Однажды в... СССР. Глава 29

Воскресный день для тёти Туси всегда был нелёгким. Клиентов полон зал с утра и до самого вечера. Притом, что многим из них нужна была только она. Особенно женскому полу. Ну, как же, ведь кому же можно вылить всё, что на душе за этот время накопилось. Конечно, тёте Тусе. Да и свою драгоценную голову охотнее всего ей доверяли — тут уж её мастерство. А его, как известно, не пропьёшь! Хоть и не пила она вовсе. Последний раз пила давно. С Иваном.
«Эх, Ваня, сокол ясный. Где же ты пропал? Неужто и не вспомнишь свою Туся? Не вспоминаешь, как нам было хорошо. Каким тебя тогда учила ласкам, сам говорил, таких ты и не знал, и не испытывал. А сам порвал в один момент. Неужто из-за Яна? Это глупо. Ян сам уже не малолетка, понял бы. И пусть не сразу, но простил бы маму. Ведь жизнь — она одна. И от того, что я бы сохраняла верность Резнику, счастливее никто бы не стал. А я бы была несчастной. Как сейчас. Признаться надо честно: не может женщина без мужика! Не может! Без голоса его, плеча, объятия, без запаха мужского, и без заботы, пусть даже самой малой. Без чувства защищённости…» — Туся настолько глубоко ушла в свои мысли, что когда очередной клиент опустился в её кресло, и она взмахнула простыней, чтобы укрыть его по шею, и по инерции взглянула в зеркало, то вздрогнула всем телом, а щёки залила малиновая краска. 
На неё из зеркала смотрел и улыбался своей неподражаемой улыбкой… Иван Захарович Теплов. И всё то время, пока она стригла и брила своего неверного любимого мужчину, он молчал, улыбаясь одними глазами, которые не спускал с неё. Она же, как могла, старалась не встречаться с ним взглядом, хоть и ждала ежесекундно, что он заговорит. Но он молчал, не в силах начать разговор.                И лишь когда свежевыбритый, надушенный сверх меры одеколоном «Шипр» он, поднимаясь с кресла, сказал тихонько:                — Я встречу вас после работы. Ладно? — не смог сказать ей «ты», отвык и чувствовал — она отвыкла тоже. Но тётя Туся промолчала. Хотя глаза её сказали: «Ладно».
«О, как же медленно тянется время! Сказал, что встретит, неужели не соврал? Не должен. Ну зачем тогда и говорить. Нет, встретит. А я? Что я ему скажу? Да ничего. Скажу всю правду: как скучала, как света белого не видела и как хочу, чтоб снова мы встречались. Пусть изредка, пусть тайно — но встречались. Так и скажу!» — успокаивала она себя, а руки сами создавали маленький шедевр на голове очередной клиентки. 
Часы пробили семь, и Туся собралась на выход.
— Ну, чё, вместе потопаем? — обратилась к ней молодая и разбитная парикмахерша Раиса — им было по пути.                — А… не… я в «Гастроном» ещё зайду, потом в кино… — пролепетала тётя Туся.
— Ну, ладно. Тогда пока!   — заметила Раиса, и первой выскочила на улицу. Туся вышла за ней.
— Ух ты, какая красавица! — восторженно ахнула Раиса, показывая Тусе на голубую «Волгу», которая при виде женщин стала трогаться.
Но Тусе было всё равно. Она вертела головой, надеясь углядеть белый «Москвич». Его нигде не было. Настроение рухнуло в асфальт: «Опять обманул?! Зачем? Хотел проверить свою власть надо мной? Ну и чёрт с ним! Пусть катится к своей Марии!» — подумала она и, проследив, куда пошла Раиса, свернула в переулок. Ей не хотелось ни видеть никого, ни слышать.
И тут сбоку от неё вновь появилась голубая «Волга», стекло водительской дверцы опустилось и Туся увидела за рулём Ивана Теплова.
— У вас же был «Москвич»! —  неожиданно даже для себя ни с того, ни с его вдруг выдохнула она.
— Возить персидскую царицу можно только в «Волге»! — галантно выдал Теплов, — прошу, мадмуазель!
И хоть душа её всей силой рвалась нырнуть в уютный мир шикарной «Волги» и броситься в объятия Ивана, она продолжала идти дальше.                — Мадемуазель, такси бесплатное! И довезёт вас прямо к остановке Счастье! — не унимался Иван.
— Да, помню, помню я эту остановку. И помню, чем она закончилась. Вы лучше поезжайте без меня. Или кого ещё подхватите по дороге? — саркастично улыбнулась Туся и резко свернула в узкий проход между домами, куда проезда «Волге» не было. Она, взревев мотором, промчалась дальше.
И то ли от этого рёва, то ли по другой причине сердце у Туси заполошилось так, что хоть держи обеими руками:
«Что я наделала? Я просто сдвинулась с ума! Зачем его прогнала? Сама угробила свою мечту. Мечту снова начать жить, а не существовать, как всё то прошлое время. Ну что, довольна? Потешила свою гордыню? Ешь её теперь хоть большой ложкой, хоть маленькой. Отшила мужика. А ведь как он просил, как предлагал… Да если бы ему была я равнодушна, стал бы он так просить? Конечно, нет. И стричься бы не пришёл. Хотя… не приходил ведь столько месяцев! Теперь надумал… Ну и чёрт с ним! Жила без него, и проживу ещё…» — так успокаивала себя тётя Туся, спеша домой и не замечая ручейка горючих слёз, сбегавших по её щекам.

А в это время раздосадованный донельзя Иван катил в своей машине по улицам родного городка:
«Ну что, схлопотал по морде? Знал же, знал, что не простит. Ещё бы — поматросил и бросил. И даже не соизволил ни извиниться, ни объясниться. Идиот! Она что тебе, мячик футбольный? Захотел, подкатил к себе, захотел, отбуцкал за линию поля. Нет, с ней так нельзя… И что же, отступиться? И снова мучиться, страдать, как старшекласснику? Ну, нет! Думай, Ванюха, думай!» 

Весь следующий день и дома, и на работе тётя Туся была, как в прострации. Её руки привычно выполняли незримые приказы её мозга, но душою она улетела далеко-далеко от чисто убранного парикмахерского зала.
Улетела на усеянный ромашками берег реки Кремнёвки под плакучие ивы, где ждал её Иван Теплов с большим букетом полевых цветов. Они присели на берегу, а затем она легла, положив голову на его колени, а он нежно-нежно стал перебирать её волосы, шепча слова, от которых кружится голова и хочется только одно, чтобы он произносил их вновь и вновь. Ведь это не просто слова — это слова… любви.
Раз за разом она бросала взгляд на входную дверь, надеясь… на что надеясь? Ведь вчера сама отшила так, что не вернётся он теперь ни сегодня, ни завтра, ни вообще когда-нибудь. И что о себе возомнила?! Глянь в зеркало — почти полтинник скоро. Мешочки под глазами, морщинки на щеках. Не двадцать пять, не тридцать! Сама своё сгубила счастье… И Туся закусила губу, чтоб не расплакаться.
Её рабочая смена подошла к концу.  Туся подмела вокруг своего кресла, а затем стала раскладывать инструменты по местам.
И вдруг в зал влетел пацанёнок лет восьми с огромным букетом полевых цветов:
— А кто тут Фира Из-из-из..? — не в силах выговорить её отчество, звонко выкрикнул мальчик.
Все мастера обернулись на Тусю. Пацанчик тут же сообразил и, подойдя к ней, протянул цветы:
— Сказали вам передать. Сказали, от всего сердца! — наморщив лоб с чувством произнёс малец.
Взорвалась Тусина душа, огнём заполыхали щёки, из глаз полился свет.
«Господи! Да это ж те самые полевые цветы: ромашки, васильки — о которых я грезила в своих мечтах! Не сон ли это? Значит, любит! Значит, ждёт!» — теперь она была готова простить Теплову все долгие месяцы невыносимых мук ожидания брошенной женщины. Брошенной без вины, без слов, без объяснений. Ей даже не нужно было, чтоб он сейчас, сию минуту, вдруг приехал и просил её при всех быть с ним. Цветы сказали ей гораздо большее.
Она и так была счастлива.
— Ого, Туся! У вас уже поклонник и такой галантный!
— Да, Тусенька, а что ж молчала? Кто такой? Цветочки-то не с магазина, а прямо с поля собирал!
«Ну, что им сказать?! — тётя Туся зарыла лицо в букет, чтобы никто не видел её по-детски счастливой улыбки. — А скажу правду!»
— Девчонки, угадали, это мой поклонник. Ну а вот кто, я говорить не стану. Сглазите ещё! — отняв от лица букет, сказала тётя Туся. И улыбнулась так, что все вокруг заулыбались. И даже мальчик, что принёс цветы.

Только сюрпризы на этом не закончились.
Войдя в подъезд своего дома, Туся по привычке открыла крышку почтового ящика и, пошарив рукой, выудила оттуда конверт.
«Это ещё что? Письма я ни от кого не жду…» — в недоумении подумала она.
На конверте в графе «Кому» жирными печатными буквами значилось: Резник Эсфирь Израилевне.
 Зато графа «От кого» белела чистотой.
Там же прямо в подъезде, сгорая от любопытства, Туся надорвала конверт. Письмо было коротким:
«Милая Туся!
В Ваших руках — меч палача.
Моя голова — на плахе. Перед Вами. 
Рубите её, не задумываясь. Я это заслужил.
Но даже там, куда я попаду, покинув этот свет, я не перестану Вас любить и не перестану просить прощения. А если вдруг случится чудо, и Вы меня простите, то завтра вечером после работы я буду ждать Вас в переулке за парикмахерской. Надежда умирает последней…»
В подъезд зашла соседка, и Туся быстро сунула письмо в сумочку, как будто кто-то мог прочитать его. А оказавшись дома, она, громко чмокнув Яна в щеку, отпрянувшего от столь неожиданной ласки, закрылась в своей комнате и сверху донизу зацеловала неровные строчки письма, на которые скатилась слезинка радости.
«Он меня любит! Он действительно меня любит! Я — самая счастливая на свете!»

Вечер следующего дня дышал необычайным тёплом, и нырнув в открытую дверцу уютного салона «Волги», где ей застенчиво улыбнулся не скрывающий своей радости Иван, Туся подумала: «Хорошо было бы махнуть на часок на природу. Хотя, может у него и времени-то нет…»
— Здравствуйте, Фира! — Иван Захарович всё ещё чувствовал расстояние между ними. — А не махнуть ли нам на берег речки? На природу?
— Отлично! Вы, что, умеете читать мысли? — поощрительно улыбнулась Эсфирь. — Я сама только что об этом подумала.
— Тогда вперёд… — и голубая «Волга» как на мягкой кушетке понесла Тусю по тихим улочкам города, вынесла её на трассу, а потом на грунтовку, и уже через полчаса они оказались на живописном берегу Кремнёвки.
До заката ещё было время, и Иван с живостью, обычно не свойственной людям его комплекции, достал и расстелил на траве байховое одеяло, жестом предложив Тусе присесть, и сам уселся рядом. Вокруг — ни души. Лишь щебет птичий да запах ромашек.
На этот раз не было ни коньяка, ни икры, ни других деликатесов. Они так соскучились друг по другу, что, переждав минутку и встретившись глазами, вдруг бросились в объятия, и неизвестно было, кто крепче обнимал: она его иль он её.
А оторвавшись, она сама сорвала с него сначала пиджак, потом рубашку, потом расстегнула ремень, а он, задрав подол её платья и сдёрнув трусики, упал всем телом, вошёл в неё, и, услышав её фирменное: «Ах!», умчался, улетел в долину наслаждений, где лишь влюблённым только место есть. Другим заказан путь.

Когда они насытились друг другом, решили искупаться голышом. И хоть прохладненькой была водичка, им было хорошо. Они не отрывали взгляда друг от друга, плескались, хохотали и чувствовали себя так, как будто вновь вернулась юность.
А после лежали, обсыхая, на одеяле и говорили, говорили… Вернее, больше каялись друг другу, рассказывая, как прожили, нет, просуществовали всё это время друг без друга. Без радости, без счастья, без любви.
— Ты знаешь, Ваня, я ведь всё прекрасно понимаю. Я понимаю, у тебя семья. Работа. Ты у всего Кремня на виду. Поэтому я не прошу многого. И не хочу быть разлучницей. Не хочу, чтоб Глеб тебя возненавидел. Но если я буду знать, что ты меня любишь, что в твоём сердце есть для меня место, и хоть иногда мы сможем вместе быть — я буду счастлива. А ты?
«Боже! Какая женщина! — Иван был восхищён, —  Как прочитала мои мысли. Конечно, сам бы побоялся ей сказать, но если и она согласна…»
— Тусенька, ты прелесть! Никто меня не понимал и не понимает так глубоко, так полно, как ты! Конечно, мне хотелось бы всё время быть с тобою рядом, но… и твой Ян, и Глеб не поймут и не одобрят нас. Ну, а детей мы любим больше жизни. Давай пока встречаться будем так, как ты сказала, а когда дети в институт поступят, выпорхнут из гнёзд, тогда и мы с тобой решим, как будем дальше жить. Согласна?
Эсфирь кивнула и, положив голову ему на колени, счастливо вздохнула.
Она почувствовала, как его пальцы зарылись в её волосы, лёгкая дрожь пробежала по всему телу, и Туся закрыла глаза от удовольствия: «Мечты сбываются…»
А в это время солнышко, прощаясь с влюблёнными, медленно опускалось за горизонт, поощрительно улыбаясь им багровыми отблесками на зеркальной глади неспешно текущей речки Кремнёвки.

Теперь они встречались каждую неделю. Иногда вечером после работы Иван ждал её в условленном месте, в переулке за парикмахерской, иногда в выходные дни. 
В хорошую погоду они всё время проводили на природе у реки или в лесу на облюбованной поляне. А в дождик ставили палатку, надували матрасы и вспоминали свою юность, турпоходы и песни у костра.
— Эх, жаль, не научился я у Глеба. А то бы пел тебе серенады, — искренне сожалел Иван, разомлевший от ласк в уютном шуме дождика за пологом палатки.
— Да мне из без серенад романтики с тобой хватает, — успокаивала Туся, медленно проводя мягкой ладонью по его волосатой груди. — Романтика не только в песнях и стихах. Она — во взглядах и улыбках, в прикосновениях, в словах — самых простых, но сказанных от сердца. Ты согласен?
— Конечно. Я согласен. И я не променял бы никакой дворец на этот брезентовый крохотный мирок. Ведь он тобой наполнен, понимаешь?
— Ну, ты почти поэт, Ванюша! Ещё чуть-чуть и в рифму говорить начнёшь.
— А и начну! Ты знаешь, как любовь меняет человека? И достаёт из самых из его глубин всё лучшее, что может он и сам в себе не знал, не видел, не предполагал. Эх, Тусенька, какие наши годы! И сколько радости друг другу мы можем дать!
— Я… — но тут её губы оказались уже в его власти, и то, что Туся не успела сказать устно, она передала ему тактильно и так же содержательно…

Зависть богов.
«Давно среди смертных живёт молва, будто бедою чревато счастье и умереть не дано ему, пока невзгодою не разродиться…» — писал Эсхилл.

В один из приёмных дней в кабинет к Ивану Захаровичу Теплову в порядке очереди вошёл долговязый  и худой молодой мужчина с непропорционально большой головой, скошенным подбородком и бегающим взглядом глубоко посаженных чёрных, как бусинки, глаз.
Непонятно почему, но при его появлении в сердце Ивана прозвучал звонок — сигнал тревоги. Сигнал этот ещё более усилился, когда вошедший улыбнулся так, как будто проглотил лягушку. Неприятно, мерзко.
— Иван Захарович, я вот по какому делу, — низким негромким голосом заговорил вошедший. — Меня зовут…
— Я знаю, вы есть в списке на приём. Семён Михайлович Кулинич. Так?
— Да, так. Я по профессии — фотограф, а по увлечению — рыбак. — Продолжал мужчина.
— А можно ближе к делу. Ко мне у вас какой вопрос? — всё более раздражаясь, повысил голос Теплов.
— А… ближе к делу. — Как будто не замечая тона Теплова, продолжал посетитель. — Ну, так вот, как я сказал, рыбачить я люблю. И в солнышко, и в дождик. И вот какую славную рыбку я поймал на последней рыбалке, — с этими словами Кулинич вынул из внутреннего кармана несколько фотографий и бросил их на стол.
Иван похолодел. Он перестал дышать.
На первой фотографии запечатлена его «Волга» на опушке леса. На второй — палатка, у входа в которую стоит в одних чёрных семейных трусах Иван Теплов, а на третьей — приподняв край палатки, вылезает, протягивая руку Ивану, улыбающаяся тётя Туся в неглиже.
— Сдаётся мне, что это не совсем ваша жена? Вернее, совсем не ваша! Или я ошибаюсь, Иван Захарович? Между прочим, Мария Павловна ваша с моей тётей — давние приятельницы, и в нашем доме бывали не раз. Так что ошибочки быть не может.
— Шантаж?.. — Иван аж задохнулся от страха, внезапно охватившего его всего и до боли стиснувшего сердце. —  И что… что ты хочешь? — голос Теплова внезапно сел и был более похож на шёпот, что наряду с самим вопросом опускало его донельзя, ставя в ещё более униженное положение.
— Что я могу хотеть? Квартиру. Трёшку. Я пока один, но собираюсь жениться. Ну а там детки пойдут… Сами знаете. И сроку вам даю… ну, скажем… две недели. Не получу ордер — все фотки будут и в районной и в областной газете. Под заголовком: «Моральный облик…» а нет, скорее: «Аморальный облик советских чиновников!» — понимаете, о чем я?
Страх и растерянность сменились лютой злостью. Ещё секунда, и Теплов бы вышвырнул за двери подлеца. И тот, заметив перемену, аж отпрянул, вскочив со стула:
— Вы поспокойнее, Иван Захарович! Нервные клетки не восстанавливаются. Подумайте хорошенько.
— Вон! — хотел закричать Иван, но только рот открыл и… замолчал, провожая взглядом удаляющегося ползучего гада, на лице которого застыла ядовитая улыбка.
«Допрыгался! Позор! Выхода нет!» — стучало в висках барабанной дробью. С такой же скоростью стучало и его сердце: «Конец! Конец! Конец!»

С этого дня жизнь Ивана Захаровича превратилась в сплошную пытку, И утром, и днём, и вечером, и ночью. Двадцать четыре часа в сутки он ломал голову, как выбраться из той трясины, в которой увяз по самые уши.
«Пойти к Первому? Покаяться снова? Защиты попросить? Нет! Перед статьёй в районной, а то и областной прессе спасует моментально. А если заступится за будущего свата, и сам полетит вверх тормашками туда, куда Макар телят не гонял. Нет, подставлять его я не могу. Поговорить с редактором районки — и стыдно, и не настолько я с ним близок, да и не факт, что послушает. А в область, так вообще не доберусь. Господи! Это ж какой позор! Обком партии, облисполком — они ж мне такой показательный суд устроят!» — этими мыслями день начинался и не заканчивался ночью, потому как сон у Ивана Захаровича пропал напрочь.
Как зомби он вставал, пил чай (есть вообще не мог) и ехал на работу, где, отменив приёмный день, тупо сидел за столом, уставившись в одну точку. На третий день заехал в парикмахерскую, и пока пылавшая от избытка чувств Туся трудилась над его причёской, успел шепнуть, что на работе неприятности, и видеться пока они не смогут.
Увидев, как она мгновенно сникла, незаметно из-под покрывавшей его простынки погладил пухленькое Тусино колено, чем, конечно же, вогнал её в краску, но и настроение ей сразу изменил — со знака «минус» на знак «плюс».
Прошла неделя, и ещё пять дней. Осталось два. А света в конце туннеля так и не просматривалось. Вернувшийся с работы Иван присел на лавочку у дома. Идти домой и слушать вечное нытьё жены, пытавшейся вновь наладить отношения в постели, совсем не хотелось.
Он уронил голову на руки:
«Подать заяву на увольнение? По собственному желанию? Так кто ж его подпишет! Начнут пытать: почему вдруг? С такого тёпленького места? А понимает ли он, что это место просто так кому-либо не даётся? Что если его партия поставила, то её решать, работать ему или нет. А Первый тот вообще меня прибьёт! Небось уже и должность мне повыше сговорил, как свату будущему, и может даже на председателя горисполкома?! Да, труба…»
И в это время кто-то легонько шлёпнул его по плечу. Иван Захарович вздрогнул и обернулся назад. Над ним стоял Глеб.
— Ты, батя, чего тут застрял? И что вообще с тобой все последние дни происходит? — Глеб присел рядом. — Может поделишься с сыном? А, батя?
«Сказать ему? Так сына потеряю враз. Но… неужели лучше, если он из газеты о том узнает? Ведь буду опозорен на весь город не только я, но вся семья! А… будет то, что будет!»
— Ты прав, сынок. Беда со мной случилась. Я расскажу тебе всё по порядку, только обещай, что ты послушаешь меня как близкий и родной мне человек, и попытаешься понять, прежде чем осуждать. Договорились? Обещаешь?
— Конечно, па! — отозвался заинтригованный Глеб. — Ведь мы ж родные люди. И мужики! — добавил веско сын.
— Сынок, мы так с тобой мало раньше говорили… И это всё моя вина. Признаю. Скажи, ты хоть раз был влюблён по-настоящему?
— Нет, папа, не был… — ответил, не раздумывая, Глеб, и почему-то неожиданно лицо Веры возникло перед его взором. Но он сразу отогнал видение.
И тут Иван Захарович поведал сыну всю историю своей любви, начиная с прошлого года, со знакомства с Тусей и заканчивая сегодняшним днём.
Поведал, как впервые совершенно случайно и непредвиденно он первый раз нырнул в пучину счастья, как мучился, страдал, когда прервал свои отношения с Тусей. Как всё то время разлуки жил так, что не хотелось жить вообще, не понятый, ущербный, одинокий. И ведь ни с кем не мог он поделиться, всю муку принял в свою душу. Хоть постоянно выплеснуть ему хотелось боль.
Он рассказал, что снова стал встречаться, не в силах больше вытерпеть разлуку.
 — Я понимаю, ты меня осудишь. И может проклянёшь… Но если всё же ты мужчина, и есть в тебе мужская солидарность… то может и простишь… А большего я не прошу.
Глеб долго молчал. С одной стороны, перед ним стояли вечно грустные глаза матери, и рассказ отца просто выжигал ему душу, с другой — он понял, что Ян тут вообще ни при чём.  Да и искренность отца не оценить не мог.
— Так, если ты опять, похоже счастлив, то почему такой смурной уже неделю ходишь? — наконец, выдавил Глеб, и участия в его голосе отец не услышал.
Но всё-таки чуть приободрившийся тем, что не вскочил Глеб, как ожидалось, не заругался, а, как будто, даже понимает его, Иван подробно рассказал о встрече с шантажистом, поставившим невыполнимое условие своего молчания. А, значит, и угрозу свою осуществит уже скоро.
И снова желваки играли на лице у Глеба.
«Чёрт! По-прежнему душа, как и в тот день, когда впервые я узнал об измене отца, на части рвётся, но ведь не только над отцом и матерью, а и надо мной самим висит позор?! И от кого — от грёбанного шантажиста?!»
— Ладно, батя. Давай, пойдём домой. Твоя беда — не только твоя. Она и меня, и матери касается. Давай, хватит себя хоронить. Подумаем завтра. Утро вечера мудренее.


А ночью Глеб долго не мог заснуть. Он как будто чего-то ждал. И дождался. Поэтому совсем не удивился, когда на край его кровати присел дед Захар Теплов.
Всё в той же гимнастёрке и с автоматом:
— Внучек, тут долго думать не пристало. Тепловы за своих — на смерть шли, не задумываясь. Ты должен защитить отца, и мать, и сам себя. Да пожёстче! Пожёстче! Ты понял? А отца прости. Когда узнаешь, что такое настоящая любовь, тогда поймёшь. А сейчас, просто прости. И помоги. Я знаю, ты сумеешь! — сказал и растворился.
Проснувшись утром, Глеб сразу вспомнил этот монолог. Дед правильно сказал, сейчас не время размышлять, судить отца родного. Сейчас — время действовать.

Рабочий день в крохотном фотоателье Семена Михайловича Кулинича подходил к концу.
«Совсем пустой был день. Ни одного клиента. Как лето, так хоть в грузчики иди. Вообще заработка нет…» — невесело подумал фотограф. И в это время в дверь постучали.
— Входите! — крикнул Кулинич: «Кого это нелёгкая в конце дня притарабанила?»
В ателье вошёл улыбчивый приятной наружности коренастый парень:
— Здравствуйте, товарищ фотограф. Тут понимаете, какое дело… Жениться я надумал…
— Дело хорошее, я сам жениться собираюсь, — улыбнулся Кулинич.
— Так вот, хотел предсвадебную сессию портретов с невестой сделать, сможете?
— Конечно, смогу. Это моя работа… — обрадовался жирному заказу фотограф. — Только рабочий день…
— Вы понимаете, хотелось бы перед закатом. На реке…
— Хм. Но если в нерабочее время, да ещё и с выездом… Двойной тариф. Потянешь?
— Да не вопрос, — и парень засветил в ладони несколько червонцев.
Кулинич чуть не подпрыгнул:
— Хорошо! Сейчас беру аппаратуру… А как поедем? На автобусе?
— Да нет, я с мотоциклом. С ветерком поедем! — не переставал улыбаться парень.
«Богатенький Буратино! Ишь и денег не считает, и мотоцикл у него…» — завистливо подумал фотограф, выходя из ателье и закрывая двери.
Через небольшое время гонки «с ветерком» они увидели излучину реки в обрамлении плакучих ив. Подрулив к ивняку, парень остановил мотоцикл.
— А где же невеста? — спросил Кулинич.
— Так сейчас с папашей её подъедет. Он тоже любитель фоткаться. А пока вы меня одного на фоне реки… только чтоб красиво было!
— За это можешь не переживать. В Кремне — я лучший! — Хвастливо заявил Кулинич, и начал устанавливать треногу.
И в это время свет перед ним померк — подкравшийся сзади Ян накинул ему на голову мешок, подсечкой срубив на землю лицом в траву и придавив коленом спину. Он закрутил мешок вокруг шеи Кулинича, а подоспевший Глеб стянул с того сандали, брюки и футболку.
Ошарашенный и насмерть перепуганный фотограф не сопротивлялся.                Глеб спеленал верёвкой его руки и ноги, и они вдвоём потащили шантажиста к воде.
— Ну что, рельсу к ногам и рыбам на корм? — кинул Ян.
И тут до Кулинича дошло. Он судорожно задергался и закричал сквозь мешковину:
— Не надо! Отпустите! Вам что надо? Деньги? Поедем ко мне, всё, что накопил на свадьбу — отдам! Я честно… — крик заглох от сильного удара по башке. А Ян уже привязывал обломок ржавой рельсы.
— Ты, сука, кому угрожать надумал?! Кого шантажировать пробовал?!
— А… так я всё… я уже забыл…  отдам вам негативы… не убивайте, Христом богом прошу!.. — лепетал фотограф, наконец, врубившийся, за что его казнят.
Ребята продолжали тащить приговорённого.

В мраморном зале без стен и потолка — двое.
Бонум: Ты думаешь, они посмеют?
Малум (с коротким смешком): Посмеют? Ещё как! Они уже мои!
Бонум: Нет, не твои! Бить и убить — большая разница. Они ведь никогда ещё не убивали.
Малум: А Глеб — Ахметыча? Ты что забыл?
Бонум: Так то же не нарочно было. Случайно…
Малум: А сегодня не случайно будет. Знаешь что? Давай ни ты, ни я не станем вмешиваться. И посмотрим… Мои они, иль не мои.
Бонум: Договорились.

Фотограф, понимая, что его сейчас утопят, орал, как резаный, и извивался, как удав.
Толчок — и он, скатившись с берега ушёл под воду.
Малум торжествующе: Ну, что я говорил?!

Когда Глеб и Мишка увидели, как из глубины речки заструились пузырьки воздуха, они, взглянув друг на друга и не сговариваясь, бултыхнулись в речку, а через несколько секунд вынырнули вместе с живым грузом. Вытянув его на берег, сорвали мешок с головы и перепуганный насмерть, но не успевший наглотаться воды фотограф с шумом втянул в себя живительный воздух.
— Понравилось купание? Ещё хочешь?
Кулинич отрицательно замотал головой:
— Пацаны, всё отдам!.. И негативы и деньги!.. Если мало будет, у матери возьму… Не убивайте только.. Я… жениться, — и тут Кулинич разрыдался так, что парни, как по команде, отвернулись.

Бонум: Так что ты там шептал? Не слышу…
Малум: (в сердцах): А, ну тебя!..

Выкрутив мокрую одежду и немного обсохнув, взгромоздились втроём на мотоцикл и попилили в город. Въехав на окраину, Мишка сошёл на остановке автобуса, а Глеб с фотографом примчали в ателье.
Вошли вместе, и Кулинич, покопавшись в своём столе, протянул Глебу рулончик негативов фотографий, которыми пытался шантажировать Теплова.
— И это всё? А фотки?
— Я не делал больше. В любой момент мог напечатать сколько влезет. Прости… Уж очень мне квартиру захотелось… Же-жениться … — заикался, стуча зубами, ещё не отошедший от пережитого ужаса, Кулинич
— Квартира твоя — на дне Кремнёвки! Спокойно, тихо, мухи не кусают… Что не понравилась? — жёстко перебил его Глеб.
Фотограф опустил голову.
— И помни гад, ещё хоть одно слово о моём бате, и ты трупак! Холодный синий труп на дне реки! Ты понял?!
— Всё, всё, я всё забыл… Прости…
— Да, между прочим, я живу тут рядом. Так что наведаюсь ещё. — И хлопнув дверью, Глеб исчез.
А насмерть перепуганный фотограф до темноты сидел в своей каморке, не веря, что так легко отделался:
«А пишут, что только в Америке гангстеры… Брешут! Бандиты наши переплюнут их на раз. Под самым боком гангстеры… Утопят — глазом не моргнёшь. И не найдёт никто. Фух, слава Богу, что живой! А думал всё, капец…»

Когда вернувшийся домой Глеб позвал отца в свою комнату и вручил ему негативы, у Ивана глаза на лоб полезли:
— Ты? Как ты?.. Он же скот такой… Как змей ползучий скользкий! Как ты сумел?
— Да просто всё. Ну, объяснил ему, что поступать так нехорошо. Что, как говорил Хрущёв когда-то, он вместе со всем советским народом строит коммунизм, и, значит, Моральный кодекс строителя коммунизма ему никак нарушать нельзя. А шантаж — это не просто нарушение, это целое преступление. В тюрьму попасть за это можно, а я его от этого спасаю. Верно, батя? — откровенно потешался Глеб.
Иван только покачал головой:
— Спасибо тебе, сына! Не зря тебя родил! — и Иван с улыбкой облегчения потрепал русые волосы Глеба. — Ладно, пойду сожгу эту дрянь. Противно в руках держать.
— Да, батя, я хоть и всё понимаю, ну, там твою любовь-морковь, но и ты меня пойми — я маму люблю, и в душе мне за неё обидно. Поэтому давай так: или завязывай ты это дело, или сделай, чтобы ни я, ни кто-нибудь другой про ваши шуры-муры больше не слыхали. Договорились?
Иван благодарно кивнул:
— Договорились, сынок, — как будто получив индульгенцию, ободрился Иван.
«Уж больше мы не попадёмся. Сто раз отмерю, прежде, чем отрезать. Но Тусю я не брошу. Без неё — не жить… — подумал Теплов, наблюдая, как огонь пожирает скручивающуюся фотоплёнку, — без неё не жить…»

                Продолжение в Главе 30.