что она знала. Сердце ускорилось. Настало мгновение, когда она собралась повернуть голову в мою сторону. Я не увидел, что случилось дальше, поскольку нервы сдали. Прикрывшись ладонью, я отвел взгляд и притворился, что читал в темноте. Она неожиданно закрыла книгу, выключила свет и, не оглядываясь, молниеносно вышла из зала, оставив меня в замешательстве. С одной стороны, голос в голове твердил, что это мой шанс остановить ее фразой: “Я хочу с вами познакомиться!” С другой стороны, смущало, что Святые Отцы приписывали внутренние голоса бесам. Приложив усилие, я перекрестился, включил лампу и открыл книгу. Она была на английском. По слогам удалось прочесть название: “A History of Religious Ideas From the Stone Age to the Eleusinian Mysteries, by Mircea Eliade”. Наверное, в каменном веке точно знали про внутренние голоса. Ум, однако, отказывался погружаться глубже. Я не мог отвлечься от мыслей о ней, от созерцания ее лица, которое, казалось, застыло в пятне света, хотя лампа давно погасла. Сердце обеспечивало это помрачение кровью и кислородом.
В попытке отвлечься я взял свежие “Аргументы и факты” и пробежался по оглавлению: “Анекдоты; Гороскоп; Критические дни ноября 1996; Политические громоотводы; Место Ельцина в Солнечной системе; Политсалат; Евгений Евтушенко: “И только совесть - власть”; Простое решение чеченской проблемы; Депутат ЛДПР: “Вперед к гаремам”; 91% бизнесменов дает взятки; Что значит быть богатым?; В импортных банках только от 40% кофе: России начинает надоедать заморская еда; В поисках светлого: в Тамбове бандитам тихо; Можно ли выжить на зоне… экономической; “Властилина” сидит, а денежки тю-тю; НТВ президентами не разбрасывается; Деньги делают по-разному; Мужская мода 21 век; Пирамиды рухнули, пришла эра производителей; Золушка наоборот; Реклама магнитного чая; Тайна филиппинских хилеров; Пересадка души”. Заголовки фрагментарно высвечивали пятна судьбы перерождающегося хомо-советикуса и создавали идеальный расклад для цыганского гадания. Статья о пересадке души максимально резонировала с моей будущей специализацией. Какую тему нашей первой беседы подскажет газета?
В итоге я созрел для второй попытки и отправился в Семинарский храм искать ее на всенощной. Белоснежный платок было не спутать. Полностью погрузившись в свое делание, она увлеченно пела на клиросе. Двенадцать окружавших ее девушек не могли затмить ее и служили оправой единственного бриллианта. Она не видела меня - я прятался за колонной. Стоящий рядом Биря подначивал: “Санек, кого высматриваешь?” Моя концентрация была настолько сильной, что даже Кайзер не решился проверить, почему я молился в Семинарском вместо Покровского храма. Вероятно, со стороны я выглядел аскетом, всецело погруженным в молитву. Но мое молитвенное внимание концентрировалось на ней. Ее лицо освещала клиросная лампа как в библиотеке. Издалека оно напоминало икону в свете лампады. Я вперился в нее и ждал ответа, мечтая, как поймаю и удержу ее взгляд. Она улыбнется мне, я улыбнусь в ответ.
Служба кончилась, я собрал внутренние силы и встал между колонн так, чтобы выходящие из храма регентши невольно встречались со мной взглядом. Я ждал, испытывая знакомое ноющее чувство в ускоряющемся сердце. Регентши валили непрерывным потоком. Все как одна бросали кокетливый взгляд, будто обо всем догадывались. Напряжение росло. Наконец я увидел ее. Ее взор вонзился в меня! Но это не был скромный взгляд милой регентши, а пронзительный строгий взор той, которая сознавала себя властительницей мальчишеских мечтаний и судеб. Казалось, она видела меня насквозь, знала обо мне все. Я ждал увидеть улыбку, но получил удар молнии - прекрасный и беспощадный. Такой удар я выдержать не мог и первым опустил глаза. Наверное, следом сверкнула улыбка победительницы. Когда я нашел силы ответить, она уже скрылась за поворотом в толпе регентш. Я живо представил, как она с подругами смеялась надо мной, и сердце заныло еще сильней.
После этого я серьезно задумался о третьей попытке. Мы несколько раз встречались мимолетными взглядами у столовой, в актовом зале, на улице. Возникла иллюзия сближения в какой-то непостижимой игре. Будто потусторонние силы таинственно сводили нас и играли нами как пешками в древние фиваидские шахматы. Догадывалась ли об этой игре она? Казалось, я делал все доступные ходы для знакомства, но она всегда оказывалась на шаг впереди, как пешка грозящая стать королевой. Простые варианты отсутствовали и требовались экстраординарные. Проникнуть бы в ее голову и узнать, что она думала обо мне.
Постепенно во мне оформилась идея написать ей любовное послание. Пока я вынашивал его, она пропала и не появлялась ни в храме, ни в столовой. Неужели она пряталась и играла со мной в кошки мышки? Мое болезненное состояние выплескивалось на поверхность страданиями юного робота Вертера - не Гете. Я боролся с ним качалкой. Возвращаясь после тренировки на “Звездочке”, я излил свои чувства Федосу.
- Женек, кажется, я влюбился в регентшу, но никак не могу подойти к ней.
- Санек, дерзай! Это просто. Я тоже влюбился и познакомился. Она приболела, лежит в изоляторе. Отнесу ей бананы и вытащу на прогулку. Пригласи свою пассию погулять, делов-то, - от смутного подозрения мое сердце сжалось. Я молчал, боясь задать ему единственный логичный вопрос: “Кто она?” Женек будто уловил вибрации моих мыслей и ответил сам, - мою новую знакомую Веркой зовут. Наверное, ты ее знаешь. Классная девчонка. По ней вся семинария сохнет!
- Ты ее достоин! - с трудом подобрал я ответ, пытаясь не заплакать.
Итак, он гулял с Веркой. Что это значило? Она по-прежнему играла со мной, вызывая ревность или окончательно бросила? Ум лихорадочно перебирал бредовые варианты, чтобы спрятать очевидный факт - измену.
5. Новые друзья.
Как залечить рану измены? Стараться жить как прежде и не замечать счастливую улыбку Верки. Я невольно держался ближе к Женьку, поскольку через него эманировали ее энергии (этот катафатический термин мы освоили на Догматическом богословии). Исцеление пришло неожиданно. Умер мой дедушка. Мы были достаточно близки, чтобы по щеке пробежала слеза.
Родился Степан в Хильковке на Полтаве и рос в приемной семье, поскольку мать умерла рано. Их отношения с отцом не складывались, и ему пришлось побираться. Ярко запомнились рассказы про его пономарство в храме, откуда его выгнали за тайноядение просфор, и про то, как он подъедал куриные кости вдоль железной дороги после проезжающих поездов. Будучи плотником его отец однажды отремонтировал деревянную мебель для председателя украинского ЦК и в награду попросил устроить Степана в летную школу. Он окончил ее в Ленинграде по специальности штурмана. Началась война, он летал на бомбардировщике и дослужился до майора. Однажды зимой он вез бомбы и разбил полуторку на скользкой дороге. Его отправили в штрафбат под блокадным Ленинградом. Там он попал под обстрел, искупил вину кровью и оказался в московском военном госпитале.
Его история была бы неполной без бабушки. Родом из Богородского под Казанью, она единственная из села закончила Казанский университет экономистом. Ее отправили служить бухгалтером при штабе Восточной армии. К концу войны она попала в Москву на должность заместителя руководителя бухгалтерии ВВС в подчинении Василия Сталина. С работы ее периодически отправляли поднимать настроение раненым бойцам в госпиталях. Там она познакомилась с Сеней. Влюбившись, он бросил первую семью и долго добивался бабушки. Однажды он пришел к ней с пистолетом и грозился застрелиться, если она не ответит на ухаживания. Она тоже была не из робкого десятка и по скудным сведениям из ее дневников работала чуть ли не агентом под прикрытием. В итоге дед одержал победу, и они поженились. После ухода Василия Сталина и расформирования штаба ВВС ее перевели в штаб ВМФ, где она доработала до пенсии, а потом умерла от инфаркта, чуть пережив развал СССР. Она была идейной и не научилась воровать на должности бухгалтера. От работы ей досталась квартира в Тушино. Дед не вернулся в армию и проработал до пенсии начальником цеха на оборонном заводе. Он много пил, особенно после смерти бабушки, но дожил почти до восьмидесяти лет.
Я любил навещать его. Всякий раз он просил меня что-то ремонтировать, прививая желание мастерить. Несмотря на коммунистическое воспитание, он одобрил мой выбор духовного пути, радовался поступлению в семинарию и с упоением слушал рассказы про нее. Его не удивила сломанная по пьяни нога. Скорее наоборот, она подтверждала, что я был не менее горячим, чем он в юности, и любил летать. Может, мне по примеру деда стоило требовать внимания Верки под дулом пистолета? Я подал записочку об упокоении Степана и помолился Преподобному. На похороны, однако, отпрашиваться не стал, поминая евангельские строки: “Иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов”. Смерть властвовала лишь среди мертвецов - людей, живущих в мире и подверженных биологическому циклу рождения и смерти. Вступив в Церковь, я вышел из этого цикла и понимал смерть не как фатальный финал, а как рождение. Дед родился в вечную жизнь.
Жизнь была интересной и без смерти. Через нашу проходную спальню бегали толпы перваков. Среди них оказались прошлогодние кандидаты, которым в награду за терпение позволили поступить в первый класс. Они напоминали матерых зэков, испивших полную чашу страданий. Я наблюдал за ними с кровати и представлял, что они думали о нас. Вспоминались дежурства в аквариуме, откуда я смотрел на монстров-второклассников как рыбка на мир за стеклом. Теперь, наверное, я был таким же монстром для испуганных перваков, заселившихся в наш апокалиптический мир. Более того, в спальне у туалета обитали залетчики-третьеклассники Лапатов и Черников, разбавленные Ахмедом и какими-то бесстрашными страдальцами. Одним дождливым вечером мне посчастливилось услышать их разговор:
- Отцы, завтра смена белья. Чья очередь? - обращение “отец” часто звучало из уст дежпома Корабля. Семинаристы использовали его как вежливую альтернативу “рабу Божию”.
- Восьмая спальня меняется с девятой!
- Ты, шутник, и пойдешь менять! - заключил староста-солдат с отбитым чувством юмора.
- Я в прошлый раз ходил! - отозвался из угла первак по кличке Ерусалим.
- Э, в прошлый раз мы с Лапатом ходили!
- Тебе совсем мозги отбили?
- Слышь, чудило, варежку закрой, а то ща табуретку на голове сломаю! - Черников убедительно потянулся к табуретке.
- Ишь ты, подишь ты! Горилла заговорила! - донеслось из глубины спальни.
- Отцы, отцы, ну хватит уже! - принялся успокаивать спорящих староста.
- Ладно, я пойду, - согласился Молчун, вынув изо рта конец четок, которые плел постоянно, даже на уроках.
В этот момент кто-то запустил огрызок, и тот, пролетев мимо ведра, смачно впечатался в стену. Судя по следам на стене, огрызки вообще не попадали в ведро.
- Отцы, что вы себе позволяете? Дома вы также кидаете? И вообще давайте регулярно выносить ведро!
- Нет, это не выход! Нужно ведро большое поставить, чтобы все научились попадать.
- Да, идея хорошая! Пусть староста пишет заявку, чтоб нам поставили бочку из-под огурцов! - рассмеялся Полторацкий.
- Я серьезно! - обиделся Арнольдушка.
- Ты чо, толстяк, кто здесь шутит? Серьезные проблемы решаем! Это тебе не коров за дойки дергать! - в разгар спора в спальню вломился вечно голодный Ахмед и стал завывать верхние ноты, призывая соседей заглушить его какой-нибудь едой.
- Ахмед, есть хочешь?
- Ынц, Ынц, Ынц, - изображая ударники, Ахмед направился к желанному аналою-холодильнику с запасами ништяков.
- Я сегодня молодец - съел четыре порции! - поглаживая живот, констатировал Арнольдушка.
- Смотри, однако, лопнешь и так уже третий китель меняешь! - проскрипел Уланыч, которому явно не давали покоя габариты Арнольдушки.
- Не верю, что человек на половину из воды состоит!
- Ты-то точно из одного кала слеплен! - крикнул, входя в спальню, Лапат.
- Отцы! Ынц! Ынц! Ынц! Есть еще че пожрать? - дожевывая, осведомился Ахмед.
- Жень, когда ты мне плеер починишь? - спросил Мать.
- Разве я у тебя брал?
- Ты у половины Чертогов плеера и будильники чинить забрал, верни пацану игрушку! - скомандовал Лапат, недолюбливавший Ахмеда за систематическое воровство туалетной бумаги.
- Отец, смотри, не опоздай на спевку! - таинственно щурясь пробормотал Ахмед, ставший регентом десятки.
- Слышь, братки, Ахмед сегодня! Сидим, значит, Савватия слушаем. Тишина на уроке, как вдруг - пух! Микровзрыв! И дымок с парты Ахмеда! “Евгений? Ту-та, ту-та. Что это у вас?” - Савватий говорит. Ахмед: “Да вот, батюшка, простите, монахи попросили утюжок посмотреть, что-то не греет!” Савватий подходит, а у Ахмеда вся парта в будильниках, видак разобранный, на полу два телека и куча проводов!
- Круто! - хором ответили перваки. Наступило временное затишье, но тут раздался необычный высокоинтеллектуальный наезд с примесью яростного негодования:
- Пшел в член, восторженный енот! Я не брал твой Катехизис! - услышанное настолько поразило обитателей, что все замолчали и устремили взоры на источник дивных глаголов. Это кричал Философ, прижимавший к груди томик японских хайку.
- А кто брал? Ты всегда у меня берешь и не возвращаешь! Или ты вернешь мне его немедленно или одно из двух! Давай скорей! Мне еще в баню нужно успеть! - Мать выходил из себя, поправляя очки.
- Плебеи и в бане остаются плебеями!
Сказав последнее слово, довольный Философ принялся разбирать пизанскую башню книг, которую выстроил на тумбочке для устрашения непросвещенной бурсацкой черни. Он был одним из прорвавшихся в Систему вундеркиндов. По его словам, в пятнадцатилетнем возрасте его уже знали как автора исследований по высшей социологии и эксплуатации буровых. Он любил шокировать малопонятными иностранными идиомами, часто настолько бессвязными, что их приписывали великим экзистенциалистам типа Кьеркегора. Мать не любил Философа по той причине, что провинция обладала способностью рождать эрудированных монстров, против которых он - выпускник столичного вуза в глазах системщиков выглядел червем перед античной статуей. Мать не смог переварить выпад и вышел, вспоминая душевные страдания от прошлого софизма: “Все великие рождаются в провинции, а умирают в Париже!”
Под Чертогами оформились традиционные паттерны: кто-то табуном ломился на братский молебен в пять утра, кто-то спал до упора, кто-то проводил время в раздумьях идти ли на молебен в промежуток от звонка будильника до возвращения молящихся с братского. Тогда они вторично заводили будильник и спали дальше с твердой уверенностью, что завтра обязательно пойдут. Мое личное пространство в этом мире ограничивалось кроватью и тумбочкой. Микрокосм микрокосма среди микрокосмов. Социум обволакивал - мимо меня ежедневно проходила толпа гоблинов (так академисты называли семинариков за их неуклюжесть и неуверенность в критических ситуациях перед лицом инспекции). Тем не менее, мне не хватало общения. Толя, как и планировал, женился, стал дьяконом и перешел на заочку. Мы ежемесячно переписывались. Он даже попросил меня написать ему комплект сочинений за третий класс, чем я и занялся с удовольствием. Стандартное сочинение заочника не отличалось от очника: вступление, основная часть, заключение, пять ссылок, никакой отсебятины. Компилируя его сочинения, я испытывал меньше ответственности, поэтому тексты получались интересными. Некоторые идеи мы обсуждали в письмах. Чувствовалось, Толя жил на воле, и его письма дышали свежестью. Мы читали их взахлеб.
“Привет, Саша! Давно не писал. Весь погрузился в домашний быт. Семья отнимает много времени, но стоит того. На практике убеждаешься, что семья - малая церковь. Живем мы в двухкомнатной квартире сестры. Есть тахта для гостей. Обязательно приезжай в гости. Покажу тебе Сызрань. Съездим на зимнюю Волгу. Обещаю, будет весело. Семейная жизнь полна забот, но Церковь перевешивает. Служение алтарю встраивает земную жизнь в духовную. Малая церковь вводится в Церковь соборную. Почитай Розанова. Тебе понравится. Поможет определиться. Один из плюсов жизни вне Системы - можно смотреть телевизор. Иногда крутят хорошие фильмы. Но новости лучше не смотреть. Термин “браток” имеет на воле совсем другой смысл, чем в Системе. Главная же новость - на Казанскую меня будут рукополагать во священника. Вторая новость - у нас с Людой будет ребенок. Помолись о нас у Преподобного. Очень скучаю по нашим беседам на ЦУЗе. Твой во Христе. Дьякон Анатолий”.
“Привет, отче Анатолие! Не представляешь, как здорово получать твои весточки с воли! Всей спальней взахлеб смакуем каждое твое слово, как зэки в ГУЛАГе. Мне, конечно, не понять твоих размышлений про семью, но я рад, что ты нашел себя! Еще больше я рад, что тебя рукополагают. Будем иметь в твоем лице молитвенника и ходатая перед Богом! Спасибо за приглашение в гости! Даст Бог, на зимних каникулах выберусь. Учеба поглощает все свободное время. Учиться нравиться. Зубрежки стало меньше. Больше заставляют напрягать мозг. Преподы колоритные. Один Юдин чего стоит. Работа над сочинениями продвигается. Надеюсь закончить к твоей сессии. Быт устаканился. Кажется, я окончательно прижился в Системе. Инспекция от меня отстала. Только Кайзер иногда пытается выследить. Телевизор тоже смотрим - наблюдаем за жизнью собратьев в окно изолятора. Как передал Федос со слов знакомой регентши, это занятие составляет один из популярных способов времяпрепровождения больных, особенно когда книжки читать надоело. Кстати, я влюбился. В регентшу. Все сложно. Не уверен, есть ли ответные чувства. Наверно, она меня уже кинула. В общем, обсудим, когда приедешь. Ты пишешь о мафиозных братках, а у нас тут своя мафия. Термин “брат” живет своей жизнью. Обращение “брат” выражает удивление, сокрушение, упрек, заменяет ругательства. Иногда случается путаница: “отец-брат”, “мать-брат”, “брат-брат”, “сестра-брат”. Трехэтажное “отец-брат-старец” выражает возмущение. “Брат ты мой” используется в случае негодования или испуга. Представь, даже регентши обращаются друг к другу: “Брат”. “Братки” у нас тоже есть. Вспомни сочувственное “братков попалили”. Так вот “браток” означает семинариста, не ставшего стукачом и не предавшего собрата. Как тебе такая тема сочинения? Ладно, буду заканчивать. Помяни меня грешного на своей первой литургии. Твой во Христе. Саша”.
Вскоре после хиротонии Толя приехал на зимнюю сессию. Поселился он в гостинице с зычным названием “Березка” и пригласил в гости всех, кого встретил. Вахтерша долго не могла понять, почему в одноместный номер направлялся нескончаемый поток паломников. В итоге туда набилась дюжина: Толя, Паша, Витя, Вася, Юра, Рома, Леха, Тема, Лева, Дима, Федя, Рома и я. После открывания паленой бутылки номер запах лакокрасочным цехом. Я ограничился “Колокольчиком”.
- Парни, классно Новый год отметили в подвале. До сих пор легенда ходит по Системе. Регентши нас уважают, даже цитируют: “Расслабьтесь и не комплексуйте!”
- Брось, они не смотрят в нашу сторону. Власиха меня жестко отшила. Мы с Труфом месяц в Крыму реабилитировались. Две недели в пансионате каких-то дам клеили, которые думали, что я папа, а Труф мой сын. Потом две недели святые места посещали. Мангуп вообще место силы. Мы там БГ встретили - Гребня, ну Гребенщикова. Он показал нам аккорды “Капитана Воронина”. До Херсонеса доехали. Там есть купель, где князя Владимира крестили. Вся История Церкви ожила. Федя, мы тебя на той неделе с гитарой видели. Это вообще законно?
- Может быть, может быть. Мы с мамками в Малинники ездили на святой источник, а у них гитара оказалась. Побренчали Визбора.
- Какие еще мамки?
- Так регентш в питерской Системе называют. Насчет законно-незаконно, мне триста лет!
- Кстати, откуда это выражение возникло? Синоним “наплевать”?
- Предание гласит, когда Первый хор готовился к выступлению на трехсотлетнем юбилее академии, на первой же спевке Камертоныч провозгласил: “Братья, академии триста лет!” С тех пор это стало девизом Системы, а “трехсотлетник” - тот, кто ничего не принимает близко к сердцу и забивает на Систему.
- Триста лет! - ребята бодро опустошили пластиковые стаканы с желтой жидкостью индустриального происхождения, судя по мертвящему химическому аромату и соответствующему послевкусию.
- Да, много у нас крылатых выражений - преданий старцев.
- Мы все тут старцы, это правда, - Труф поправил челку.
- То же мне старцы, скорее чудотворцы - превращаем бензин в водку, как воду в вино! - подтвердил Шатыч, понюхав откупоренный сосуд.
- “Чудотворец” на нашем сленге скорее “тормоз”, эдакая сверхъестественная способность попадать в глупые ситуации.
- Не даром Батя говорит: “Чудотворцев пруд пруди, а преподобных нету”, - Вася деловито ополоснул стакан и налил вонючей жидкости из бутылки с этикеткой виски.
- Тут курить можно?
- Леша, ты куришь?
- В чем проблема? Иоанн Кронштадтский курил. Кто вообще придумал запрещать курение? - Друч негодовал.
- Ну как же? Курить - бесам кадить, - Федя выпил “вискарик” и дико поморщился.
- Лучше б они пить запретили.
- Какое отношение это вообще имеет к семинарии?
- Семинария учит духовности, а курение и пьянство учат разврату. Так отец Анастасий говорит, - Резак неуютно потерся на стуле.
- Тьфу ты, беса помянул. Придется еще выпить, чтоб его забыть. Алкоголь ведет к свободе.
- Это не та свобода.
- Пофиг. Разливайте, допьем бормотуху.
После второй бутылки народ раздобрел и принялся обсуждать прекрасную половину семинарского человечества. Толя ловко разбавлял непристойности благоговейными высказываниями о семейной жизни. После третьей бутылки гости начали расходиться. Вахтерша так и не поняла, откуда взялась сочившаяся в ледяную ночь толпа.
До ужина оставался час, и мы отправились медитировать на ЦУЗ. Ночная лавра сияла особым зимним очарованием. Моя одержимость Веркой затмевала реальность. Мне казалось, она ждала там на морозе, но то была лишь тень на снегу.
- Отец, я так рад, что ты приехал. Без тебя Система не та.
- Шура, я тоже рад!
- Толя, я влюбился! Не знаю, что дальше делать!
- Здорово! Рад за тебя!
- Но моя возлюбленная изменяет мне со всей Системой!
- Брось, она любит лишь тебя! Мне открылось! Ха-ха.
- Я серьезно! Не могу понять, что делать. Сердце страдает.
- Житейская мудрость гласит: “Клин клином вышибают!”
- Что ты имеешь в виду?
- Оглянись вокруг. Уверен, в Системе она не одна такая исключительная. Найди кого-нибудь еще.
- Я не могу так просто ломать тот замок, который строил в голове. Куда девать мечты о ней?
- Ты властелин своей мечты. В твоем возрасте открыты все пути. Дерзай. Не зацикливайся на одном предмете. Строй новые замки. Мечтай, люби, твори. Мне после рукоположения Бог открылся как Любовь. Бог любит нас, любит все наши взлеты и падения, все наши мечты.
- Боязно как-то, отец, вдруг тут бесовские искушения спрятаны?
- Помни, сейчас самый быстротечный отрезок твоей судьбы. Еще полгода назад мы с тобой пили здесь на девятое мая, и ты сломал ногу. Посмотри, как все изменилось. Не только природа, но мы изменились. Будто стали новыми людьми. Это потому, что мы пока еще молодые. Время подвластно нам, а не мы ему.
- Не знаю. Не хочу погружаться во время. Время - мучение.
- Доверься Христу, молись ему. Он поможет тебе завоевать любовь. Если есть воля Божия, она будет твоей, нет - оно к лучшему. Пойдем на ужин, а то подмерзаю. Прости меня еще раз за все.
- Проехали. Закрыли гештальт.
- Пацаны, вы в курсе, что Кайзер устроил облаву? - перед ужином в спальне нас встретили взволнованные Лев и Труф.
- С какой стати? Он обычно под праздники глобально палит на всенощной. На буднях максимум засада на вечерней молитве. Мы к ужину успели.
- Ваще не в тему Кайзер пас на воротах. “Пастырь добрый” - он по жизни любит пасти, так и ждет, что кто-то нарушит. Явно ждал кого-то. Хорошо хоть не в три головы, а один, - Лев едва не сплюнул, а Труф между делом поиграл бицухой. Мне живо представился трехглавый дракон с головами Саввы, Кекса и Кайзера. Левино повествование было таким увлекательным, что из нашего кокона мы перестали замечать ломящуюся на ужин толпу перваков.
- Нам реально повезло, что Косеныч шел на почту и предупредил. Мы успели обойти через Семинарский корпус. А то прикинь, от нас паленым бухлом и табаком несло за километр, и мы прямо ему в лапы.
- Реально палево. Толян, ты-то поп-заочник не при делах, а нас спалили бы в два счета!
- Три крутых залета в одном: курево, бухло и изворотливость. Мне палиться никак нельзя. Мой прошлогодний тропарь недавно со Стены плача сняли, - Толя впервые услышал этот семинаразм и вопросительно посмотрел на Льва.
- Они их теперь в Иерусалиме вывешивают?
- Не, так мы доску объявлений называем. Но смысл похожий - тропари навевают безутешное отчаяние.
- Ладно, сейчас не об этом речь. Интересно, кого он ловил, - я отхлебнул воды из эмалированной кружки.
- Походу нас и ловил.
- Кто ему про нас стукнул? Кто вообще знал, что мы бухаем в “Березке?”
- Может, вахтерша?
- Вряд ли. Она сменилась и не видела, что мы в одном номере бухали.
- Значит, кто-то из нас. Больше ведь никто не знал.
- Часом, не вы с Толяном? Вы где были?
- На ЦУЗе медитировали. А вы? Может, это вы специально придумали, чтобы следы замести?
- Скажешь тоже, Похил. Мы - залетчики. Какой нам смысл всех сдавать?
- Логично. Кто еще мог? Стукач явно среди нас! Впору проводить расследование.
- Нам даны следующие факты: на тайной вечере нас было тринадцать, и среди нас оказался Иуда. Мы с Чибом только что с ЦУЗа пришли, и Кайзера на воротах не было. Вы пришли перед нами, и вас предупредил Косеныч. Остальные возвращались малыми группами: Вася, Юра, Рома, Витя, Паша, Артем, Вова, Федя и Резак.
- К вам и к нам предъяв нет, а вот остальных надо пробить. Вова и Артем меня уже подставили разок, не предупредив, что Кекс их спалил. Я отмазывал их до последнего и теперь хожу без стипухи.
- Оно им надо? Они сами бухло принесли и дымили. Их вычеркиваем, а вот Ромочка мог. Резак с Кайзером с одной деревни.
- Какой ему смысл нас сдавать?
- Во-первых, выслужиться, во-вторых, у них на западенщине такая духовность. Иудин грех не считается грехом, если во спасение.
- Интересно. Надо будет заняться его разработкой. Что на счет остальных? Надо составить список всех стукачей, - последнюю фразу Труф произнес шепотом, поскольку мимо пробежал Резак. Он бросил на нас удивленный взгляд, будто мы не бухали вместе в прокуренном номере час назад.
- Рома, удивлен, что нас еще не отчислили?
- Идите в баню! - он умчался на ужин.
- Прекрасная идея! Завтра пятница - идем в баню!
В семинарской бане не только мылись. Когда все голые, не важно, где учился или нес послушание студент. Старец или тормоз - каждый пребывал в состоянии райского равенства. Личность определялась не наготой, а чем-то еще. Не случайно, когда однажды помощник, ища ответственного за банное послушание, объявил: “Братья, Голова в бане видели?”, в ответ раздался лишь хохот. Исключением был Ахмед. Он не только спал, но и мылся в одежде, чтобы стирать китель на себе. Удивительно, как ему удавалось сушиться на морозе?
Перваки мылись быстро, поскольку всего боялись, особенно наготы. Наш страх отступил, и мы мылись как обычные мужики. Всю неделю семинарская баня работала как душевая в бассейне “Москва”, с тазиками для стирки трусов и носков. Под выходные топили добротную парилку. В четверг парились преподаватели, в пятницу - студенты. Иногда жара хватало до субботы. Как в любой бане, в парилке имелись завсегдатаи академисты - чародеи веника и пара. Некоторые из них вообще не вылезали из парилки, чтобы оценивать длину детородных органов каждого входящего.
Вася и Юра еще в первом классе установили традицию употребления пива с воблой, которой не могли помешать даже стукачи. В этот раз они запаслись “титьками” - двухлитровыми пластиковыми бутылками вялого “Жигуля”, а Толя обеспечил волжской воблой. Обернувшись простынями, словно обитатели горы Олимп, мы продолжили беседу ни о чем и обо всем.
- Батюшка Анатолий, поведай о своем служении, - витиевато начал добродушный Вася.
- Да вот, Василий, служение иерейское несу, - Толя ответствовал плетением словес.
- Спасительно.
- Несомненно. Подвизаюсь в кафедральном соборе десятым священником. Служу седмицу раз в месяц и хожу по требам.
- Тебя не обижают как салагу? - Васин армейский юмор сквозил через улыбку.
- Нет, Василий, я сам всех обижаю.
- Вы за требы не деретесь?
- Матерое духовенство иногда дерется.
- Вася, как там у Бати в хоре? Расскажи! - перенаправил елейный диалог в альтернативное русло я.
- У Бати все замечательно!
- Правда, что он вас бьет?
- Не бьет, а смиряет.
- Нас кругом смиряют. Я вон два раза на неделе отпахал, - Рома покраснел, выпил и еще больше покраснел.
- За что тебя припахали?
- Дежпому показалось, что у меня срочные дела в городе, он взялся меня от них спасать.
- Ты молись, брат, как старцы учат: “Избави мя от работы вражия”.
- Не помогло.
- Когда Батя смиряет, он в отличие о Системы не унижает и не вызывает духовную подавленность. Просто он так учит пению и немного смирению в противовес гордости. Мы ведь все страдаем гордостью, правда, батюшка?
- Да, Василий. Но заметь, подвижники обычно смиряли себя, а не ближнего.
- Ну да, ты хорошо богословие выучил. Можешь гордиться, - Вася дружески ерничал.
- В целом понятно: бьет значит любит. Ты, батюшка, бьешь свою матушку?
- Боже упаси!
- Получается, не любишь.
- Ну-ка, Василий, рыбку передай.
- Мы с Юриком решили самолет построить. Да, Юр?
- Санек, потребуется много топлива.
- Самолет? - Толя заинтересовался.
- Ракетоплан. Помнишь, я рассказывал про ракеты, которые запускал в Сычевке?
- Да.
- Так вот, мы планируем зарядить пустой газовый баллон селитрой. В итоге получится твердотопливный реактивный движок. Надо еще придумать регулируемое сопло, а то на максимальной тяге ускорение будет таким, что тело не выдержит перегрузок.
- Самолет из чего? Тоже из газет? Ха-ха.
- Обижаешь. Все продумано. Кабину сделаем из переплавленных пластиковых бутылок, фюзеляж из алюминия, крылья складные, чтобы на старте от перегрузок не сорвало. Ракетоплан стартует по наклонной направляющей, после выгорания топлива раскрываются крылья, и дальше Юрик может во всей красе проявить летные навыки.
- Круто. Жаль в Системе нет кружка авиамоделирования как в доме пионеров.
- Мы без кружков такие чертежи на доске нарисовали, что Савва чуть ментов не вызвал. Наверно, подумал, что мы собрались Ватикан бомбить.
- На самом деле зачем вам самолет?
- Чтобы летать, ясно же.
- Яко ангелы?
- Почему нет? Полет у человека в крови. Люди всегда мечтали взмыть в небо и летать. Возможно, в космос слетаем.
- Правильно. Тему православной космонавтики мало кто изучал. Надо получить патриаршее благословение на создание первого православного космолета.
- На космолет селитры не хватит. Придется движок совершенствовать.
- Для этого и нужна семинария. Тут научат, как на святой воде и молитве в космос летать.
- Ага, придется ангелов запрячь как в колесницу Илии.
- Или бесов. Кадить и кропить их святой водой, чтобы быстрей летели.
- Под такой серьезный проект придется центр обучения православных космонавтов в семинарии создавать.
- Разве семинария сама по себе им не является?
- А ЦУП?
- ЦУП? У нас уже есть ЦУЗ!
- Зачем в космос летать?
- Как зачем? Приход можно открыть на орбите или монастырь!
- Мечты мечтами, но цель должна быть. Как в анекдоте: “В совке мечтали улететь в космос, потому что это была единственная возможность свалить из совка”.
- Зачем отсюда валить?
- Молодой ты еще, Шура, не понимаешь пока таких вещей.
- Батюшка, объясни!
- Не хочу сеять в тебе семя странничества. Вы с Юрой лучше об ангелах мечтайте. Юра потом как Гагарин будет лекции читать обо всем, что видел на небесах. Для вашего ракетоплана много ангелов понадобится, - в этот момент академист-вуайерист вышел из парилки и разочарованно оглядел наши завернутые в простыни телеса.
- Э, брат, че тебе надо?
- Пить пиво в бане не благословляется!
- Иди своей дорогой, целей будешь, - Вася, шутя, распахнул простыню. Академист брезгливо отвернулся.
- Я с батюшкой согласен. Иногда возникает желание свалить из этой зоны, - Рома процедил сквозь зубы.
- С чего вдруг?
- Попал в приключение на днях.
- С Ромушкой часто бывает, - Вася подмигнул.
- Не томи, расскажи.
- Возвращаюсь с вокзала с бутылкой пива. Прохожу “Минутку”, сворачиваю в переход, подходят ко мне двое в штатском и просят пройти на пару минут. Соглашаюсь. Заходим мы в дом из красного кирпича. Оказывается, это отделение милиции. Меня вежливо просят принять участие в опознании. Ну я без всякой задней мысли соглашаюсь. Захожу в комнату, а там человек пять. Увидели меня, оживились, один подсаживается и спрашивает кто я, откуда. Разговорились мы. Он никак не реагирует на то, что я семинарист. Лишь все время ехидно улыбается, а в конце добавляет: “Пацан, ты попал”. Тут заходит мент, который меня на улице выцепил, видит, что мы общаемся, и говорит: “Вижу, вы тут все знакомы, это хорошо, нам проще будет”. Выстраивают нас в шеренгу, заводят бабу какую-то и спрашивают ее: “Кто из них вас ограбил?” Она ходит вдоль шеренги туда-сюда, останавливается напротив меня и объявляет: “Вот он!” - “Точно?” - “Да, точно!” - “Замечательно. Все свободны, а вы молодой человек, останьтесь”. Тут до меня начинает доходить серьезность ситуации. В этот момент я прямо ощутил, как ангел-хранитель вернул мне дар речи, и я уверенно, со властью, обратился к менту: “Товарищ милиционер, я семинарист и опаздываю на службу”. Он удивился, проверил мой студенческий билет и говорит: “Что ж вы сразу не предупредили, что вы семинарист, мы бы вас не привлекли. Вы свободны”. Я как апостол Петр покинул темницу и вернулся в Систему, и только в классе почувствовал дрожь в коленях. Вот такие ситуации подстерегают на каждом шагу. Пока с нами ангел-хранитель, мы защищены, но ведь он может и отступить.
- Да, отец-брат-старец, блюдите яко опасно ходите, - все замолчали, осмысливая историю Ромы. Мимо опять прошел Резак.
- О, Рома, решил грех омыть?
- Какой грех, братья, о чем вы говорите?
- Сам знаешь какой, Иудин грех.
- Не понимаю, о чем речь.
- Как о чем? По твоей наводке твой земеля Кайзер устроил ловитву на воротах?
- Совсем нет! Я ничего ему не говорил!
- А кому говорил?
- Дробина унюхал мой перегар. Пришлось объяснять. Но имен я не упоминал! Отвечаю!
- Понятно. Если Дробина узнал, то передал Самaйлюку, а тот Кайзеру. Точно имен не упоминал?
- Точно, братья, отвечаю! Разве не помните, что Христос говорил: “Се стою у двери и стучу!”
- Рома, ты чо!?
- Шутка, шутка, проехали.
- Ладно, прощаются тебе грехи твои, иди и больше не греши!
- Можно рыбки?
- Ступай уже! Хотя постой! Ты случайно в милиции не подрабатываешь осведомителем?
- Чего?
- Да так, ничего. Поистине, как Рома говорит, ангел-хранитель уберег.
Толина сессия подошла к концу, он сдал экзамены и закончил третий класс семинарии. Когда он уехал, я решил бороться с тоской физическими нагрузками и вернулся на “Звездочку”. Мне удалось познакомиться с местными качками, среди которых блистал Сан Саныч Матвеев - профессиональный кач, жавший от груди триста кило с таким ревом, что портреты Арни падали со стен. Он выступал на торжественных мероприятиях в качестве клоуна, надувая и лопая грелки.
“Звездочка” к зиме оживилась. Однажды там случился день семинариста - собралось аж восемь спортсменов. Мы были из разных классов, но быстро подружились. Я понял, почему мафиозные банды девяностых возникали в спортзалах - людей объединяло общее дело помимо основной работы. Качалка объединила нас в тайное общество - орден “Звезды”. Одним из новичков был старший пономарь Червь, который отлавливал меня в первом классе за прогулы пономарства. Он оказался прекрасным человеком, в меру идейным и немного хулиганистым, как и подобало будущему пастырю. Штанга нас не просто помирила. Я зауважал его как черпак деда в армии. Червь кушал протеин, поэтому его мышцы росли как на дрожжах, в отличие от моих на твороге и гречке. Над ним подшучивали: “Червь точил белок”.
Однажды в зале появился новенький - статный иподьякон, носитель тяжелых рипид, для которых действительно требовались мышцы. Он попросил подстраховать и выжал сто тридцать кило от груди - неплохо для первака. Так мы и познакомились. Звали его Алексей. Русский родом из Литвы, он был продвинутым спортсменом: грамотно планировал тренировки и соблюдал режим питания. Вместо “Плейбоя” и “Солдата удачи” он читал Flex. Этот журнал рисовал одновременно сказочный и правдивый мир капиталистического культуризма. Издавал его Джо Вайдер, вследствие чего Федос наградил Леху кличкой Вайдер. Для поколения Саши Матвеева Арни был современником, нам он приходился отцом, а Flex являл миру новых олимпийских героев. Самым популярным из них стал качек из Бирмингема Дориан Ятс. Возможно, незримые струны англо-русских связей резонировали среди подростков девяностых, как песни Битлов среди шестидесятников. Помимо Flex Вайдер читал много умных книг и вполне мог соперничать с Философом. При близком знакомстве он раскрылся как личность не менее многогранная, чем Толя и заменил Толю в моей многомерной вселенной. Однажды по пути в качалку я рассказал Лехе про несчастную любовь, а он поведал свою душещипательную историю. Все началось с традиционной темы: “Зачем поступать в семинарию?”
- Хороший вопрос. Выбор был не богат. Как сказал мне сосед по кличке Запорожец (он держал запор во дворе): “Сейчас или ментом быть или попом. В обоих случаях без еды не останешься”. Морщинистое лицо Запорожца подтверждало, что дед знал жизнь не понаслышке. Я сам интуитивно это понимал. У меня крутилась мысль о медицинском институте, чтобы пойти по стопам отца. Но поскольку рос я без него, эта мысль не победила. Еще думал про физкультурный - отсюда увлечение качалкой. Мама воспитывала меня одна, и, видимо, ее молитвы действовали. По крайней мере появилось желание угодить ей. Но все решила любовь. В школе я страстно любил одноклассницу. Мы дружили. К великому огорчению, дальше поцелуев не заходило. Но эти поцелуи, помноженные на юношескую гиперсексуальность и очумелую влюбленность создавали неземные ощущения - сплошные фейерверки в мозгу. К сожалению, она переехала в Серпухов и после полугода разлуки написала, что у нее теперь другой. Поплакав, я взял себя в руки и поехал к ней на весенних каникулах в выпускном классе. Мы пообщались, у меня сложилось впечатление, что надо быть географически ближе, чтобы вернуть ее любовь. Итогом поездки стало решение поступать в семинарию. Сергиев Посад всего шестьдесят километров от Москвы и сто шестьдесят от Серпухова. Я надеялся, учась в семинарии, видеться с ней раз в месяц. Да и мамка обрадовалась, что сын станет попом. Учителя, выдавая аттестат, объяснили, что кончилось счастливое детство. Счастливое не потому, что оно такое, а в сравнении со взрослой жизнью. Учителя знали это по опыту и радовались, что мы тоже вскоре познаем скорбь бытия, и они, разочаровавшиеся в жизни, не останутся в одиночестве. Их ряды пополнят новые лузеры, доказывающие аксиому, что другого человеку не дано. В моем случае линия судьбы искривилась необычным образом, и я поступил на абитуру. Интересно, что, попав в Посад впервые и ища вход в Систему, я сначала оказался у ворот с противоположной стороны ближе всего к кабинету Кекса, который и был моей целью. Дальше - по накатанной. Нашел я кабинет Кекса, подал документы и пошел заселяться.
- Какие впечатления?
- Жутковатое видение филиала ада, но постепенно приспосабливаешься и замечаешь улыбки сокамерников. Знакомство с ними проходило просто - говоришь имя и откуда приехал, они озвучивают свои данные. За пару дней запоминаешь всех. Про кого не запомнил, спрашиваешь соседа: “Этот чудик откуда?” Вписываешься в распорядок дня. Сразу поразило, что некоторые ребята носили кипы толстых книг, но почему-то слабо показывали себя на собеседованиях. Мои комплексы перед их способностью перемещать тома из библиотеки в спальню и обратно потихоньку рассеивались. Узнав, что некоторые поступали по пять раз, я начал с меньшей ответственностью относиться к тому, что скорее всего не поступлю. Потом неделю ходил на собеседования с умными дядями.
- Про попугаев был вопрос?
- Не помню уже. Вроде Кекс мочил свои коры. Прикольно, когда после экзаменов нас собрали в актовом зале, я не понял вначале, откуда шел его голос, и с дуру посмотрел в потолок. Я не поверил, что поступил и убедился, лишь отыскав свою заурядную фамилию Смирнов среди причудливых Борщей, Коней, Салобоев и Чебураторов.
- Есть такое дело. Не понятно, деградируем или эволюционируем. До революции фамилии были благозвучными: Преображенский, Игумнов; после революции сильными и лаконичными: Ленин, Сталин, а теперь Борщ да Чебуратор. Дальше что было?
- Приехал домой. Мама, конечно, расплакалась от радости. Сбылась ее мечта: я выбрал лучшее. При виде ее счастливых глаз, блестящих слезами, я действительно поверил, что совершил нечто знаменательное. Конечно, это свершение растворяется в коктейле из смущения, гордости, чувства превосходства над теми, кого обошел по конкурсу, радости и счастья от того, что окружающие жмут тебе руку, хлопают по плечу и говорят: “Молодцом!” Будучи ребенком, ощущаешь себя на пороге клуба взрослых, куда сделал первый удачный шаг.
- Молодец, разложил все по полочкам. Моя мама тоже обрадовалась. Больше ни с кем я особо не делился.
- Дальше несложные сборы, оформление документов и снова Посад. Помню, по пути с вокзала ощущал себя почти дембелем, но, в сущности, я просто наивный пацан из провинции, с легким акцентом, который чаще идентифицируют как хохляцкий, чем литовский.
- Я не заметил твоего акцента, но помню, как вы заселялись - зеленые птенцы, выпавшие из гнезда в пекло.
- До сих пор напрягаюсь, когда иду через ваши проходные спальни, особенно там, где Лапат, но выживать надо как-то. Времени на все не хватает. Поначалу я с радостью откликался на призывы дежпома потрудиться на благо родной семинарии и окунался в грязную работу: вывозить мусор, разгружать картошку. Мять капусту в резиновых сапогах напоминало танцы Челентано в бочке винограда под солнцем Италии, но затхлый монастырский погреб разительно отличался от летней европейской деревушки. Вставал в пять на братский молебен у Преподобного.
- Вспоминаю себя: пылок, восторжен, верю в идеалы. Каждый день молишься по четкам, читаешь Библию, и не смущает, что результатов нет. Они, наверное, придут лет через сорок.
- То так. Хотя уже сейчас друг друга старцами называем. Цинизм проникает в душу с приличной скоростью.
- Как ты сподобился иподьяконства?
- Сижу на трапезе, оглушаемый грохотом стульев, слушаю фамилии залетчиков, которых вызвали к Кексу, радуюсь, что никому не нужен, когда вокруг ломаются чьи-то судьбы, но вдруг ко мне подходит человек и приглашает на беседу. Оказывается, он выбрал меня для иподьяконства по фотографии в личном деле, потому что у меня “классические черты лица, рост сто восемьдесят три, нигде не залетал, в учебе нет хвостов”.
- Кто этот человек, которому открыт доступ к личным делам?
- Стародуб - старший ипод.
- Не удивлен.
- Вроде, попал в привилегированную касту, но, как младшему, мне выпадает грязная работа, хотя со стороны выглядит круто. Всякие странные личности подходят знакомиться. Регентши строят глазки. Но все равно я - желторотик. Учеба, богослужение, послушание - вот и вся жизнь, эдакий монашеский транс. Постепенно нашлось время для качалки. Я увлекаюсь железом со школы. Раз в неделю с друзьями отпахать в зале три часа и, вернувшись в альма-матер, съесть три порции риса с курицей - высшее блаженство! Ха-ха.
- Отлично подметил! Кстати, сегодня можно творогом разжиться. Его много остается после ужина.
- Само собой. Белок - основа мышц.
- Что за странные личности подходят знакомиться?
- Академисты всякие, друзья Стародуба: Барби, Никифор, Чудик.
- Почему они странные?
- Это не уловимо. На подсознанке чувствуешь второе дно.
- Как твоя любовь?
- По замыслу инспекции в наше плотное расписание свидание с любимыми не вписывается. Чтобы вырваться из Системы, нужно подписать бумагу у Саввы. Это уже стресс. Прошения часто отклоняют. Однажды мне удалось получить положительную резолюцию, я потратил последние деньги на поездку в Серпухов, потоптался возле дома как лох, никого не застал и уныло вернулся. Потом получил письмецо, где коротко и ясно говорилось, что она свой выбор сделала и просит меня не беспокоить любовными излияниями. Что мне оставалось? Повыл морозным вечером на луну на ЦУЗе и вернулся под Чертоги. Вот и вся любовь. Что у тебя на этом фронте?
- Можно сказать, любовь с первого взгляда. Но, к сожалению, без взаимности. Весь первый класс не покидало ощущение, что она где-то рядом, наблюдает за мной, но впервые я увидел ее в начале второго класса. Глубоко в мозг врезался ее взгляд, и я потерял контроль. Сначала думал, что она разделяла мои чувства, да и друзья меня в этом постоянно убеждали, но оказалось, она встречается с Федосом.
- Это не проблема. Федос такой - Федос-бабос.
- Я даже думаю, она специально общается с ним, чтобы теребить мою ревность.
- Ты ее спрашивал, почему она вдруг на него переключилась?
- Нет. Кроме мимолетных встреч глазами, мы пока не знакомы.
- Вот это поворот. Значит, ты просто строишь воздушный замок в голове. Романтик.
- Вдруг наши построения имеют силу трансформироваться в реальность? Вот сейчас раскачаюсь как мой небесный покровитель Александр Невский и завоюю дамское сердце, а вместе с ним и царство. Многие убеждены, что я хожу в качалку ради нее.
- Потому что не знают, какое удовольствие получаешь от железа. Вообще трансерфинг - убойная вещь. Но железо в этом деле мало помогает. Двигать ноосферу мышцами трудно.
- Посмотрим.
Качалка стала для нас больше, чем второй дом. Ходили мы туда с Лехой чаще Червя и Федоса и с нетерпением ждали каждой тренировки. Между тренировками нас невзначай посетил Святейший Патриарх. Не лично нас, а торжественный вечер в Системе. В минувшем году его визит прошел незаметно. Создалось впечатление, что семинария ему не интересна. В этом году мы впервые имели честь лицезреть его в президиуме. Он сидел в центре, выделяясь белоснежным клобуком, делал вид, что внимательно слушал доклады и даже одобрительно кивал на алгебраические выкладки Михстепа. Потом он еле заметно задремал, а очнувшись, окинул актовый зал отеческим взором. В его взоре читалось, что мы, семинаристы, ему не равнодушны. Чувствовалось, он поистине был нашим Святейшим отцом, а мы были его детками. В честь его визита нас ждал праздничный обед. По традиции я долго и безуспешно ловил ее взгляд у столовой. Паша и Витя заняли наш столик на четверых и отбивали попытки других вписаться классическим семинаразмом: “Ангела за трапезой!” - приветствовал гость; “Самим мало!” - ответствовал Павел. Стол украшали отголоски прошлогодней роскоши: дольки сухой колбасы и сыра, но вина больше не наливали. Семинаристы поэтому выглядели нервозными и планировали бегство в город за алкоголем.
В зале, как обычно, звучали афоризмы дежпома: “Братья, напоминаю, верующие в храме стоят слева, а семинаристы справа!” В реальности семинаристов постоянно тянуло налево к верующим. Подустав, дежпом отмочил новый каламбур: “Отнесите посуду на край стола!” Все притихли, донесся шепот: “Шухер, Кекс идет!” Кекс был в хорошем настроении и среагировал: “Хых, я уже здесь”. Он сделал какое-то малозначительное объявление, но в день праздника никому не грозил его гнев, и общего благостного настроения он не испортил. “Писать и пахать” никто не сподобился. (“Писать объяснительные и пахать на продскладе” - классический “корабельный” перл дежпома Корабля). В итоге стулья отгрохотали благодарственную молитву.
Когда выдался свободный вечер, я воспользовался приглашением дежпома Владимира зайти в гости в полтинник. Туда вел просторный коридор вдоль актового зала. В нем имелось три этажа. На первом рабочая столовая и продсклад, на втором и третьем студенческие комнаты. Владимир жил на третьем. В коридоре было темно и тихо. Я постучал: “Молитвами Святых Отец наших”. Дверь резко открылась, Владимир протянул руку: “Заходи!” Комната состояла из прихожей и спальни. Слева ютился санузел, справа шкаф для одежды. Прихожую и спальню разделяла занавеска. Спальня - квадратная комната с маленьким окошком под низким потолком. Под ним уместилась софа. Вдоль стен стояли две кровати с тумбочками. В центре - стол с тарелками и едой. Несмотря на среду, пахло жареной курицей. Из угла вещал маленький телевизор. Слева на кровати читал тот самый иподьякон Стародуб. Он отреагировал на мое появление латентной улыбкой. Кровать справа принадлежала Владимиру.
- Хочешь, посмотри телевизор. У нас намечается праздничная трапеза в честь… Олег, в честь кого?
- Откуда мне знать, в честь кого вы собрались сегодня пьянствовать, - он посмотрел на Владимира исподлобья.
- Дедуля, не серчай, мы тебя угостим.
По телеку шла передача из параллельной вселенной: какая-то викторина, где крутили барабан и отгадывали буквы. Я отвык от зрелищ настолько, что сперва не понял, на каком языке говорил ведущий. Вскоре в комнату постучали. Стародуб поморщился, Владимир открыл дверь. В спальню вошли двое иподьяконов - высокий женоподобный и щупленький поменьше. Они поставили на стол запотевшую бутылку водки и сели на софу.
- Володь, новых знакомых водишь?
- Это Саня Похил из второго А.
- Понятно. How do you do?
- Чего?
- Не обращай внимания. Тимофей с Димой английским увлекаются.
- Здорово, я тоже взялся за английский.
- Какой язык в школе учил?
- Английский.
- Наверное, все уже забыл?
- Алфавит помню, фразы общие.
- Обращайся за помощью.
В дверь опять постучали. На пороге был дежурный из столовой Чудик с каким-то перваком. Он поставил на стол сумку с едой и широко улыбнулся. Тимофей поморщился.
- Тимофей, смотри, Чудик первоклашку подцепил.
- Его зовут Ваня Полушкин.
В дверь зашли еще двое - грузный дьякон Павлиха и регент Третьего хора недавно рукоположенный иеромонах Амвросий. Они деловито сели в противоположных углах спальни, заставив Олега занять оборонительную позу на краю койки. Через мгновение в комнату вошла последняя группа - Петенька Еремей и Игорек Шаповал с двумя перваками. В комнате стало душно, и кто-то открыл окно. Я не предполагал, что в маленькой спальне могли поместиться тринадцать человек. Пока Владимир сервировал стол и разливал водку, все о чем-то разговаривали. Поскольку большинство было академистами, я не встревал в интеллектуальную беседу и сконцентрировался на чтении водочной этикетки. Собеседники называли друг друга женскими именами, а в диалогах преобладали слова женского рода, будто между собой общались официантки.
После первой рюмки в нашей дружной кампании обнажились конфликты. Стародуб демонстративно игнорировал Павлиху, Павлиха огрызался на Стародуба. Амвросий держался обособленно и надменно. Чудик с Шаповалом спорили как две базарные торговки. Тимофей с Димой пытались доказать окружающим свои навыки английского. Петенька каждый раз оттопыривал пальчик, как заморская красавица, поднося стопку к устам. Владимир реагировал сарказмом и не успевал выкладывать еду на стол. Первак Полушкин осмелел и нашептывал что-то на ухо Чудику. Чудик его то и дело обнимал. Я притворился, что пил вместе со всеми, и никто не замечал, что водка в рюмке не убывала. Чем больше окружающие пьянели, тем нелепее казалась вечеринка с ее персонажами. Внешне было весело, но меня не покидала смутная тревога, будто за торжеством скрывался тайный смысл. Поведение перваков вызывало наибольшее подозрение. Как можно так оборзеть, чтобы бухать с академистами? Несколько раз я ловил на себе оценивающие засаленные взгляды присутствующих. Пытаясь объяснить этот гротеск, я пришел к странному выводу: ситуация напоминала смотрины невесты, и невестой был я…
К концу пятой бутылки ситуация сделала неожиданный поворот. Амвросий встал почти такой же трезвый как я, взял рюмку и торжественно объявил:
- Мы собрались здесь ради единственного человека! Володя, позволь поднять эту рюмку за тебя! Сегодня твои поминки. Мы провожаем тебя в последний путь, ибо скоро раб Божий Владимир умрет, и родится новый человек с новым именем. Выпьем же за твой новый путь, чтобы он был гладким.
- Вития! Володь, ждем тебя в нашем тайном обществе - академическом монашеском братстве. Многие из нас уже там, пусть и молодежь подтягивается.
В завершение тирады Тимофея Чудик любвеобильно обнял своего первака и почти поцеловал, но тот увернулся. Меня настораживало это тайное общество - так называемое ученое монашество. Была в нем какая-то постыдная тайна, которую ум отказывался понять, несмотря на намеки. Вечеринка оказалась мальчишником, хотя, оглядев персонажей, следовало назвать ее девичником. Невестой оказался не я, а Владимир, который собрался в монашество. Как же это отличалось от наших простых семинарских агап, на которых мы напивались, но не позволяли уму блуждать в запретных направлениях. Здесь же все балансировало на грани сократической мистерии. Подтверждая мои догадки, участники мистерии расходились по кельям парами.
Однажды по пути в качалку Леха поделился, что тоже попадал на закрытые академические мероприятия.
- Среди наших перваков есть хорошие аналитики. Они разработали классификатор студентов, чтобы ориентироваться в незнакомом мире.
- Мы делили всех на залетчиков и старцев, а среди них пятой точкой интуитивно определяли стукачей.
- Все сложней. Подумай, что получиться, если собрать вместе молодых людей с разным мировоззрением, образованием и прошлым. На вскидку можно выделить поповских сыновей, которые в свою очередь делятся на сыновей рядовых попов, кафедральных протоиереев и настоятелей. Добавь сюда иподьяконов, пономарей, послушников и выпускников духовных училищ. Отдельно идут студенты светских вузов и дембеля. Меня поражает разделение на касты как в Индии. Их можно отождествить с послушаниями. Вот я, например, в касте иподьяконов, ты в касте певцов. Переходить из касты в касту нельзя. Это влечет массу проблем. Все мы интуитивно чувствуем, к какой касте принадлежит тот или иной раб Божий.
- Молодец! Сам додумался?
- Ваня подсказал, который в черном кожаном плаще ходит.
- Помню.
- Так вот. Самая большая каста - хохлы. Все они с Украины, чаще с западной. Держатся сплоченно. Точат сало под одеялом. Наезжают на “проклятых москалей”. Общаются между собой исключительно на мове. Я даже слышал их высказывание, что “язык только у свиней и коров, ну еще у москалей русский язык”.
- Интересное наблюдение. Наверное, на вашем потоке их больше, поскольку на нашем их доминирование не чувствуется.
- Ваш поток русский Всеволод набирал, а наш западенец Савва.
- Логично.
- Другая каста, как ты уже определил, старцы. Они же тормоза, они же блаженные мужья, они же овощи. Они часто молятся в тайных углах царю Николаю и читают редкие акафисты. Друг друга при встрече одаривают троекратным лобызанием, просят прощения и делятся новостями типа, какой старец исповедает сегодня в лавре, и кто служит раннюю. Иногда они собираются, чтобы обсудить заговоры “жидомасонов”. Периодически совершают хадж в лаврские скиты. Склонны к монашеству. Самая тайная каста, живущая практически на нелегальном положении и известная лишь инспекции - стукачи, наушники, наперсники.
- С ними мы недавно столкнулись.
- По каким причинам человек становиться стукачом? Этот вопрос волновал, волнует и будет волновать пытливые и наивные умы отчисленных залетчиков в тишине поезда, мерно несущего их в родные епархии на ковер к архиерею и в слезные объятия матерей.
- Когда студента отчисляют, он задается вопросом: “Кто испортил мне жизнь?” Так вот, каста стукачей состоит не из случайных жертв, завербованных инспекцией, хотя такое тоже встречается. Они стучат целенаправленно. Происходит так: какой-нибудь прыщавый отрок вдруг решает избавить Православие от духовной скверны, идет к инспектору и исповедует ему тайные помыслы братии. Инспектор решает, давать ли ход следствию или поручить стукачу новое задание. Ребята рассказали анекдотичный случай, когда после уплотнения спален на каникулах, одна из них оказалась полностью забита стукачами. Они томились как крысы в банке, пылая взаимной ненавистью и чувством невыполненного долга. Это было настолько сильное зрелище, что стало легендой Системы. Если стукач залетает, то несет наказание как рядовой залетчик. Выгоды ноль.
- Тема стукачества настолько обширна, что можно писать научную работу. Стукачами иногда становятся случайно, иногда специально, но, как ты правильно подметил, они как шпионы прячутся среди нас. Возможно, это и создает в Системе атмосферу страха.
- Есть еще каста спортсменов-качков. Про нас легенды сочиняют, что мы практикуем Иисусову молитву под жим штанги. Основополагающим событием семинарского культуризма считается случай, когда Шайба уронил “по немощи” на полиелее тяжелое напрестольное Евангелие, и это убедило инспекцию в целесообразности качалки. У нас появились последователи. Они собираются в закутке под Чертогами, где есть штанга из цемента, и в северке, где штангу сделали из вешалок.
- Круто. Надо к ним наведаться.
- Есть еще разделение по классам, спальням и столикам в столовой. Объединение по столикам самое надежное, ведь на Руси изначально принято разделять трапезу только с проверенными людьми. Но есть и обратная сторона. Благодаря столикам инспекция знает состав и численность всех группировок.
- А как же тайное общество академических монахов?
- Это отдельная тема. Я немного столкнулся с ней на иподьяконстве, но в детали меня пока не посвятили. Поговаривают, что с ней связана каста “юношей небесного цвета”. Однажды я услышал от Подобеда выражение: “Гейклуб под царскими Чертогами”. Что он имел в виду, я не уточнял, но среди наших таких пока не встречал. Вообще эта тема среди академистов - табу, тайна за семью печатями.
- Судя по тому, как они вовлекают молодежь в свое тайное общество, царские Чертоги для них как курятник для лис. Мерзость. Лучше умом туда не ходить.
- Лучше на их вечеринки не ходить.
Вечеринка забылась. На новые не приглашали. Жизнь вошла в привычное русло. Я окунулся в учебу. Этому ничто не мешало, поскольку я освоил искусство отмазок на достойном для второклассника уровне. Отмазка логически развивала тему закоса. Косить от послушаний мы учились весь первый класс, а отмазываться - весь второй. Отмазка, вероятно, пришла к нам из армейского словаря как выдуманное оправдание без реального основания. Семинаристы чаще всего отмазывались от послушаний и реже уклонялись от наказаний. Целиком схема выглядела так: закос - отмазка - залет. Некоторые воспитанники достигали подлинного мастерства в искусстве отмазок. Они заготавливали про запас несколько отмазок на разные случаи. Например, сидел семинарист в столовой. В разгар обеда к нему подходил Жирин с классическим: “Та-а-ак, братец! Надо поработать!” В ответ звучала дежурная отмазка номер один: “У меня вахта”. Жирин мог парировать ее контрзаготовкой: “О, человечек нашелся на вахте посидеть”. Тогда испуганный брат кидал отмазку номер два: “Вы не поняли, моя вахта на следующей неделе!” Жирин обычно не вдавался в логические подробности после второй отмазки и припахивал другого воспитанника.
Я тоже заготовил ряд отмазок, которые удавалось применять против случайных послушаний ради похода в библиотеку. Сложней дело обстояло с Кайзером. Он знал, что у меня появились высокие покровители из академии, но по-прежнему охотился на меня. Отмазки на него не действовали и даже злили. Предчувствуя наличие заготовки, он скалил зубы и шипел так пугающе, что приходилось идти на любое послушание, а он специально проверял. Вообще он слыл эффективной ищейкой Системы. Поговаривали, что сеть его стукачей проникла во все касты. Плоды его работы усматривались в частом обновлении нелепых тропарей у столовой, например, за прослушивание греховной музыки или просмотр греховных телепередач. В глобальном плане Кайзера я не был приоритетной целью, но избегание его сетей отнимало много нервов.
Нервотрепка требовала энергии. Чтобы пополнять ее запасы, приходилось искать возможность урвать лишний кусок еды. Эволюционные инстинкты обострялись сильней всего на полднике, поскольку завтрак успевал перевариться, а до обеда оставалось два часа. Пара студентов от каждого класса заранее сервировала булочки, колбасу, печенья, чай и “солидол” в разных вариациях в зависимости от постных дней. Солидолом называли яблочное повидло. Густой, вязкий темно-коричневый продукт действительно напоминал техническую смазку. Желудки он портил как реальный солидол, но мы ели его с удовольствием.
Как только звенел звонок, голодные толпы выстреливали из классов и, сметая все на пути, неслись в притвор Семинарского храма. Мы были настолько голодными, что мигом сметали все булочки и колбасу. Слабейшим оставались горы солидола с чаем. Это продолжалось несколько недель. Староста пытался бороться с эволюцией, обмазывая печенья и булочки солидолом, чтобы у нетерпеливых пачкались руки, но это не помогало. Тогда меня и несколько эволюционно приспособившихся приматов выловил классный наставник отец Тихон. Его низкие доверительные обертона контрастировали с шипением Кайзера: “Ребята, мне сообщили, что вы воруете полдники у братьев. Я понимаю, что вам трудно бороться с голодом, но поставьте себя на их место. Им не достается вообще ничего. Они остаются голодными. Вы, наверное, понимаете, что ваше поведение далеко от идеалов христианства, а ваш поступок - грех. Так что давайте договоримся считать это последним предупреждением. Я не дам хода жалобе, но вы должны исправиться. Договорились?”
Без стукача не обошлось. В эволюционной цепочке стукачи занимали не первое место, как гамма самцы. Наше альфа поведение в долгосрочной перспективе могло их искоренить. Но отец Тихон кротко перечеркнул теорию эволюции христианским аргументом. Из-за духовной слепоты я не видел последствий плохого поведения. Кротость открыла мои глаза, и мне это понравилось. Дракон Системы имел и человеческую голову - дух духовных школ иногда бывал добрым. “Простите, батюшка, больше так не будем! Благословите!” Тихон отсыпал щедрую щепотку евангельской соли в наши ладони.
7. Прелюбодейство.
В комнате было влажно и жарко. Мне нравилось мыть баки для закалки воли и перековки личности. Мерзкий процесс (особенно отскребание пригоревшей рыбы) очищал не только “внешнее блюда, но и внутреннее”. “Школа спецназа и смирения”, как ляпнул некий старец. Дежурство в столовой пришлось на среду - постный день. Постная пища смывалась легче, и уже к десяти я улучил момент почитать Толино письмо.
“Дорогой Шура, как ты? Служба идет своим чередом. С нетерпением жду сессии, чтобы повидать вас. Учеба летит. Прошел год семинарии, а я уже выбрал тему кандидатки в академии - христианский брак. Материала уйма. Начал с русской религиозной философии. Зная о твоих исканиях, хотел бы процитировать отрывок твоего тезки Саши Черного из 1910 года. Называется он: “Руководство для флирта в квартире”.
“Придя в общество, осторожно вскинь глаза и реши, какая из девиц или дам создана для тебя. Если ни одна, не насилуй себя и не руководись пословицей о безрыбье. Избрав, отведи в сторону хорошо знакомого, узнай деликатно биографию и топографию ее, сядь напротив, сделай возможно умные и понимающие глаза и смотри на лампу. Пересядь ближе и, пряча грязные ногти, спроси желудочным шепотом: “Вы любите Пана?” Услышав неизбежное: “Еще бы!” помолчи пять минут и закрой глаза ладонью. Отмахнув головой поток внезапных мыслей (для вида), настойчиво, просто и изумленно оброни: “Какое у Вас лицо?!” Она поймет это всегда в желательном для себя смысле. И если ее зрачки слегка потеплеют, протяни под столом носок ботинка (со скоростью двух миллиметров в минуту) и, как дыхание ветра, коснись ее ногой. Когда, в ответ на пожатие, ее нога вздрогнет и уплывет под черную пасть дивана, заговори сразу бурно, негромко и песнопенно: о бескрылости жизни, стенах, Девятой симфонии, атласе ее дыхания, стенах, уходе Хомякова, холодных вершинах одиночества, стенах, грубой квартирной хозяйке, Вехах, стенах… И вдруг… остановись. Обведи глазами курящих и некурящих, пьющих чай и непьющих, сделай тонко-презрительно-сострадающе-саркастически-негодующее лицо, внезапно, словно чудо, найди фиалки (или маслины - если она брюнетка) ее глаз: вспыхни и зарозовейся. Ты и она. Она и ты. Только в этом смысле должна она понять тебя. Иди дальше: “Здесь трудно говорить… невыносимо молчать… невозможно думать”. И полным аккордом виолончели, шумящим призывом спроси: “Когда?” В ответ на возможное молчание (90%) опрокинься: “И Вы любите Пана?! О! Вы такая же, как все?! О! Пять минут знакомства и вопрос “когда?” Это неприлично?! Дерзко?! О!.. Но я думал, что Вы…” И гордо умолкни. Придя к ней через день на квартиру, начни с Никиша и садись непременно против входных дверей. От Никиша перейди к жизни, от жизни к себе. Среди вдумчивой и затаенно-детско-искренней фразы о своей последней поездке в Териоки коснись ее мизинца и спроси: “Вы бегаете на лыжах?” И, не давая ей опомниться, возьмись за мизинец и разлейся: “Лыжи! Вы не бегаете на лыжах! Такая хрупкая (или мощная) фигурка на искристом снегу (возьми два пальца), холод обжигает лицо, птицы изнемогают и отстают (возьми три пальца)… ветер смеется в глаза и целует руки… вот так… вот так” (попробуй показать как). Если она встанет, скажет: “Негодяй!” и нажмет кнопку, подыми на нее холодно-рассеянные глаза, скажи: “Дура!” - и уходи. Если она этого не скажет…”
Весьма поучительно и созвучно твоим романтичным чувствам. Надеюсь, возьмешь на вооружение. Твой. О. Анатолий”.
Через дверь доносился звонкий смех официанток. В мире животных самцы привлекали самок, в Системе - наоборот. За редким исключением семинаристы не были самцами, но официанток это не останавливало. Их дерзкие шутки ломали незримую преграду между мужским и женским полом. В этом году они наседали с удвоенной силой, ибо имели дело со второклассниками в точке бифуркации. Опыт работы в столовой делал их достойными матушками. Если регентши умели петь, официантки еще и готовить, а иногда даже заплетать салфетки в оригами лебедей. Они искрились незаурядными талантами и излучали неповторимый шарм, отраженный в кличках. Кличками своих кормилиц одаривали поколения семинаристов. Первой в их ряду стояла миниатюрная казашка по прозвищу Дитя востока. Далее шла Маша Скорая помощь. Некий старец непристойно исковеркал: “Скорая сексуальная помощь”. Но слово “сексуальная” не липло к созданию, которое крест-накрест опоясывало огромные груди оренбургским пуховым платком. Среди них выделялась проворностью Наташа Чеченка, а формой носа Света Буратино. Еще две тетеньки ростом и комплекцией затмевали многих тщедушных перваков. Одну звали Наташа Американский футбол, другую - Тоня Баскетболиста. Семинаристу предстоял сложный выбор.
Я перечитал Толино письмо. Мечты о Верке усилились. Ее имя мерещилось на каждой строке. Мне представлялось, как мы гуляли по лавре, ходили на лыжах, обсуждали пикантные богословские идеи, смаковали тайны русской истории, любовались закатом на ЦУЗе. Всякий раз, когда раздавался звонкий смех, казалось, дверь распахнется, и на пороге явится она. Возможно, Верка не подозревала о существовании казематов на баках, но влюбленность создавала миражи. Я молился: “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, освободи меня от наваждения”.
Несколько раз дверь распахивалась, но вместо объекта моих фантазий, на пороге оказывались земные персонажи. Периодически долетал визг легендарной Зины - кудесницы компота. Я был для нее безымянным рабом, чья функция - отскребать пригоревшую рыбу. Но я испытывал сострадание к бедному существу, обреченному увядать в тюремной столовой. Для достижения совершенства требовалось десятилетие. Зина практиковала варку компота уже сорок лет. За эти годы ее функция достигла вершины. Женщина-функция - идеал коммунистической утопии. Или Царства небесного? Один раз она заглянула и сказала что-то доброе, чего я совсем не ожидал.
Мимо с полными сумками бегал Чудик. Он мутил гешефт на продуктах и окучивал официанток, как сутенер, подсказывая, на кого направить чары. Разок он одарил меня странной улыбкой, намекая, что совместная пьянка приобщила нас к некоей тайне.
Неожиданно в дверь робко постучали. Так мог стучаться ребенок - поварихи просто вышибали дверь. Заинтригованный, я повернул ручку. На пороге стояла Чеченка.
- Ой, извините, не поможете мне вынести мусор? - выносить мусор - обязанность семинаристов. Официантка не имела к этому отношения и, видимо, просто добивалась моего внимания. Мы молча взяли бак за ручки, поставили на тележку и покатили на помойку. После казематов свет Божий слепил. Остатки борща плескались как кровь в кино про самураев. Вишня давно отцвела, но желтая листва все еще славословила Творца, - ой, а в каком классе вы учитесь?
- Во втором А, - официантки знали о нас все. Суть ее вопроса - завязать диалог.
- Вам нравится дежурить в столовой? - семинаристы это ненавидели, и вопрос скорей расшифровывался: “Я вам нравлюсь?”
- Да, - без опыта общения с девушками я выдавал односложные ответы.
- Какое у вас послушание? - большинство пело в хоре, и я не разочаровал:
- Знаменный хор.
- А что это?
- Приходите на воскресную службу в Троицкий собор послушать, - Знаменный не славился популярностью у слабого пола: все равно, как пригласить девушку на концерт “Коррозии металла” вместо Моцарта.
- Ой, приду.
Когда мы вернулись с помойки, нас ждал Родион. Он красноречиво выговорил Чеченке, что ее искали поварихи, рассмешил искрометной шуткой и вызвался проводить ее домой после дежурства. Я спрятался на баках от греха подальше и призадумался. Она интересовалась мной, а он ей. Выходило, мы - соперники, а мужское соперничество - сильнейший катализатор для девушки. Сверившись с инструкцией Саши Черного, я понял, что он играл роль виртуозного нападающего, а я - статичного вратаря. Каковы мои чувства к ней? Несомненно, меня волновал интерес красивой девчонки. Но как же Верка? С одной стороны, мое сердце принадлежало ей, с другой, она выбрала Женька. Давало ли это мне право отомстить ей c Чеченкой?
Я нашел ее в дежурке после ужина. Чудик понимающе ухмыльнулся и оставил нас наедине.
- Можно проводить вас домой?
- Сегодня меня провожает Родион, завтра я свободна. Буду ждать вас у столовой в девять.
- Хорошо… Наташа, - ее имя я прошептал в уме.
Весь следующий день я ждал встречи, но не с Наташей, а с Верой. Когда, наконец, я поймал ее взгляд в толпе регентш, то послал сигнал: “Если ты предпочла его, я отомщу тебе с ней!” Она отвела взгляд. Меня переполняли эмоции: ревность к соперникам, боль предательства, вина измены, торжество мести, буря страстей, борьба с грехом, покаяние и самобичевание. Однако, я остался ждать Наташу у столовой, ведь это было мое первое свидание с девушкой!
Она опоздала на пятнадцать минут. Я рефлекторно вызвался нести ее сумку как школьный портфель. За стенами лавры среда казалась враждебной. Темноту вспарывали фонари, но за переездом они сдались перед хтонической тьмой. В лабиринте деревянных бараков “Звездочки” хором лаяли озверевшие собаки. Тротуар подмерз, и Наташа, притворно поскользнувшись, ловко и нежно ухватилась за мою руку, как доверчивое дитя. Я дотронулся ее руки в ответ впервые в жизни и ощутил ту самую искру, о которой писали в книгах. Мы шли молча. Я лихорадочно перебирал темы, не зная, с чего начать. В голове крутилось: “Вы любите Пана? Вы читаете Никиша? Вы бываете в Териоки?” Наконец я решился:
- Как провели время с Родионом?
- Весело. Он такой шутник!
- Хм.
- А ты молчун! - я правда замолчал на пять минут по Толиной инструкции, изображая борьбу с помыслами, пока она не вспылила: “Скажи что-нибудь!”, рассмеялась и закружилась балериной в софите фонаря.
- Какое у вас лицо! - прозвучало недостаточно настойчиво и излишне изумленно.
- Что с ним?! - она стала нервно тереть губы, будто на них засохла еда.
- Я не в этом смысле! Вам нравится работа в столовой?
- Странный вопрос.
- Что странного? Например, я это послушание ненавижу.
- Ой, почему? Ты же сказал, что любишь дежурить.
- Насилие над личностью нельзя любить.
- Поэтому вам и дают послушания.
- А вам?
- Нам за это деньги платят.
- Я не задумывался, что успеху послушания способствует материальный стимул.
- Какой ты заумный. Нет чтобы просто веселиться. Потанцуй со мной под фонарем! Это так романтично, как на сцене театра.
- О да, вся жизнь театр, а мы в нем актеры.
- Где-то я это слышала.
- Давно вы работаете в столовой?
- Два года.
- А до?
- Училась в школе в Кизляре.
- Правда вы чеченка?
- Дагестанка.
- В Посад переехали подальше от Чечни? - я вдруг осознал, как далеко ушел от Саши Черного. Он писал инструкцию до Первой мировой, но мои вопросы звучали выстрелами последующих войн, а не дыханием ветра.
- Наверное. Мы с сестрой поняли, что на Кавказе перспектив нет и приехали сюда. Живем в Арсаках, здесь снимаем с официантками дом.
- Ваша сестра тоже официантка?
- Нет, она экскурсовод в лавре. Давай, возьми меня за руки и покружись! Вот так! Здорово! И прекрати называть меня на вы! - я робко взял ее ладони и отвальсировал пару деревянных кругов. Настало время перейти к “бескрылости жизни, стенах, Девятой симфонии, атласе ее дыхания, стенах, уходе Хомякова, холодных вершинах одиночества, стенах, грубой квартирной хозяйке, Вехах, стенах…” Но тут в конце квартала появилась дворняга и недовольно гавкнула. Ее лай подхватили в нескольких дворах. Как в питерском салоне Саши Черного?
- Ладно, пойдемте, то есть, пойдем, а то неуютно.
- Я привыкла, каждый день тут хожу. Меня все собаки знают. Ты откуда?
- Из Орехово, - я стеснялся сказать: “Из Москвы”, поскольку москвичей не любили.
- Это в Москве?
- Да, - признался я смущенно.
- Надо же! Думала, ты с Украины. У тебя ведь фамилия украинская.
- От дедушки. Он на Полтаве родился.
- Ой, я в Москве только раз была с сестрой. Она одну меня не пускает.
- Надеюсь, со мной отпустит, - подумал я, промолчав.
- Вы с Родионом в одном классе учитесь?
- Да.
- Он говорит, что учится лучше всех.
- Что он еще говорит? - сказал я бурно и слегка раздраженно.
- Много всего, но мне интересно, что ты скажешь, - я взял угрюмую паузу, вспоминая инструкцию, и, покраснев, продолжил негромко и тонко:
- Мне приятно тебя провожать, - она погрузилась в гордое молчание, заставившее меня покраснеть еще гуще. На ее щеках зарделся ответный румянец. Молчание, впрочем, прервалось внезапно:
- И мне приятно.
Мы остановились посреди улицы. Вновь возникла неловкая пауза. “Ты и она. Она и ты”, - крутилось в голове. Я держал ее руку и смотрел в “маслины ее глаз”, чувствуя нарастающее возбуждение. В ее лице угадывались восточные черты, вдохновлявшие поэтов. В кино следующим действием шел страстный поцелуй. По ее глазам я не мог определить, готова ли она к такому сценарию. В моем сознании образ Веры строго глядел на нас со стороны, но взгляд Наташи был не менее искренним и проникновенным. Я робко подался вперед. Она не отстранилась.
- Когда?
- Что когда?
- Можно тебя поцеловать?
- Ой, мы напротив моего дома - нас заметят! - она ловко выскользнула из рук и пошла к избе.
- “И вы любите Пана?! О! Вы такая же, как все?! О! Пять минут знакомства и вопрос “когда?” Это неприлично?! Дерзко?! О!.. Но я думал, что вы…”. Эх, Саша Черный…, - не ожидая такого поворота, я оглушено смотрел ей вслед. Приоткрыв калитку, она обернулась.
- Проводи меня завтра. С тобой я чувствую себя в безопасности, - в конце квартала под фонарем опять недовольно гавкнула дворняга, и собачий оркестр подхватил “Девятую симфонию”.
- Провожал ее вчера? - на завтраке меня поймал Родион.
- Откуда ты знаешь?
- Она сначала со мной договорилась, но отказала из-за тебя.
- Ты мне льстишь.
- При желании я растопчу тебя перед ней.
- Да я вообще не при делах. Забирай ее себе, если хочешь.
- Обычно я не уступаю, но в этом случае нарушу свой принцип. Она меня не достойна. Оставь ее себе.
Он театрально закинул шарфик на плечо и удалился. Едва начавшись, отношения приобретали угрожающий характер. На полднике рядом подозрительно крутился Биря.
- Санек, отойдем в сторону.
- Претендуешь на мою колбасу и булочки?
- Ты, значит, с Натахой мутишь? - он сплюнул по блатному.
- Она просила проводить.
- У вас с ней что-то было?
- Что ты имеешь в виду?
- Нуу это.
- Не понимаю, о чем ты.
- Вы сосались?
- Тебе какая разница?
- У нас за такое спрос по понятиям.
- У кого у вас?
- У нас в Азии.
- Какое отношение это имеет к нам в Европе?
- Такое. Мне поручено охранять Натаху.
- Что за бред?! Охранять для кого, для себя?
- Я тебе за такие намеки ща по морде настучу! - он побагровел.
- Не кипятись! Объясни по порядку.
- Нуу ее сестра просила меня присмотреть за ней.
- Мутишь с ее сестрой?
- Мы вообще-то родственники.
- Что-то не верится.
- Как хочешь. Если узнаю, что ты Натаху попортил, будет реальный пацанский базар. Ты меня понял? - Биря положил руку мне на шею, резко притянул мою голову к своему лбу и грозно впился мне в глаза. Я высвободился рывком и молча пошел в класс.
Весь оставшийся день я боролся с тревогой. В первом классе очкование рождалось от конфликта с Системой, во втором от конфликта с системщиками. Отношения с девушкой несли риск для здоровья. Оно того стоило? Если не прийти на свидание, роман завершится. Это проще всего. А если прийти? Инструкция гласила: “Придя к ней через день на квартиру, начни с Никиша и садись непременно против входных дверей. От Никиша перейди к жизни, от жизни к себе. Среди вдумчивой и затаенно-детско-искренней фразы о своей последней поездке в Териоки коснись ее мизинца и спроси: “Вы бегаете на лыжах?”
После трапезы я ждал ее у столовой. Мимо пробежал Чудик с набитой сумкой. Дежавю?
- Че, Санек, Наташку провожаешь?
- Да вот.
- Как же академические друзья?
- Что с ними?
- Они знают о твоей тяге к слабому полу?
- Не знаю.
- Смотри, ревность - страшная сила. “Блюдите, како опасно ходите”, - он лукаво ухмыльнулся и понесся на очередную пьянку в полтинник.
Мой разум заметался. Знакомство с Чеченкой грозило настроить покровителей против меня. На часах без минуты девять. Она опаздывала на полчаса. Я решил ждать до девяти, надеясь, что последняя минута станет решающей. Если она не придет, я уйду. Но тут она выскользнула в приоткрытую дверь. Ее черное пальто, как у Верки, едва не вызвало короткое замыкание. Опять дежавю? Знала ли она о моей страсти, или сама вселенная намекала о ней? Я привычно взял ее сумку, и мы украдкой вышли из лавры, никем не замеченные. Сперва мы шли молча. Она тихо напевала какую-то мелодию. Когда за переездом сгустилась первозданная тьма, я решился вступить в беседу.
- Мне сказали, у тебя есть покровитель.
- Ой, как интересно. Вдруг у меня их несколько?
- Мне не жалко, только он слишком грозный.
- Ой, это Сережа.
- Вы с ним хорошо знакомы?
- Да, мы друзья.
- Как вы подружились?
- Тебе не обязательно знать.
- Он сказал, что дружит с твоей сестрой, - во мне звякнул колокольчик ревности.
- Какой ты любопытный! Провожаешь меня второй раз и уже хочешь знать все мои секреты. Лучше расскажи о себе.
- Что ты хочешь знать обо мне?
- Ты такой молчаливый и загадочный, расскажи хоть что-нибудь. Хи-хи, - она кокетливо прикрыла улыбку ладонью. “От Никиша перейди к жизни, от жизни к себе. Среди вдумчивой и затаенно-детско-искренней фразы о своей последней поездке в… Москву коснись ее мизинца”. Вдруг она читала инструкцию?
- Ездил недавно в Москву в свой храм.
- Какой храм?
- Казанской Божией Матери в Коломенском.
- Ой, давай туда вместе съездим, - я опешил, помня, как ревностно батюшка настраивал меня в монашество. Она восприняла мое молчание с обидой, - ты не хочешь показывать меня друзьям?
- Почему же? Ты ходишь на лыжах?
- Причем тут лыжи?
- Да так. В Коломенском отличная лыжня. Холод обжигает лицо, птицы изнемогают и отстают, ветер смеется в глаза и целует руки! - я взял ее мизинец, но не дерзнул показать, как целовал жгучий ветер.
- Ты странный. Хи-хи. Ты точно хочешь стать священником?
- Я еще не до конца определился.
- Жениться или в монахи?
- Да.
- Все вы одинаковые.
- Кто это вы?
- Семинаристы.
- Так и есть.
- Ты задумывался, как семинаристы появляются на свет? Явно не от монахов, - я сперва замолчал, давая понять, что не любил, когда мной манипулировали, но продолжил нейтрально:
- Расскажи о себе.
- Что ты хочешь знать обо мне?
- Ты христианка или мусульманка?
- Шутишь? Меня не взяли бы в столовую.
- Расскажи тогда про свой приход.
- Приход Георгия Победоносца в Кизляре.
- Не опасно? Война под боком.
- В наш храм русские солдаты ходили. Я даже познакомилась с одним, - колокольчик ревности затрезвонил.
- Почему ты устроилась работать именно в семинарскую столовую?
- Потому что здесь верующие учатся.
- Чем они отличаются от неверующих?
Я не ждал ответа на риторический вопрос. В тусклом свете фонаря будто промелькнула тень огромной птицы. Словно по ее сигналу фонарь замигал от перегрева, и краски ночной “Звездочки” сгустились. Наташа крепче обхватила мою руку и плотнее прижалась ко мне. Согреваемый ее теплом, я чувствовал биение ее строптивого сердца. Когда фонарь окончательно погас, и перекресток погрузился в зябкую тьму, я обнял ее. Она безропотно поддалась. Я жаждал поймать ее взгляд, но она опустила голову. “Здесь трудно говорить… невыносимо молчать… невозможно думать”, - прошептал я по сценарию и сжал ее сильней. Киногероев от заветного поцелуя отделяло бы мгновение, но в жизни… Она выскользнула из моих объятий и юным мотыльком порхнула на свет родной коммунальной хаты.
Когда утром на нашем столе появились салфетки оригами, Паша и Витя многозначительно перемигнулись. По Системе пошел слух о моем романе.
- Видишь, Санек, твои метания разрешились.
- Скорее наоборот - усложнились.
- Зажми ее в темном углу и выпусти пар!
- Как же романтика? Я еще не написал ей стихов.
- Если бы люди писали стихи перед каждым поцелуем, то уже давно вырубили бы все леса для производства бумаги.
- В некоторых странах вообще нет лесов, например, в Афганистане. Неужели там столько поэтов?
- Не бери в голову. Вам с ней не детей крестить. Погуляете полгодика и разбежитесь. Молодо-зелено.
- Как-то не хорошо. Если заводить отношения, то по-настоящему.
- Если ты имеешь в виду семью и детей, брось эту затею. Ты сам еще ребенок. Насчет нее не уверен. Ха-ха.
После лекций я отправился выпустить пар в качалку и разговорился там с Лехой.
- Влюбился? Серьезно?
- Не знаю.
- Ты же говорил мне про регентшу, которую безумно любишь, и которая изменяет тебе с Женьком.
- Ее-то я люблю, но у меня появилась новая пассия из официанток.
- Да, есть среди них милашки. Я тоже одну приметил.
- Какую? - на мгновение я допустил, что Леха положил глаз на Чеченку.
- Дитя востока. Так ты влюбился в свою пассию?
- Говорю же, не знаю. Что есть любовь?
- Болезнь печени.
- Это как?
- Совокупность симптомов: плотской зуд, жжение в животе, затуманенный мозг, навязчивые идеи, бессонница, одержимость, мечтания и прочее.
- Интуиция связана с влюбленностью?
- Как это?
- Например, иду утром на десятку и чувствую, что увижу Наталью.
- Ее Натальей зовут? Красивое имя. Давай разберем факты. По пути на службу ты проходишь мимо столовой. Ее рабочий день начинается примерно в то же время, что и десятка, и она может идти навстречу. Добавь к этому желание увидеть ее. Все вместе мозг обрабатывает за доли секунды и выдает то, что Катехизис называет предвидением, а наука интуицией.
- Хорошо, на девяносто девять процентов интуиция основана на фактах, которые мозг подсознательно обрабатывает. Но один процент вне рационального. Действие сил духовного мира. Борьба ангелов и бесов. Допустим, мозг обработал факты и сформировал идею возможной встречи. Эту идею бесы превращают в помысел.
- Почему бесы?
- Потому что блудный помысел греховен по природе. Кто еще может вдохновлять на грех?
- Блуд и любовь не синонимы. Любовь могут вдохновлять ангелы.
- В моем случае, наверное, ангелы вмешиваются, не давая произойти встрече, предсказанной интуицией. Иногда интуиция нарастает как давящая изнутри неизбежность, словно снежный ком, набирающий скорость с горы. Но в итоге ничего не происходит, и все исчезает без следа. Наверно, это действие ангела-хранителя.
- Так на лекциях бывает. Иной раз чувствую, что меня спросят. Наверное, бесы нашептывают преподу мою фамилию. Ха-ха.
- Скорее это массовый гипноз. Когда весь класс думает: “Лишь бы меня не спросили”, препод подсознательно выбирает того, чей гипносигнал слабее.
- С православной позиции интуиция противоречит Промыслу Божию. Наша единственная интуиция - память смертная. Не заботься о будущем, поскольку “в сию нощь душу твою истяжут от тебе”. Вообще нужен отдельный предмет - Духовная брань, да и гипноз не помешает. Если серьезно, не хочу лезть в твои отношения, но сперва подумай сто раз. Если любишь одну, а ухаживаешь за другой, отношения обречены.
- Надо разобраться в чувствах. Подстрахуй. Попытаюсь сто двадцать выжать.
Третье свидание откладывалось. Наташа долго не появлялась в столовой. Каждое утро я ждал встречи, но предчувствие обманывало, словно в ситуацию вмешивался ангел-хранитель. Вместе с тем мы по-прежнему встречались взглядом с Веркой в храме, библиотеке, актовом зале. Я научился парировать ее обворожительно дерзкий взгляд мимо той части мозга, где возникала влюбленность. В моем ответном взгляде читалось: “Твои очи - не единственный омут, в котором я тонул”. Чувствовала ли она, что мой мозг разрывался от неопределенности? Догадывалась ли об измене, или ей все равно? Наконец через неделю метаний на нашем столе появились знакомые лебеди-оригами. Я задержался после трапезы. Заметив меня, она смущенно направилась ко мне, не отрывая глаз от пола. Подойдя, она стыдливо взглянула в лицо и тут же опустила голову. Мне показалось, в ее глазах сверкнули отблески слез. Почему она плакала? Неужели я обидел ее своей неверностью? Мгновение мы стояли молча.
- Тебе, наверное, пора на лекции, - мне хотелось взорваться: “Здесь трудно говорить… невыносимо молчать… невозможно думать! Давай убежим отсюда туда, где нас не найдут! Только ты и я! Я и ты!” Но озвучил лишь просьбу:
- Позволь увидеть тебя после обеда, - она ничего не ответила и робко двинулась прочь, не поднимая глаз и теребя пуговицу на белом халате.
Саша Черный писал: “Подыми на нее холодно-рассеянные глаза, скажи: “Дура!” - и уходи”. Произошло наоборот. Ушла она. На обеде ее настроение улучшилось. Она улыбнулась. Мы обмолвились дежурными фразами. После ужина она осмелела: “Проводи меня”. Мы молча миновали коридор, вахту, ворота, переход, кафе. Я еще не пригласил ее в кафе. Раз в месяц можно это позволить. Но тут двери “Минутки” распахнулись, и на крыльцо вывалились пьяные мужики в обнимку. Плохая идея. Мы ускорили шаг. Мерцающие тени под фонарями словно детвора на деревенской улице кружились в хаотичной игре. Фонари то гасли, то зажигались, и знакомый маршрут казался новым. Избы тоже. Каждая изба походила на живое существо - избушку на курьих ножках. Телевизор был сердцем этих живых существ. Оно билось мерцающими огнями в каждом окне. Окна смотрели на нас печальными глазами, как сварливые бабки у подъезда, отжившие свой век. Двери напоминали рты - беззубые пасти, поглощающие жизнь. Когда на перекрестках лаяли дворняги, они лаяли на эти разинутые пасти, а не на нас. А люди? Люди в избах играли роль глистов, мух, вшей и иных паразитов, но, может, и святых.
Мы скользили, плыли, летели мимо этого зоопарка, держась за руки, как Мастер и Маргарита. Благородное общение с девушкой - лазейка, через которую возможен побег из зоны туда, где дух духовных школ не властен. Растянуть бы этот побег в вечность! В этот миг для меня не существовало иной реальности, кроме нее. Эта реальность была реальней окружающей реальности. Но в ней крылось сомнение. Мой побег из зоны материи на свободу духа, в мир, где я жил за решеткой коломенского окна, для нее был направлен противоположно. Ей вообще не требовалось никуда бежать! Мечта любой девушки - выйти замуж и родить детей, чтобы обрести счастье и уют. По сути, это добровольное возращение на зону, чтобы стать пищей одной из этих живых изб. В таком случае нам не по пути.
Вероятно, она ощутила перемену моего настроения и замедлила шаг. Мы оказались у потухшего фонаря в квартале от ее хаты. Она остановилась, повернулась ко мне и по-детски вызывающе посмотрела в глаза. Наши лица отделяли сантиметры. Я никогда не видел девичьего лица так близко. Ее черты сливались воедино. Говоря о красоте, почему-то забывали, что с близкого расстояния она не воспринималась, а воспринималась личность, обрамленная воспоминанием о красоте. Сама ее личность подсказывала, что наше третье свидание особенное. Теперь на вопрос: “Можно ли тебя поцеловать?”, в моем сознании зажегся ее робкий телепатический ответ: “Да”.
Дальше, как во сне, мои губы коснулись ее бархатной щеки. Она подалась вперед. Второе касание пришлось рядом с ее ртом. Мы обнялись. На третьем касании ее губы встретились с моими, и после неловкой паузы начался их танец. Движения напоминали страстное танго, в котором партнеры то встречались, то расставались. Я не вполне понимал смысл этого танца, но чувствовал замыкание в мозгу, от которого по телу разливалось счастье. Такой поцелуй был первым в моей жизни. До этого я лишь завидовал одноклассникам, целовавшимся на выпускном. В какой-то момент я открыл глаза полюбоваться мимикой ее лица. Софит луны освещал мимолетные черты, но ее глаза оставались самозабвенно закрыты. Внезапно меня осенило, что передо мной могла быть Верка. На расстоянии поцелуя девичьи лица не различались. Стоило допустить этот помысел, как ум моментально унесся в страну грез, где я уже целовался с Веркой. Для усиления эффекта я закрыл глаза и представил ее вкрадчивый взгляд. Наверное, ее губы танцевали бы в такт церковным песнопениям. Иллюзию развеивал лишь запах столовой, исходивший от Наташи.
Побег удался. Мир вокруг перестал существовать. Мы потеряли счет времени. Скорее всего, я уже опоздал на молитву, но было все равно. Мы продолжали целоваться взапой. Наконец, в краткую паузу, когда мы перешли к медленному танцу, инстинкт скомандовал языку попытаться раздвинуть ее губы. Она испуганно отстранилась и пристально посмотрела на меня, давая понять, что поцелуй с языком - серьезный метафизический акт, до которого наши отношения не доросли. Внезапно пришло осознание, что до этого момента мы целовались, слившись в объятьях, но электрическая цепь разомкнулась, и гирлянда блаженства погасла.
- Мне пора, - прошептала она.
- Позволь проводить тебя до двери.
- Нет, дойду сама.
- Интересно, как поступила бы Вера? - подумал я и выпустил ее из рук.
Реальность постепенно обволакивала, и я вспомнил о времени. Часы показывали пол-одиннадцатого - критическая отметка, чтобы успеть на отбой. Я помчался, сломя голову через ночь, в которой калейдоскопом мелькали спящие избы, вокзальные ларьки, пьяная гопота, скользкая аллея, темный переход и лаврские ворота. Лишь тут я очнулся и вспомнил, что Кайзер мог устроить ловитву, но в лавре было тихо. Неужели опасность миновала? Озираясь, я прокрался мимо проходной, открыл дверь академии и… лоб в лоб столкнулся с Владимиром. Он заступил дежурить с вечера и сразу понял, что молитву я пропустил.
- Александр, зайди в кабинет, - мы молча поднялись по лестнице, - куда пропал? Почему в гости не заходишь?
- Учеба.
- Сейчас, наверное, из Ленинской библиотеки прибежал? Ха-ха.
- Нет, провожал официантку, - я смутился, но понял, что он настроен лояльно.
- Дело хорошее. Кто она?
- Наташа Чеченка.
- Точно, мне Чудо передал.
- Какое ему дело?
- Он евнух - хранитель гарема официанток.
- Как ему это удается без искушений?
- Молитвой побеждает тягу к слабому полу.
- Я ее просто домой проводил.
- Обычно так и бывает. Сперва домой, затем в дом, потом, смотришь, они венчаются после второго класса, и прощай семинария. Ты этого хочешь?
- Что еще делать?
- Ничего. Ты еще молодой. В гости почаще заходи. У меня скоро монашеский постриг. Расскажу тебе о радостях монашеского жития.
- Как-то не по-мужски заводить отношения и сразу бросать.
- Здесь столько парней учится, она быстро найдет мужа без твоего участия. Тебе повезло, что сегодня дежурю я. Будь вместо меня Анастасий, сам знаешь, что бы он сделал за пропуск молитв. Иди аккуратно в спальню, как после вечерних молитв, чтобы стукачи тебя ему не сдали.
- Спасибо, Володь.
Казалось, я только накрылся одеялом, как его резко сдернули. Надо мной навис Биря. Его глаза налились кровью. Изо рта торчали клыки. Руки напоминали медвежьи лапы. Он схватил меня за шею и принялся душить.
- Так ты ценишь дружбу?! Я ведь сказал тебе не приближаться к ней! Ты испортил ее! Испортил юное невинное создание! Уничтожу тебя, чтобы восстановить ее честь! - тут я заметил Наташу, которую держал за руку бритоголовый юноша в камуфляжной форме. Как они оказались в спальне? Надменно взглянув на меня, они начали целоваться. Я догадался, что это солдат из Кизляра и взмолился Бире:
- Смотри! Она целуется с солдатом! Ее он испортил! - Биря отвлекся, посмотрел на них, потом на меня.
- В отличие от солдата, ты ее даже не любишь. Ты просто играешь в любовь, - хотелось возразить, но Биря был прав, и я выдавил:
- Она мне нравится!
- Если бы мы портили всех, кто нам нравится, мир давно бы вымер, как вселенная двадцать пять в эксперименте с крысами.
Биря транслировал истину. Азиатская степь воспитала в нем дервиша. Я с надеждой посмотрел на Наташу, но, к ужасу, на меня смотрела Вера в халате официантки. Я не мог вынести ее испепеляющий взгляд. Она презрительно отвернулась и растворилась в мороке зыбкого тумана. Следом исчез солдат, поразительно похожий на Женька. Рассосался и Биря. Туман не был бестелесным. Из него соткался Владимир. Коварно улыбаясь, он нежно дотронулся моей головы и погладил волосы. Я привстал, но он силой прижал меня к койке. Я заподозрил неладное. Его улыбающееся лицо стало осыпаться как пепел. Под ним появились раскаленные угли. О ужас, это был не Владимир. На меня смотрели угольки крысиных глаз Кайзера. Он зашипел как костер, политый водой:
- Александр, я все про тебя знаю! Ты не тот, за кого себя выдаешь! Я тебя отчислю! От-чис-лю!
- Сгинь нечистый! - я перекрестил его непослушной рукой. Сперва не произошло ничего, но жар сделался реальным настолько, что заставил пошевелиться - во сне я приложился к раскаленной батарее. Вернулся в предрассветную мглу Чертогов я обиженным - в памяти мерцал образ целующейся с солдатом Чеченки.
Пять утра - начало братского молебна. Шелест монашеских мантий в Троицком соборе убаюкивал. Я занял вакантную стасидию. Она обволакивала покоем, как ледяная вершина одиночества. До меня в ней явно молился продвинутый боец невидимого фронта. Волчек покаянного самоанализа раскрутился автоматически. Во мне, как и во вселенной, царил дуализм: микрокосм и макрокосм, белое и черное, инь и янь, мужчина и женщина, брак и монашество, ангелы и демоны, святые и грешники, Наташа и Вера, Саша Черный и Саша Белый. Эти полюса взаимно менялись как разноцветные осколки в калейдоскопе бытия. Мне нравилось внимание Наташи, ее внешность, мечты, поцелуи. Притяжение мужчины и женщины установлено Богом, брак - результат этого притяжения. Но о каком браке могла идти речь в моем случае? Я познакомился с ней в духовном упадке, попал в сеть искушения, стал жертвой страсти. Ситуацию сгущало желание отомстить Верке - типичный любовный треугольник, а скорее черный квадрат. Белый квадрат Евангелия называл это прелюбодеянием - действием против любви. Нас второй год заставляли выбирать между браком и монашеством, но скрывали связанные с этим проблемы. Почему-то близость девушки усиливала тягу к монашеству, а близость монашества усиливала тягу к девушке. Неужели так действовали бесы? Я запутался. Наши отношения зашли в тупик. Честней всего разорвать их. Потеря того, что воспринималось собственностью, будет болезненна. Расставание оставит глубокую язву, которая будет долго зарастать. Но, по сути, вся жизнь состояла из мучительных черно-белых выборов и потерь. “Я и есть неопределившийся чудак - черно-белый Саша”, - резюмировал я Толину инструкцию. “Преподобне отче Сергие, помоги мне победить страсть!” Вдруг рядом шелестом утренних звезд прошелестела тень, отличавшаяся от потных монашеских мантий весенним благоуханием. Ее аромат невозможно спутать. Она одарила меня мимолетным пронзительным взглядом…
6. Снова Рождество.
Щелчок выключателя гасил свет на отбое, погружая в небытие, и зажигал на подъеме, возвращая в реальность. Между щелчками проскальзывала вечность, и мир успевал поменяться. То же самое произошло с моей страстью. Раздался щелчок, и я проснулся свободным. Наташа несколько раз пробежала мимо нашего стола, но я оставался спокоен и не смотрел на нее. Боль разлуки отсутствовала. Я понимал, что она мучилась и паниковала. Возможно, она строила серьезные планы, ждала развития отношений, подарков, цветов, ресторанов, готовилась делиться собой. Но мое сердце окаменело, и совесть молчала. (Каменное сердце и мертвая совесть - профессиональные травмы священников). По крайней мере, у нее не останется иллюзий обо мне. Что еще мог я дать ей, кроме Никиша, Пана и Териоки? Да кто они такие? Никиш, наверное, серб, как Зоран и Горан. Пан - собирательный образ начальника? Териоки? Кажется, называние этого экзотического десерта звучало по радио. Толина инструкция пестрела непонятными словами ярче учебника философии. Они обнажали пласты утерянной цивилизации. Но мне был ближе церковный лексикон. Он отражал вечность. Одно из слов церковного лексикона я освоил совсем недавно: Дидахи - “Учение”.
В первом классе мы зубрили Катехизис, во втором раскрывали его. Дидахи сокращало Катехизис до шестнадцати глав, зубрить которые можно было сердцем. По сути, бытие имело два направления: жизнь и смерть. Путь жизни в Дидахи повторял заповеди Христа: любить Бога и ближнего, молиться за врагов, давать милостыню. Нам повторяли хрестоматийные вещи: не убивай, не прелюбодействуй, не блуди, не кради, не колдуй, не завидуй, не лжесвидетельствуй, не злословь, не злопамятствуй, не лги, не будь корыстолюбивым, ни злобным, ни надменным, ни лицемером, не имей ненависти. Тяжелые обстоятельства принимай как благо. “Не протягивай руки для принятия и не сжимай для подаяния”. Встречалось там и загадочное: “Пусть милостыня твоя запотеет в руках твоих, пока ты не узнаешь, кому дать”. В церкви исповедуй преступления свои и не приступай к молитве в лукавой совести. Путь смерти лукав и исполнен проклятия: убийства, прелюбодеяния, похоти, блуд, кражи, идолослужение, волшебство, отравления, хищничества, лжесвидетельства, лицемерие, двоедушие, коварство, высокомерие, злоба, самоуправство, алчность, сквернословие, зависть, дерзость, надменность, тщеславие. В Дидахи кратко говорилось о крещении, молитве “Отче наш” и Евхаристии, через которую мы наследовали вечную жизнь. “Если кто свят, да приступает, если нет, пусть покается. Маранафа. Аминь”. Дидахи много раз говорило о пророках. Они имели главенствующую роль в Церкви, наряду с апостолами и учителями, но должны были жить в нищете. Если пророк требовал серебра, то он лжепророк. Лжепророк и пророк распознавались от путей их. Лжепророк - всякий пророк, учивший истине, но не делавший, чему учил. Пророки совершали Евхаристию. Самое важное: “В день Господень собравшись вместе, преломите хлеб и благодарите (то есть совершите Евхаристию), исповедавши прежде грехи ваши, дабы чиста была ваша жертва. Всякий, имеющий распрю с другом своим, да не приходит вместе с вами, пока они не примирятся, чтобы не осквернилась жертва ваша”. За ними шли епископы и дьяконы кроткие, несребролюбивые, истинные, которых требовалось почитать наравне с пророками и апостолами. Заканчивалось Учение двенадцати апостолов напоминанием о последних временах, когда “умножатся лжепророки и губители, и овцы превратятся в волков, и любовь превратится в ненависть, когда возрастет беззаконие, люди будут ненавидеть друг друга и преследовать. Тогда явится обольститель мира, как бы сын божий, и совершит знамения и чудеса, и земля предана будет в руки его, и сотворит беззакония, каких никогда не было от века. Тогда тварь человеческая пойдет в огонь испытания, и многие соблазнятся и погибнут, а устоявшие в вере своей спасутся от проклятия его. Тогда явится знамение истины: знамение отверстия на небе, знамение звука трубного и воскресение мертвых. Тогда увидит мир Господа, грядущего на облаках небесных”.
Удивительно! Двести страниц Катехизиса умещались на одной. Простые правила - путь жизни, смысл христианства вполне могли заменить многостраничные правила Системы. Каким путем шла инспекция, и каким я? Каким путям соответствовали брак и монашество? Монашество - путь смерти, брак - путь жизни или наоборот?
В данный момент мой путь вел на вечернюю молитву. Тем же путем тянулись вереницы угрюмых фигур в кителях. В первом классе мы молились в Семинарском храме, теперь в Академическом. Семинаристы молча входили в храм, прикладывались к иконе и занимали свободные места. В центре стоял аналой с Молитвословом. К нему пускали тех, о ком Жирин хвалился на Церковном чтении. Если до семинарии вечерняя молитва занимала у меня около двадцати минут, здесь ее умудрялись читать за семь. Виртуозы соревновались в скорочтении. Сперва их искусство шокировало, но постепенно даже старцы понимали, что смысл молитв не важен. Важны мгновения умной свободы вне Системы, которые дарили чтецы. Заключительная волна молитвенников, подобно графу Монте-Кристо, прибывала в храм с последним ударом башенных часов. Вместо иконы они степенно плыли на священную лавку под балконом. Перваки благоговейно расступались. Как только эти великие достигали лавки, правило могло начаться. Звук от короткого удара колокола еще стихал, а чтец уже завершал первую молитву. Следом скороговоркой неслись еще десять. В конце особо горластые бегло пели стихиру. В этот момент благочинный выпихивал проповедника из алтаря, как парашютиста в первый прыжок. Слушатели с критическими ухмылкам обступали амвон в ожидании фиаско. Проповедовать на вечерней молитве доверяли третьеклассникам. Они должны были составить проповедь на тему жития рядового святого. Многие списывали ее из Журнала Московской Патриархии. Тетрадь с проповедью подавалась на проверку преподавателю Гомилетики. Он исправлял грамматические ошибки и ереси (случалось и такое), ставил оценку и резолюцию: “Печатать и произносить”. Дальше текст печатали на машинке в двух экземплярах - для проповедника и в архив. Это требовалось провернуть за месяц, чтобы осталось время вызубрить наизусть. И вот в жизни третьеклассника наступал волнующий момент первой проповеди.
В храме воцарилась тишина. Иконостас выдавали лишь темные силуэты на иконах. Над Царскими вратами мерцала лампада. Не помню, что я замечал ее раньше. На службе она тонула в свете полиелея, теперь этот маленький огонек вырывал у темноты еле различимых персонажей Тайной вечери. Христос в окружении апостолов сидел за столом. Их выдавало сияние нимбов. Один участник появлялся у левой кромки стола, лишь когда всполох лампады падал на темную одежду. Его нимб отсутствовал. Иконописец, наверное, имел в виду Иуду, но в темноте им мог оказаться и Христос. Он ведь сторонился славы. Персонажи смотрели на чашу и одновременно на всех нас. Я пытался вглядеться в икону, но заморгал от напряжения. В следующую минуту кто-то протянул свечу проповеднику на случай, если понадобится подсказка тетради. Ее света было недостаточно. Он усугублял темноту. Из алтаря выглянул благочинный. Проповедник ощутил его взгляд и погасил свечу - подсказка автоматически снижала оценку за проповедь.
В темноте размеры храма казались обманчивыми. Маленький амвон представлялся гигантским островом, на котором томился Робинзон в ожидании спасительного корабля. От моря паствы его отделяли перила. Он коснулся их, но тут же убрал руки в полы стихаря и мучительно отступил вглубь острова. Не понятно, являлась ли эта танцевальная прелюдия частью проповеди, или она отражала хтонический страх перед многоликой тьмой. Проповедник стоял некоторое время и молчал, всматриваясь вглубь церкви. Какая тишина наступила! Я двинулся с места и наощупь пошел к выходу. Шорох ботинок отражался от мраморного пола и возносился к своду. Я чувствовал себя потерянным в темноте, но окруженным дыханием сотен невидимых братьев. Я нашел пустую площадку для старта в спальню в первых рядах и вдруг услышал мощный, хорошо поставленный голос проповедника. Как он прогремел под готовыми принять его сводами храма! Но не паству звал он. Призыв звучал отчетливо, и уйти от него было некуда: “Похил!”
Я сделал вид, что не услышал окрика. Я еще был на свободе и мог выскользнуть из храма - дверь чернела совсем близко. Но стоило мне приподнять взгляд, как я попался. Оклик относился ко мне, и я должен был пойти на зов. Проповедник заметил мое движение и поманил пальцем. Это напоминало игру в прятки. Отчасти из любопытства, отчасти из желания не затягивать дело, размашистыми шагами я подбежал к амвону. Проповеднику расстояние показалось слишком большим, и он резко ткнул пальцем вниз, прямо перед собой, у подножья острова. Я подошел так близко, что пришлось откинуть голову.
- Ты Похил! - сказал он и неопределенно повел рукой.
- Да, - ответил я и подумал, как легко и открыто раньше называл свое имя, а в семинарии оно стало мне в тягость. Мое имя знала администрация и с помощью короткого заклинания “раб Божий” могла контролировать меня.
- Ты - обвиняемый, - сказал проповедник совсем тихо.
- Да? Кажется, мне говорили об этом.
- Значит, ты тот, кого я ищу.
- Вот оно что.
- Я позвал тебя, чтобы поговорить с тобой.
- Я не знал. Я просто пришел на вечернюю молитву.
- Оставь эти посторонние мысли. Что у тебя в руках, Молитвослов? Он тебе не понадобится. Знаешь ли ты, что с твоим обвинением дело обстоит плохо?
- С каким обвинением?
- Ты знаешь, с каким.
- Почему плохо?
- Как ты представляешь конец?
- Не знаю, но думаю, все кончится хорошо. А ты знаешь?
- Боюсь, ты кончишь плохо. Считают, что твоя вина доказана. Ты виновен.
- Виновен в чем?
- Ты сам должен знать.
- Но ведь я невиновен. Это ошибка. Как человек может считаться виновным вообще? Мы тут все люди, что я, что они.
- Виновные всегда так говорят, прячась за спины других.
- Ты тоже предубежден ко мне?
- Никакого предубеждения у меня нет.
- Спасибо на добром слове, а то все вокруг предубеждены. Все считают меня виновным. Я это чувствую.
- У тебя неверное представление. Приговор выносится не сразу, но вся твоя жизнь постепенно переходит в приговор.
- Вот оно как, - я опустил голову.
- Что ты намерен предпринять дальше?
- Буду искать помощи.
- Ты ищешь помощи у других, даже у слабого пола. Неужели не замечаешь, что такая помощь не настоящая?
- У слабого пола сильная власть. Ты рассердился на меня? Какому правосудию ты служишь? Наверное, я виновен, но…, - на улице наступила глубокая ночь. Витражи окон ни одним проблеском не освещали темные стены. Проповедник склонил голову, будто своды давили его, и вдруг закричал:
- Неужели ты ничего не понял?!
Окрик звучал гневно, но это был голос человека, который видит, как другой падает, и нечаянно, против воли, подымает крик, поскольку сам испугался. Мы оба замолчали. Он не мог различить меня в сгустившейся темноте, но я четко видел его при свете лампады. Что он делал на амвоне? Проповедь он все равно не читал, а только поучал меня. Почему-то мне хотелось верить в его добрые намерения. Вполне возможно, он сойдет вниз и даст мне решающий совет, как оправдаться на суде или искупить вину, или вообще жить вне этого дискурса. Иногда я думал о такой возможности. Вдруг он знал про нее и мог проговориться, если его спросить?
- Не сойдешь ли ты вниз? Проповедь все равно читать уже не придется. Спустись ко мне.
- Да, теперь, пожалуй, можно сойти. Сначала я должен был поговорить с тобой отсюда, на расстоянии, а то на меня легко влиять.
- Можешь уделить мне немного времени?
- Сколько тебе потребуется, - спустившись с амвона, он сохранил торжественность осанки.
- Кажется, ты добр ко мне. С тобой я могу говорить откровенно.
- Не заблуждайся!
- В чем?
- Ты заблуждаешься в оценке своего обвинения. Даже если ты окажешься вне закона, твой приговор не исчезнет. Вне закона нет спасения. Ты можешь год за годом искать обходные пути, но всякий раз будешь оказываться у тех же врат, и привратник, видя приговор на твоем лице, не будет тебя пускать. Многие пытаются его уговорить, умолить, подкупить. Он все понимает и принимает, но не открывает врата.
- В первом классе мы изучали “Слово о законе и благодати”, в котором говорилось про надежду.
- Надежду на что? На то, что можно нарушить закон и все равно приобщиться к свету, который струится из врат, что всяк живущий видит при смерти? Ты это имеешь в виду? - я ответил кивком.
- Многие входят сквозь эти врата. Стало быть, они закрыты не всегда.
- Пойми, эти врата предназначены лишь для тебя одного. Ты сам для себя запер их, а ключ потерял, - мы молча прошлись вокруг аналоя. На иконе блеснуло изображение рядового святого и сразу слилось с тьмой.
- Как же они? Неужели никто из них не нарушал закон? - я показал на икону.
- Где они, и где ты?
- Пойдем к выходу.
- Разве ты уже хочешь уйти?
- Я не знаю.
- Ну что ж, тогда иди к левой стороне, вдоль стены и найдешь выход.
- Подожди, прошу тебя!
- Жду.
- Тебе больше ничего от меня не нужно?
- Нет.
- Ты мне все объяснил, а теперь отпускаешь, будто тебе до меня нет дела.
- Но ведь тебе нужно уйти?
- Я не знаю. Помоги мне!
- Как? Я ведь могу только присматривать за тобой.
- Ты тюремный надзиратель?
- Нет, я проповедник.
- Но ведь ты служишь суду? Что суду от меня нужно?
- Почему суду должно быть что-то нужно от тебя? Суду ничего от тебя не нужно. Суд принимает тебя, когда ты приходишь, и отпускает, когда ты уходишь. Но если ты хочешь узнать больше о запертых вратах, вспомни притчу о тюрьме, врата которой были постоянно закрыты, и никто не мог вырваться на свободу.
- В чем смысл притчи? Жизнь - тюрьма?
- Смысл притчи в том, что все пытаются спастись через врата и не видят, что в тюрьме нет стен. Прощай.
Терпению пришел конец, многие стали кашлять, давая понять, что проповедь пора заканчивать. Это привело меня в чувства, и вокруг материализовался Покровский храм, полный скучающей братии, которой надоела заученная бессмыслица. По неведомой причине ее произносил тот самый первак-вундеркинд по кличке Философ, обчитавшийся Кафки.
Спальня после молитвы качалась на волнах сюрреализма. Когда погас свет, в углах зажглись фонарики-светлячки. Многие вычитывали молитвенное правило под одеялом. Юра сверкал фонарем как фотовспышкой и гнусаво приговаривал апокалиптическую страшилку: “Озеро Неро, две тысячи семнадцатый год”. Что с нами будет через двадцать лет? По прогнозам старцев, мир к тому времени перестанет существовать. Но пока мы были в безопасности - в сокровенном пространстве царских Чертогов.
В первом классе меня поразила схожесть наших спален с тюремными бараками. О них много писал Солженицын, но еще больше Варлам Шаламов. Его биография потрясала до глубины души. Сын священника, он провел жизнь в лагерях по обвинению в троцкизме и умер в психбольнице. С одной стороны, в лагерях его держал режим, с другой, он сам. Тюрьма - один из модусов русского бытия. Русский человек сам строил свою тюрьму снаружи и внутри. Не зря существовала пословица: “От сумы и тюрьмы не зарекайся”. Лежа в койке, я представлял себя в бараке Шаламова. Проповедник прав: я справедливо осужден за то самое яблоко, которое хотел съесть. История грехопадения сильно напоминала историю запретной любви женщины и мужчины. Но итог грехопадения - встреча с Богом в раю.
“Братья, вы должны четко представлять средневековое феодальное общество, а не слепо верить житиям. Например, житие преподобного Сергия свидетельствует, что Ростов, где жила его семья, подвергся разграблению от московских князей, и боярин Кирилл переехал в Радонеж. Вроде бы простые факты, но, если задуматься, события полны драматизма. Князья - бандиты, которые разграбили цветущий Ростов - культурную столицу Руси. Семье Преподобного, как беженцам, пришлось спасать свою жизнь и начинать все сначала. Интересно, что Преподобный не спешил строить монастырь с крепостными стенами. Стена ведь может не только охранять людей от опасности снаружи, но и удерживать их внутри. Когда князья строили высокие монастырские стены, не всегда они пеклись о защите Православия. Они строили тюрьмы, в чем убеждает история. Преподобный же старался сохранить свободу насколько возможно”, - удивил оригинальным взглядом на русскую историю Юдин, но, вместо увлекательного продолжения, он внезапно спросил: “Бирюков, в каком году родился Преподобный?” На заднем ряду послышалась возня. Что-то громко упало. Кажется, Биря бился с полуденным бесом и проигрывал. Не получив ответа, Юдин одарил его традиционной двойкой и продолжил историю Московии.
Прошлогоднее Рождество приближалось мучительно долго - я зачеркивал дни в календаре. Человек привыкал ко всему. Теперь рождественские каникулы комфортно маячили на краю сознания, и учеба доставляла радость. Хотелось читать, писать, мыслить, познавать, молиться. Когда каникулы наступили, в первую половину я остался в Системе. Чертоги стали заметно тише. Я наконец-то выспался. На Новый год нас собрали на молебен и ужин, который удивил аскетизмом. Мы ожидали икру, шоколад и шампанское, но получили консервированную горбушу, печенья и чай. Они не вызвали ажиотажа, на наш столик никто не претендовал, и мы пригласили разделить с нами трапезу неприкаянного первака. Перваки, наверное, считали, что аскетическая новогодняя трапеза - лаврская традиция. Семинарасты же роптали и нервно обсуждали закупку алкоголя.
Паша важно повествовал младшему брату, как в былые времена нас потчевали деликатесами: “Хорошо, что не дают вам расслабиться. Икра с шампанским полезна, но чай с печеньем полезней. Молитва в десять, отбой в одиннадцать. Помощник проверяет дважды. Инспекция заботится о вашем спасении. Смотри, брат, не опаздывай на проверку”. Первак смиренно кушал и слушал.
Позже мы присоединились к стайкам семинарастов, устремившихся в город. Паша и Витя взяли в ларьке по “йогурту”, я бутылку “Колокольчика”. Мы выпили их у вечного огня. Ребята собирались утром в самоволку к невестам в Москву. Давеча я завидовал тем, кто отметил Новый год с регентшами, нынче сам избегал женского внимания.
Вернувшись в спальню, я лег в койку. В Чертогах было несравнимо теплее, чем в сто семнадцатой. Иней на окнах отсутствовал, но его заменяла дореволюционная решетка. На улице искрился снег и мигала какая-то звездочка. Интересно, как отмечала праздник Верка? За решеткой какой вселенной? Может, в самом деле, не надо строить свою тюрьму, забыть про решетку и встретить Бога? Ведь, как доказал Шаламов, это возможно даже в психбольнице. Ох уж эта сублимация. Благодаря ей тем вечером впервые в жизни в уме соткались стихи:
Приснился мне сон, но тревожный: пробудиться и снова уснуть,
И минутою позже, возможно, в новый сон мне откроется путь.
Где меня ожидает раздолье, где утрачено время на век,
Где природа от здешней отлична, где еще не бродил человек.
Полечу к облакам в самолете, на ракете отправлюсь к луне,
Побываю у края вселенной, всюду, где ни захочется мне.
Впрочем, время настало проснуться, хрупкий сон мой будильник разбил,
За окном лишь морозная темень, до меня там никто не бродил.
Это не соответствовало действительности. В морозной тьме кто-то бродил. Его следы хаотично петляли у лаврских врат. Паустовский описывал охоту лисы на зайца в зимнем лесу. Тут следы на снегу оставил коварный охотник, который выслеживал дичь, возвращавшуюся в лавру после новогодней самоволки. Следы крови отсутствовали. Неужели охота провалилась? На завтраке Кайзер кого-то высматривал. Остановившись у нашего столика и удивленно посмотрев на нас, он процедил: “C новолетием”. Кажется, его радовало, что воспитательные потуги приносили плод - за полгода я так и не залетел. Сквозь крысиный оскал мне вдруг померещился отблеск странной доброты. Наверное, тюремные надзиратели могли испытывать удовлетворение, когда заключенные ничего не нарушали. Это удовлетворение рождало извращенную любовь к ним. Или Кайзер решил подобреть к Рождеству?
Чудесным образом он не спалил даже Васю с Юрой, когда они громко вернулись после отбоя. Они колядовали в лавре, и, в сравнении с первым классом, им наливали больше. Процесс колядования выглядел так: их трио (с ними выступал баритон по прозвищу Дед Газават) стучалось в очередную келью с присказкой: “Молитвами Святых Отец наших, Господи, Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас”. Эта молитва, как правило, сокращалась до одного слова “молитвами”, после которого следовало дождаться ответа: “Аминь” и распахнуть дверь. Обитателем кельи мог оказаться отец Кирилл, отец Наум, отец Матфей, да вообще любой отец или брат, у которого водились деньги, еда и алкоголь. Вася с порога запевал: “Рождество Христово, ангел прилетел”, затем они пели тропарь и кондак, а в конце зычное многолетие, от которого у старца едва не лопались барабанные перепонки. За такой концерт приходилось расплачиваться твердой валютой: алкоголем и едой. Иногда в ход шли деньги. Если старец был настоящим, типа отца Кирилла, он одаривал певцов духовным напутствием, но чаще их выпроваживали какой-нибудь шуткой, чтобы музыкальная пауза не прерывала застолье. В общем, Вася, Юра и Газават, спотыкаясь, вернулись в спальню, разложили добычу по тумбочкам и захрапели. Наутро они не досчитались некоторых трофеев, поскольку Чертоги даже на каникулах кишели голодными пираньями, готовыми растерзать любую халяву.
После рождественской службы я приехал домой. Мама с интересом выслушала мой рассказ про второй класс. Она надеялась, что Система отторгнет меня, и я вернусь, но произошло наоборот. Меня удивляло, насколько поверхностными стали мои чувства к дому. Отношения с мамой охладели. Ум окончательно переселился в барак под Чертогами, хоть под шконкой сердца и звучал мамин рефрен: “Сына, я очень скучаю по тебе”.
На третий день Рождества я поехал к отцу Святославу в Коломенское. После службы его келья светилась уютом и теплом, но сам он страдал печалью.
- Сашко, не будет в этом году банкета. Тучи надо мной сгустились. Возможно, и Коломенского больше не будет.
- Батюшка, что случилось? - я едва сдержал слезы.
- Молись за меня Преподобному. Владыка Арсений решил-таки меня выгнать отсюда. Мои отношения со старостой не способствуют увеличению его дохода.
- Батюшка, я в этом не очень разбираюсь, но разве можно выгонять по такой меркантильной причине.
- Ты не от мира сего. Два года от зарплаты отказывался. Как тебе объяснить, что в Церкви многое на деньгах строится?
- Батюшка, печально это слышать, очень переживаю за вас.
- Не переживай. Господь не оставит. Он всегда с теми, кто страдает. Будешь завтра причащаться?
- Как благословите, батюшка.
- Благословляю.
Причастие - огонь с небес, горящий уголь пророка Исаии. Пламя Духа делало совесть чистым золотом без примесей реальности. Я уединился в Дмитриевском приделе. Решетка на окне храма прошлой зимой преобразовала внешний мир в тюрьму. Второй класс Системы открыл глубинную суть: решетка внутри нас. Человек состоял из атомов, организованных в атомные решетки. Эти решетки формировали внутреннюю тюрьму. Свобода и рабство заключались внутри нас даже с позиции квантовой физики.
Я отправился гулять по Коломенскому. Храмы сливались с заснеженным ландшафтом, рождая причудливые формы. Преображенная как снег природа стала путем, на котором отпечатались следы Бога - Охотника душ человеческих. Каждый храм был подножием Его стоп. Как же это красиво! Вместе с тем не покидало тяжкое предчувствие финала. Коломенский период закончился. Коломенское больше не мой дом. Грядет новый этап. Смена этапов бытия - горящая в храме свеча. Свеча - человек. Всякая свеча сгорала. Вместо нее зажигали новую. Коломенский я догорал, и где-то зажгут нового меня. Светящий огонек не пропадал навсегда.
Последние несколько лет Артем, Витя и я в шутку писали Коломенскую летопись, занося в толстую тетрадь истории алтарного быта. Летопись наделяла священников кличками: Сам, Вяч, Ржавый, Квелый, Тонкий. Церковная утварь, опахала, подсвечники сравнивались с оружием из китайских боевиков. Мы живописали кунг-фу с кадилом и рипидами. Подсвечники становились многоствольными пулеметами, из которых терминатор Арни поливал копов. Летопись трогательно упоминала прихожан, бабулек у подсвечников, уборщиц, работников храмового хозяйства, столовой, просвирни. Отдельно мы вели подсчет земных поклонов, взяв подвиг класть поклон за каждое праздное слово в алтаре. На некоторых службах количество поклонов превышало полсотни. Встречались попытки философствовать и разбирать этимологию церковных терминов. Например, слово “поп” означало не только священника и отца, но и сокращение от слова “популярный”. Много места летопись уделяла толкованию богослужения и прославлению знаменного распева. Но, как и всякая история, летопись конечна. Пришла пора ставить точку. Я вернулся в храм, достал тетрадь из тайника в алтарной печке и написал славянской вязью: “Конецъ Летописи Казанского храма, иже в селе Коломенскомъ, в лето Господне 1997, и Богу слава вО веки векомъ. Аминь”.
Прошлогоднее паломничество в Сычевку сияло маяком в памяти. Бескрайние белые поля и скованный льдом русский Стикс питали парадигму духа. Пришла пора отпустить их тоже. Тогда я простился с детством, теперь вступил во взрослую жизнь. Взрослые подтверждали взрослость, совершая метафизические путешествия: на работу, на зону, в армию. Я отправился в гости к Толе.
Поезд Москва - Самара шел четырнадцать часов. В плацкарте пахло куревом и курицей. Пассажиры облачились в трико и домашние халаты. Я надорвал их шаблон семинарским кителем. Наверное, они видели во мне морпеха-дембеля. Ночь гудела храпом под стук колес. Спалось почти как дома. Просыпался я, лишь когда мимо проходили менты. Инспектируя вагоны, как семинарские дежпомы, они будили пассажиров волнами хтонического страха. Наша судьба была в их руках - в лапах зоны. При очередном пробуждении они докопались к пассажиру через стенку и повели его на обыск. Через некоторое время меня тоже разбудил пристрастный ментовский взгляд, видимо взбудораженный непонятной семинарской униформой.
Слово “мент” в древнеегипетской мифологии означало какую-то злую богиню. Общество до сих пор на треть состояло из этих злых богинь. Другую треть составляли солдаты. Их название на латыни означало наемников, но в нашей реальности - бесплатных рабов. Третью часть представляли мы - жрецы: попы, папы и папики. Общество функционировало как Церковь, армия и тюрьма одновременно. Ростки этого триединства колосились в голове каждого гражданина. Мы выращивали своих внутренних жрецов, солдат и ментов и перевоплощались в них. Эти категории объединяло греховное желание контролировать, превозноситься, властвовать.
Утро настало как в черно-белом кино: чернота сменилась белизной. Поезд остановился, и я родился на платформу. Пассажиров опять встречали менты. Они начали-было допрашивать меня, но повелительный глас отца Анатолия отогнал их. Я кинулся в его объятья. Мы оба безгранично радовались встрече. На привокзальной площади дымили такси. Чувствовался сильный мороз. Толина квартира была в пяти минутах езды. Уютная двушка в кирпичном доме напоминала Москву. Вся страна жила одинаковые судьбы в одинаковых квартирах. Дверь открыла матушка (так называли церковных жен). Ее звали Люда, как мою маму. Мы познакомились. Батюшка с матушкой поспешили на кухню. Там готовилось что-то вкусное. Мне налили кружку свежайшего местного пива. Я сел рядом с плитой и оттаял. В квартире царил не просто домашний уют, а уют духовный, который рождался лишь в верующих, церковных семьях, которые были домашней церковью. В семьях рождалась новая жизнь. Из спальни донесся утонченный детский плач. У Толи и Люды недавно родилась дочь. В крещении ее назвали Софией.
Запах печеной рыбы заполнил кухню. Матушка приготовила отменный ужин. Батюшка щедро наполнил бокалы. Помолившись, мы приступили к трапезе. За окном мела метель, очень похожая на сычевскую. После обеда мы включили телек. Шла комедия “Тупой и еще тупее”. В опьянении каждая фраза кино обрастала метафизической глубиной, при погружении в которую наблюдались множественные слои в примитивном юморе. Фильм легко разбирался на семинарские цитаты:
- Мы едем в национальный бикини-тур, нам нужна пара ребят, чтобы натирать нас маслом перед конкурсами.
- Вам повезло. В той стороне, в трех милях, есть город. Там вы точно найдете пару ребят.
- Спасибо.
- Ты понял, что натворил? Город же в другой стороне!
Мы беззаботно смеялись вместо чтения молитв ко причащению. Воскресным утром Толя представил меня своему тестю - настоятелю собора. Тот отечески благословил, но с легким подозрением. Служба вернула меня в подлинную реальность, и стало все равно, где я: в Москве, Сызрани или Сычевке. Главное, что в храме, ибо “Господня земля и исполнение ея”. В соборе доминировало пространство, в котором растворялась крохотная душа. Некоторые души казались побольше. Настоятель, например, пытался сам доминировать над пространством собора. Епископ, наверное, мог доминировать над пространством и временем. Для простых же прихожан в их вселенной из комиксов места не предусматривалось.
После службы мы отправились на Волгу. Дорога привела на холм с огромным поклонным крестом. С холма открылся вид на бескрайний волжский простор. Контраст с прошлым годом поражал. Тогда зима окрасилась черным, но теперь она сияла первозданным цветом - морозное волжское небо искрилось голубым. Печка в машине создавала иллюзию уюта, но стоило открыть дверь, тридцатиградусный мороз обжигал. Что находилось за горизонтом? Таился ли за рекой волжский Китеж? Ждал ли нас? Волга просто была собой - бескрайней снежной пустыней. На ней чернели точки - рыбаки. Зимняя рыбалка считалась главным развлечением. Лед был настолько толстый, что по нему прокладывали зимник - автодорогу на противоположный берег. Вспомнилось, как я скользил в валенках по прозрачному льду через русский Стикс. Вдруг на самом деле Волга - главная артерия родины - истинный Стикс, одновременно разделявший и объединявший миры и эпохи, культуру и дикость, бытие и небытие, ад и рай. Переправиться через этот Стикс зимой можно даже на камазе.
Советский человек грандиозен. Он балансировал на грани небытия, пил, блевал, испражнялся. Но однажды в щель сортира он увидел звезды. И так потянуло его к ним, что сколотил он из досок ракету, оттолкнулся от сугробов и взмыл, как Прометей, но не к солнцу, а к миллиардам солнц, далеким-далеким галактикам. И долетел. Пелось же: “И способен дотянуться до звезд, не считая, что это сон”. И вернулся с чемоданом звезд для каждого. Но злой гений, ждавший его на земле, превратил их в мерцающие телеогоньки в окнах. Чтобы пресечь межзвездные командировки, оказалось достаточно подарить людям телевизор со встроенной программой “Время”. Гений придумал и термин “телезвезды”. Неужели все? Полеты закончились? Нет. Семинария оставалась школой космонавтов, а лавра - звездным городком (отсюда золотые звезды на синих куполах Успенского собора и ЦУЗ). Нас готовили в космонавты для новых путешествий, но не в далекие галактики (пройденный этап), а в параллельные вселенные. Смысл обучения раскрылся полностью: я - совок, которому суждено взмыть из сортира в бесконечность и встретиться с ее Творцом. Но тут донесся запах жареной рыбы из кухни, и кротовая нора схлопнулась. Сила семейной гравитации создавала горизонт событий, за который выбраться практически невозможно. На кухне мерцал телевизор…
Вернулся я домой через пару дней, чтобы успеть осуществить экстраординарное. Обладая жизненной смекалкой, Паша советовал обзавестись максимальным набором корочек, ксив, разрешений, билетов и паспортов. Я начал с главного - лицензии на оружие. Быстро пройдя все инстанции, включая психиатра, как на абитуре, и выпросив у мамы денег, я купил-таки заветную игрушку - рекомендованный Артемом карабин “Сайга” и с чувством выполненного долга отправился в Систему. Я ощущал себя взрослей и мужественней больше, чем после метафизических озарений и меньше боялся дежурных помощников. Артем регулярно присылал “Солдат удачи”, вдохновляя мечты о том, как устраивать засады на духов по Чехову: “Если в начале пьесы на стене висит ружье, к концу пьесы оно должно выстрелить”. Но часть меня шептала, что военная романтика - бесовское искушение. Христос ведь абсолютный миротворец.
Пока я гостил у Толи, Артем и Витя тоже совершили экстраординарное. На Псковском озере стоял остров Залита. Жил на том острове прозорливый старец Николай Гурьянов. Русский человек извечно искал ответ на вопрос: “Что делать?” не внутри, а снаружи. Поэтому ребята решили уточнить у него свою судьбу. Дальнейшая история дошла из двух источников. Артем рассказал, как они провели ночь в плацкарте, вышли во Пскове и доехали на автобусе до озера, не забывая дегустировать местное пиво. Ярчайший этап - ночной переход по льду на островной маяк, который оказался одиноким уличным фонарем. В нем Артем испытал интенсивные духовные переживания, которые возникали у любого, кто переправлялся через русский Стикс (переход по льду с берега на берег - уникальное паломничество на тот свет и обратно, доступное только на Руси). К тому времени, по словам отца Святослава, “баба увела Артема из алтаря”. Поэтому вопрос: “Что делать?” потерял актуальность. Он и без старца понял, что надо искать работу для выживания в падшем мире. Общение со старцем ограничилось дежурными фразами и благословением на обратную дорогу - возвращение из мира иного как у Данте обеспечивал Вергилий.
Витя сосредоточился на самом старце Николае. Он родился в тысяча девятьсот четырнадцатом году в Петербурге. В тридцатые годы сидел в лагере за христианскую веру. Освободившись, рукоположился священником в Литве. Прихожане уже там почитали его за идеальную службу и доброту. С пятьдесят восьмого года служил на острове Талабске (Залита). Там в течение сорока лет он раскрылся именно как старец и чудотворец и родил множество духовных чад по всему миру. Витю интересовал вопрос: “Жениться ли на Лене?” Но он так и не раскрыл пророческий ответ, сказав лишь, что старец общался с ним дольше обычного.
В Москву они оба вернулись без искушений - благословение старца на обратную дорогу сработало. Однако, в их рассказе меня смутило, что доступ к старцу осуществляла келейница. Она отсеивала паломников по заготовленным вопросам. Отсеву способствовало и пожертвование на нужды общины (мои друзья умолчали о сумме). Учебник по Истории древнего мира, который попался мне в семинарской библиотеке, описывал ритуал в Дельфах, где за пожертвование пифии получали ответ оракула. Ответ, как правило, оказывался двусмысленными: “Да, но нет” или “Нет, но да”. Наверное, в современных реалиях он звучал бы: “Если нельзя, но очень хочется, то можно”. Впрочем, важнейшее отличие талабского старца от дельфийского оракула по рассказу ребят - неизреченная доброта, исходившая из любящего сердца. За доброту и любовь народ и почитал святых.
В семинарию мы вернулись полные духовных откровений. Для разминки перед учебой инспекция превзошла себя и предложила нечто экстраординарное - бесплатные билеты в Большой театр. Откликнулась примерно четверть студентов, включая меня. (Большинство предпочло “разминаться” в стенах лавры). Организованной толпой в парадных кителях мы сели в электричку и через три часа купались в огнях Театральной площади. Билеты тасовал странный академист со стеклянным глазом. Вторым глазом он внимательно следил за реакцией, когда при выдаче билета его потная ладошка задерживалась дольше приличного в руке молодого ценителя искусств. Так мы оказались на премьере оперы Глинки “Иван Сусанин” или, как радостно провозгласили наши монархисты, “Жизнь за царя”.
В Большой театр я попал впервые. Блеск и роскошь поражали. Публика в костюмах и платьях воспринимала наши кителя как исторические декорации. Дворец Сигизмунда на сцене казался потрясающей сказкой из детских снов. Качество пения превосходило семинарское. Это выяснилось, когда системщики подвывали ариям. В антракте мы бросились фотографироваться на фоне декораций. Во втором акте я решил изучить публику поближе. Мой бинокль скользил по вдохновенным (женским) лицам в партере, бельэтаже, ложах, и вдруг случилось неожиданное. Да что там! Я испытал шок! На противоположном балконе я уткнулся в знакомое лицо! Первая реакция - показалось! Но нет! Лицо было знакомо настолько, что я узнал его в темноте! Это была она! Верка! Она сидела одна и внимательно смотрела на сцену. Вдруг, словно почувствовав мой взгляд, она коснулась шеи, наклонила голову и безошибочно посмотрела на источник раздражения - на меня. Мгновения я созерцал ее глаза в бинокль, но, не выдержав, смущенно перевел взгляд на сцену. В последний миг мне показалось, что она триумфально улыбнулась.
Я долго не мог успокоиться. В голове крутились варианты: подойти - не подойти, проводить - не проводить, признаться - не признаться. Какой выбрать? При любом варианте визуальный контакт - хороший повод для знакомства, и я вновь отважился украдкой искать ее. Она вот-вот должна была появиться в бинокле, но меня сковало нечто более зловещее и могущественное, чем ее взгляд. Из ложи на меня смотрел… Кекс! Он задержался на мне ровно столько, чтобы вызвать панику и продолжил выслеживать семинаристов в зале. Очевидно, он присутствовал в Большом театре не ради искусства, а для проверки нашей любви к искусству. Осознав это, я испытал трансформацию. Декорации оперы испарились, и возникли стены лавры. Повеяло холодным страхом - Кекс выпустил духа духовных школ.
Я пытался найти Верку в толпе зрителей на выходе (там встречались особи с более жгучим взглядом). Но благодаря Кексу мои вопросы к ней получили однозначный ответ: “Нет!” Я сдался. У дверей нас отлавливал одноглазый академист. С ловкостью карточного шулера он обволакивал каждого назойливым вниманием и предлагал познакомиться с друзьями, которые ждали “на Плешке” - в сквере у Большого театра, но мы спешили на последнюю электричку. Мимо невзначай прошел Кекс и еле-заметно ухмыльнулся одноглазому. Одноглазый подмигнул в ответ.
Ночная Москва чаровала сочетанием греха и святости. Это проявлялось во всем: погоде, архитектуре, людях. Не зря инспекция старалась оградить нас от падений во время поездок в столицу. На сей раз мы были вместе - наш сторукий духовный кулак мог сокрушить любые козни врага на пути в манящие врата лавры. Ночью мне приснился дворец Сигизмунда, где в чертогах сонного разума меня ждала принцесса, за которую я отдал бы полцарства! Но как применить это крылатое выражение к Царству небесному?
8. Преподобный.
Мне снились наши поцелуи лунной ночью у фонарного столба. Даже невинное общение с женщиной отпечатывалось глубоко в мозгу и мешало духовной жизни. Не зря Святые Отцы считали поцелуи каноническим грехом. Сон походил на кошмар. Она гналась за мной, я не мог убежать. Наконец, мне удалось подпрыгнуть, взмыть в небо и спастись. В реальности чувства еще теплились. Она ежедневно пробегала мимо нашего стола, делая вид, что не смотрит в мою сторону. Паша и Витя подкалывали меня, хихикая и вдохновляя ответить. Я же оставался непреклонен. Впрочем, после работы ее провожал кто-то еще. Наверное, они тоже целовались при луне.
Стрелка компаса вновь указала на Троицкий собор. Я ежедневно ходил к Преподобному за духовным утешением. В первом классе я избегал братских молебнов, но теперь меня тянуло к ним. Три дня в неделю мы пели в Знаменном хоре. Достаточно было заставить себя проснуться в пять перед литургией, чтобы попасть на полунощницу. Я любил эту службу, хоть и приходилось бороться со сном. Когда борьба становилась невмоготу, монахи залегали в афонский поклон. Я следовал их примеру: становился на колени, клал голову на руки перед собой и предавался приятному духовному дрему под монотонную мантру семнадцатой кафизмы. В таком положении кровь приливала в мозг, и сны превращались в сказочные приключения.
Всплеск воды в ночном лесу разбудил птицу. Она заверещала. Еще всплеск, и две бадьи с водой стояли на берегу. Согбенный черноризец поднимался по тропе, упираясь в коромысло. Среди деревьев показались силуэты келий. Скит спал. Ни в одном окошке не горели лучины. У дверей стояли бадьи поменьше. Монах аккуратно перелил в них воду и побрел к реке за второй порцией. Совершив семь ходок, он заполнил все двенадцать бадей у каждой кельи и с чувством выполненного долга направился к церквушке. К полунощнице надо было зажечь лампаду и заготовить лучины. Вскоре спящий лес озарил огонек из храма. Сергий встал перед иконой, перекрестился, окинул мысленным взором своих чад и положил за них земной поклон. Не хотелось ему будить их, ведь предрассветный сон - предвестник вечного блаженства, но молитва важней. Он вышел в ночь и ударил в деревянное било. Потом еще раз и еще. В ближайшей келье загорелся огонек. Затем другой. Третий. Иноки просыпались нелегко. Он еще раз помолился за них как отец, которому нужно разбудить деток, и они потянулись на полунощницу.
Следом шла утреня. Уставленный брат бегло вычитывал шестопсалмие и кафизмы. На псалмах многих одолевала предрассветная дрема. Однажды в гости заглянул монах, повидавший много монастырей. Он поведал, что на Афоне братья спасались афонскими поклонами - в земном поклоне голова ложилась как на подушку на вытянутые вперед руки.
Псалмы требовалось читать не только устами, но и умом. Преподобный усвоил это с детства, когда инок Кирилл дал ему просфору для прибавления ума. Дух бодр, плоть немощна. Сергий стоял у клироса в окружении дремлющих иноков. Читавший кафизмы Стефан и сам был не прочь вздремнуть. Наконец его сменили, и он забился на лавку в темном углу. Сергий неслышно подсел и положил его голову себе на плечо. Стефан вскочил-было, но Сергий остановил его. Стефан сел и тяжело вздохнул. Подремать еще минут пять так соблазнительно, но он смущался брата. Между ними с детства шло состязание за духовное первородство. Сам он часто будил спящих в храме монахов и считал это душеполезным. Но даже в этом брат превзошел его. Вместо строгого выговора Сергий подставлял спящим плечо, чтобы чуточку облегчить их подвиг. Он прочел об этом в житии Пимена Великого.
Для него подвиги были вторичны, а первична возможность показать ближнему любовь. Отпуст всякой службы наполнялся сугубым смыслом на имени “Человеколюбец”, и Сергий старался Ему подражать. После кафизм Стефан запел ирмос канона малым знаменем, а в конце затянул фиту. Сергий умом вторил словам, затем начал первую песнь с тропарями, которые тянул Симеон. Сегодня канон восхвалял Пимена Великого. Честнейшую запели вместе. Тринадцать голосов в унисон проникали в самую глубь души, где и появлялся лик Божией Матери. На славословии в алтарном окне забрезжил свет. Решетки не было. Преломленный слюдой он растекался огнем по престолу. Вскоре служащий Феофан произнес долгожданное: “Помилует и спасет нас яко Благ и Человеколюбец”.
После краткого перерыва запели обедню. Сергий накануне испек просфоры. Они приятно пахли. Малое знамя сменилось большим на анафоре. Стефан тянул изрядно, но молитву можно было расслышать. Сергий сердцем и умом погрузился в нее, а телом в земной поклон. По “Отче наш” все причастились. Вновь в сердце разлилось пламенем: “Человеколюбец”. “Господи Исусе, научи любить человека! “Чело” и “век” - вечный ум - образ Божий. Аз - вечный ум. Бог - Вечный Ум.” По Причастии хотелось бесконечно созерцать Христа Бога в сердце, но братолюбие и было любовью. Братья расселись в притворе у печки. Отвар из трав с кусочком просфоры приятно согревал.
- Окромя просфоры есть нечего. Последнюю доедаем. Потом что?
- Бог напитает.
- Ты бы хоть благословил сходить в село попросить еды. Когда у нас в изобилии, мы им помогаем, теперь у них изобилие. Разве плохо просить у них помощь? Сие для смирения полезно.
- Для смирения все полезно, но надежда на Бога полезней. Надо смириться настолько, чтобы кроме Него не искать источник пропитания. Он с нами. Прямо здесь. Неужели Он бросит нас? Он наш любящий Отец. Он каждую травинку лелеет и о всякой птичке печется. Кольми паче мы?
- Мы не взошли на твою высоту. Тяжко нам голодать.
- До завтра молимся, там посмотрим.
- Выгнал бы ты их, а то один раздор. Сами напросились на постническое житие, а теперь им сладкую пищу подавай.
- Симеон Богослов хоть и строгий был духовник, но верил в любовь. Они же как детки мне. Посмотри, как котята орут, когда голодные, и кошка спешит накормить их. Так и они кричат как голодные котята, веря, что я их накормлю, но я ведь такой же как они, а Кормилец наш - Отец Небесный, Троица Святая. Верю, слышит нас Она и накормит. Ради Нее мы отреклись мира.
- Но ведь Святейший Филофей заповедал тебе общежитие ввести, чтобы все было общее в достатке, чтобы никто по кельям хлеб не прятал.
- Общежитие - дело хорошее. Пусть прячут хлеб. На спасение это не влияет.
- Ведаешь ли ты, чем они по кельям занимаются после молитвы?
- Сначала я кельи обходил и стучал в окна, если видел суету, но понял, что не полезно для души за братией подглядывать. Образ Божий в каждом из них. Христос в них. Выходит, я подглядываю за самим Христом, подозревая Его в суете. Доверяю я им и не проверяю.
- Зря. Я вот прошелся давеча под окнами. Они и пьют, и песни поют. Никакой дисциплины. Разве это монастырь?
- Прямо как апостолы со Христом.
- Духа они искушают.
- Посмотри на них и вспомни нас, как мы по лесам ходили да пиво пили. Если они пришли сюда искать спасения, то Бог Сам поможет.
- Смотри, как бы не пришлось это исправлять наказанием. Начальник должен быть строг, как Бог. Я вот могу быть строг.
- Начальник стоит на краю фаворского света. Во свете том нет ни строгости, ни начальства, только Христос Любовь. Желаешь быть строгим начальником, так и скажи, а я дальше в пустыню уйду, чтобы стяжать любовь.
- Не горячись. Вон Никон-то по правилам живет. Если Божие дело делаем, принесем плод. Толпы пойдут.
- Узрел я их. Пойдут к нам. Я вот здесь буду лежать у правого крылоса, и Никон за стенкой.
- О чем ты?
- Сам не знаю. Сон был. Рядом еще отроки обедню знаменем пели. Лепо. Головщик их высокий такой, худой, с длинной бородой в кафтане черном.
- Как у князя?
- Нет, князья такие не носят.
- Был я в Москве у князя. Любит он Церковь.
- Дело благое. Но князья не просто любят Церковь, а пользуют. Не ведают они, что Церковь - это все мы, а мы стремимся быть вне мира. Они же сами, будучи членами Церкви, низводят нас обратно в мир. Христос ведет нас в Царство небесное, а князья наоборот - в царство земное.
- Говорил я с князем про сие. Он верит, что если земную жизнь хорошо обустроить, то Церкви польза - спасаться легче. Ежели монголы придут и будут резать верных, разве есть Церкви в том польза? Князь и войско соберет, и верных защитит. Добро сие.
- Ежели все упование на Бога возложить, всем сердцем Ему довериться, Он Сам лучше князя защитит. Сокроет верных так, что монголы не найдут. Не даром все про Китеж говорят, что спас там Господь верных от погибели, спрятав под Своим крылом. Хоть Кирилл нам и другой смысл Китежа открыл.
- Испокон веков люди живут не во граде Божием, а во граде земном. Апостол Павел заповедал повиноваться властям, ибо они от Бога. Цари богоспасаемые защищали Церковь. Когда они воевали с врагом, Церковь их благословляла.
- Что же мученики? С кем они воевали? С врагом ли земным? Они противились власти, провидя внутреннюю ея суть. От Бога ли власть? Диавол предлагал Христу власть над миром, ибо вся земная власть у него, но Христос отверг ее. Вот эту суть мученики отвергали. Получается, Павел противоречит Христу. Даже христианская власть в итоге убивает, растлевает и обманывает. Ради власти князья плодят нищету. Соглашусь с тобой, что нуждаются они в Церкви. Совесть мучит их, грехи отягощают душу, они идут к нам на покаяние, а мы что?
- Мы отпускаем грехи и духовно властвуем над ними. Церковь управляет князьями. Они это чувствуют.
- Но Христос ведь Человеколюбец, всем хотяй спастися, и мы хотим спасения всех. Верю, что наше служение приведет властителей во Царство небесное, когда они совлекут бремя власти.
- Князь Дмитрий опять затевает что-то. В тот год оброк не отвез в орду. Что будет? Ты вразумил бы его.
- Поживем - увидим.
Меня легонько пнули, и я очнулся. Ноги затекли в афонском поклоне, и я не мог встать. Пнувший - длиннобородый монах Иаков ухмыльнулся. Встав, я присоединился к очереди на поклонение мощам Преподобного. На братском молебне мощи открывали. Рядом дежурил старец. На сей раз - отец Наум. Он был почти белым от седины, но в свете лампад сияли его пронзительные голубые глаза. Он встречал всех строгим укоряющим взглядом, но провожал взглядом с легкой улыбкой. Наверное, он прозревал грехи и творил молитву за всякого приходящего. Господь отвечал на эту молитву обещанием спасти грешника, и отец Наум счастливо улыбался.
Он был неоднозначной фигурой: родился в Сибири, отслужил в армии, не воевал, учился на физмате, прошел семинарию и академию, выпустился кандидатом и стал иеромонахом в лавре. Почти сорок лет он нес духовническое служение и, как строгий духовник, одним словом созидал и ломал судьбы. За строгость народ любил его. Когда мои одноклассники ходили к нему за ответом на традиционный вопрос о браке и монашестве, он мог благословить жениться на первой встречной или, наоборот, испытать себя в монастыре. Его козырь - исповедь с подробным описанием блудных грехов. За жесткий контроль над людьми его прозвали: “Наум-сенрике”, как одиозную японскую секту. Видимо сам он стал подлинным аскетом, который в первую очередь строг к себе. Я питал к нему неоднозначные чувства: заочно боялся, но, когда увидел едва заметную улыбку на светлом лице, меня поразил его добрый взгляд. Стало понятно, что его требовательность, которую многие воспринимали как духовный садизм - высшее проявление любви. Он любил людей и хотел их спасения, как Христос. Христос ведь тоже строг к грешникам. Я приложился к Преподобному и подставил руки под благословение отца Наума без каких-либо жизненно важных вопросов. По слову Апокалипсиса христианину следовало быть либо холодным, либо горячим. Его рука была сухой и холодной - постной, но в душе стало тепло.
На выходе я заметил, как черноризцы окружили одну из стасидий. Они подставляли руки под благословение и задавали вопросы. Сквозь их плечи я увидел другого седовласого старца, который отвечал на вопросы широкой улыбкой. Его внутренняя пасхальная радость передалась мне даже в предрассветной мгле братского молебна. Это был отец Кирилл. Я встал в очередь.
Отец Кирилл был современником отца Наума с похожей судьбой. Родился в Рязанской губернии, отучился в школе и техникуме, воевал в Сталинграде. Про него говорили, что он - легендарный сержант Павлов, но сам он уклонялся от расспросов на эту тему. После войны он закончил семинарию и академию и остался в лавре, где принял монашество и прошел ступени послушания от пономаря до духовника Патриарха. Слово “духовник” казалось загадочным. Оно подразумевало, что священник водим Духом и Духом водит других. Я не понимал, как работала эта схема, но видел, с каким благоговением монахи приближались к отцу Кириллу. Неужто они мучали его стандартным вопросом про брак и монашество? Свой вопрос я пока не сформулировал и просто взял благословение. Его десница была такой же постной и холодной, как у отца Наума, но в душе разлился благодатный жар. Я предпочел бы окормляться у отца Кирилла, но интуиция подсказывала, что в строгости отца Наума пользы больше.
Отцы Кирилл и Наум, несомненно, были наследниками преподобного Сергия. Они впитали его учение и транслировали его дух. Между ними существовала духовная связь. Интересно, с кем из его учеников они отождествлялись? Наверное, в монастыре Преподобного тоже имелся разный подход к духовничеству по принципу доброго и злого милиционера. Мне хотелось больше узнать об их жизни, познакомиться с ними и подружиться. Я цеплялся за факт, что Кирилл и Наум были выпускниками МДА. Их с нами многое роднило. В молодости они, как мы, выпивали и залетали. Вася с Юрой видели их почти каждый день и заходили в их кельи. Вот бы мне сподобиться такой благодати. Хотя бы постоять под дверью. Благоговейно послушать их молитвы и тишину. Засвидетельствовать, как за дверьми совершались невидимые битвы с древними силами зла, рушились и созидались вселенные! Может, Господь однажды сподобит, а теперь пора на клирос. Знаменный хор собирался на среднюю литургию - моя маленькая лепта в продолжение духовной традиции Преподобного.
Из чего состояла жизнь монаха? Монах давал три обета: послушания, целомудрия и нестяжания. В нагрузку шли обязанности, способствующие исполнению обетов. Например, обет послушания включал обязанности в храме, столовой, складе, дополнительные монашеские правила. Обет целомудрия включал, кроме исключения секса, пост и воздержание от сна. Обет нестяжания включал нищету и отказ от имущества. В идеале исполняющие эти обеты не только на деле, но и в мыслях ничем не отличались от преподобного Сергия. Через исполнение обетов аскет уподоблялся Богу. Путь аскета вел к стяжанию Духа Святого. Вершиной подвига была любовь. Это понятие настолько глубоко и многогранно, что в семинарии его не изучали.
Из чего состояла жизнь семинариста? Семинарист давал один обет - соответствовать духу духовных школ. Соответствие раскрывалось в правилах. По сути, семинарист давал обет послушания правилам и нес сами послушания: на вахтах, в столовой, в храме, на клиросе, на складе. Обет целомудрия - скользкая тема. Секс являлся каноническим препятствием и запрещался до брака. В браке он разрешался только для чадородия. Семинаристы не принимали этого обета, но по факту исполняли. Пост они тоже соблюдали. Да и сна хронически не хватало. Внешне семинаристы жили как монахи, но внутренне в мыслях многие искали свободы от правил. В юном возрасте мы не осознавали, что настоящая свобода возможна только без греха.
Из чего состояла жизнь регентш? Какие обеты давали они? У них тот же дух духовных школ или свой дух регентских школ? Наверное, они несли послушания как монахини: на клиросе, в храме, в столовой, на вахтах; постились как монашки для поддержания фигуры. Целомудрие само собой. Без него регентшу никто не возьмет за муж, потому что жениться не на девственнице - каноническое препятствие к рукоположению. Конечно, они мечтали о счастье, семье, детях. Эти мечты отличали их от монашек. Для монашек любые мечты - грех.
Всех нас: регентш, семинаристов, монахинь и монахов - многое объединяло, особенно любовь к Богу и борьба с грехом. Объединяли нас скорби, болезни, страдания. Все это испокон веков способствовало монашескому подвигу. Через страдания мы приближались к Богу. Кажется, я отстрадал свою меру в первом классе. Некоторые страдали во втором. Например, мой одноклассник Августин продолжал болеть уже второй год в сто семнадцатой. Однажды добрый доктор Смертный, ласково улыбаясь, вынес вердикт: “Ты болеешь, потому что спишь в шапке под престолом”. Но для Августина страдания имели духовный смысл. Он верил, что если страдал в настоящем, в будущем Бог воздаст ему во сто крат больше добра. Смертный же страдал от самого себя. Про него говорили: “Страждет яко Смертный”.
Болели и регентши. Несомненно, для них страдания имели духовное измерение. Через страдания они надеялись стяжать счастье - стать женами священников. Пока же все они практически являлись монашками. Их мало что отличало от семинаристов.
В житии Преподобного имелся эпизод, где явилось ему множество птиц, и глас рек, что подобно птицам умножатся чада его. Мало кто из нас был аскетом, но мы все были птицами, которых узрел он в видении - учениками Преподобного.
Кто же из нас мог претендовать на роль самого Преподобного? Кто унаследовал его дух? Я не настолько хорошо знал отцов Кирилла и Наума, чтобы сравнить их жизнь с житием святого Сергия. Мог ли его наследник скрываться среди нас? За полтора года я познакомился со многими академистами и семинаристами. Среди них были разные люди. Возможно даже будущие святые. По какому критерию оценить их близость с Преподобным? Послушание, целомудрие, нестяжание? Чем Преподобный отличался от окружающих? Почему он стал подлинно народным святым? Народ подсознательно отличал правду от лжи, смирение от гордости, любовь от лицемерия. Таким он и воспринимал святого Сергия - идеалом правды, смирения и любви. Он был иконой Христа. Из всех людей, которые меня окружали, лишь один был наиболее близок с абитуры, близок настолько, что я его не замечал, хоть наши койки и стояли рядом - Коля из NASA. Он всегда молчал, как идеальный монах, но сквозь молчание сочилось его смирение, правда и любовь. Если кому-то суждено стать приемником Преподобного - то ему. На семинарском сленге он уже был старцем.
В семинарии, как в монастыре, существовал период послушания, когда кандидат испытывал себя, а администрация испытывала его на соответствие духу духовных школ. Если человек ему соответствовал, перед ним открывались дальнейшие двери. Система ставила знак качества, означавший, что кандидат будет соответствовать вышестоящим духам. В этом смысле дух духовных школ являлся духом служебным. Дальше кандидат становился монахом, священником или епископом и фактически олицетворял иерархию духов. Но житие Преподобного описывало обратный процесс. Подвижник всячески избегал участия в иерархии и отказывался от рукоположения даже в епископа. Интересно, каким будет Коля? В любом случае, чтобы пойти этим путем следовало озвучить свой выбор и написать прошение о постриге в монашество. Коля этого пока не делал. Но мой академический покровитель Владимир все-таки решился встать на путь академического монашества и написал прошение.
Он изменился, отделился от нас, будто перешел какую-то черту. Его взгляд стал обреченно торжественным. Последние дни он жадно слушал кассету Раневской и напевал ее песни. Пригласив на постриг, он сострил: “Как придете, стучите в дверь ногами. Вы же не с пустыми руками собираетесь приходить!” На его постриг я не пришел, но застал его последствия. Владимира постригли с именем Иннокентий - в честь святителя Иннокентия Иркутского. Вместе с ним постригли несколько академистов. Неделю они жили в алтаре, читали Псалтирь и молились на службах. Духовник Илларион Фанковец водил их строем на трапезу со свечками в руках. Старого Владимира мы потеряли, но обрели нового человека. Я гордился, что мой друг такой неординарный. Через неделю всех новопостриженных рукоположили в иеродьяконы.
В монашестве его жизнь изменилась не сильно. Появилась новая одежда, прибавилось служб и послушаний, сократилось время на пьянки, усилилось уважение студентов и инспекции. Иннокентия оставили дежпомом, и теперь, когда он заходил в столовую с красной папкой, становилось тревожно. Вдруг ради церковной карьеры он превратится в Кайзера?
Исторически всех монахов, постриженных в Системе, называли академическими или учеными монахами, в противовес лаврским. Название предполагало, что в отличие от настоящих монахов, основным послушанием академических будет богословская наука. Занимающийся богословием монах освобождался от длинных молитвенных правил и тяжелых послушаний для умерщвления плоти. В реальности же появлялась уйма свободного времени в ожидании карьерного роста. Перспективы академических и лаврских монахов были схожими, но Патриарх Алексей предпочитал рукополагать епископов из лавры, а не из академии.
Поначалу Иннокентий хранил строгость, но постепенно становился академическим монахом. Из него получился хороший середнячок без фанатизма и профанации. В отличие от лаврских, он регулярно принимал душ и по-прежнему слушал Раневскую перед молитвенным правилом. Очень хотелось, чтобы он оставался таким же искренним и добрым, даже если его настигнет карьера.
Его окружала знакомая компания: Ермак, Чудик, Еремей. От “немытых” монахов типа Кайзера и Саввы их отличала интеллигентность, утонченность, желание помогать и какая-то тайна. Глядя на него, я склонялся к выводу, что монашество не так уж страшно. Ничего сверхъестественного в нем не было. Скорее наоборот, если считать монашество путем следования Христу, то согласно Евангелию, “иго Его благо и бремя Его легко”. Была ли у меня склонность к монашеству, и подходил ли мне этот путь?
Когда Христос взял меня в алтарь, я с головой окунулся в церковную жизнь. Летом, когда меня отсылали в Сычевку, я осваивал молитву: вставал с рассветом и часов до семи вычитывал каноны перед самодельным крестом из консервных банок. Меня посещали непонятные духовные озарения, которые в семинарии назвали бы прелестью. Бабушка не могла понять, что со мной. В Москве я окунулся в молитву с новой силой. Ездил по храмам в поисках духовных переживаний. В ту пору функционировал бассейн “Москва”, и я был его завсегдатаем. После сеансов плавания я присоединялся к кучке похожих на Николая Второго бородатых монархистов, которые вычитывали акафист Державной Божией Матери в часовне у бассейна. До встречи с ними я не задумывался о монархии. Но постепенно осознал, что это огромный пласт нашей культуры.
Этот пласт включал новомучеников. Из “Житий святых” Дмитрия Ростовского я имел представление о древних мучениках. Но и в мое время мученичество процветало. Ведь каким-то образом наш православный народ умудрился убить десятки тысяч верующих после революции. Зачем? Никто не мог ответить. Даже монархический бородатый духовник, который после акафистов закатывал одну и ту же проповедь о всенародном покаянии в грехе цареубийства. Более того, он совершенно упускал из виду, что многие окружающие нас тоже мученики. Взять какого-нибудь инвалида афганца, просящего милостыню в лютый мороз у Ярославского вокзала и молящего Бога подарить хоть квант тепла, или мать одиночку с отрицательной зарплатой, растящую приемных детей в гнилой хрущобе, но все-таки несущую копеечку на свечку в надежде на светлое будущее от Бога. Не о них ли писал Апокалипсис: бесчисленное множество свидетелей - мучеников, идущих ко Христу в белых одеждах со всех краев вселенной? Сам Христос являлся нам в этих людях. Он являлся в виде бабулек, бомжей, инвалидов, всех кого я не замечал, а, может, призирал. С этой точки зрения, монархия вообще нечто заурядное, как милиция. Поэтому я перестал ходить на акафисты к бородатым клоунам.
Коломенский храм был освящен в честь Казанской иконы Божией Матери, но главной святыней была ее Державная икона. Она явилась благочестивой старушке в день отречения царя Николая от престола и повелела найти ее забытую икону в Георгиевской церкви. На иконе Богородица держала царский скипетр и брала на себя попечение о России вместо царя. Мечты монархистов теряли смысл, поскольку сама Богородица стала нашей Царицей. Ее царство было турбулентным: революции, войны, миллионы жертв. Но все это лишний раз напоминало верным, что настоящее царство - Царство небесное, а не земное. Именно в этом смысле следовало понимать воцарение Богородицы над Россией. Россия стала частью Царства небесного. Эта труднопостижимая концепция накладывала серьезные обязательства: мы - граждане Царства Божия призваны к святости.
По воскресеньям отец Святослав служил акафист Державной иконе Богородицы. Монархисты в этой службе почему-то никогда не участвовали. Будто они жили в параллельной вселенной - монархии, где Бог отсутствовал. Я пономарил четыре дня в неделю и жил при храме как персонаж девяностого псалма: “Живый в помощи Вышняго, в крове Бога небесного водворится. Речет Господеви, заступник мой и прибежище мое”. Ночами я обязательно молился перед Державной иконой маминым правилом - сто пятьдесят “Богородице Дево, радуйся”. Иногда ко мне присоединялись Витя, Артем и Пешков. Чувствовалось, что мы совершали весомое дело в очах Божиих. Интересно, что в присутствии Царицы Небесной ощущался всепоглощающий мир, добро и тишина, в противоположность тому, что ощущалось в присутствии земной власти - при общении с военкомом, милиционерами и епископами сковывал страх.
Монашки закрывали храм вечером и открывали в пять утра. Спал я в алтаре, завернувшись в ковры. Пропитанные маслом и пылью они воняли, и эта смесь проникала в кожу как уголь в шахтера. Ночью царила тишина, и спалось хорошо. Но когда оставляли покойника, я просыпался от каждого шороха, как гоголевский Брут, страшась встречи с Вием. Гоголь забыл главное: в храме мы всегда под покровом Царицы Небесной. Зло не имело власти, кроме того, что Бог попускал для искушения. Искушение неверием на первой седмице Великого поста, которое я вспомнил в первом классе, было поистине страшным. Не дай Бог никому впасть в лапы сатаны подобным образом. Но Бог вывел меня из того ада. Не победителем, а полностью смиренным, с пониманием, что своими силами хтоническое зло не победить. В качестве маленькой награды Он помог мне найти мое сердце - умное сердце, о котором говорили исихасты, и даровал видение грехов.
Однажды в православной лавке я заметил иеромонаха, за которым следовала вереница женщин в длинных юбках и платках. Одна спросила: “Батюшка, благословите на Иисусову молитву”. Он ответил: “Это очень серьезное дело, которым нельзя заниматься в миру”. Вопреки его совету я решил осваивать Иисусову молитву самостоятельно, помня, что это коварное дело требовало отречения от мира. По крупицам долетали сведения из духовных книг. Во время молитвы нельзя воображать, но хранить ум без мечтаний. Можно концентрировать внимание на нательном крестике и пытаться направить умный взгляд в сердце. Умные глаза сердца видели греховные помыслы, откуда они появлялись и куда исчезали. Такое зрение высвечивало грехи, как лучом фонаря. Все они были связаны с гордыней, осуждением и блудом. Когда я углублялся в рассмотрение своих грехов, то поражался насколько губительными становились незначительные помыслы. Например, если кто-то поступал, вопреки моему хотению, в сердце появлялся едва уловимый помысел осуждения. Самыми страшными были помыслы гордыни. Они возникали даже от самой молитвы. Суть Иисусовой молитвы сводилась к трем пунктам: обращение ко Христу, исповедование грехов, мольба о помиловании. Грехи, которые видело сердце, появлялись в молитве Иисусовой на слове “грешнаго”. Слова “Иисусе… помилуй мя” сжигали их как осеннюю листву.
Казалось, любовь к Верке не была блудным помыслом, но за ней крылся древний вопрос: считать ли любовь грехом? Если да, то монашество оставалось единственным праведным путем к Богу. Почему же тогда Бог заповедал людям размножаться? Всякий раз, когда этот помысел крутился в сердце, я просил: “Прости меня, Христе Боже мой! Верю, боюсь, прошу! За искушение неверием Ты даровал мне видеть грехи, помоги же избавиться от них!”
Я мало задумывался о будущем и не мог определиться с браком и монашеством. В голове пестрела картина вечного пономарства. Но среди однокашников уже появилась озабоченность церковной карьерой. С одной стороны, это слово пахло грехом, с другой, карьера - необходимое зло ради выживания в Церкви. Одно дело, когда ты пономарь, которого все пинали, другое дело, епископ, который всех пинал. Некоторые ребята стремились к епископству. Это проявлялось в манерах, одежде и походке. Некоторые хотели стать женатыми настоятелями на богатых приходах. Некоторые видели себя монахами и ничего не искали. Большинство таких как я тинейджеров затруднялось определиться. В помощь нам Система организовала увлекательное мероприятие, которое напомнило ярмарку вакансий в газете. На встречу с нами приехал митрополит Кирилл!
Кирилл был митрополитом Смоленским и Калининградским, духовным отцом Сычевки, где жила бабушка, родилась мама, и провел детство я. Наверное, моя судьба вершилась его молитвами. Он возглавлял Отдел внешних церковных сношений - церковный МИД, отвечавший за связи Церкви с миром, и вел телепередачу “Слово пастыря”.
Суть его лекции - рассказать про ОВЦС и вдохновить нас на служение Церкви. Почему-то на нее собрали только второй класс. Вероятно, другие классы занимались более интересными вещами. Возможно, встретиться именно с молодежью хотел он сам. Не с семинариками и не с матерыми семинарастами, а именно с нами - второклашками, кто уже распробовал вкус церковной жизни, но не заразился лицемерием и цинизмом. Кирилл сел не в президиум, а внизу перед нами. На встрече присутствовали какой-то юный иеромонах и дежпом Млях. Он открыл нам взгляд на Церковь с совершенно другой перспективы. Рассказал про то, чем занимался ОВЦС, про важность его деятельности для нашей Церкви и про карьерные возможности для талантливой молодежи. Работа в Отделе по накалу сравнима с МИДом, а в некоторых сферах даже с работой Штирлица в “Семнадцати мгновениях весны”. Церковь - не просто оратор на службе властей, а ведущий игрок мировой политики. Для этой работы требовалось освоить минимум один иностранный язык. Имелась возможность отправится на обучение за рубеж - в Грецию, а в редких случаях в дальнее зарубежье.
Речь Кирилла поистине вдохновляла. Мы чувствовали себя не просто будущим России, как нас назвала прошлогодняя еврейская поэтесса, а вершителями судеб Церкви и мира. В конце нам предложили задать вопросы. С первых рядов прилетел традиционный выхлоп про мировой заговор и экуменизм. Кирилл парировал описанием положительных сторон экуменической деятельности РПЦ. Млях сычом метил что-то в папке, будто Система хотела оградить нас от ОВЦС.
После лекции я взял в библиотеке раритетное английское издание “Властелин колец” Толкиена, чтобы выписывать в тетрадку и зубрить незнакомые слова. Передо мной замаячила далекая судьбоносная цель, и не волновало, была ли в ОВЦС духовная жизнь.
9. Пасха.
В темноте раздавались гулкие ритмичные удары лбом в пол. Шел Великий пост. Это замечательное время каждый использовал для самосовершенствования, даже если оно просто добавляло мозолей на коленях и шишек на лбу. Такой была духовная брань, о которой писали в Патериках. Великие святые, как воины, бились с бесами. Мы мечтали приобщиться их подвигам, но времена изменились: глубина обмельчала, человек ослаб, даже малые победы давались с трудом. Иногда казалось, что бесы побеждали. Так наши старцы толковали участившиеся случаи спонтанных взрывов граненых стаканов в столовой. Происходило так: после утренней молитвы, семинарист наливал чай, крестил стол, и тут его стакан лопался, разлетаясь осколками по округе. Просвещенные семинарасты усматривали в этом отголоски святоотеческих историй, например, жития Иоанна Новгородского, который крестом запер беса в рукомойнике. Наши старцы верили, что запирали бесов в стаканах, но иногда бесы вырывались. Однажды приехавший на сессию Толя стал свидетелем этого дивного происшествия. В столовой возникло оживление, придыхания и истовые крестные знамения. Толя же оставался невозмутим. Когда мы сели кушать, он объяснил феномен с точки зрения физики. От постоянной контрастной мойки посуды в кипятке и в холодной воде кристаллическая решетка стекла закалялась до такой степени, что воздействие кипятка на холодный стакан моментально выводило ее из равновесия, и происходил взрыв. Слышавшие его объяснение перваки не верили, думая, что замешаны духовные силы, а мы приняли научное толкование спокойно. Все-таки второй класс Системы предполагал знакомство с тварным миром и постижение не только духовных, но и физических законов. Я вообще подозревал, что эти сферы переплетались.
Духовная брань состояла из внешних и внутренних элементов. К внешним относились молитвы и пост. Здесь Система помогала безупречно. Молитвы на первой седмице длились часов по восемь в день. Строгий пост предписывал вареные овощи с хлебом без масла. Вкушение рыбы вспоминалось как легенда. Мол, при Патриархе Пимене семинаристов кормили ей, чтобы они не падали в голодный обморок на послушаниях.
В пост положено читать Евангелие, и я читал по две главы в день. Апостол Иоанн определил: “Все, что в мире, есть похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, не есть от Отца, но от мира сего”. С ними мы воевали в пост. Духовную брань каждый выбирал по своим силам, следуя принципу излечиться хотя бы от одной похоти.
Плеер был моей похотью ушей. Обладание плеером означало принадлежность к среднему классу. Собственный плеер я не мог себе позволить, но мне достался Walkman Владимира, когда он стал Иннокентием. Досталась и кассета с Вертинским, которая не вполне удовлетворяла моему юношескому максимализму. Мои музыкальные вкусы не отличались от любого советского школьника: “Кино”, “ДДТ”, “Алиса”, “Чайф”, “Аквариум”, “Наутилус”. Система обогатила вкусы настолько, что у меня появилась кассета ирландской Cranberries с альбомом “No need to argue” и синглом “Linger”. Песня посвящалась любви солистки к солдату, с которым она целовалась, и который ушёл в армию - почти как в истории солдата и Чеченки. Так нас прошивали культурные коды. Неделю подряд я слушал “Клюкву”, пока она не полезла из ушей. Мозг перенасытился до состояния “зомби” и стал отторгать даже приятные мелодии. Следом за ними, я переписал у друзей кассету “Депешей”, чей хит “Personal Jesus” работал как Иисусова молитва. Еще мне попалась кассета “Нирваны”, и я заслушал ее до дыр. Зарубежные хиты объединял гипнотический ритм и язык, рождавший иллюзии невероятного мира, притаившегося на западе. Этот мир был своеобразным симулякром духовной вселенной, но я подозревал, что на самом деле он - ее антипод.
Всякий раз, когда я лежал в койке с наушниками, на меня укоризненно смотрел армейский прапор-первак, и я реально боялся, что он сдаст меня инспекции. Постепенно я понял сам: плеер - ужасная вещь. Он отнимал уйму времени, рассеивал внимание, отделял от окружающего мира, возбуждал воображение, создавал ложные ценности в уме и озлоблял по отношению к ближним - сплошной грех. Хоть музыка и обеспечивала побег за железный занавес, любые мечтания, в том числе музыкальные, вредили спасению, отвлекая от божественной реальности. Иннокентий, видимо, чувствовал, что плеер вредил мне, и попросил передать его Вайдеру. Освободившееся время позволило больше молиться. Система давала личной молитве креативный импульс, то, что обновленцы называли литургическим творчеством. К Иисусовой молитве я добавлял произвольные прошения на основе личного богословского опыта: “Сподоби, Господи, достойно работать Тебе в пост, в Троице славимый Создатель вселенной, непостижимый Боже”. На такие славословия меня вдохновляла бумажная икона Христа на парте с ирмосом: “Утверждей в начале небеса разумом и землю на водах основавый, утверди мя на камени заповедей Твоих, Человеколюбче”.
Личные грехи в пост переживались глубже. Греховные помыслы приобретали больший вес и могли причинить больший вред. Но, может, именно пост просветлял ум настолько, что грехи переживались как вселенская катастрофа. Христово имя “Человеколюбец” звучало с новой силой. Главным подспорьем, как и раньше, служило молитвенное правило, завещанное мамой - сто пятьдесят раз “Богородице Дево, радуйся”. В семинарии я узнал, что у католиков оно называлось “Розарий”. Католический Розарий тайно перекочевал к преподобному Серафиму, и от него распространился у православных. Ум был не в состоянии пережить все сто пятьдесят молитв, и многие молитвы произносились без внимания. Однако сохранялось ощущение, что мое время посвящалось Божией Матери. Молитва усыновляла - Божия Мама становилась моей мамой. Я возлагал всю надежду на нее, и она хранила меня в духовном тонусе.
Похотью плоти Верку или Чеченку я бы не назвал. Но эта похоть сама пришла одной великопостной ночью. Меня разбудили Федос и Троеглаз. В их руках были какие-то ящики.
- Санек, смотри, че у нас есть! Ахмед видак отремонтировал академистам и дал нам погонять. Женек подрубил к нему свой телек (он купил на “Горбушке” мини телевизор размером с Библию). У нас киношка есть, давай позырим!
- Ну давай, - я неохотно привстал. Мне дико хотелось выспаться перед знаменной литургией, но прогнать их - не по-дружески.
- Кассету тоже академисты дали посмотреть.
- Что за фильм?
- Ща узнаем. Наверно, про старцев. Ха-ха.
Троеглаз поставил видак на пол и зарядил кассету. Федос воткнул кабель в телек, положил на колени и нажал на пуск. Зазвучала склизкая музыка. Промелькнуло название кино на английском и гнусавый перевод Володарского, знакомый по фильмам с Арни: “Дебби покоряет Даллас”. Началось черно-белое повествование про какую-то школьницу с бессмысленными диалогами. У меня возникла мысль, что кино странное, и лучше его не смотреть. Не успел я озвучить это, как героиня разделась и занялась непотребством!
Черно-белый экран был настолько маленьким, что рассмотреть процесс не представлялось возможным. Но дергающаяся рябь на экране транслировала дикие животные вибрации блудного греха. Ничего подобного я раньше не видел. Это было одновременно мерзко и завораживающе! Мне хотелось провалиться сквозь землю, но вместе с тем узнать, чем кончится сцена. Мои товарищи почти не реагировали. Кажется, для них такая кинохроника - привычное зрелище. Они даже хихикали от наиболее громких вздохов. Я же хотел вырваться из западни, но сдерживал дворовый инстинкт, будто меня проверяли “на пацана” перед вступлением в банду. Все это длилось мгновения, может минуты, пока вдруг я не ощутил непроизвольную поллюцию, как ее описывала молитва от осквернения. Ощущение скверны и неловкости пересилило. Я резко побежал в туалет, а когда вернулся, никого уже не было, все мирно спали. Я лег, и постепенно накатило осознание происшедшего - впервые в жизни я увидел порнографию и не где-то, а в стенах Московской духовной семинарии! В царских Чертогах! Произошло это против моей воли - ментальное насилие видеокассетой. Появился острый страх смерти - смертная память. Но больше всего печалило, что я обидел своего отца - преподобного Сергия, осквернил его лавру. “Господи, помилуй!” Молитва не шла на ум. Ум опустел. Я стал пустотой.
Мои родители жили бедно. Денег у меня не водилось, и я не стремился ими обладать. В храме я отказывался от вознаграждений и согласился по благословению отца Святослава лишь на скромную зарплату в двадцать пять рублей. За год скопилось достаточно для покупки радиотелефона в подарок маме и спортивного велика, который, впрочем, быстро сломался. У семинарских друзей деньги водились, и мне приходилось отказываться от тусовок, потому что не хватало на общак. Со всех сторон мир вещал: без денег не выжить. Но в голове стоял блок против заработка. Возможно, сказывалось школьное воспитание, где нас учили, что деньги - зло. В принципе советская школа права. Идею, что деньги - зло она почерпнула в христианстве. Христос в Евангелии сказал, что можно служить либо Богу, либо мамоне. Служение обоим не совместимо. Бог и деньги не совместимы. Они антиподы. Деньги - орудие диавола, его вариант “благодати”. Чтобы выжить, люди служили мамоне, то есть сатане. Получалось, что одержимое деньгами человечество поработилось диаволу. В советской школе, конечно, не углублялись в тезис, что капиталисты - рабы диавола, но выходило именно так.
Другой аспект денег я открыл в житии Андрея Юродивого, того самого, кому открылся Покров Божией Матери. Он утверждал, что деньги являлись грехами: одна монета - один грех. Для производства товара использовался подневольный труд страдальцев. Чтобы собрать урожай на продажу, землевладелец бил рабов. Чтобы заработать монету, торговец продавал товар, обманывая покупателя. Эти примеры говорили, что в основе денежных отношений стояли мучения, боль, обман, воровство и многие другие грехи. Поэтому становилось возможным отождествить деньги и грехи. Именно так я понял его поучение монаху-стяжателю:
“Прошу тебя, выслушай терпеливо меня, раба своего, и с милостивым расположением прими простые мои слова, ибо скорбь великая приключилась со мною из-за тебя, и от боли я не могу больше терпеть. Ради чего ты, будучи другом Бога, стал слугою дьявола? Каким образом, имея крылья, как серафимы, ты позволил сатане обрезать их под корень? Ради чего, брат, предал ты смерти свою душу? Зачем сделал другом своим дракона сребролюбия? Знаешь ли ты, чей образ представляет твое одеяние? Разве ты не понимаешь, как монах должен жить? Почему ты желаешь денег? Зачем ты стал нагромождать и копить их? Каким образом ты завладел ими и приготовил себе погибель? Разве они происходят от трудов твоих, и ты бережешь их, дабы они были похоронены вместе с тобой? Разве ты получил их, выкопав киркой, чтобы прокормить своих детей? Неужели они достались тебе как плата за выполненную работу? Или ты получил их от родителей? Как можешь ты хранить чужие грехи и мучаться от жадности? Другие хотят пить и есть, замерзают до смерти, а ты при этом радуешься, глядя на кучу денег? Это ли признаки покаяния? Это ли образ жизни монахов и бедность, и удаление от суетных забот? Так-то ты подражаешь Богу? Так-то ты отрекся от мира и того, что в нем? Так-то ты распял себя ради мира и его желаний? Разве ты не слышал, как Господь говорил: “Не владейте ни золотом, ни серебром, ни сумою, ни посохом, ни двух одежд не имейте?” Я поражаюсь, как предал ты забвению заповеди эти! Смотри, сегодня или завтра мы достигнем предела жизни, и кому достанется то, что ты заготовил? Неужели не видишь дьявола, который занял преддверие твоей души, а охраняющий тебя ангел стоит поодаль, опечаленный? Вот, брат, гнусный дракон сребролюбия обвился вокруг твоей шеи, а ты и не видишь, и великое он нашел в тебе утешение. Слушай же, дабы я мог закончить свою речь: я, ничтожный, проходя мимо, услыхал голос Господа Бога, отвергающего тебя и говорящего следующее: “Мое Царство есть Царство милосердных, тогда как его и подобных ему презирает душа Моя”. Но прошу тебя: внемли мне и раздай свои деньги нуждающимся, вдовам и сиротам, беднякам и чужестранцам, и не имеющим, куда голову преклонить, и борись за то, чтобы при помощи благодеяний своих стать другом Бога, ибо в том и заключен смысл монашеского призвания, чтобы вовсе ничего не иметь в этой жизни. Не бойся же того, что тебе будет недоставать хлеба или чего-нибудь из того, что необходимо посвятившим себя Богу: ведь кормятся от Него и неверующие, и развратники, и прелюбодеи, и неблагодарные; не будут ли гораздо большими благами наделены те, которые служат Ему? Услыхав это, монах задрожал и изумился в душе. Все наставления, исходившие из уст святого, он с большой уверенностью решил выполнить. И после этого видит праведник, как пришел с востока дух, словно огненная молния, и схватил дракона, поглощая его силу, а тот, не вытерпев муки, обратился в ворона и улетел, стеная и причитая. Немедленно право первенства над монахом было возвращено ангелу Божьему. Когда же тот собрался уходить, святой дал ему такой наказ: “Смотри не разглашай никому того, что касается меня, и, если ты будешь блюсти это, верь, что я, хоть и грешник, буду всегда поминать тебя в своих молитвах, чтобы Господь Бог вел тебя благим путем к добру”. Тот же, услышав это, с большой убежденностью пообещал все выполнить, и они поцеловали друг друга и удалились. Все деньги, которыми владел монах, он раздал нуждающимся. А после этого удостоился даже большей славы от Бога. Когда же кто-то принес ему денег для раздачи, он взял из них одну или две монеты на расходы, а остальное распределил через руки приносящих, помня наставление блаженного и приговаривая: “Что пользы мне быть распорядителем чужих шипов? Ведь беря то, в чем я не имею нужды, и раздавая бедным, я пребываю в убеждении, что вознаграждение принадлежит мне, а не другому”. Вот почему он разрешил тем, кто приносил деньги, распределять их собственноручно. Поскольку он с тех пор вел себя прекрасно, благочестиво и как подобает монаху, явился ему раб Божий с улыбкой на лице и указал ему дерево, стоящее на равнине, украшенное цветами и полное сладчайших плодов. И сказал ему: “Ты должен быть премного благодарен мне, почтенный господин, за то, что я сделал душу твою цветоносным деревом, вырвав тебя из зубов дракона; постарайся же, насколько можешь, через благодеяния превратиться в сладостный плод: ведь древо, которое ты видишь, есть состояние твоей души с того дня, как ты увидел меня и раздал деньги”. Пробудившись, он еще больше укрепился для духовной работы, с каждым днем продвигаясь все дальше”.
Мысль, что деньги - чужие грехи мне нравилась. Она отгоняла тягу к наживе. Похоть плоти убивала тело, а бессребреничество врачевало ее.
Страшней всего - многогранная страсть гордости. Она возникала даже вследствие добродетели. На вершине духовной борьбы подвижнику предстояло с ней сразиться. Постом я увидел одну из ее граней: она рождалась от успехов в учебе. В этом смысле она была синонимом библейского знания, которое привело к изгнанию Адама из рая. Моя гордость, впрочем, испарилась от четверки по Церковной истории, которую Светлоярский влепил за то, что я перепутал чьи-то дни рождения. Духовный урок я усвоил.
Пост помогал самопознанию по Кафке. К в “Суде” боялся спросить, за что арестован, и его молчание доказывало вину. Благодаря посту я видел, за что арестован, признавал вину и старался загладить ее покаянием. Чувство вины - глас совести по апостолу Павлу. Совесть генетически формировалась в человеке веками благодаря заповедям Божьим. Однако ее легко обмануть и даже заглушить за несколько поколений, убеждая человека в греховности или безгрешности того или иного поступка.
Однажды в “Красной звезде” мне попалась статья про Красных кхмеров в Кампучии. Они арестовывали, судили и убивали жителей по надуманным причинам. Важнейшая часть этого процесса - подтверждение обвиняемым своей вины. Например, учителя арестовывали по обвинению в шпионаже. Обвинение было ложным. Но жертву помещали в специальную тюрьму и с помощью пыток заставляли поверить, не признаться, а именно поверить в свою вину и подписать обвинительный приговор. Затем человека расстреливали, но в личном деле оставался подписанный им же самим приговор. Жертву расстреливали как бы законно, и поэтому убийцы не испытывали вины и угрызений совести за геноцид населения.
Некоторые православные старцы делали примерно то же самое: формировали чувство вины и паразитировали на нем. Классический пример - монархистская концепция всенародного покаяния за цареубийство. Верующим внушали, что они виноваты в грехе цареубийства восьмидесятилетней давности. Даже я признавал в этом рациональное зерно: замечательно, если все русские станут на колени друг перед другом и попросят прощения за взаимные грехи, как на Прощенное воскресенье. Тогда злоба исчезнет, Россия встанет с колен и возродится.
Система формировала вину еще лучше. Концепция духа духовных школ предполагала, что любые действия против этого духа - грехи. В результате у студента появлялась вина за любую осечку, например, даже если он проспал послушание, потому что устал накануне. Студент погружался в самоосуждение и покаяние, а администрация лишний раз подтверждала свою моральную непогрешимость и теорию, что грехи против духа духовных школ - грехи против совести.
Но несмотря на то, что борзый ум противился ограничениям, просмотр греховного кино убедил, как важно подчиняться правилам. Подчинение - послушание ума гарантировало отсутствие вины. К этому вела система монашеского послушания. Благодаря послушанию совесть пребывала в чистоте.
Чтобы подстегнуть духовную брань, встретиться с нами приехал сам владыка Арсений. С пономарских времен я испытывал священный трепет перед власть имущими, тем более архиереями. Арсений вызывал животный страх, будто моя жизнь находилась в его руках. Он направил меня в семинарию и нес ответственность за обучение. Система - учебное заведение и духовная школа. Арсений раскрыл мистическое измерение: учеба в Системе - служение Церкви. Предполагалось, что после обучения мы станем пастырями стада Христова. Если же выберем другой путь, обворуем Церковь, которая платила за обучение. Арсений по-отечески требовал, чтобы мы не обворовали Церковь, и обещал небесные кары за непослушание. Традиционно он склонял к браку и монашеству и настаивал, что нам срочно нужно определиться: “Плохо, что ко второму классу вы не нашли невест. Если с невестами проблемы, я помогу. В моей приемной очередь поповских дочек на выданье”. Я соглашался с ним и искренне желал служить Церкви, но мне не хотелось нести это служение под его начальством. До меня стала доходить причина, по которой владыка Арсений гнал отца Святослава. Духовное измерение в ней отсутствовало, присутствовало только материальное - “материя и дух” воевали между собой со времен Платона. Кое-как мы пережили это мероприятие, а после пришлось лечить стресс походом на вокзал за “йогуртом”. Витя и Паша молча залили по сто граммов, а я полтора литра “Колокольчика”.
Такие встречи помогали по-новому взглянуть на слова молитв. Читая Псалтирь в Коломенском, я смущался, встречая человеконенавистнические фразы. Как святой псалмопевец мог просить Бога покарать врагов? У Отцов я нашел аллегорическое толкование, согласно которому, враги - бесы. Однако, после бесед с начальством, мне казалось, что слова Псалтири направлены против всех притеснителей. После встречи с владыкой хотелось молиться словами псалма: “Избавь меня, Господи, от человека злого; сохрани меня от притеснителя. Они злое мыслят в сердце, всякий день ополчаются на брань, изощряют язык свой, как змея; яд аспида под устами их. Соблюди меня, Господи, от рук нечестивого, сохрани меня от притеснителей, которые замыслили поколебать стопы мои. Гордые скрыли силки для меня и петли, раскинули сеть по дороге, тенета разложили для меня. Я сказал Господу: Ты Бог мой; услышь, Господи, голос молений моих! Господи, Господи, сила спасения моего! Ты покрыл голову мою в день брани. Не дай, Господи, желаемого нечестивому; не дай успеха злому замыслу его: они возгордятся. Да покроет головы окружающих меня зло собственных уст их. Да падут на них горящие угли; да будут они повержены в огонь, в пропасти, так, чтобы не встали. Человек злоязычный не утвердится на земле; зло увлечет притеснителя в погибель. Знаю, что Господь сотворит суд угнетенным и справедливость бедным. Так! Праведные будут славить имя Твое; непорочные будут обитать пред лицом Твоим”.
Если гонители довели святого человека до такой молитвы, что уж я грешный? Но я пересилил себя и от всего сердца помянул владыку на литургии в Троицком. Стало легче.
В пост духовная брань обострилась, и мы ждали традиционных постных искушений. В первом классе меня преследовал фурункулез, в этом году я заболел гриппом. В случае болезни предписывалось идти к дежурному помощнику за направлением в изолятор. Обычно помощник задавал вопросы, чтобы убедиться в правдоподобности болезни, и давал направление. Про медицинские услуги в Системе ходили страшные истории, но слава Богу, никто не умер. В изоляторе дежурила медсестра. Она замеряла температуру, пульс и давление, давала жаропонижающее и заселяла в палату. В палате было двенадцать коек. Лучшие у окна занимали семинарасты, которые неделями косили от учебы и послушаний. Средние койки переходили нам, а пара коек у входа доставалась тем, кто болел по-настоящему. На время болезни пациенты освобождались от всех повинностей, надо было лишь таскать еду из столовой. Через неделю болящих, как правило, выписывали. В прошлом году я лежал в изоляторе со сломанной ногой. Те недели прошли в душевной и телесной агонии, поэтому не удалось насладиться блаженным покоем. В этот раз я отважился пойти законным путем и пришел к помощнику за направлением. Дежурил Кайзер.
- Александр, не ври, ты здоров. Я выведу тебя на чистую воду. Я напишу тебе направление в изолятор и позвоню врачу проверить, заболел ли ты. Если ты здоров, ты сам себе подписываешь приговор!
- Как благословите, батюшка, - мне не хотелось спорить, потому что накатила усталость от температуры.
К счастью, градусник медсестры показал тридцать восемь. Тут же раздался звонок. Сестра ответила: “Да, Похил здесь. Да, у него температура. Оставим его на недельку”. В ответ в трубке раздалось недовольное шипение: либо помехи, либо голос Кайзера. Мне дали синюю таблетку и показали на дверь палаты. В прошлый раз меня привезли из ЦРБ с переломом, в этот раз я стоял перед дверью на своих ногах. Промелькнули фантомные боли сломанной ноги и судьбы, но я пересилил себя и распахнул дверь. По бокам от входа мучились истинно болящие. Я хотел рассмотреть их, но взгляд уперся в сидевших у окна. Это были Вася, Юра и Лева! Их койки были загажены едой. Они трапезничали. Я занял место в середине. Пара пустовавших коек свидетельствовала, что строгие опросы еще не начались. Ребята приветствовали меня заговорщицкими улыбками.
- Санек, только тебя не хватало! Мы как раз наблюдаем, как вороны вьют гнезда. Ты мог бы без рук одним ртом построить дом?
- На дереве, наверное, нет, а на земле легко!
- Вася, не грузи Санька, давай решим, что делать вечером.
- Как что делать? Продолжать постный подвиг! Юрушка пойдет за едой в столовую и принесет вкусненького. Только придется скинуться.
- Я пасс.
- Мы в курсе, что ты - “Колокольчик”.
- Отец Василий, благослови на подвиг!
- Бог благословит, отец Георгий! Ха-ха-ха.
Юра деловито забрал баки с остатками обеда, завернулся в тулуп с ушанкой и как космонавт вышел в открытый космос на мороз. Он быстро шел на поправку, ему доверили забрать ужин в столовой и тайно купить портвейн. Миссия в столовой длилась максимум полчаса. Поэтому, когда он вернулся через час, медсестра заподозрила неладное. Юра сумел-таки убедить ее, что по дороге зашел помолиться Преподобному. Но по его широкой улыбке мы определили, что в карманах тулупа плескались бутылки “Трех семерок”.
Дэнчик заговорщицки прошептал: “Вася, у меня есть ихфис!” Вася ответствовал: “Готовь брачную одежду”. Балу подогнал хлеб с солидолом, Федя печеньки. Даже болящие у дверей поправились ради постного торжества. К ужину мы переместились в столовую, которая напоминала кухню в дедушкиной квартире - тепло и душевно. Мы закинули постный суп и макароны, залив их чаем, и для конспирации заправили чайники портвейном. Цветом он походил на чай, но вонял дешевой бормотухой типа той, что разливали в “Минутке” у Коломенской. После первой чашки, пущенной по кругу, в кухню снизошла атмосфера агапы.
Пересказывая Новый завет на уроках, я поражался, насколько наши посиделки похожи на тусовки Христа. Он много тусовал с апостолами. Их даже обвиняли в пьянстве. На самом деле, лишь на таких дружеских агапах душа раскрывалась полностью, особенно если доверяла друзьям, главным из которых был Сам Богочеловек Иисус Христос. Наши агапы украшали духовные беседы, почти как в Евангелии. Мы пытались проникнуть в глубины бытия и высоты Духа и пребывали в страхе перед инспекцией, как апостолы, которые прятались за закрытыми дверьми “страха ради иудейска”. В комнате мог таиться Иуда, который сдал бы любого даже не за тридцать сребреников, а за благосклонный взгляд Кекса. Как в Евангелии, в комнату в любой момент мог ворваться дежпом. Ему не нужны воины, поскольку его красная папка действовала сильней любого оружия. Над каждым залетчиком висела угроза синедриона, который мог осудить на вечное изгнание за стены спасительного града преподобного Сергия. В общем, благодаря дешевому портвейну, евангельские сцены оживали как тени на стенах пещеры Платона. Об этой пещере поведал философ Гаврюша, когда мы спросили его, почему бабульки лезли в пещеру преподобного Иова Почаевского.
На агапе мы снова подняли постную тему мытаря и фарисея:
- Не помолимся фарисейски, братия!
- Точно, “не помолимся” - забыли помолиться перед трапезой, Господи, помилуй!
- Зато не фарисействуем.
- Ага! И не мытарствуем.
- Это к нам не относится!
- А что относится? Кто мы по Евангелию?
- Минимум апостолы! В соседней палате жены мироносицы из регентской. Там кстати и Верка твоя, Санек!
- Бери ниже, какие из нас мироносицы и апостолы, скорей разбойники и блудницы. Ха-ха-ха.
- И винопийцы. Ну что там, Лев, разлей-ка чайку, - Лева щедро разлил жидкость по стаканам, а я налил настоящего чая.
- Класс! Своей компанией собрались наконец-то. Не так грустно поститься.
- Да, мы должны все делать вместе - и веселиться, и горевать. На то мы и Церковь.
- Хорошо, что не партия. Говорят, Васильич в восьмидесятых искал кого-то в столовой, то ли в шутку, то ли в серьез: “Где Слава КПСС?” Ха-ха-ха.
- Не нравится мне браток из третьего класса у двери. Вроде болящий, а вроде стучащий.
- Всяко может быть, Василий. Не бери в голову. В изоляторе правила духовных школ не действуют. Здесь другой дух.
В этот момент дверь распахнулась. В проеме стояла взбудораженная медсестра. Для полноты картины ей не хватало скалки.
- Так, почему свет горит?! Почему не на отбое?!
- Ведь только десять вечера!
- В изоляторе отбой в десять! Если не согласны, позвоню помощнику, и всех вас выпишем.
- Простите нас, грешных, - Вася улыбнулся и подмигнул ей.
- Что вы - грешные, понятно. Но вы праведным пациентам спать не даете. Даже девушки из регентской жалуются.
- Может, они жалуются потому, что их не пригласили?
- Что за намеки!? Чем вы здесь занимаетесь? Почему пахнет вином? Вы что, пьете?! - ситуация накалилась до предела.
- Что вы такое говорите? Помилуйте, как можно? Чай пьем, - Юра указал на чайник.
- Так, сейчас проверю! - она подскочила к столу, схватила первый же стакан и отпила… Это был мой стакан! В нем на самом деле был чай! Она поморщилась и направилась к двери, - так, выключаю свет!
- Спокойной ночи, матушка.
На наших глазах только что произошло чудо. Преподобный покрыл наш грех своей мантией. Когда дверь закрылась, мы замолчали и продолжили агапу в темноте. Наш шепот изредка прерывало конское ржание в ответ на шутки. В один момент из темноты раздалось:
- Дайте еще рыбы!
- Ты кто? - Юра зажег свечу и обнаружил тяжелобольного старца, исцеленного запахом халявной еды.
Молитвы в изоляторе читали келейно, то есть не читали совсем. Помощник тоже не проверял. К полуночи мы доели рыбу и допили “чай”. Юра отлучился на минуту, а вернувшись предупредил, что в туалете какая-то проблема. Перед отбоем я заглянул в туалет и чуть не выскочил с криком. Сперва показалось, что помещение с пола до потолка забрызгано кровью, но “кровь” пахла вином - кого-то артистично вырвало.
Когда мы угомонились, из коридора донесся женский смех. Кажется, регентши пересидели нас на своей агапе. Утром медсестра заглянула в заблеванный туалет и разбудила нас угрозами отправить к инспектору. Хоть Вася и предположил, что это проделки регентш, убирать уборную в итоге вызвался Федя. Так Система рождала святых.
Днем я разговорился с Федей про походы, и, будучи фанатом севера, он предложил маршрут по Онеге к Белому морю. В Поонежье располагались уникальные деревянные храмы: Пустынька, Пияла, Турчасово, Саунино. Их названия звучали как древние былины и вдохновили написать Артему письмо с планами на лето.
Вдохновение радикально изменило мой настрой в изоляторе. Появилась тяга к творчеству. Я начал писать сочинение по Общецерковной истории на тему: “Миланский эдикт”. Своим эпохальным указом император Константин сделал христианство официальной религией, и мне предстояло раскрыть значение эдикта в жизни Церкви. Погружение в историю поразило: первые три века христианство неплохо развивалось, несмотря на гонения. Оно являлось чем-то потусторонним, не принадлежащим миру, Царством небесным на земле. Это Царство не опошляли земные правила, законы и границы. Духовная вселенная, о которой я часто размышлял, в раннехристианские времена была доступней всего. Становясь христианином, человек выходил из мира, за рамки римского закона, делался преступником, уподобляясь Великому Преступнику - Христу. Христианин переставал быть гражданином Римской империи и становился гражданином Царства небесного.
В сочинении я рассуждал, как христианство стало государственной религией. Церковь получила свободу, занялась богословскими спорами и преобразила моральный лик общества. Я отважился написать, что Церковь сделала людей добрей благодаря свободе. Но, смешиваясь с земной жизнью, христианство становилось земным. Духовная вселенная как бы растворялась в материальной. Яркий пример - отношение Церкви к убийству. Убийство - страшный грех против заповеди Божией и человеческой личности. Оно противно Духу Христа. Однако, христианская Римская империя продолжила воевать и убивать врагов, и Церковь придумала этому оправдание. Я приправил сочинение ссылками на Святых Отцов и “современную научную литературу”: “Закон Божий” Слободского, “Настольную книгу священнослужителя” и “Историю древней Церкви” Болотова, но не стал рассуждать на тему того, что по Евангелию Царство Божие возникало внутри, с приходом Христа в сердце. Земные православные империи могли появляться и исчезать, а Царство небесное возникало, когда приходил Христос. Царство небесное не требовалось защищать с оружием в руках. Христос запретил Петру рубиться мечем. Более того, в него допускались враги.
Многое изменилось с тех пор. Врагов могли убивать христианские воины. Но дембеля из Арсак не тянули даже на их роль. Они вообще никак себя не проявляли и ничего не нарушали. Поистине армия превратила их в старцев. Из нашего потока в Арсаки забрали Валеру. Несколько рябят стояло на очереди, среди них наш одноклассник Балу. Он поступил с Дальнего Востока, но призвался через посадский военкомат в Николо-Угрешский монастырь. Конкретных дат ему не назначили, поэтому Балу отъедался перед “армией” в изоляторе.
- Витюш, готов служить родине?
- Как сказать? Боюсь, не готов.
- Мы тя ща подготовим! Ты должен сожрать брусок сливочного масла. В армии всех заставляют. Мне брательник сказал. Он в спецназе воюет. Они только масло жрут. Ну и салаг им тренируют. Давай, жри! - в палате лежал Лапат. Во втором классе мы перестали его бояться и сдружились.
- Женек, я половину сожрал. Не могу больше! Ща обратно полезет.
- Ах ты ж! Ну-ка давай отжимайся тогда! - Лапат сел Балу на спину, тот попытался отжаться, но не смог оторваться от пола, - че ты такой нежный?! Тебя в спецназ не возьмут! Давай поднимай койку одной рукой. Потренируешься ящики с патронами таскать, иначе какая от тебя польза!
- Женек, оставь его в покое! Витюш, где ты собрался служить-то? В Арсаках? Там да - православный спецназ!
- Сначала в Арсаки хотел, когда Кекс повестку вручил, но наместник Николо-Угрешского монастыря приехал набирать солдат в обитель.
- Как это?
- Там воинская часть при монастыре, которая помогает реставрировать здания. Год послушания засчитывается за год армейской службы. Он мне сказал: “Попоешь на клиросе годик, я тебе военный билет нарисую”.
- Спасительно.
- Не верь этому прохиндею, Балу! Лучше в Чечне послужи. Там из тебя мужика сделают!
- Мужика? Жень, дай-ка еще маслица.
- Ну ладно, ладно, девчонкам оставь. У них скоро обед.
- О, а кто ща в изоляторе?
- Та же банда: Власиха, Кобыла, Лиса и Верка.
- Понятно, тоже косят от послушаний.
В пост я подавил помыслы о Верке, но огонь грозил разгореться вновь. Мысль, что она лежала в соседней палате, не давала спать. Оттуда доносился звонкий смех. Они травили анекдоты, как мы.
- Что, мать, сколько тебе подарков принесли сегодня?
- Сегодня ничего, вчера коробку конфет.
- Опять сербы клеятся?
- Сербы клеятся, но обмельчали совсем. Пытаются привлечь мое внимание шоколадками.
- Плохо. На шоколадках разнесет. Может, они мстят?
- Я сама им так отомщу, мало не покажется.
- Кто тебе эту коробку конфет принес? Ну-ка рассказывай.
- Секрет.
- Какой секрет? Все Система знает, что он на вишневой девятке к тебе подкатывает.
- Как в песне: “Твоя вишневая девятка меня совсем с ума свела”.
- Неужели он “Америкэн бой”?
- Пока нет, но кто знает? Если он в академии на девятке гоняет, что будет, когда станет настоятелем в Москве?
- Не в Москве, а в Мааскве. Приучайся, если собираешься в столицу перебираться.
- Катя, в Мааскве, звучит не по-чеховски, а по рабоче-крестьянски, если не сказать грубее.
- Посмотрим, как после выпуска запоешь. Не видать тебе Маасквы, Натаха, поедешь в хохлому. Тебе вообще место в соседней палате с бомжами.
- Про бомжей верно подмечено. Какой-то старец заблевал туалет.
- Отмывал тоже старец.
- Есть там хоть кто-то симпотный?
- Шутишь? Одни второклашки, да этот бандит из хора Бальчука.
- Все-таки какая большая разница между нами. Поступали вместе, но сравни их и нас. Мы лет на пять мудрее.
- Кстати, это те же дети, которые наведались к нам на Новый год.
- Помню, тебе тот попенок понравился.
- Он еще ребенок.
- Воспитаешь под себя. Ха-ха.
- И эти двое, что у Бати поют. Они вообще уже монахи.
- Федя, земляк мой из Маасквы.
- Там еще один есть, который ногу сломал в прошлом году. Я видела его в библиотеке и в Знаменном хоре.
- Бери его себе. Будете книжки читать и петь знаменным, как ты любишь.
- Он уже нашел официантку. Вообще со мной солидный человек познакомился из Питера.
- Якут что ли из Питера? Когда успел-то?
- Не завидуй. Кстати, он идет по аллее, - через минуту в комнату заглянула медсестра:
- Романченко, к тебе посетитель. Смотри, не балуй. Свидание не больше пяти минут. Выход из изолятора на улицу воспрещен.
Когда я увидел Федоса с сумкой бананов, сердце пронзил нож. Я понял, что он пришел к Верке. Он мог позволить себе дарить ей подарки, водить в рестораны, выгуливать в Москве. Что мог позволить я? Творог? Качалку? Стихи? Без денег у меня не было шансов. Наверное, мне суждено стать монахом. Накануне Иннокентий занес мне плеер, и, недолго думая, я врубил “Нирвану”.
Прошло полчаса. Федос не выходил. Воображение рисовало непристойные картины того, чем они занимались. Вдруг дверь палаты открылась, и просунулась голова медсестры: “Похил, к тебе посетитель. Не дури там! Свидание - пять минут! За периметр не выходить! Что за день-то такой? Эпидемия свиданок! Пора вас на послушание выписывать”. Наверно, у нее не было свиданий очень давно. Впрочем, она меня заинтриговала. Я допускал, что Верка отказала Федосу и обратила внимание на меня. С этим убеждением я надел китель и вышел в коридор. Она сидела на подоконнике, ворковала с Женьком и доедала банан. Их лица светились улыбками в полутьме. Женек заметил меня и помахал рукой. Она даже не посмотрела в мою сторону. В другом конце коридора тоже виднелся хрупкий девичий силуэт. Это была Чеченка. Она помахала рукой. Какую же неловкость испытал я в тот момент! Месяц назад я бросил ее, она вернулась сама, а со стороны наблюдала та, которая по-прежнему занимала мое сердце. Я покраснел и направился к Чеченке.
- Привет, Сережа сказал, ты в изоляторе. Вот принесла тебе мандаринов.
- Привет! Так неудобно. Не стоило.
- Возьми, мне будет приятно.
- Спасибо. Поделюсь с братией.
- Давно тут?
- Второй день. Надеюсь, не заражу тебя, - с ухмылкой она посмотрела мне в глаза.
- Ты категоричен. С тобой что-то произошло. Не мне судить. Но мне не хватает наших прогулок.
В голове пронеслась картина, где мы целовались под фонарным столбом. От палитры чувств сердце заломила тоска. В моей власти вернуться в сказку или забыть ее навсегда. Я взглянул в конец коридора. Верка и Федос перестали ворковать и увлеченно смотрели на нас. Кажется, Верка ждала моего решения не меньше Чеченки. Наверное, это моя фантазия, и они просто ждали, что мы начнем целоваться. Как вырваться из любовного треугольника?
- Мне пора в столовую. Когда тебя выпишут?
- Надеюсь, скоро.
- Заходи в гости.
- Зайду. Чтобы проводить тебя, надо очередь занимать? - неожиданно для себя спросил я.
- Секрет.
- Буду жить надеждой.
Возникла неловкая пауза, когда мы рефлекторно потянулись навстречу друг другу, но в последний момент я заметил, что Верка ждала именно этого. Я осекся и не смог изменить ей. Чеченка, кажется, почувствовала, резко отвернулась и, не сказав ни слова, вышла. Осмелев, я направил свой полный упрека взгляд на Верку, но она продолжила кокетничать с Федосом. Судя по мимике, он рассказывал ей непристойный анекдот.
Так мои постные монашеские подвиги неожиданно постигло фиаско. В понедельник меня выписали. В первый же вечер я ждал Чеченку у столовой. Она вышла по-деловому быстро. От моего предложения проводить отказалась, намекнув, что у нее другие планы, а, возможно, и другой проводник. Мы договорились на вторник.
Когда она вышла вновь, на ее лице читался упрек. Я избегал ее несколько месяцев и не испытывал вины, что инициатором общения выступила она. Тем же вечером на “Звездочке” мы почувствовали это вновь - животную страсть, словно расстались накануне. Страсть была непреодолимой, как одержимость. Мы готовились растерзать друг друга, как дикие звери. С каждым шагом к заветному фонарному столбу челюсть сводило от желания впиться в ее губы. До меня дошел смысл песни Cranberries, Animal Instinct.
Я прижал ее так сильно, что прочувствовал все неровности наших разгоряченных юношеских тел. Она ждала этого и поддалась. Ее губы упруго встретили мой язык и медленно пустили внутрь, где он встретился с ее шаловливым язычком, и началось их яростное фехтование. Губы присосались так, что не хватало воздуха. Они совершали свои танцы, будто эта система жила отдельно от наших умов. Не просто жила, а ежесекундно меняла настроение. Наконец, она начала нежно прикусывать мои губы, чтобы отдохнуть. Только тогда я почувствовал морозную ночь. Мы сблизились настолько, что могли бы часами согревать друг друга поцелуями, и наше тепло могло бы растопить весь лед на районе, способствуя приходу весны. Отдышавшись, я спросил ее:
- Надеюсь, я не хуже кизлярского солдата?
- Ты нравишься мне таким, какой есть. Оставайся собой. Пусть “где-то, между прочим, в бой идет пехота”, а мы задернем шторы.
Месяцы расставания усилили ощущение раздвоенности: она продолжала играть роль невинного дитя, но к ней добавилась роль опытной женщины. Вместе с тем меня не покидал пронзительный взгляд Верки в коридоре. Он поляризовался на несколько лучей: взгляд жизнерадостный, свойственный ранней весне; взгляд пытливый, разглядывающий чувства между двумя фигурками в темноте; взгляд укоризненный, осуждающий за предательство. Именно так мне хотелось его интерпретировать. Хотелось верить, что она тайно влюблена в меня и, так же как я, ждала решительных шагов навстречу. Иногда, закрыв глаза, я представлял Верку вместо Чеченки. Это давалось с трудом, поскольку наши с Веркой лица располагались бы вровень при поцелуе, а Чеченка была ниже ростом. Наверное, Чеченка представляла на моем месте кизлярского солдата. Однажды она обеспокоено прошептала:
- Мне тревожно. Вдруг мы поступаем неправильно и грешим? Старцы говорят, что встречаться в Великий пост - грех!
- Наши старцы говорят, что сие допускается по икономии, - я блеснул патристическим термином, но глубоко задумался над ее словами.
- Ты знаешь поверье, что, если девушка мечтает о замужестве, во время пасхальной службы она должна повторять: “Воскресенье Христово! Пошли мне жениха холостого, жениха хорошего, в сапогах да с калошами, не на корове, а на лошади!” Мы с тобой еще до Пасхи не дожили.
- Ага, у пословицы есть продолжение: “Служба полдесятого, ну хотя б женатого!” Ха-ха, - сострил я, подумав о Верке.
- Типун тебе на язык.
Она была права. С духовной позиции древних Патериков мы находились в прелести, во власти бесов. Но морозная луна и мириады небесных сил свидетельствовали, что наша юношеская влюбленность настоящая. Более того, небо над нами освещала комета, запечатлевая наши свидания в вечности вспышкой небесной фотокамеры среди мерцающих небесных миров.
Я провожал ее домой почти каждый вечер. Иногда ради поста мы прогуливались у лавры, поскольку тут целоваться не позволялось, и можно было говорить на отвлеченные темы. Чеченка грезила детьми, которых родит, я делился планами путешествий.
Снег медленно таял, выпуская на волю отходы человеческой жизнедеятельности. Мусор почти не убирали. В стране нарастал кризис. Зарплаты не платили месяцами. В марте профсоюзы организовали массовые протесты. Ельцин хаотично менял премьеров в надежде спасти положение. В народе росла озлобленность. Несколько раз мы ловили недобрые взгляды гопоты, недовольной нашим счастьем. После прогулок я возвращался в стены монастыря с облегчением и с особым покаянным чувством шел на Пассию - великопостную службу Страстям Христовым. Пассия помогала скинуть иго страсти хотя бы на вечер и вернуться ко Христу.
Чеченка оказалась права: знакомства в пост к хорошему не вели. Среди ясного неба грянул гром! Очередным утром у Стены плача толпилась очередь. Системщики бурно обсуждали последний отпуст. С замиранием сердца я обнаружил, что отчислили моего друга Леху. Я помчался к Иннокентию. В комнате царил траур, будто кто-то умер. Иннокентий пытался утешить Леху, но он пребывал в замешательстве. Мы остались наедине, и я попросил его рассказать свою историю. Она оказалась классическим постным искушением.
Началось с того, что в его спальню сослали провинившегося семинараста Рому Цоколя. Его папа работал директором винзавода и регулярно привозил гостинцы. В очередной приезд он оставил ему крупную сумму, Цоколь убрал ее в тумбочку, но вечером не досчитался штуки баксов. Он тут же доложил об этом Кайзеру, Кайзер Кексу, Кекс Савве. Запахло жаренным. Недолго думая, Савва, Кекс и Кайзер ворвались в спальню во время лекций и обшарили карманы в поисках украденного бабла. По их логике вор обязательно жил в той же спальне и прятал краденное в своих карманах. Когда Леха рассказал предысторию, я подумал, что деньги нашли у него, но все оказалось сложней.
В начале поста он дежурил в столовой и подружился с казашкой. Они тоже гуляли при луне и загадывали желания, смотря на комету Хейла Боба. Вроде я видел их силуэты, слившиеся в поцелуе под фонарным столбом. Однажды Дитя востока пригласила Леху на хату…
Выглядел он счастливым. Наверное, они строили классические планы на будущее: получить приход и нарожать детей. В качалке Леха появлялся реже, но на тренировках выкладывался будто жрал тестостерон. Как это связано с пропажей денег? Когда Савва обшарил карманы, у Лехи он нашел… презервативы.
Налицо имелся факт греха против духа духовных школ. Семинаристы призваны хранить целомудрие. Добрачное соитие - блудный грех, закрывавший путь в священство. По логике инспекции, если человек закрывал себе этот путь, зачем ему учиться в семинарии?
В случае Лехи, впрочем, имелся лишь факт наличия презервативов в нераспечатанной упаковке, что при должном рассмотрении опровергало факт греха. Однако для инспекции греховное действие не имело значения. Покупка презервативов доказывала, что воспитанник планировал совершить грех, а значит по законам аскетики, уже совершил грех в уме. Леху сняли прямо с лекций на педагогический совет. “И завертелось, и началось, мать канитель. Строил хитро за вопросом вопрос следователь”.
На совете Савва живописал седовласым старцам, как он пресек скверну. По его мнению, окаянные резинки свидетельствовали, что Леха - самый развратный блудник, которого только носила земля, и что ему не место в стенах духовных школ. Старцы чесали бороды и утвердительно кивали. Пикантности придавало то, что он - иподьякон ректора, и тень греха падала на высшее руководство. Ректор пытался сгладить ситуацию и просто наказать за нарушение дисциплины, как Пилат хотел просто наказать и отпустить Христа, но другие члены совета не могли придумать, какой пункт дисциплинарных правил презервативы нарушали кроме того, что они сами по себе свидетельствовали о величайшем грехе. Савва садистски подливал масла в огонь: “Подумайте, как ваша мать отреагирует на ваш поступок”. Никто не спросил, для чего или кого предназначались чехлы. Казашке не грозило отчисление из рядов официанток. Про воровство денег вообще забыли. Старший иподьякон придумал Лехе отмазку: изделия предназначались для иподьяконской службы, потому что резинка на торце могла использоваться для закрепления свечей в епископском трикирии. Но подсудимому не дали это озвучить. Он лишь успел сказать в свою защиту, что купил презервативы “на всякий случай”.
Не зря мы называли педсовет библейским термином “cинедрион”. Как в Евангелии, в Системе он означал несправедливое судилище. Вердикт строился на личном, предвзятом отношении инспекции к студенту. В Лехином случае вердикт был однозначным - отчисление. Сказать, что Леха расстроился - ничего не сказать. Он был убит. Отчисление означало крах всех надежд. Православие давало человеку единственный шанс стать хорошим. В случае провала проще родиться заново. Я старался поддержать его, но чувствовал, что не хватало ни слов, ни чувств. Иннокентий приютил его, но задерживаться в полтиннике Леха не хотел, поскольку сожитель Иннокентия Стародуб приставал к нему с неприличными предложениями. Ректор обещал помочь с переводом в другую семинарию, но пока придется вернуться домой.
Я проводил его до электрички. Его личные вещи уместились в заплечной сумке. Удивительно, как мало нужно, чтобы начать и кончить новую жизнь. На мой вопрос про Дитя востока, он сухо ответил, что оно того не стоило: “Вообще ни о чем”. На обратном пути он планировал навестить школьную пассию на прощанье. Помахав вслед, я пошел в качалку отработать “за себя и за того парня”. На душе было скверно. Меня убили вместе с ним, но наша дружба будет жить вечно. Вскоре Леха прислал письмо с описанием возвращения домой. Все оказалось не так, как предрек Савва: и мама, и родной приход окружили его любовью и всячески поддержали. Это доказывало, что Система и приход - организации разного порядка. Но самое ценное в письме - эссе под названием: “Я Скафандр или Сома Сима (с греческого тело - гроб)”.
“Пишет заключенный 5.678.094.237. Что со мной было до заключения, не помню. Причина наказания неизвестна. Это, видимо, часть пытки. Возможно, смысл моего пребывания здесь - отсутствие в других местах, где видеть меня не хотят, изоляция от общества. Место ссылки - галактика Млечный путь, Солнечная система, планета Земля. Бесполезная система координат для жителя других миров. Мой скафандр был выпущен в 1978 году в Советском Союзе. Именно он и есть камера моего заключения (далеко не худшая из возможных). Скафандр - одиночная камера, однако из нее видно множество таких же камер, и возможна коммуникация с другими заключенными.
Странное ощущение. Его не должно быть. Какой-то глюк. Раньше это восприятие не было столь отчетливым, но со временем... Это ощущение зазора, мембраны, которая отделяет тебя от... Не от мира даже - от скафандра. Он ведь должен восприниматься не как продолжение меня, а как сам я. Но оно куда-то делось. Простая процедура: наливаешь стакан чая, видишь перед собой руки, те самые, что с тобой с самого начала, такие привычные и удобные. Видишь знакомые шрамы, узор сосудов, волоски. Эти руки послушно выполняют твои указания, настолько быстро, четко и правильно, что в большинстве случаев ты не замечаешь этого. Ты не замечаешь, что они - не ты. Ты подносишь кружку к губам, которых никогда не видел, кроме как в зеркале или на фотографии и втягиваешь воздух в легкие. Разность давления внутри и снаружи загоняет в тебя струйку горячей жидкости. Моментально ты получаешь данные датчиков о вкусе, температуре и консистенции. Центральный процессор выдает оценку событию, как способствующему выживанию, и ты получаешь удовольствие. Но где тут ты? Где во всем этом процессе спрятан ты? Ты - воля? Желание? Разум? Дух? Почему меня не покидает ощущение, что я спрятан в этом скафандре, который нужно постоянно обслуживать? Ему нужен кислород, вода, пища, тепло, солнце и даже любовь. И ты раб этого скафандра, срок нормальной службы которого в среднем семьдесят лет.
Ты пробиваешься наружу из этого кожаного мешка с функциями ограниченной регенерации, интегрированными сенсорами и интерпретаторами, которые адаптированы к условиям планеты Земля: ее атмосфере, притяжению, радиационному фону и климату. Ты пробиваешься в виде коммуникации с такими же как ты заключенными в скафандры сущностями. Ты используешь воздух и его способность распространять колебания, чтобы войти информацией в чужие сенсоры. Но что дошло до другого, ты никак не узнаешь, кроме как по ответным реакциям, из которых сделаешь вторичные выводы, точность которых носит относительный характер. Это словно выстрел из пушки в темноту. Раздался залп, и, когда он стих, по долетевшему скрежету ты догадываешься, что произошло попадание в чью-то консервную банку. Странно, что я не есть этот скафандр. Раньше еще можно было ошибиться на этот счет. Теперь же ощущение слияния с ним возникает все реже. Все отчетливее видится переборка, которая отделяет меня, мою сущность от этого тела.
Я провожу ладонью по подбородку и ощущаю колючий ежик щетины. Раньше я просто услышал бы в наушниках скафандра: “Отросла борода, три дня не брился”, а теперь до меня долетают разрозненные сигналы. Сначала с сенсоров пальцев о том, что лицо покрылось жесткой скорлупой щетины, и всю эту информацию нужно как-то обработать. Нужно дать команду встать, идти к зеркалу, намочить, напенить, брить. Процесс будет сопровождаться неприятными импульсами, классифицируемыми как боль. Эта боль не твоя, и не ты. Это просто осколки информации, которые отправляет скафандр на центральный пульт. Он предупреждает, что, если ты усилишь болезненные действия далее определенного предела, он отключит тебя от управления. Поскольку ты не знаешь ничего другого, не знаешь возможно ли твое существование без этой оболочки, ты вынужден ее оберегать. Ты всячески стараешься делать все, чтобы этот гребаный скафандр награждал тебя инъекцией стимуляторов, которые переживаются тобой как удовольствие. В таком диком симбиозе проходит твое существование.
Ты с большой точностью определяешь средний пробег чужого скафандра и, исходя из состояния, делаешь выводы о владельце. Иные бедолаги внушают жалость, потому что их бока недостаточно отполированы, но, по сути, разница та же, что между мерседесом и запорожцем, одинаково гниющими на свалке.
Те, кто загнал нас в эту одиночную камеру, будто нарочно дразнят рекламой того, как хорошо слиться с другим, себе подобным, существом. Вместе срок мотать гораздо веселей. Есть даже такая штука как секс. Его иногда называют спариванием или соитием, видимо, чтобы подчеркнуть, что это максимум доступной близости. Ты залез своим штепселем в чужую розетку и видишь отклик на каждый тык, но все, что при этом ощущаешь - недоумение. Если это “соитие” оставляет огромные щели, из которых дует дикий сквозняк, что уж говорить об острове глобального одиночества, которое ты из себя представляешь все остальное время и сам от себя прячешь за разной мишурой вроде учебы, работы, самореализации, выпивки, гитары. Однако секс - мощный химический наркотик, один из великих столпов, на котором держится многое.
Таких наркотиков много. Скафандр пичкает тебя ими, и, как любой наркоман, ты не можешь соскочить и просишь еще. Эти наркотики и делают связку тебя со скафандром столь прочной. Это как последствия операции по сращиванию чужеродных тканей. Они отторгаются, и, чтобы не началась гангрена, пациента пичкают таблетками, а, когда слишком больно, морфием.
Поскольку пребывание в скафандре лишено очевидного смысла и сводится просто к выживанию самого скафандра, все стараются, чтобы тюрьма не была слишком противной. Поскольку заключение пожизненное, надо в нем грамотно обустроиться. Как следствие такого обустройства возникают группы, объединения, сообщества, придерживающиеся той или иной веры. Тут начинается интересное ветвление, общая суть которого - придать бессмысленному процессу смысл. Говорят, некоторым удалось достичь на этом пути “зацикливания дофаминового контура”, что субъективно переживается как “вечный кайф”, но я там не был.
Кто-то считает, что за время отсидки вдогонку к своему сроку нужно еще как следует себя трахнуть. Как поэтично говорит английская идиома: “Go phuck yourself and die” (ха-ха, иди-иди). Смысл прозрачен: если тебя наказали, пусть ты не знаешь за что, значит ты виновен. Чтобы эту вину загладить быстро и окончательно, доказав лагерному начальству полную лояльность и сотрудничество, ты добавляешь к битью палками самобичевание плетью. Но это какое-то извращение. Зачем делать чужую работу? В нашем мире со страданием полный порядок.
Возникает вопрос, нужно ли сопротивляться всему тому, чего хочет от тебя скафандр? С одной стороны, если ты ослабляешь его, пройдя через ряд неудобств, сознательно ограничивая доступ к ресурсам, это затратный путь, который высосет из тебя достаточно энергии, и в итоге вы окажетесь примерно в равном положении, ближе к обоюдному проигрышу, чем к твоему успеху. С другой стороны, освоение некоторых приемов в обращении со скафандром вполне пригодно и не очень сложно. Научиться не принимать слишком серьезно его “боевые тревоги” и прочие моргания красных лампочек на табло может каждый. Вот одна из волшебных мантр по перекодировке: “Не парься - будь счастлив”. Не надо слишком доверять тому, что тебе впаривает скафандр. Достаточно в меру заботиться о базовом физическом благополучии, избегать повреждений, не гнаться за его химическими подачками в виде стимуляторов “счастья”, и можно вполне комфортно плавать по морю одиночества, сталкиваясь, время от времени, с такими же как ты. Обмениваться точками-тире и плыть дальше, наблюдая к какому конечному берегу прибьет тебя волна. Там, может, и правда некая тонкая светящаяся суть, покинет свою темницу через расколотый шлем и улетит к Создателю, неся ему всю накопленную информацию, и сам станешь “волной в перпендикулярном времени”.
Некоторые говорят, что никакой тонкой сущности в скафандре нет, а все, что ты воспринимаешь как “я” - лишь побочный продукт существования самого скафандра. Энергетическое облако, занятое рефлексией, возникающее как следствие электрохимических реакций в скафандре. Я это скоро проверю.
Я знаю, что пришло время моего досрочного освобождения. Мне осталось только подписать бумаги. Традиционно в этом случае их подписывают красной жидкостью из систем жизнеобеспечения скафандра. Это не беда. Там, куда я ухожу, он мне не понадобится. Я ухожу туда, где стану самим собой окончательно. Ведь исчезнет мембрана, отделяющая меня от этого мира, ведь только через нее меня тут вообще видно. Я уйду в Источник. Стану Им самим. Сольюсь со всем опытом, пришедшим до меня в Него. Это будет окончательное равновесие, покой, не нуждающийся в том, чтобы его нарушали. Это будет Бог. Это буду Я.
P.S. По мере написания отчета пришли мысли по поводу слова “скафандр”. Оно состоит из “скаф” и “андрос”, что в переводе на современную идиоматику означает тот самый скелет в шкафу, который и есть “ты”. Но чей это шкаф?”
Прочитав письмо, я полдня хранил молчание - настолько потрясла смесь экзистенциализма и реальности. Из разговоров вундеркиндов иногда долетали имена: “Сартр” и “Камю”, коверкаемые в “сортир” и “камень”, которых следовало читать вместе с Кафкой. Но Лехино письмо затмевало их произведения. Такого не напишет даже интеллектуал самоучка Философ, который считал всех “залупами дохлого енота”. Очерк красиво поместил в скафандр мою идею духовной вселенной снаружи и внутри. Впрочем, из подворотни на ум лезла аналогия скафандра с презервативом, который вслед за Сартром и Камю народ называл по-французски: “Гандон”. Вдохновившись залетом, Леха превратил гандон в скафандр, а скафандр в гандон. Наши тела - гандоны. Если смотреть в микроскоп, то мозг - гандон мысли, атомы - гандоны чистой энергии. Тюрьма мира - глобальный гандон. Неужели Система тоже?
Вспоминался школьный анекдот: “Поручик Ржевский перед балом просит Пушкина сочинить каламбур. Немного подумав, Пушкин выдает экспромт: “Ты гандон, и он гандон, а я виконт де Бражелон”. На балу Ржевский объявляет: “Господа офицеры, замечательный каламбур слышал на днях. Конкретики не помню, но суть такова - вы все пидарасы, а я д’Артаньян!”
В анекдоте крылся поистине великий смысл, который мог возникнуть только в устах пророка, кем являлся Пушкин. Он предвидел, что большинство людей - скафандры, то есть гандоны. Однако среди них встречались личности без защитной оболочки - высшая каста. Кто они? Семинаристы?
Я не знал, что ответить Лехе, поскольку любой ответ блекнул в сравнении с его очерком, и написал, что в деле появился подозреваемый, но Лехину участь расследование Кекса не изменит.
В один из постных выходных в столовой помощник назвал мою фамилию и сказал, что ко мне приехали гости. Каково же было мое удивление, когда я увидел отца Святослава. Еще больше удивило то, что он имел простой серебряный крест. Он приехал помолиться Преподобному и заодно навестить меня. Духовник пребывал в скорби. Он даже припомнил сто тридцать девятый псалом, который я читал после встречи с владыкой Арсением. Арсений причинил скорбь и ему. Ситуация развивалась так: Коломенский храм славился богатством. Оно крутилось в руках старосты. Староста платил налог Арсению. Отец Святослав всякий раз клянчил деньги на церковные нужды у старосты. Арсению это не нравилось, поскольку сказывалось на доходах на содержание скафандра. В добавок к этому должность настоятеля такого храма как Казанский в Коломенском была весьма престижной. Вполне возможно, на нее кто-то претендовал, и отец Святослав слыл костью в горле. Напряжение возникало часто. Регулярно лилась клевета. Но последняя ситуация, в которой он якобы своровал дорогую ткань на облачения, достигла такого накала, что Арсений взорвался. Он запретил отцу Святославу служить, потребовал, чтобы он читал на клиросе с белым иерейским крестом весь пост, пригрозил отправить за штат и перед Страстной седмицей перевел его в Троицкий храм на Пятницком кладбище.
Духовник скорбел. За годы служения в Коломенском он создал живой приход, где люди встречали живого Христа. Его отлучили от этого прихода. Я не представлял Троицкое кладбище, но верил, что батюшкина любовь к литургии превратит и этот приход в конфетку, даже если в нем одни покойники. Из духовных книг я знал, что Бог испытывал тех, кого любил. Неправедное гонение на отца Святослава - признак того, что он угодник Божий. Бог любил его. Он испытывал его как золото в горниле и готовил к славе. Меня до слез пронзила благодарность Богу за то, что Он удостоил меня встретить такого уникального праведника, который жил по заповедям в любви к Богу и ставил литургию превыше всего. Только в Системе, в отрыве от Коломенского, я прочувствовал, как мне не хватало его литургий. Оставалась надежда на его молитвы, ведь он поминал меня у престола Божия. В пост я звонил ему регулярно, чтобы поддержать. Наконец, в начале Страстной, его восстановили в служении, и батюшка совершил первую великопостную литургию на новом приходе.
В Страстную седмицу страсти улеглись. Мы договорились с Чеченкой не встречаться, чтобы подготовиться к Пасхе. В среду семинаристы собрались на общую исповедь в Покровский храм. Я исповедал рядовые грехи, а другие решил доверить отцу Святославу. В Великий четверг Господь сподобил меня причаститься Святых Своих Тайн в Троицком соборе на литургии, которую мы особенно торжественно пели большим знаменным распевом. “Господи, не дай мне быть Иудой, но прими меня, как разбойника”, - молился я всю службу.
В Великий пяток началось суточное дежурство в Восточной стене. На вахте царила тишина. Спальни третьеклассников пустовали. Наверное, все были на службах. Из регентских классов за стеной доносилось знаменное сладкоголосие. Хотелось верить, что пела Верка, но я переключился на Евангелие.
Меня с детства трогало обращение Христа к ученикам в Прощальной беседе: “Чадца”, которое в синодальном варианте перевели: “Детки”. Если Христос так любил учеников, нам надо любить Его в ответ как Папочку. От этой мысли я залился слезами, и мир вокруг исчез. Меня привел в чувства Прокопа, попросив разбудить его рано утром в Великую субботу. Он собирался в самоволку и выглядел как молодой БГ.
В самоволку собирался и я на пасхальную службу к отцу Святославу. Ночью я читал книгу про русских эмигрантов, как они навсегда покинули любимую родину и начали новую жизнь на чужбине. Напрашивалось сравнение с блудными сынами, но ведь Христос Сам был странником, всю жизнь путешествовал и не имел, где приклонить главу. Наверное, Он любил эмигрантов как Своих меньших братьев. Испытать бы это на себе.
Когда ум погружался в сонные дебри, сидеть на вахте становилось невыносимо. Засыпая головой на столе, я ежеминутно вскакивал при малейшем шорохе от страха проверки.
В ночь с Великого пятка на Великую субботу приходили и искушения. Не те страшные искушения неверием, а очкование, которое на святоотеческом языке называлось страхованием. Призма ума легко расщепляла его на составляющие. Являлась ли поездка к духовнику на пасхальную службу грехом? С одной стороны, я своевольничал и нарушал правила, а это грех. С другой стороны, причащение Тела и Крови Христа не могло быть грехом и нарушением правил.
Другая причина страхования - Чеченка. С одной стороны, наши поцелуи выражали детскую чистоту, когда дети впервые исследовали взаимное притяжение и отталкивание. С другой стороны, поцелуи - ранняя стадия блудного греха.
Третья причина - предательство Верки. Я пытался исторгнуть все эти причины из сердца, пока не уснул. Будильник прозвенел в шесть, и я пошел будить Прокопу. Сперва он одарил меня матюгом, но тут же искренне поблагодарил. Пасхальная самоволка имела для него огромное значение. Его пример окончательно вдохновил меня.
Я шел от Рижского вокзала к Пятницкому кладбищу. Ночная столица всегда восхищала. Но сегодня царила еще и атмосфера ожидания Пасхи. Весь город становился святым на одну ночь. Воскресший Христос преображал Москву в небесный Иерусалим.
Старинный кладбищенский храм очаровал как место встречи верующих мира живых и мира мертвых. Батюшка молился в тишине алтаря. Его молитва делала церковь домашней и уютной. При виде меня он возликовал. Я был третьим после его супруги и монахини Екатерины, кто поддержал его на новом месте. Наконец-то я смог по-настоящему исповедаться. Перед этим я глубоко заглянул в сердце и выискал все “бревна”. Больше всего беспокоили гордость, тщеславие и отношения с Чеченкой. Первые два греха появлялись ниоткуда. Почему-то я считал себя выше других студентов. Меня не отпускало чувство, что я избранный, что Бог особенно близок ко мне и выбрал меня для чего-то великого. Я искренне каялся в этом бредовом грехе. Мне хотелось стать ниже окружающих или даже греховнее всех, чтобы не оставить места тщеславию. Отношения с Чеченкой не попадали в категорию блуда. Поэтому я просто исповедал поцелуи при луне. Батюшка выслушал мою исповедь, покрыл голову епитрахилью, положил сверху теплую любящую ладонь - десницу Христа и разрешил от всех грехов. В конце он изрек напутствие: “Саша, ты молод, и отношения с девушкой естественны, но остерегайся их. Это не твое. Бог избрал тебя в монахи”.
После исповеди у меня выросли духовные крылья, и я воспарил на пасхальный крестный ход. Наша компания состояла из бабулек (которые пронесли истинную веру через годы совка и обрекли себя стать клиентами Троицкого кладбища), бородатого пономаря (православного левита, который выглядел как панковский философ-эмпирик), двух священников (одним из которых был Сам), типичного старосты (который суетился что-то продать даже на пасхальном крестном ходе) и меня грешного. Я ощущал наше единство по слову стихиры: “Друг друга обымем, рцем: “Братие” и ненавидящим нас”. Но единство на кладбище воспринималось намного шире, чем на обычном приходе. Кладбище свидетельствовало о единстве Церкви земной и небесной. На крестном ходу я нес крест. Меня пронзило дивное переживание спасения всех людей - былых, нынешних и грядущих - у Бога все живы, и наполнила невыразимая радость от пасхальной молитвы духовника. Утром, после Причастия, кладбище озарило чудесное игривое солнце. Такой Пасхи в Системе не испытать.
После службы мы поехали к батюшке. Он аскетично жил в Мытищах, рядом с Кольцевой, в деревенском домике, похожем на сарай. За время настоятельства он не стяжал лишних средств, но жил благодатно и радостно. Матушка приготовила трапезу. Как полагается, стол украшали кулич, пасха и крашенные яйца. Я улучил момент и вставил:
- Батюшка, мне тяжело принять, что владыка с вами так поступил.
- Сашка, так бывает в Церкви. Это побочное явление. Помни, что искушения Господь посылает для очищения, и научись принимать их с благодарностью. Христос всегда рядом. Главное, помни и верь, что Христос воскресе! Он всех нас любит и спасает, и мы должны любить ненавидящих нас и делиться с ними радостью воскресения Христова. Оно несет радость и любовь всем. Давай-ка я тебе книжек подарю. Ты ведь увлекаешься богословием. Возьми Григория Богослова. Я переплет заменил недавно.
- Спасибо, батюшка.
После трапезы осталось время похристосоваться с мамой. За год я отдалился от нее. Наверно, этого она и боялась, напутствуя в семинарию словами, что потеряет меня. Мне не хватало мудрости исправить ситуацию. В голове часто звучали слова Христа: “Кто не отречется своих родителей, не может быть Моим учеником”. Мама ждала, хоть я и не предупреждал о визите. Она ждала меня всегда, в любой момент жизни. На столе были пасхальные крашенные яички, кулич и пасха из творога со сгущенкой - такая же вкусная как в Системе. Мы поели и поговорили. Мама хотела, чтобы я чаще приезжал домой и приводила в пример Витю и Пашу, которые приехали в Москву на целых три недели, чтобы провести время “с невестами”. Я не решился обрадовать ее тем, что у меня тоже появилась “невеста”, да не простая, а чеченская, и свел разговор к традиционной мысли, что в Системе лучше. Для отдыха я включил телек. Шел концерт “Наутилуса”. После прощального гимна Америке, звучала энергичная пророческая песня про семинаристов:
Из нас выращивают смену для того, чтоб бить об стену.
Нас обваривали в супе, съели нас - теперь мы трупы.
Кто сказал, что бесполезно биться головой об стену?
Хлоп - на лоб глаза полезли, лоб становится кременным.
Зерна отольются в пули, пули отольются в гири.
Таким ударным инструментом мы пробьем все стены в мире.
Из нас теперь не сваришь каши, сталью стали мышцы наши.
Тренируйся лбом об стену, вырастим крутую смену.
Ритм Светлой седмицы успокаивал. Особую радость доставляло пение пасхальных литургий в Троицком. На работу не назначали. Кайзера на воротах не было - отваливший камень от Гроба ангел прогнал стражников. Разрешалось звонить в колокола на лаврской колокольне. В пятницу, всем хором, мы христосовались с наместником архимандритом Феогностом. Он отблагодарил нас за знаменное пение. Как и подобало призванному к апостольской ловле рыб, он имел в келье огромный аквариум с диковинными рыбами.
На Фомино воскресенье мы душевно посидели с шашлыками у реки. Прохожие приняли нас за панков, ибо внешностью мы отличались от посадской гопоты. С понедельника началась подготовка к экзаменам. В среду и пятницу возобновились постные дни. Возвращение к этому раннехристианскому посту после Пасхи давалось тяжело. Плоть хотела растянуть скоромную радость подольше. Однажды прапор-первак застал Ахмеда за поеданием тушенки в среду и возмущенно принялся поучать брата соблюдению заповедей:
- Ты что, не знаешь, что в среду нельзя есть мясо?
- Я думал сегодня пятница! - Ахмед решил, что умно отмазался, но старец-прапор написал на него донос Кайзеру.
Я тоже грешил скоромным тайноядением. Разговевшись сгущенкой на Пасху, я ел ее в среду и пяток на Фоминой. Но еще хуже, я разговелся Чеченкой. Мы доблестно воздерживались до Пасхи. Отсутствие общения играло две роли: положительную - страсти обуздывались, и отрицательную - они накапливались. Слово за слово, и я вновь держал ее руку в лабиринте “Звездочки”. Поцелуй на разговение вышел менее страстным, чем в пост, ибо пасхальная радость затмевала страсти.
Проводив ее, я вернулся в Систему. Мне дико захотелось мяса. В тумбе валялось сало. Я начал резать его, и вдруг стол покрылся алой кровью. Лезвие легко порвало перепонку и проникло в плоть ладони. Символическая дефлорация приключилась в годовщину перелома ноги, будто девятое мая стало несчастливым днем моей судьбы, и происшествие опять связанно с женщинами. Неужели Господь пытался меня предупредить, оградить и вырезать из общества? Но тут настигла режущая боль. Мимо проходил тот самый прапор (он кошмарил не только Ахмеда за тушенку, но и меня за “Марш-бросок”). Наверно, он напомнит мне о несоответствии духу духовных школ. Как же я удивился, когда вместо упрека, он обвязал рану полотенцем и осведомился о моем самочувствии. Мое отношение к нему мгновенно поменялось. Мы пошли к дежпому. В объяве Кайзеру я мысленно писал: “Подвергшись бесовскому искушению вкусить сала в среду, я начал резать окаянный кусок, но Бог отвел искушение, направив мою длань так, что вместо сала, нож вонзился в плоть. Чистосердечно раскаиваюсь и прошу меня простить”. На счастье, дежурил Иннокентий. Он выдохнул, что обошлось малой кровью и, недолго думая, направил нас в ЦРБ.
В травмпункте я вспомнил все: бетонный пол, по которому меня катили в кресле со сломанной ногой; операционная, где санитарка гипсовала ногу; коридор, где меня тошнило во сне. Санитарка узнала меня: “О, опять ты, мы по тебе скучали”. Милосердный прапор-самарянин направил юмор в нужное русло: “Наложите ему швы!” Все прошло быстро и безболезненно, несмотря на тупую иглу. Через час я возвращался домой с семью швами на левой руке - счастливое число. Старец-прапор больше не напрягал духовным воспитанием, и я стал питать к нему благодарность. Система - чудотворное место. Она делала врагов друзьями, тормозов старцами, грешников святыми.
По дороге из больницы мне вспомнилось любимое пасхальное Евангелие о том, как двое учеников шли в Еммаус, и им явился Христос. История была настолько глубокой и многогранной, что легко применялась к нам. Господь был распят, умер и воскрес. Жены мироносицы благовествовали Его воскресение, но ученики не верили им, ибо жили земными категориями. Двое из них отправились по делам в Еммаус. Их бизнес перевешивал распятие, смерть и воскресение Бога. Дорога в Еммаус не близкая, километров сорок. Они обсуждали произошедшее с Иисусом. Господь шел рядом с самого начала, а потом присоединился к ним и объяснил, как Ветхий завет пророчествовал о Нем. Дойдя до Еммауса, они не хотели расставаться, хоть и не узнавали в Нем любимого Христа. Лишь когда Он совершил Евхаристию и причастил их, они прозрели, но Он стал невидим для них.
В истории поражало, что сердца учеников горели от общения с Господом. Огонь прожег окно в другое измерение, где они встретили Бога. Их время остановилось на мгновение, и это был момент вечности. Горение сердца испытывали все мы, хоть и переставали обращать на него внимание. Этот огонь прожигал ткань мира. Прозреть и увидеть Бога предстоит всем нам. Все мы попадем в вечность, где, как на ЦУЗе, солнце остановится и будет светить божественным светом в каждом человеке. Наши с прапором сердца горели от того, что на Пасху мы помирились и нашли общий язык. “Господи, растопи наши сердца Своим огнем и явись нам!”
10. Выпускной.
Нахватав четверок и пятерок на экзаменах, я с чистым сердцем уехал домой на каникулы. В пятом классе школы учительница литературы задала на лето прочитать пятьдесят книг. Я выполнил задание полностью, прочтя даже “Войну и мир” и “Молодую гвардию”, пока сверстники нежились на солнце. Теперь я сам задал себе много читать на каникулах. Мне удалось добить “Властелина колец” и взяться за “Шерлока Холмса”. Благословение митрополита Кирилла осваивать английский работало. Чтение стимулировало мозг. Побочным эффектом я логически анализировал ситуации, отношения, чувства. Логикой я почти победил очкование и перестал бояться Кайзера. Но отношения с Чеченкой и Веркой не поддавались анализу.
Свободное время и занятия английским раскрывали новые смыслы привычных слов. Например, журнал Нью-Йоркской епископальной семинарии называл ее: “Theological seminary”. Во “Властелине колец” же духовное означало “spiritual”. Правильней говорить: “Spiritual seminary”? Здесь крылся глубокий исторический и метафизический смысл, обнажавший разлом между востоком и западом, Православием и католичеством. Московская духовная семинария, несомненно, была “spiritual”, а любая западная семинария “theological”. Мы, православные, ставили во главу угла духовную жизнь, а не богословие; послушания, а не учебу. “Из нас выращивают смену для того, чтоб бить об стену. Таким ударным инструментом мы пробьем все стены в мире”. Западных богословов “обваривали в супе, съели их - теперь они трупы”.
Развитию мышления способствовало воздержание от алкоголя. Алкоголь интересная субстанция. От него много бед, но и пользы. В древних монашеских уставах присутствовало вино. На нем совершали Евхаристию, и оно становилось Кровью Христа. Монахам полагалось выпивать несколько чаш вина в день, и лишь в особые постные дни предписывалось воздерживаться от алкоголя. Дав обет воздержания от выпивки, я заметил, что ум и тело пережили процесс детоксикации: в течение первой недели напала слезливость; уныние и раздражительность выветрились через две недели. Эти стадии детоксикации удивительно соответствовали духовным феноменам в Патериках: дар слез, память смертная, уныние, раздражительность. Что если Патерики описывали стадии алкогольной детоксикации, ведь монахи пили вино ежедневно? Избыток алкоголя нарушал мозговую активность, когда алкаши видели бесов. Неужели вино - двигатель духовных откровений? Выпивая в первом классе, я глубже видел духовную суть вещей. Воздерживаясь во втором, я глубже видел материальную суть вещей. Это проявилось в моем отношении к новомученикам. В первом классе я строил благочестивые фантазии о том, как они подобно древним мученикам страдали за Христа и являли обилие чудес. Во втором классе я читал милицейские протоколы их страданий и убеждался, что их убивали по политическим мотивам за отказ поддержать советскую власть. Но оба понимания лишь усиливали мое почитание этих родных моему сердцу святых. Мы - плоть от их плоти. Как же я радовался, когда Архиерейский собор канонизировал великий сонм новомучеников и исповедников российских, поставивший нашу Русскую Церковь на первое место по количеству святых.
Жизнь дома на каникулах нравилась. Я проводил время с мамой, пономарил у батюшки на кладбище, погружался в быт. Рутина отличалась от Системы, и я впервые понял, что для жизни требовались деньги. Маминой зарплаты хватало впритык. Меня мучил вопрос, как ей помочь? Просить зарплату за пономарство противоречило понятию о Церкви. Я считал, что в Церкви нельзя брать ни копейки, а только давать, и игнорировал альтернативные примеры. Я занялся-было резьбой нательных крестиков из дерева и даже вырезал дубовый иерейский крест с цепочкой в бархатной шкатулке. Работа спорилась, но дохода не несла - я не знал, как их продать, и в итоге все раздарил. Первый бизнес-опыт провалился. По крайней мере я поддерживал чистоту в квартире: порядок в доме - порядок в душе.
Не отпускала и тема армии. Многие попадали в Чечню. Совесть мучила, что я отсиживался в Системе, но я решил положиться на волю Божию. Если Бог хотел отправить меня служить, это устроится. Для подготовки я ходил в качалку. У метро Тушино притаился настоящий советский спортзал, как в кино про Шварца. Стены подобно “Звездочке” пестрели его плакатами. Имелась пара закопченных зеркал. Дико воняло потом. Маты на полу зияли дырами. Но народ был настоящим - раскачанные заводчане в трико тягали сказочные веса, забыв о мире за уютными стенами. Я окрестил их представителями советской метановой школы. Метан - синтетический тестостерон - дешевый стероид, который способствовал росту мышц. Чтобы стать настоящим качком, требовалось “жрать метан горстями”, я же ограничился парой таблеток и добился одобрительных взглядов тушинских качков, когда выжимал сто пятьдесят кило от груди. Наверное, ради того, чтобы таскать ящики снарядов, как говорил Лапат.
Другим тушинским развлечением было купание в канале. Это мегалитическое сооружение потрясало многометровой глубиной и шириной. Проточная вода делала его чистейшим водоемом Москвы. Папа с детства приучил меня к плаванию. Канал имени Москвы идеально подходил для этого. Когда из шлюзов спускали воду, возникала бушовка - могучий поток, сметающий все на пути. Местная молодежь использовала его для экстремальных развлечений - ныряний, заплывов, прыжков. Каждый прыжок с пятиметрового борта в бушующий поток мог оказаться последним. Ныряя в бушовку, я умирал для мира, как в монашестве, и мне это нравилось. Местные, впрочем, не закладывали в это глубоких метафизических смыслов.
Телевизор, пожалуй, был главным развлечением, хоть и отрывал от молитвы и учебы. Благодаря ему я познакомился с “Ассой” - фильмом, который воспитал поколение молодежи девяностых. В нем играл наш кумир Цой, звучали песни БГ, высмеивалась изнанка позднего совка. Сюжет - история несчастной любви, в которой девушка выбирала между богатым папиком и бедным студентом. Эта ситуация уходила корнями в историю человеческого рода, а может и глубже. Иногда юношеский идеализм побеждал старческий консерватизм, но чаще побеждал папик, даже в Церкви. В Церкви были свои папики. Девушка - образ юной воцерковленной души. Эти образы ложились кирпичиками в фундамент семинарской личности. Отец Савва назвал бы их кирпичами греховной скверны.
В середине июня свершилось чудо. Толя сдал на отлично все экзамены, закончил семинарию, уложившись в два года вместо четырех, поступил на заочку Московской духовной академии и приехал отметить выпускной. Он поселился у меня, и мы стали посещать достопримечательности: храмы, музеи, выставки, попутно останавливаясь выпить пивка на Патриарших. Паша иподьяконствовал у митрополита Питирима неподалеку, и однажды мы навестили его. Павлик представил нас митрополиту, который благосклонно относился к семинаристам, позвал на трапезу, и мы занялись планированием выпускного.
В лавру мы приехали утром. В сумке призывно плескалась пятидесятиградусная “Охотничья” настойка. Ради Толиного праздника выпивать мы начали уже в электричке. Разогретые на кураже мы вкатились на традиционную фотосессию у колокольни и вновь вошли в исторические хроники Системы. На фото первого сентября собирались все студенты, а в конце учебы, только выжившие. Потом начался торжественный акт. Мы заняли места в конце полупустого зала. Через проход сидели матерые выпускницы регентской школы. Они не смотрели в нашу сторону, потому что обрели свое счастье. Мы тоже не смотрели на их модные чубы а-ля “Комбинация”, колосившиеся из-под платков. Мой взгляд лишь рыскал в поисках Верки, как зимой в Большом театре. Она закончила второй класс и могла прийти поддержать боевых подруг.
Вслед за напутствиями выпускников в церковную жизнь владыкой Евгением, отцом Платоном и Михстепом настала очередь Кекса. После вступительных экзаменов он объявлял поступивших, после выпускных - выпускников. Судьбы всех системщиков проходили через него. Кекс был не просто воплощением духа духовных школ, а одержимым, в которого этот дух вселялся. Фамилии он читал медленно, чеканя каждый слог Книги жизни. Когда пошли заочники, мы приветствовали многочисленные заковыристые украино-молдавские фамилии смешками. На фамилии “Чиб” Паша робко хлопнул в ладоши. Второй раз мы хлопнули в унисон. Потом еще раз и еще. Зал понял задумку и разразился бурными аплодисментами. Кекс не имел власти над заочниками. Ему пришлось сделать паузу и проглотить овации. В конце мероприятия Толя получил диплом из рук ректора и “Закон Божий” Слободского для дореволюционных церковно-приходских школ. Толя не долго смаковал получение диплома, а сразу понес его в канцелярию, чтобы подать документы в академию. В тот же день он стал академистом! Появилось два повода отметить.
Перед этим я бегло навестил Иннокентия. Он все так же сидел в келье, смотрел телек и пил пиво со Стародубом. Я подозревал, что смысл ученого монашества сводился к этому, но уважал Иннокентия, считая его лучшим представителем оного. Они обрадовались окончанию моего воздержания, и мы мигом залили несколько бутылок “Афанасия”. После Лехиного рассказа я сел подальше от Стародуба. Его Молитвослов был засален на страницах с правилом от осквернения. Как глубоко церковное благочестие сочеталось с низменным пороком! Впрочем, если молитвы делали человека чище, значит Бог исцелял его от страстей.
Пиво убедило в правильности ученого монашества, и я решился на поступок, как Фокс в кино “Место встречи изменить нельзя”. Она обедала за столом с официантками. Я скромно встал в сторонке. Она подошла. Мы скрылись за колонной. Лучи июньского солнца рассеивали мрак. Я предложил выйти за лавру. Она переоделась. Мы отправились к монастырскому кладбищу. На кладбище колосился ковыль. Мы сели на упавшее дерево. Пение птиц оглушало. Наверное, следовало окунутся в поцелуй под их пение, но между нами возникла невидимая преграда. По крайней мере для меня. Чеченка птичкой щебетала про дом, работу и планы на лето, подобострастно бросая взгляд на меня. Но я молчал. Мне не хотелось рушить ее мечты, в которых она нянчила детей и служила матушкой на приходе. Я помнил ее тепло, когда мы уткнулись друг в друга под майским дождем - тепло маленького беззащитного человечка. Но теперь я знал, что это страсть, которую надо победить - верой, волей, временем, терпением, исповедью. Тогда борьба возымеет ценность пред Богом. И все равно своих сил не хватит, нужна помощь Самого Христа. Без Его Причастия не выжить.
Вместо того, чтобы прервать отношения, я лишь решился сказать, что надо их обдумать. На простом языке это означало: “Прощай”. Я не знал, поняла ли она это, но мое сердце избавилось от обмана и обрело свободу. На обратном пути у лавры возникла неловкая пауза, но в этот момент из ворот промыслительно вышли Толя и Паша. Увидев нас, они ухмыльнулись. “Мне пора”, - выпалил я и, не оборачиваясь, зашагал прочь с друзьями на ЦУЗ. Наверное, перед молитвенным взором преподобного Сергия разворачивались не такие драмы.
На ЦУЗе было тихо и солнечно. Лавра ярче солнца райски сияла напротив. Вася верил, что на ЦУЗе можно останавливать солнце усилием воли, чтобы продлевать агапу. Наверное, также можно продлевать и лаврский свет в сердце. За два года мы немного научились этому. Я радовался за Толю и одновременно печалился, что он ушел на заочку и больше не разделял нашего страдания. Теперь он молился о нас у престола Божия. Мы молча выпили.
За кустами шумела кампания. Я не придавал значения, пока оттуда не донеслось церковное пение - регентши отмечали выпуск. Видимо, ЦУЗ для них имел такое же сакральное значение, как и для нас. Пьяненькие мы могли бы легко разделить торжество. Паша театрально порывался подпевать. Но что-то подсказывало, что мы принадлежали к разным вселенным. Перед мысленным взором проносились возможные варианты, но все они вели в небытие. Она была среди них? Кто я для нее? Никто. Подлинное же бытие - во Христе. Для Него я - все!
С такими мыслями мы побрели на вокзал. Там толпился народ, влекомый мечтами в Москву. На противоположной платформе щебетали столовские официантки. Многие из них жили в Арсаках за сто первым километром. Среди них хорохорилась Чеченка. Не хотелось, чтобы она заметила меня. Когда подошла электричка, я затерялся в толпе бегущих из вагона в вагон от контролера на пути к московской мечте. Поезда символично унесли нас в разных направлениях.
Летом папа воплотил мои туристические фантазии - купил палатку, коврик, спальник, надувную байдарку, и мы отправились в сплав по Вазузе до Хлепня - деревни в двадцати километрах ниже по течению от Сычевки за разрушенной церковью в Соколино. Ушло три часа, чтобы достичь разлива, который мы раньше переходили по льду. Теперь мы переправлялись на лодке, как и подобало форсировать Стикс. Если зимой русский Стикс замерзал, летом он становился привлекательным - никакого сходства с языческой огненной рекой египтян. Русский Стикс - река Лескова, Чехова, Достоевского несущая через красоту в рай. Сплав по ней мог быть быстрым и бурным, а мог занять всю жизнь. Мы же добрались в свой рай к вечеру. Нас ждала уютная стоянка с кострищем на пологом склоне у Хлепня. Следующий день мы отдыхали, купались и общались. Я открывал папу заново - он обладал потенциалом святого. Однако путь по райской реке утомил настолько, что мы сдули лодку и вернулись в Сычевку пешком на третий день.
Дальше произошло событие за рамками обыденности - свадьба Вити и Лены. Благословение старца Николая Гурьянова сработало. Их венчал отец Михаил в Дьяково. Это вторая свадьба, на которую меня пригласили. Первой была свадьба коломенского пономаря Лехи три года назад, которую я не помнил, упившись до потери сознания. Витина свадьба прошла под знаком трезвости. Мы с Артемом ржали все время, пытаясь разглядеть в давнем друге возмужавшего семьянина. Себя на его месте я точно не представлял. Но главное - через день мы отправлялись в поход на север!
Наш план - сплавиться по Онеге до Белого моря и посетить деревянные храмы Поонежья. Мы ждали этого целый год, но над душой опять нависло темное облако. Опоздав с каникул прошлым летом, я вкусил сладкий плод нарушения правил Системы и решил это повторить. Чтобы опоздать с каникул “законно”, мама, по моей просьбе, договорилась с врачом в поликлинике дать мне фиктивную справку о лечении гастрита и позвонила в Систему сообщить о моем опоздании. Как и в прошлом году трубку взял Чапаев.
Сперва я не переживал, но постепенно стал осознавать ложь. Я читал о стадиях греха в Патериках и теперь ощутил их на своей шкуре. Сначала в уме родился помысел-прилог. Я уделил ему внимание и сочетался с ним. Сочетание переросло в сосложение, когда сердце усладилось образом обмана. На следующей ступени произошло пленение, когда воля решила солгать. Разжение подогрело эту смесь, и произошло падение - добровольный грех обмана. С одной стороны, я считал дух духовных школ фикцией и гордился, что обманул фикцию. С другой стороны, я испытывал очкование от того, что обидел его. Я не просто обманул Систему и подставил друзей, которые взвалят на плечи мои послушания. Я обманул самого преподобного Сергия. Мне стало ужасно стыдно, и я начал раскаиваться. Но вместо того, чтобы загладить грех, я решил убежать от него и сел в поезд на Плесецк.
В дневнике появилось вступление: “27 июля 1997 года. Север ждет вновь. Его красоты - магнит, притягивающий всех. С давних времен на север стремились подвижники в поисках идеального места для встречи с Богом. Они строили храмы, многие из которых впечатляют поныне. Вокруг них разрастались селения. Тянулись сюда романтики, ведь север - неисчерпаемый источник вдохновения, гармонии и мира. Избрав маршрут по Онеге, мы примкнули к безнадежным романтикам. За плечами второй курс семинарии - о подвижничестве говорить рано”.
В понедельник двадцать восьмого июля поезд прибыл на станцию Плесецкая, откуда в космос летали ракеты. Мы пересели на автобус, он полетел на Североонежск и высадил нас у моста над рекой. Онега - благодатная северная река с поразительно быстрым течением. Вскоре мы плыли в лодке, забыв про весла. Заводные мелодии моей губной гармошки разносились далеко по водной глади, смешиваясь с голосами природы. Мы записывали их на диктофон. Около десяти подвернулась стоянка в траве на пригорке. Всюду журчали ледяные ручьи. Их шум напоминал о вечности, а звон комаров - о временности бытия. Нашей жалкой попыткой прописаться в вечности стали несколько фоток. Уснули в час ночи.
Про следующий день в дневнике осталось: “29 июля 1997, вторник. Подъем в восемь утра под шум дождя. Вкусив завтрак, отдались на волю течения в одиннадцать. Через пару часов внимание привлек диковинный фонтан, бивший из-под земли - в Онегу впадал чистейший ключ. Остановились рядом на песчаной косе на обед, фото и пристрелку ружья. Для подготовки к армии мы носили портянки с берцами. Они здорово промокли. Их пришлось сушить под звуки губной гармошки. Течение усилилось. С невероятной скоростью мы прошли деревню Пустынька с одинокой бочковой церковью семнадцатого века и едва успели причалить на экскурсию по сказочному месту. В советское время в церкви был интернат, а теперь возобновились службы.
За очередным изгибом начался каньон Синегорье и знаменитые Бирючевские пороги, о которых мы читали в книгах по деревянному зодчеству. Стены каньона стиснули реку. Валы достигали метровой высоты. Они полностью залили лодку. Было страшно. Препятствия длились около часа. Их сменили менее опасные перекаты, которые унесли нас из-под разыгравшейся грозы. Я не видел такой красоты прежде!
Остановились у деревни Кирилловка, раскинувшейся на обоих берегах. Оживленная прежде, теперь она в руинах. Мы поставили палатку в пустующей избе, поужинали и вдоволь постреляли. Вечером обрадовал великолепный закат. Под высоким берегом независимо и грозно шумела река. Отбой в полдвенадцатого. Усталость дает о себе знать”.
- Слышишь, моторка гудит?
- Рановато, семь утра.
- Местный причалил к берегу на сенокос.
- Ветер поднимается. Деревья тревожно колышутся, но дождя нет. Надо собираться.
- Сегодня только мелкие перекаты.
- Пройдусь пешком пару часов, - я проводил Артема на лодке, забрался на кручу и окунулся в океан тайги. Лес не сычевский, а глухой, дикий, таинственный. Через два часа я выбрался на просеку с грунтовкой. Вскоре под холмом показалась река. Я напился воды, разжег сигнальный костер и заметил Артема в байдарке.
- Как пороги?
- Немного потрепало, чуть фотик не утопил, но весело. Слышал, как я пел песни?
- Нет, еле выбрался из бурелома на грунтовку.
- Сегодня встанем за Ярнемой. Вон она вдали.
- Ого, такой же разрушенный храм как в Соколино под Сычевкой. Благодатно. Кажется, начинаю тосковать по семинарии. Почему меня бес от нее отваживает?
- Борись с искушением. Попьем чайку перед отбоем?
Следующий день начался в восемь. Царила величественная и суровая северная погода. Река стала широкой. Низко над ней висели налитые дождями свинцовые облака. Было нелегко грести против ветра и встречной волны, но “Металлика” из диктофона добавляла энергии. В пути встречались дивные деревянные храмы, изобильно росшие среди леса. Калейдоскопом мелькали населенные пункты: Погост, Хияла, Калованга. За ней мы и встали на ночлег. Гостеприимный песчаный плес позволил искупаться. Север вновь подарил незабываемый по красоте вечер. В деревне на противоположном берегу склонилась под лучами заходящего солнца часовня-четверик. Ее крест - фотография вечности - благословил на мирный сон. Ночь выдалась холодной. Изо рта шел пар.
Другой день отразился в дневнике так: “2 августа 1997, суббота. Ясно, ветрено. Север - край святости. Глубоко запал в душу Ветряный пояс. Синегорье снится. Стартовали в девять. Артем шел пешком до Пиялы, я плыл и пел. Невыразимо красив пияльский ансамбль. Сперва он появился на горизонте, едва отличимый от леса. Плыл до него два часа. Все это время огромный шатер храма таинственно надвигался, как сказочный замок - горнее селение из снов. Артем ждал на деревенской пристани с молоком, хлебом и пивом. Расслабляясь ими, мы дошли до Вязенцев, где устроили обед и антистапель. В следующие двенадцать километров по грунтовке мы утомились, натерли мозоли, но изучили Анциферово и Чекуев. Там и заночевали в стоге сена у реки”.
- Сегодня воскресенье, а мы не на службе!
- Давай хотя бы утренние молитвы почитаем.
- Смотри, баржа идет по реке! Ничего себе!
- Меньше волжской.
- Надо собираться, скоро автобус.
- За рулем Вуки, пазик несется как “Сокол” в “Звездных войнах”.
- Смотри, три деревянных храма и колокольня среди елей. Верховье!
- Жаль не попали в Порог. На том берегу красовался пятиглавый деревянный храм с шатром небывалой высоты в центре.
- Вот и Онега. Не сказать, что городу восемьсот шестьдесят лет! Судя по карте, с того холма километров пять до моря.
- Странно. Где же море?
- Смотри, смотри, где заканчиваются деревья, видишь, горизонта нет, все белое-белое, а на этом белом фоне какие-то точки?
- Так это острова! Самый большой, наверное, Кий-остров. Я читал, что в отлив туда можно дойти пешком.
- Вот это да! Впервые вижу море! Теперь понятно, почему его называют Белым!
- Такая красота, даже костер не нужен! Смотреть и смотреть на беломорский закат! Жаль фотик не передаст все нюансы.
- Видишь, там, где солнце коснулось безбрежной белизны, появилась граница воды и неба? Интересно, есть ли фотик, способный фиксировать духовный мир за этой границей?
- Понесло тебя, Артем. Давай лучше на бытовые темы.
- Не, я спать.
- А я едва ли усну. Ночи-то белые.
Сидел я долго. Потом подошел к обрыву. Пейзаж напоминал прошлогодний, но вместо обволакивающей темноты струился бескрайний белый свет. Вместо застывшего озера - безбрежная гладь моря. Она не отражала звезды, звездами были острова, а она - небом. Солнце окунулось в него и вот-вот вылезет обсохнуть. Безветрие транслировало покой. Наверное, таков невечерний свет Царствия, где царствовал Бог, а мы - Его частички.
Я ощущал полное недостоинство, которое усиливал тяжкий грех обмана Системы. Но это не мешало впитывать всем существом невечернюю исихию. Искупление севером свершилось. Ум продолжал молиться: “Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного”. Никаких чудес не требовалось - два класса Системы отучили от мистики, но привели прямо ко Христу. Меня не волновало отчисление за лживое опоздание с каникул. Все храмы, которые мы видели, Ветряный пояс, ручьи, пороги, разрушенные села, море - претендовали на остатки Китежа. В прошлом году я переживал мистическое прикосновение к нему. Но теперь… Зачем вообще нужен Китеж, когда есть Сам Христос?
Еще сутки потребовались, чтобы вернуться в Москву на верхней боковушке у туалета в переполненном вагоне. За это время родился стих про Синегорье:
Покинули поезд в Плесецке, направили стопы к реке,
В байдарке уселись турецки, весло приготовив в руке,
Могуча Онега порогами, они забурлили вдали,
Течение сжалось отрогами, которые лес берегли.
Читает нам сказку таежную, книгу про тысячу лет,
Историю буйную, сложную, итогом которой - рассвет.
Пустая деревня нас встретила ветром в усопших домах,
Мираж Синегория дивного ночью являлся во снах.
В Москве царила душная суета и милиция, которая по традиции проверила паспорта на Ярике. Им не верилось, что мы побывали на море. Артем сразу ушел в армию. Произошло это буднично, и мы не успели толком попрощаться. Я написал письмо вдогонку, которое он получил уже в мотострелковой учебке в Хабаровске. Она отличалась от романтичных картин, которые рисовал “Солдат удачи”.
Мне же предстояло возвращение в Систему. В походе на север я потерял страх даже перед Кайзером. Меня не волновало, примет ли Система обратно. Совесть не мучила совсем. Я был готов пойти в армию вслед за Артемом. Камуфляжная форма - логичная ступень эволюции после серого пиджака, кителя и подрясника. Каким же романтиком я был прошлым летом! Я почти видел ангелов, которые направляли судьбы семинаристов и регентш. Но мистические сны иссякли. Воцарился трезвый реализм. Свою судьбу я ковал сам. Что это? Семинарский критический подход к духовности? Юношеский максимализм? Учение Дидахи о двух путях? Неужели отвергнув ангельский покров и отдавшись своей воле, я вступил на демонический путь греха и смерти? Не об этом ли предупреждал нас Дунаев на каждой лекции: “Да будет воля не моя, но Твоя!” На каком каренинском пути Наташа и Вера? Единственный человек, перед которым я чувствовал вину - преподобный Сергий. Мы молитвенно подружились, но я вновь предал его. Еле-еле я мог выдавить из себя покаянную молитву по пути от электрички к лавре. Звезды куполов потускнели. На закатном небе грустно мигнула первая звездочка.
Центр управления закатом
© Copyright: Филиппов Николай, 2025
Свидетельство о публикации №225112401563
Свидетельство о публикации №225112401563
Рецензии